Текст книги "Теплые вещи"

7

Утром Коля долго сидел на краю постели и незряче моргал сонными маленькими глазами. Без очков он был беззащитно-уютным, как старичок. И хотя очки никого не делают силачом, без очков Коля казался рыцарем, снявшим латы.

– Медицинские работницы Москвы безнадежно отстают от сексуальной революции. Но мы разбудим их Герцена, – сказал он промасленным от сна голосом.

– Я бы на месте их Герцена не просыпался, – ответил я, портя произношение праведным зевком.

Представление было намечено на сегодня. И сегодня пришло. Мы опять были втроем. Закупив свежих бубликов и разменяв деньги, мы вновь спускались под землю, словно герои античной мифологии.

Правда, вероломный Людик (которой очень не понравился наш замысел) решила остаться в соседнем вагоне, чтобы мы ее не позорили. Куда это годится? У нас был наш собственный зритель, и этот зритель нам изменил. Был ли это знак? Нет, не было никакого знака! Если бы тут оказалась Санька, она зашла бы вместе с нами. А Людик… Людик неплохая девушка и будущий врач-терапевт. Но она не из наших. С ней нельзя идти в атаку. Оставалось надеяться, что она по крайней мере будет делать перевязки раненым, когда бой закончится.

Все сидячие места в вагоне были заняты, кроме того, у каждых дверей стояло человека по два-три. Но проход был свободен. Я достал большой пластиковый пакет, на котором было нарисовано сто долларов и осторожно встряхнул его. Звука почти не было слышно. Вдруг я ясно понял, почему нищие не начинают говорить, пока поезд не трогается с места. Это все от стыда. Невозможно в тишине обратиться к незнакомым людям с тем, что им явно не понравится. Можно предложить гелевые ручки, набор отверток, можно запеть или заиграть на скрипке. Но просить людей о деньгах гораздо тяжелее, чем предлагать что-нибудь купить или послушать.

Тем не менее, когда двери захлопнулись и поезд стал набирать воющую скорость, Коля заговорил:

– Люти топрие, ви извините что ми вам обращаемся. Ми сами уже местные, ми уже люди НЭ беженцы.

– Ми живем в общежитии отиннадцать семей, – продолжил я, пытаясь куда-нибудь пристроить свой взгляд.

Все люди, которые ехали в вагоне, смотрели на нас. Было даже ощущение, что глазеет не только наш вагон, а весь состав. Восхищенных взглядов не было, у людей не наворачивались слезы умиления, никто даже не улыбался.

Исполнительское искусство всегда рождается при соприкосновении артиста с публикой. И любой исполнитель знает, как много зависит от понимания и настроя зала. Зал может вдохновить выступающего, нащупать в нем неведомую для самого артиста силу и сыграть на нем настоящий гимн (актер в этом случае приписывает все заслуги себе одному). Но если зритель скучает, если он пережидает номер, если его заставили явиться на представление или он сам забрел туда по недоразумению, горе мастеру художественного слова, конец музыканту, каюк актеру. При равнодушном, непонимающем или враждебном зале он вынужден играть не пьесу, а свою игру в другом, хорошем зале. Как если бы зал ему сочувствовал. Имитировать искру. Можно играть на гитаре и одной рукой. Звук будет. Но хорошо играть на гитаре одной рукой невозможно.

– Тэпэр власти устроили нас на работу, – сообщил я, пытаясь не слишком долго смотреть в глаза коренастому дяде с угрюмыми ассирийскими глазами, похожему на переодетого мясника. За ним сидела старушка, которая глядела на нас с Колей с сочувствием и испугом. Ни один из пасссажиров не разделял нашей веселости. Было понятно, что мы просто понапрасну отвлекли людей от их мыслей. Я решил психологически обращаться к Коле, а смотреть в какую-нибудь милую безобидную точку в районе поручней…

– НЭ помогайте, чем могайте… – подхватил Коля (чувствовалось, что он в гораздо лучшей форме). – Я имею в виду, НЭ поможите, даже эсли можите. Ми пришли отдавать вам кто капейка, кто кусок хлепам.

– Забирайтэ ваше допро, низкий поклон от братьев, отцов, дэдов и бабов.

Понимания во взглядах не прибавилось. Скорее, наоборот. Если появление обычных попрошаек просто немного портило настроение, здесь происходило какое-то издевательство и безобразие.

– Здоровые лбы, а туда же, – укоризненно сказала рядом со мной женщина в фиолетовом китайском пуховике с бирюзовым воротником.

– Работать не хотят.

– Ми не брать! Ми давать! – истерически-восторженно взвизгивал Николай.

Тут я взял пакет и стал доставать оттуда свежие бублики, с которых сыпался мак. Вначале никто брать бублики не хотел, люди переглядывались и незримо крутили пальцами у виска.

– Пожалуйста, не стесняйтесь, – стал говорить я, выбиваясь из роли инопопрошайки. – Берите! Хорошие!

– Харощи! Очэнь харощи! – поправил меня Коля, который уже расстегнул свою дурацкую борсетку.

Тут трое парней, сидевшие под надписью «Места для пассажиров с детьми и лиц пожилого возраста», взяли у меня по бублику. Они улыбались. Это меня немного успокоило. Все же я нервничал и торопился. Через полминуты поезд должен был приехать на «Алексеевскую». Это означало, что войдут новые люди, которые уж совсем ничего о нас не знают. Поэтому я спешил, хотя гораздо лучше было оставаться спокойным. У меня взяли еще три бублика, когда Коля начал раздавать деньги. Точнее, начал пытаться. Попытался начать. Потому что при виде купюр, вытаскиваемых из борсетки, люди вжимались в спинки вагонных диванов и махали руками. Они отталкивали воздух перед Колиными бумажками, как будто он пытался передать им мокрицу или мохнатого паука. Люди загомонили, зашумели, хотя я смог расслышать только обрывки:

– Идите, идите, молодой человек!

– Деньги трудом даются, а вы…

– Дурак, что ли? Идиот!

Поезд уже замедлял ход и въезжал на светлую, безлюдную в этот час «Алексеевскую». Ворчание и брюзжание достигли апогея, а может, просто стали слышнее из-за утихания поезда. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – ВДНХ», – ничего не видя и не понимая, произнес степенный диктор.

– Прошшайтэ, люти топрие, – вскричал Коля в дверях и резко, взмахнув, бросил в середину вагона горсть монет и ассигнаций. Тут мы почему-то побежали прочь от закрывающихся дверей, и с нами Людик, все видевшая из своей скрадки.

8

Мы поднялись на эскалаторе, возбужденные и очень живые. С каждой секундой недовольство и тревога уходили, пузырилась радость, серебристо искажавшая к лучшему картину случившегося.

По Проспекту Мира мчались потоки машин, развозя ледяную пересоленую кашу, временные киоски наперебой кричали люминесцентными вывесками странные временные слова вроде «ООО Мегавкус», «Люмбарго» или «Цвет мяса»…

Перебивая друг друга и хохоча, мы монтировали впечатления в яркий фильм, и только Людик была отголоском того недоумения, которым этот фильм был встречен в вагоне.

– Да, интересно, – задумчиво произнес Коля, – почему все так испугались наших денег? Думали, что они отравлены красной ртутью?

– А ты как считаешь? – с внезапным возмущением сказала Людик. – Вы же людям показали, что они нищие! И не просто нищие, а такие, которым нищие подают.

Не успели мы переварить эту идею, как нас догнали трое, в одном из которых я узнал парня, взявшего у меня бублик.

– Слышь, земляк, давай отойдем, – высоким голоском скрипнул один из них, небольшого роста, в черной «аляске» с серым мехом на капюшоне. Меня подтолкнули плечом, и мы с Колей оказались под аркой длинной многоэтажки. Краем глаза я увидел, как блестит лед на дальнем выходе из полутьмы.

– Вы ребята богатые. Значит, надо поделиться, правильно?

– Да вы, господа, не поняли, – начал Коля, – суть была в искусстве… Концепция…

Но они не стали слушать про суть. Кричащего Людика отпихнули в сторону, а нас схватили за куртки. Мой страх подпрыгнул на ту ступеньку, на которой наступает его превращение в злобу, я схватил своего обидчика за руку, пытаясь провести какой-то детский прием. Послышался треск ниток, похожий на отрыв календарного листка. Шапка моя упала. Потом было мелькание планов: удар в мое ухо, ответный удар головой кому-то в нос, крик матом благим и обыкновенным, убегающие в арку фигуры. Коля брезгливо отряхивался. Я искал свою рыжую китайскую шапку.

– Столица называется, – выговорил Николай, часто дыша. – Никто не понимает концептуалистов.

– Надо в милицию идти, – сказала Людик, глаза которой теперь горели участием и любопытством.

– Боюсь, там концептуалистов тоже не оценят, – ответил я. Мне было жарко.

Чувствуя себя еще большими победителями, чем до героически отбитого нападения, мы вернулись на Проспект Мира. Мы заслужили награду. А поскольку наградить нас могли только мы же сами, было решено зайти в какое-нибудь небольшое милое кафе и отпраздновать все победы ближайшего получаса. Уровень кафе должен был быть существенно выше, чем у пельменной, но несколько скромнее, чем у «Националя».

Людик сейчас все время что-то говорила, а мы величественно высились в молчании. Скупо бросали веские золотые слова. Например, «пожалуй». Или «отнюдь». Честно говоря, я не понимал Людика. Коля ходил с обручальным кольцом, при Людике заигрывал с другими девицами и через несколько дней должен был уехать в Тайгуль. Зачем он нужен Людику, не дуре и собою тоже недурной?

Хотя было всего-то часа три пополудни, казалось, что уже вечер. Небо навалилось на землю, и половина Останкинской башни, проколов облака, тянула из неба микстуру незримого. Свернув в один из переулков, вливавшихся в Проспект Мира, а может, вытекавших из него, мы набрели на небольшую кондитерскую «Кофе-мулат». Половина столиков была пуста, шоколадного цвета портьеры превращали темный день в театральную полночь, на стенках полыхали цветами шелковые светильники. С потолка мурлыкал нежно-гнусавый гобой в окружении прицокивающего пиццикато струнных.

Только когда мы снимали пальто и шубы, обнаружилось страшное. Колина борсетка исчезла. Исчезла борсетка, а с нею пропали деньги, обратный билет на поезд и студенческий билет.

Это была катастрофа. Я получал в конторе по семьдесят рублей в самые тучные месяцы. Обычно зарплата не поднималась выше шестидесяти. Людик была студенткой. Конечно, Коля мог бы обратиться к своей маме, но он и без того взял у нее деньги на разные заказы, которые выполнил только отчасти.

По инерции мы все же остались в «Кофе-мулат». Звуки гобоя напоминали о восточном коварстве и заклинателях змей, а у черного кофе был привкус несчастья.

– Надо же было разбросать столько милостыни! – подумал я вслух.

– Да, это Бог вас наказал, – заявила Людик безо всякого злорадства.

– Прямо хоть иди записываться в клуб «Одиннадцать семей», – проворчал Коля.

Но поскольку мы были молоды и легкомысленны, тоски нашей хватило ровно на четверть часа. Кто-то на небе, а может, тот, кто заправлял музыкальным оформлением кондитерской, сменил пластинку. Вместо гобоев, фаготов и дудуков заиграли гитары. Свежее фламенко с испанским огоньком. Запахло вдруг апельсинами и морем, беда вновь превращалась в приключение.

– Мишаил! – сказал Коля, стараясь перекричать музыку. – Мы ведь артисты, мы очень неплохие артисты. И сегодняшний день это доказал.

– Согласен. Дальше что? – кричал я в ответ.

– А то. Время разбрасывать песо – и время собирать песо. Так сказал Заратустра.

– Вообще-то это из Библии, – неприязненно возразила Людик.

– Мы заработаем музыкой.

– Музыкой?

– Да. Я слышал, на хорошем месте музыканты зарабатывают до тысячи долларов за две недели.

– В Ковент-Гарден?

– Например, около ГУМа. Или рядом с Пушкиным. Короче, где-то там, где ходят американские туристы и русские подпольные миллионеры.

Глупость нехотя возвращалось к нам. Мы заказали еще капуччино – на предпоследние деньги. Коля говорил, что Паганини часто играл в обычных трактирах, что уличные музыканты – это просто сказка, что мы не хуже зверей, которые шли в Бремен.

И мы опять развеселились, стали дурачиться, как два младших поросенка (роль положительного зануды Наф-Нафа выпала на долю Людика). Я рисовал на салфетках шаржи на Колю, который поет вместе с котом и ослом, а Коля в отместку писал на меня эпиграммы.

Через какое-то время официантка стала подходить к нам каждые десять минут и спрашивать все более вежливо, не принести ли нам чего-нибудь еще. Сначала мы ничего не заказывали, потом стали просить о чашечке горячего кураре с парой чайных ложек цикуты. Официантка уходила на кухню, возвращалась и говорила, что сегодня, к сожалению, ни кураре, ни цикуты нет, но можно выбрать из того, что есть в меню.

Наконец, мы выпали из бархатной кофейной бонбоньерки на улицу. Ночная мгла мягко мельтешила снегопадом, как экран вечности по окончании передач.

Уши мои и щеки горели и как бы саднили током беспокойства: как? как же все будет?

9

Воскресенье далеко забрело в ночь на понедельник. Будильник пришел откуда-то издалека и пробил треском теплую защиту сна. Давно заметил: при неблагополучной жизни сон – не отдых, а спасительное бегство. Коля не проснулся ни от будильника, ни от стука сковородки с жареной картошкой, которую я притащил с кухни: в квартире все ели в своих комнатах. Уходя, я написал Коле записку, чтобы он поменьше искал приключений на кухне и завтракал картошкой, бутербродами с сыром и паштетом.

Заехав на Шоссейную в контору, я встретил инженера Зою-Ванну, которая сказала, что меня перебрасывают на Тайнинскую в однокомнатную квартиру. Полный ремонт: смывать потолки, сдирать обои, шпаклевать стены и так далее… Через три дня мне в помощь пришлют Вовку Перинина, а начинать надо одному. Новость была неплохой: во-первых, не нужно больше таскаться в Некрасовку за Люберцы, где мы ремонтировали подъезд. Во-вторых, работать одному лучше. За последние три месяца компания малярных девиц мне изрядно надоела. К тому же, как сказала Зоя-Ванна, хозяев тоже нет. Прекрасно: от хозяев вечно одна морока.

Я ехал на «Бабушкинскую» по оранжевой ветке. Странно было проезжать «Алексеевскую». На удивление, нищих сегодня не было. Наверное, у них по понедельникам выходной.

От «Бабушкинской» надо было добираться на автобусе в сторону Лосиного острова. За окном тянулись хмурые невыспавшиеся улицы. В трехстах метрах от конечной остановки начинался лес. Зайдя к технику-смотрителю и взяв ключ от квартиры, я обменялся парой слов с сантехником Жорой (у Жоры вечно было такое сыто-скучное лицо, словно он только что объелся маслянистыми лепешками), а после неторопливо отправился на Тайнинскую.

Спешить было особенно некуда, да и желания побыстрее начать смывать потолки, понятное дело, не возникало. Поэтому я побрел по дворам пешком, заходя во все подворачивающиеся магазины. На задворках универсама лежали ощипанные капустные листья. Рядом торговали розовым узбекским виноградом «тайфи». Снег ровно лежал на горках и грибках детских площадок, белел мягкими шапочками на колышках штакетников и ветках кустов. Перед самым домом на Тайнинской я купил в продуктовом немного печенья «Мария» и синий высокий короб молока.

Однушка на седьмом этаже была пуста. В отличие от других квартир, которые меня посылали ремонтировать, она была довольно аккуратной. Хотелось даже разуться у порога. В спертом воздухе были смешаны запахи пыли, скудных обедов, сердечных капель и безвыходного сиротства. Из вещей на кухне остались табуретка, когда-то давным-давно выкрашенная белой эмалевой краской, рассохшийся стол да еще горшок с полумертвым алоэ, торчащий на подоконнике на фоне заснеженного двора. В комнате, обклеенной бледно-зелеными обоями, засаленными по углам и там, где раньше, должно быть, стоял диван, вещей не было вовсе, если не считать жестянки с пуговицами и нитками. Жестянка притулилась в углу рядом с батареей: похоже, вынося пожитки из дому, люди просто не заметили ее или заметили, но не взяли из какого-то суеверия.

Пуговицы все были разные, неновые и совсем непраздничные: черные, серые, желтовато-костяные, как на больничных халатах. Пара иголок была воткнута в лоскуток красной фланели, из одной торчала черная нитка.

Я поднял глаза к окну и увидел, как чист и светел новый снег.

Впервые мне захотелось как можно скорее приступить к работе, чтобы избавиться от тяжести сострадания к неизвестной мне отлетевшей душе.

10

Вечером Коля пришел грешный и веселый, и сразу начал рассказывать, как к Людику в комнату зашли какие-то красавицы-стоматологини, как одна из них строила Коле глазки («Хорошо, что не зубки» – подумал я), и одной из них он оставил мой телефон.

– Отлично! Зачем ты дал ей телефон? – возмутился я.

– Как зачем? Позвонит, позовет тебя, а ты позовешь меня.

– А если меня не будет дома? Она позовет какого-то Колю, соседи будут ругаться, потом приедет бабушка, она тоже будет ругаться.

– Все будет не так. Соседи будут приятно заинтригованы, скажут бабушке, бабушка будет очарована.

– Соседи будут скрежетать зубами, а бабушка…

– А бабушка уже не будет. Возраст… А знакомый стоматолог всегда кстати. Особенно будущий.

– Не заговаривай мне зубы. И вообще. Как же Людик? Я уж не говорю о твоей жене.

– Я качусь по наклонной, – сказал Коля самодовольно. – Неужели так сложно заметить?

Хотя все сказанное вопиющим образом противоречило моим правилам, на душе стало легко и беззаботно.

Многолетние наблюдения приводят меня к печальному выводу: мои друзья – это люди, чье общество доставляет мне наслаждение. Искренняя беседа, споры, взаимное вдохновение – вот что привязывает меня к другу. А вот что касается самоотверженности, верности, готовности идти на жертвы, – в этом мои друзья никогда не были сильны. Конечно, они могут помочь с переездом, у них легко перехватить денег на пару недель, если нужно переставить шкаф – здесь на них тоже можно рассчитывать. Жадность – обычный порок людей положительных – им несвойственна. Зато в моих друзьях нет и в помине ни пунктуальности, ни устойчивости, ни надежности. Они легки в общении – и до неприличия легкомысленны в жизни. На них нельзя положиться, на них не стоит рассчитывать – разве что в каких-нибудь безумных предприятиях, вроде тех, которые мы затевали.

С надежными и ответственными людьми дружба как-то не складывается – положительные люди в большинстве своем скучны. Нельзя же проводить жизнь в ожидании похода в разведку, тюрьмы, сумы и скучать ровно до тех пор, пока не захочется залезть в петлю по той или иной причине.

Поэтому моя жизнь длится в ожидании того друга, в котором стойкая самоотверженность и альтруизм окажутся совместимы с окрыленностью. Циники возразят, что таких людей не бывает – и попадут впросак. Ведь таков я сам.

11

В четверг вечером, зачехлив гитару, мы вышли из дому. При этом соседка Настя, девушка пятидесяти лет, увидев нас, шмыгнула в свою комнату, чтобы не здороваться, и сильно хлопнула дверью. А Анна Игнатьевна, с которой мы столкнулись на пороге, на наши куртуазные приветствия ответила негостеприимным молчанием и рентгеновским взглядом, который пронзил нас насквозь, но при этом не обнаружил наши личности. Как будто нас не существовало, а существовали только наши низкие тайны.

Кабинка дореволюционного лифта мне всегда нравилась больше, чем наша прихожая. А еще было здорово смотреть, как темные слои шахты сменяются видами подъезда, проплывающими мраморными лестницами, лепными потолками и почтовыми ящиками.

В проулке между флигелями искристым серпантином и конфетти взметался снег, словно сейчас был Новый год, а не обычный будний четверг.

От «Библиотеки имени Ленина» мы проехали одну станцию и вышли на «Проспекте Маркса». Вдоль путей задумчиво качались тусклые луны светильников. Мы спустились в переход на «Площадь Свердлова» – отличное место для коммерческого музицирования.

– Не надо только нагонять меланхолию, – взвинченно говорил Коля. – Жизнь и без того грустна.

– Надо петь, когда люди идут с нового поезда. Как только доходят до середины перехода – сразу заводим песню.

Людика на этот раз с нами не было. Собственно, от нее все равно никакого толку. Что взять с поклонника, который стесняется своих кумиров?

В метро было душно. Люди опять не улыбались, кто-то устало возвращался с работы, кто-то шел на концерт или в гости, но лица у всех были такие, словно сейчас утро и все идут на работу. Длинная труба перехода спускалась под наклоном, и арка внизу казалась огромным полусомкнутым веком. Млечно светили фонари, похожие на жемчужные орехи. Полукруглые пояса лепнины с известковыми сказочными цветами, плодами, лепестками шли волнами по стенам и потолку. В таких огромных помещениях хочется крикнуть и слушать эхо.

Мы расположились наверху, между двух арок. Чехол от гитары распластался у наших ног, готовясь принять в свое дермантиновое лоно шелестящие ассигнации и звенящие дублоны.

Подумав, мы сняли наши пальто и сложили их на выступ стены. Под рубашку поползла подземная зябкость.

Подсознательно оттягивая момент начала, я долго подтягивал колки, пробовал октавы. Метрах в трех от нас к стене прилип первый зевака, который глядел с пьяной тягучей благожелательностью. Люди оглядывались, некоторые немного замедляли шаг, ожидая услышать начало нашего концерта. А я все возился, пока Коля не сказал мне одними усами, чтобы я закруглялся, потому что «пошла волна». Действительно, из дальней пасти в тоннель выкатывала приближающаяся толпа. И тут мы грянули.

Первый куплет подошел к середине, а волна уже подкатила к нам. Я вдруг заметил, что многие люди заулыбались и сразу стали разными и знакомыми.

Два наших дружных мужских голоса будто бы прибавили огня в лампах. В чехол закапали монеты и посыпались мелкие бумажки. Наш первый слушатель отлепился от стены и приблизился к нам, хлопая в ладоши и всячески избочениваясь от готовности пуститься впляс. Хотелось послать его в болото при помощи чревовещания.

Волна уже прошла, а мы все пели про «Крысулю». Никто не остановился нас дослушать. Это было странно: бросая в чехол деньги, прохожие не платили за доставленное удовольствие, а просто подавали неимущим музыкантам. Наша премьера принесла добрых девять рублей.

– Слышь, борода, – подвалил мужик с пивом ко мне, – Ты, понял, ох…енный гитарист!

– Ну, я в школе учился. Два года.

– Земляки, давай про черну шапку, а? – уже на правах своего сказал зевака. Глаза его были томны, а брови штормило сентиментальной сединой. И не дожидаясь нашего согласия, завел: «Ой да не вечер, да не вечер».

– А вот как раз и вечер, – строго возразил Коля. Ему ведь не сказали, какой он прекрасный певец, поэт и композитор.

Глотка арки извергнула новых человеков.

– От всей, как говорится, души, – тут наш незванный завсегдатай бросил в чехол мятую десятитысячную.

– Заберите деньги, – хором прошипели мы с Колей и тотчас грянули парадным фортиссимо про липу вековую.

Меценат, который сообщил, что его зовут Толян, терпеливо дослушал последнюю строчку («Скоро и твой милый тем же сном уснет») и добавил в чехол еще три рублевые бумажки. Хотя мы пришли именно заработать, с Толяна брать деньги было отчего-то неловко. Положив гитару на грязный пол, я вынул из чехла спонсорские купюры и принялся впихивать их упирающемуся мужику. Толян оскорбленно упирался, выгибаясь, словно мыслящий тростник. Тут Коля поднял гитару и заявил:

– Для нашего гостя из солнечной подземки Анатолия исполняется казачий романс «Черна шапка»!

Мы спели уже пять или шесть песен, а в чехле набралось всего на четверть билета в плацкартный вагон. Откуда-то неслышно приковыляла тетенька в ситцевом платочке и пригорюнилась метрах в пяти перед нами, повернув ладошку к потолку, как делают люди, которые хотят узнать, идет ли дождь.

Подходившие стали оделять деньгами и ее, причем ей доставалось больше. Деря глотку очередным шлягером, я пытался понять, отчего так выходит. Наверное, думать во время пения не нужно, но тем не менее, я думал.

У людей, которые слышат музыку, душа размягчается. Им кажется, что они на празднике, во всяком случае, в какой-то артистической атмосфере. И тут, в состоянии праздничной размягченности, они видят тетеньку с протянутой рукой, которая явно чужая на празднике. Лучшие чувства, разбуженные нами, тотчас устремлялись к ней: ведь ей было плохо. Она была немолода, бедна и унижена, а мы молоды, бодры и к тому же пели песни. Поэтому главные финансовые поступления шли тетеньке, а остатки – нам.

Тоннель то наполнялся, то пустел, накатывала и затихала глубинная дрожь чудовищной тяжести.

Играть проходящим мимо – совсем не то, что играть в клубе или дома перед друзьями. Пока слушатель приближается, глядит на тебя, прислушивается, тебе кажется, что можно повлиять на него, привлечь музыкой, заставить остановиться. А потом он отворачивается и уходит прочь, и тебя разбирает – не злоба, конечно… Хочется сразу забыть о нем и петь для более достойного, кто сейчас как раз на подходе. Но тот, на кого ты надеешься, тоже проходит мимо.

Однако рядом Коля, ему нужен билет, а мы профессионалы. Профессионалы умеют делать свое дело, невзирая на его бессмысленность, если только за это платят.

И все же каждый раз, когда люди приближались к нам и улыбались, возникала уверенность в том, что мы выбрали хорошее место.

Через три песни из дальнего грота потянулась очередная вереница пассажиров, которых мы встретили песней «Мы вам честно сказать хотим». Тетенька куда-то немедленно пропала, точно ушла сквозь стену. К первому припеву наконец два человека задержались возле нас, дослушав песню до конца. Но как и все мечты, эта сбылась самым нежелательным образом. Двое слушателей были метрополитеновские милиционеры. Один был юн и усат, другой – крепкий бровастый мужчина в годах. На их лицах не было никакого выражения, потому что на службе не полагается проявлять посторонние эмоции. После короткого диалога о правилах пользования метрополитеном, паспортах, московской прописке и административной ответственности мы стали собираться, а содержимое чехла перешло представителям более благородного искусства. Хотя наш новый друг Толик, мыча и матерясь, страстно доказывал, как прекрасны дружба и искусство вокала.

– Кончай, Толян, – сказал Коля. – Мужчины здесь не плачут.

Мы угрюмо зачехлили гитару и пошли от греха подальше в ближайшую каменную глазницу, как никому не нужные соринки.

Когда мы поднимались на эскалаторе на «Проспект Маркса», Коля вдруг сказал:

– Никогда не буду шутить на тему милиции, судов и тюрем. И про больницы тоже. Про нищих мы уже пошутили.

Не знаю почему, на меня снизошло благодатное спокойствие. Причин для радости не было, скорее наоборот, но душе про это лучше знать.

И тут – как кстати! – я увидел ее. Девушка стояла у той вечно закрытой двери, что ведет в соседний вагон, и задумчиво вглядывалась во что-то запредельное. Во что-то, что происходит не здесь и не сегодня. На ней было кашемировое пальто цвета предрассветной пустыни и длинный черный шарф. Я смотрел на девушку неприлично долго, но она этого не замечала. В ее лице была спокойная одушевленность и никому не адресованная приветливость. Хотелось сказать ей:

– Знаете, такой девушке, как вы, не подходит метро. Нет, я не считаю, что в метро ездить стыдно: сам люблю метро, особенно длинные эскалаторы и всякие сказочные станции. Но вам здесь не место. Вам место на скамье, которая стоит где-нибудь над морем на обрыве. Чтобы соленый ветер развевал ваши волосы. Или в крайнем случае, в коллекционном автомобиле, собранном в пятидесятые годы. Я имею в виду, ваш образ отлично вписался в такие картины, а здесь фон неподходящий.

Я так разволновался, что даже не заметил, как мы приехали. И конечно, ничего никому не сказал. Выходя из вагона, оглянулся. Она по-прежнему улыбалась своим нездешним садам.

– Жениться тебе надо, – раздался недовольный голос Коли.

Отличный совет от человека, который делал все, чтобы приблизить день своего развода.