Текст книги "Теплые вещи"
Автор книги: Михаил Нисенбаум
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
7
Потянулись дни ожидания, понеслись долгие метели по тайгульским улицам. Но даже крепкие уральские морозы не могут сковать течение времени. И вот однажды по дороге на работу я обнаружил в иллюминаторах почтового ящика то, чего ждал целых две недели. На сей раз терпения не хватило не то что на аккуратное разрезание конверта, но даже на то, чтобы дотерпеть до мастерской, которая была от дома ровно в двух минутах ходьбы.
Снег в тот день безвылазно сидел в тучах, и я читал письмо на ходу, не замечая, как коченеют сжимающие бумагу пальцы. Но мороз остался незамеченным в сравнении с недоуменным холодком, прошедшим по спине после первых же строчек.
«Любезный кабальеро!
Если Вам угодно прятаться от меня, поверьте все же, что нет ни малейшей необходимости забиваться в самый дальний угол географической карты и маскироваться под мандарина или даже под мандарин. Оглянитесь: за Вами нет погони!
Не скрою, мне было бы приятно Ваше общество, но в Китай за Вами не поскачу (разве что по Вашему настойчивому и вразумительному приглашению). Я не знаю, какие струны намеревались Вы зацепить Вашим лотосовымкрючком, но скажу не таясь: все мои струны дрожат от такого неловкого прикосновения, как арфа, которую уронил дикий хунвэйбин…»
Не помню, как вошел во Дворец, взял на вахте ключи, как отворил мастерскую и повесил пальто. Неразобранные чувства производили в душе стремительную перестановку.
Только принявшись за работу, я смог дать этим чувствам названия и тем самым слегка укротить. Безымянный смерч превратился в сплетение возмущения с восхищением. Помешивая деревяшкой клей и растирая о стенки ведра комки казеина, я укоризненно качал головой: как можно так небрежно обходиться с моей Чайной страной! Ведь я доверил ее Ольге, раскрыл святая святых – и что за дикий разгром она учинила!
Клей свивался в воронку все быстрее, все глаже, и с последними крупицами казеина растворилась вся моя досада. Перечитывая письмо, я хохотал на всю мастерскую так, что в дверь заглянула любопытная старушка-дежурная с кипятильником в руке.
«И если Вас так тревожит китайский император, меня, сударь, всерьез тревожите Вы. Долой самодержавие, монсир! Об пол династию Дзинь! Раскройте Ваши глаза на окружающую действительность, пока они не сузились окончательно…»
Вытирая горячую слезу, я восхищенно думал: да ты бацилла, милая. Ничего-ничего, на любую гангрену есть свои народные средства. А главное – дерзость и горячность письма говорили о том, что Ольга ко мне неравнодушна.
Казалось бы, после такого надругательства над моим восточным стилем следовало забыть о Чайной стране навсегда. По крайней мере, в переписке. Но из упрямой верности я не хотел предавать свою выдумку. Чайная страна – не карнавал, не игра, она – дорогое прибежище. Надо только подняться еще выше по туманным тропам, стать по-настоящему значительным и таинственным. Если бы только можно было написать письмо настоящими китайскими иероглифами – сверху вниз! Но иероглиф я знал всего один. Нужен другой путь, бормотал я, ходя по мастерской. Другой путь!
И после обеда, когда Николай Демьяныч ушел на какое-то совещание в редакцию «Вагоностроителя», я убрал со стола вещи, все до единой, и, поглядывая через окно на пустой, занесенный снегом внутрений дворик, стал писать.
«Дошел до меня слух, что при Цин в провинции Хунанъ был даосский монастырь, а в монастыре – большой персиковый сад. Ни один плод за десятки лет не был сорван с дерева. Монастырь находился высоко в горах, за десятки ли от ближайшей деревни. Однажды зимой молодой ученый охотился в горах и заплутал. Был уже ранний вечер. В горах лежал снег. Вдруг увидел он ворота, врезанные глубоко в скалу. Постучал охотник. Открыл старый хэшан и повел его к кельям через сад. Смотрит охотник и дивится: на безлиственных ветвях висят свежие спелые персики, слабо светясь в полумраке. И еще одна диковина: на боку одного из персиков узор – вроде летящей над озером утки.
– Скажите, святой человек, отчего не опадают эти плоды? – спросил изумленный охотник.
– Луна на небе то убывает, то прибывает. Но это – все та же луна.
Охотник ничего не понял.
– Будет дорога сюда по весне, увидишь своими глазами. Хотя зрение глаз – не самое главное зрение.
Накормили охотника кашей, уложили спать, а поутру проводили к широкой тропе через перевал.
Дома он рассказывал про персиковый сад, но никто ему не поверил. Постепенно приключение позабылось. И вот однажды опять случилось охотиться в этих местах. Было начало весны. Вдруг, завернув за одну из скал, охотник увидел на дальнем склоне знакомые очертанья. И стало ему любопытно: что происходит в персиковом саду? Соврал ли ему хэшан, подшутил ли… И не теряя времени, он стал карабкаться по исчезающей тропке.
Вот и ворота монастыря. На сей раз стучать не пришлось. Ворота были открыты. Осторожно зашел охотник в сад. И что же он видит? Висят плоды на ветвях, но уже не совсем такие. Некоторые стали неспелы, потеряли в размере. Другие съежились, сделавшись вроде бутона. А в двух-трех местах бутоны уже понемногу распускались, расправляя нежные розоватые лепестки. А на одном из неспелых плодов какие-то пятна. Пригляделся охотник: вроде крошечная утка летит над далеким озером.
Поспешил он к кельям, надеясь встретить старика-хэшана. Никого! Долго бродил он, пока не заглянул в храм. Там у алтаря сидел и отбивал поклоны молодой монах. Дождался охотник, пока закончит монах молиться. Прошло больше часа. Не удержался посетитель и уснул. Вдруг слышит – кто-то трясет его за плечо. Открыл глаза – тот самый молодой монах. И знакомое лицо у юноши, хотя охотник спросонья никак в толк не возьмет, где его встречал.
– Посетил ты наш сад? – спросил монах.
И голос его тоже был охотнику как будто знаком. Кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
– Понял теперь, что луна – всегда все та же луна?
Смотрит на охотника иулыбается. А бородау него то отливает серебром, то чернеет в неверном мерцанье плошек.
А я, недостойный студент, прощаюсь с тобой. Если ты поняла суть моего рассказа, расскажи мне при встрече. Мне же – ума не хватает».
Письмо так мне нравилось, что жалко было его отправлять. Я не сразу понес его на почту, а три-четыре раза вынимал из незапечатанного конверта и перечитывал по очереди с Ольгиными дерзостями. Это был достойный ответ. Мысленно я упивался Ольгиными реакциями, воображая, как она поминает всех чертей, воздевает руки и с укором качает головой. Дескать, ну как с таким человеком разговаривать!
Поздно вечером, выгуливая собаку, я направился к почтовому отделению. Неразличимые грани мороза кололись желтыми и голубыми искорками. Письмо было церемонно опущено в ящик, и в то же мгновение во мне отворилось что-то вроде окошка, через которое зримо пошла раскручиваться будущая дорога письма. Вот мешок под днищем ящика, ярко освещенный стол, мягкий стук штемпеля, скучные сутки в отделе доставки, промороженный рафик едет на центральный телеграф. Вот большой грузовик с тюками, мешками, штабелями обшитых парусиной коробок (и кому, куда едут все эти конфеты, валенки, кедровые орехи, халаты, книги, игрушки и пакеты с ягодами сушеного шиповника?), а в кабине плавает дым «Казбека», заставляя щуриться серого Сталина с добрыми усами. Вот обледенелый вагон на дальних путях, фонарь обходчика, ночь, день, опять ночь, тетки в форменных гимнастерках и ушанках в полутемном купе играют в подкидного и отчего-то хохочут, пока вагон подцепляют к петропавловскому составу. Вот разгоняются пригороды, придавленные снегом избенки, мертвые будки, бетонные ограды, горбатый лозунг «Урал – опорный край державы», а потом версты лесной беспросветной стужи, редкие огни спящих станций, дальний прожектор встречного… Вот сверловская сортировка, опять грузовик, голоса в ангаре, сумка прихрамывающего почтальона, Восточная улица, подъезд знакомого дома…
Бушка тянула за поводок и приветливо махала хвостом: мол, воображение воображением, а есть еще разные дела, и их надо делать, на то они и дела. Очнувшись, я отправился в сторону беспросветного парка.
8
Двух недель ждать не пришлось. В следующую пятницу дежурная вызвала меня к телефону, и сквозь треск и похрустывание в трубке послышался далекий Колин голос:
– Мишандр! Завтра в гости придешь?
Когда он звонит из редакции, всегда плохо слышно.
– Приду, конечно. А что случилось?
– Что могло случиться? Каждый день, как подарок под елкой.
– Это у тебя елка. А у меня то березка, то рябинка.
– Чего? Не слышно! – кричал еле различимый голос. – Часа в четыре!..
И повесил трубку. Мы часто заглядывали друг к другу, но никогда не приглашали – мы же были друзьями. Звонок меня удивил. Если бы я не знал Колю, то мог бы подумать, что у него имеется какой-то план.
В субботу мама затеяла вкуснейшие пирожки с картошкой. На кухне было сизо и горячо от запаха пирожков, к которым до обеда не давали прикоснуться. Пирожки лежали в огромной кастрюле, накрытой полотенцами и ватным одеялом, чтобы сохранить первозданное картофельное тепло. Все же удалось выпросить десяток пирожков навынос, благо у мамы по случаю победы ученика на городском смотре было прекрасное настроение. Сунув пакет под пальто, я отправился к Коле.
– Веди себя по-людски, – сказала напоследок Полинка, бесстрашный карапуз. – Не позорь семью.
И ведь как в воду глядела.
На улицах не было ни души, точно все отмечали какой-то всенародный праздник или отсыпались после всенародного праздника. Пакет с пирожками грел бок. Приятно было идти по городу, закутанному в пушистый снег, как неуклюжий детсадовец.
Коля открыл не сразу. Он был в серой водолазке и брюках со стрелками. Наверное, должен был прийти кто-то кроме меня, потому что мои посещения обычно обходились без церемоний. В большой комнате был накрыт стол, на котором стояла одинокая сахарница без крышки и хрустальная салатница, доверху наполненная золотистыми ноликами сушек.
– Кого ждем? Опять платоническое прелюбодейство? – спросил я подозрительно. – Якобы поклонницы якобы таланта?
– А что сразу платоническое? И откуда столько «якобы»? У каждого есть конституционное право на отдых. Ты ведь не против конституции? О! Пирожки!
– Надо бы их подогреть, когда все соберутся.
– Да все уже собрались, – сказал Коля и загадочно поглядел куда-то в угол.
Только сейчас я обратил внимание, что дверь в маленькую комнату прикрыта. Так. Там кто-то есть… Может… Да нет, какая Кохановская… Бред!
– Санька! – громко позвал я, ожидая, что покажется Колина жена.
Дверь молчала.
– Санька на сессии, говорил же, – ухмыльнулся Коля.
Понятно. В спальне притаились Колины девки. Кристина или кто там еще. Ну ладно… Будем петь и веселиться. А зачем они закрылись в спальне? Что они там… Ну Коля! Ну шалун, ну великосветская шкода…
– Николай! – строго заметил я. – Ведь супружеское ложе еще не остыло!
– И да не остынет вовек! – пылко возразил Коля.
– Кто там, неугомонный?
– Скажи «сезам»!
Но не успел я сказать что бы то ни было, как дверь распахнулась, и из спальни выскочила девушка. На голове ее был повязан тюрбан из красного мохерового шарфа, а руками она производила танцевальные жесты в восточном стиле, точно одновременно вкручивала две лампочки на разной высоте. При этом она еще издавала какие-то слабые заунывные звуки, как простуженный муэдзин. Это была Ольга Шканцева.
– Желаю десять тысяч лет благоденствия! Поклон чайной стране, ее чайникам и чаинкам из страны растворимого кофе! – возглашала Ольга, продолжая свой персидский танец. – А также братский привет из страны напитка «Летний» и государства «Тархун».
– Ну как? – торжествовал Коля. – Ты счастлив?
– Кто, я? Еще бы.
Это была чистейшая, дистиллированная неправда. От неожиданности я почувствовал себя в западне. Эти кривляния, открытое осмеяние моей Чайной страны, а главное то, что сейчас Ольга показалась ужасно некрасивой, – во мне дрожало и вспыхивало темными разрядами раздражение, которое надо было всеми силами погасить или хотя бы скрыть.
К счастью, никто ничего не заметил, Коля-Оля резвились беззаботными зверюшками, появился чай, разогрели мамины пирожки, захрустели сушки. Как-то само собой вышло, что Коля оказался в центре, мы обращались к нему, избегая разговаривать напрямую. И не только разговаривать – мне неловко было поднять глаза на Ольгу. Казалось, взгляд на ее губы, на руки, на кофту, под которой комковато топорщился лифчик, выдаст мое неодобрение и обидит ее.
Пока Коля горланил песни про пальто и про мистера Жука, я тщетно пытался привести мысли в порядок. «Ты ведь сам хотел ее видеть, ты мечтал о встрече! И томился оттого, что письма еле ходят и неделями нужно ждать не встречи даже – ответа. Так что же ты сходишь с ума и злишься? Оттого, что с тобой не согласовали? Оттого, что ты не сам все устроил? Или дело в том, что за три недели ты успел нарисовать образ, на который Ольга непохожа?»
За окнами стемнело, не хотелось ни чаю, ни песен, ни разговоров. Единственным желанием было поскорее попрощаться и уйти. К таинственным картинам и лисьим снам! К книгам и гуаши! К тяжелым шторам и полукругу света на стене, поросшей сон-травой обойных узоров. Домой!
– Ну что же, – Коля отложил гитару и поднялся с дивана, потягиваясь. – Все хорошее когда-нибудь кончается. Я иду к маме. А вы живите тут в мире и согласии, экономьте электроэнергию. Чистое белье – в шкафу на верхней полке, купальное полотенце в ванной. Одно, но это не страшно, я думаю. Будете вытираться разными концами.
Потом он еще рассказывал, как диван изредка сам собой складывается по ночам, схлопывая спящих, а я в панике пытался придумать, как же выпутаться из этой истории.
– Слушайте, мне надо все же как-то поставить в известность… – промямлил я. – Далеко тут телефонная будка?
– Пойдем, проводишь меня заодно, – предложил Николай.
Шапошная суматоха в прихожей, угрожающие позы наших натягиваемых пальто, Ольгин смех… Если бы этим все и закончилось!
Я вышел первым. Лестница дразнила упущенной свободой – бежать! бежать! Но куда бежать, а главное – от чего? От того, о чем я сам мечтал? От того, чтобы остаться вдвоем с девушкой в пустой квартире – без хозяев, без гостей, без родителей, без единой помехи, с девушкой, которая именно ко мне на встречу и приехала?
9
Ночь проводила по лицу обжигающе-морозным мехом. Я чувствовал себя кем-то вроде пациента, которого выпустили из страшного кабинета между двумя процедурами.
– Вот баловень! – торжествующе крикнул Коля, выскочив из подъезда. – Везет тебе! С Ольгой… И с друзьями особенно! Расскажешь потом?
– Вряд ли. Это было бы нескромно.
– Нескромностью меня не запугать!
До колик хотелось рассказать ему о моих мучениях. Но приходилось молчать. Во-первых, Коля обидится (это ведь в какой-то мере его подарок), во-вторых, разболтает всем, кто подвернется под руку, включая Ольгу, разумеется. Колины глаза блестели из-под ушанки приязнью и любопытством:
– До обеда можете позволить себе все, на что хватит воображения. А после – только то, что дозволено.
«Не уходи!» – хотелось крикнуть в ответ. «Скажу, что дома меня ждут… что приехала бабушка из Москвы, сегодня последний день, обидится… Нет, плохо. Ольга тоже приехала на день и прямо ко мне. Скотобазис! Ну, скажу, что с собакой надо к ветеринару срочно. Что… Господи, как же это гнусно и омерзительно! Может, объясниться? Рассказать честно все как есть, описать свои чувства… Да ну, так еще хуже. Для чего тогда была переписка, лотосовые крючки и прочие древнекитайские заигрывания? Ведь сам, все сам!»
Снег скрипел под ногами, с одинокого фонаря обваливался сизый свет.
– Хочешь, подожду тебя? – участливо спросил Коля, когда мы подошли к телефонной будке на Энтузиастов. Дверь будки не закрывалась из-за утоптанного снега.
– Нет уж, иди давай. Спасибо за сюрприз. Большое спасибо, я хотел сказать.
– Ну, удачи. Да оснастит тебя купидон, – иногда Коля бывает витиеват, хотя мне ли его упрекать.
Сычиков зашагал в темноту широкими лыжными шагами и через полминуты исчез. Пошарив по карманам, я не нашел двушки и бросил в щель десятчик. Оставалась последняя надежда на то, что дома меня и впрямь кто-нибудь остановит. Но мама весело сказала, что я могу оставаться «у своего любимого Коли» хоть навсегда, скучать никто не будет.
Похоронным шагом плелся я назад к Колиному дому. Мысли тоже замедлили ход и уже не метались в поисках решения, а просто брели, спотыкаясь, к картине удручающего краха. «Скажу, что звонил домой и… и там все серьезно, так что пусть Оля не сердится, мне нужно срочно…»
Поднимаясь по ступенькам, я заносил ногу плавно, точно цапля, и все репетировал фразу, которая формально лжи не содержала, но тем вернее являлась ложью по существу. Не успел отзвучать последний, третий стук, дверь отворилась. Покрасневшая Ольга стояла в одном сапоге. У ног чернела собранная застегнутая сумка. Была в этой сумке холодная сдержанность и надменная немногословность.
– Ты чего? – я вмиг позабыл отрепетированную фразу.
– Ничего. Ухожу, – сказала Ольга равнодушным голосом.
– Как уходишь? Куда? Зачем?
– Погостила, и будет.
– Погоди. Постой. Да сними ты сапог, давай поговорим!
– Можно и в сапогах поговорить, – она по-прежнему не смотрела на меня.
Минуту назад я все на свете отдал бы, чтобы выпутаться из навязанного свидания. Но Ольга приехала ко мне за сто с лишним километров, в Тайгуле у нее нет ни души, а до утра не будет ни электричек, ни автобусов. Куда ей идти?
– Послушай, Оль… Прости меня, виноват я, не спорю. Но зачем тебе уходить? Давай я уйду, а ты оставайся… – Еще не договорив, краснея, я обнаруживал, что предлагаю самый выгодный для себя вариант.
– Ты можешь делать что угодно, – холодно ответила Оля, встряхивая волосами. – Мне все равно.
Сказала и нагнулась за вторым сапогом.
– Да погоди ты! Оставь свой сапог, – и я потянул сапог у нее из рук.
– Отдай! Я все равно уйду, хоть босиком, мне без разницы.
Сейчас рядом стояла и яростно тянула к себе сапог та самая девушка, которая писала гордые, дерзкие письма. Другое лицо, другая осанка, прямой отважный взгляд – амазонка, мушкетер, дева-рыцарь. Это от такой девушки я мечтал отделаться и ее же за это жалел?
– Никуда не отпущу, – твердо заявил я, пытаясь скрыть преображающуюся дрожь. – Хочешь, всю ночь простоим с твоим сапогом, пока он не вытянется в двухметровый ботфорт?
– Всю ночь… тьфу, пропасть!.. Всю жизнь мечтала. Пусти, изверг! Что тебе нужно?
Но я уже знал, что она не уйдет. Мы еще немного поперетягивали сапог, потом я обнял ее и мы переместились в комнату. Со стороны, должно быть, это выглядело, как транспортировка раненого. Уже в комнате, усадив Ольгу на диван, я сам стащил с ее ноги сапог. А потом мы заторопились так, словно у нас было всего несколько секунд, и побежали друг к другу наперегонки, теряя по дороге стыд и обмундирование.
Потом… Потом ночь как-то сразу остыла, превратившись в обыкновенную темноту, комната стала чужой, и опять захотелось оказаться одному, далеко отсюда, дома. Но теперь я уже знал, как с этим бороться. Надо разговаривать!
– Оль!
– М?
– Хочешь чаю?
– Чаю? Ты хочешь чаю?
– А ты разве не хочешь?
– Лежи смирно!
– А почему ты не ответила на последнее письмо?
– Как это не ответила? Вот же, приехала к тебе.
– Ну да. Но мне показалось, что первое письмо тебя разозлило.
– И поэтому ты написал второе в том же духе?
– Но это мой мир, пойми, – я приподнялся и оперся ухом о локоть. – В нем я живу и никому его не открываю. Только тебя туда пустил, а ты…
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Ольга пододвинулась ко мне, прижалась и спросила:
– Хочешь, мы никогда не расстанемся?
А может, она сказала: «Хочешь, мы всегда будем вместе?» Эти слова так ошеломили меня, что вместе с даром речи я вмиг лишился и всех остальных даров – движения, соображения, памяти, вдыхания и выдыхания. Остался один бесценный дар – дар моргания, но теперь, в ночное время и в моем положении он был совершенно бесполезен. На Ольгин вопрос невозможно было ответить «да», потому что завтра мы должны были расстаться и меня это нисколько не пугало, скорее наоборот. Но ответить «нет» немыслимо – все равно что ударить по лицу. Молчание же равносильно отказу.
Если бы можно было сейчас превратиться в муравья, в скромную молекулу и перенестись на каком-нибудь падающем листе вглубь Чайной страны, той самой, что помещается в капле вместе с горами, реками, полями, деревнями, если бы можно было стать незримым, неслышимым и всеми позабытым – я бы непременно это сделал. Но я был по-прежнему огромной мишенью в одном сантиметре от ружейного дула, а местами даже ближе.
– Ладно, я все поняла, извини. Давай спать. – Не знаю, сколько времени прошло до этих Ольгиных слов.
Она отвернулась и замолчала, а я виновато гладил ее плечо через одеяло. Она не плакала. Наверное, проклинала сейчас себя, а уж мне-то известно, каково это – ненавидеть себя. Хуже только жалость к себе.
Затекшее время едва шевелилось. Угольно-черный шкаф, тусклый квадрат окна, одеяло, накрывшее спящую или неспящую Ольгу с головой, – все вокруг было угрюмо-враждебно. «Нужно перетерпеть эту ночь, неужели ты не сможешь просто прожить пять-шесть часов?»
Диван был местом преступления, откуда нельзя сбежать. Но что следовало сделать? Что ответить Ольге? Я еще не знал, что бывают вопросы, на которые нет ответов, хотя именно эти вопросы взывают к ответу мучительнее остальных. А еще я не знал, что любовь бывает так мстительна. Недостаточно было перестать видеться с Кохановской, недостаточно принять решение о своей свободе. Мое решение ничего не значило, я не мог изменить ей, хотя никаких причин хранить верность давно не осталось. Но чем тут провинилась Ольга Шканцева? Лежа рядом с ней, я все пытался понять, на каком перекрестке наших отношений с Кохановской я выбрал неправильный поворот. И каждая мысль о Ленке снова расцарапывала вину перед Ольгой.
Голова раскалывалась, ужасно хотелось повернуться на другой бок, но я боялся разбудить Ольгу (если она, конечно, спала). Как же получилось, что я закрыл глаза? Проснувшись, я увидел, что в комнате светло. Стены окрасились в нежно-абрикосовые тона. Голова болела, но как-то мягко и помимо меня. Недоуменно глядя на оранжевую штору, я пытался понять, что это за место. А вспомнив, сразу посмотрел на диван. Кроме меня, в комнате никого не было. Вскочив и кое-как одевшись, я вышел в столовую. Потом на кухню. Ольга исчезла. Не было и ее сумки. Бросившись к окну, я обшарил взглядом весь снежный двор. Как можно было не услышать? Впрочем, к чувству вины примешивалось и облегчение. Наскоро прибравшись в квартире, сложив стопкой использованное белье в ванной, я ушел, не дожидаясь Коли. Только оставил ему записку: «Любезный друг! Когда вы вернетесь от вашей матери, я уйду к своей. А коли захотите меня вернуть, идите обратно к вашей». Таков наш стиль.
Опять зима лечила и спасала меня своей монотонностью и тишиной. Почему чистовиком называют рукописи? Ведь бумага гораздо чище. Снег перебелял город, и каждый день начинался с чистого листа.
Недели через три из Сверловска пришло последнее письмо. В нем не было ни дерзости, ни обиды. Оно было про Чайную страну. Ольга пыталась писать в том же стиле, что и я. Много раз принимался я за ответ, но слова упирались и прятались под резкими зачеркивающими линиями.
В конце концов, я кое-как написал коротенькую записку. Просил прощения, благодарил за знакомство, еще раз просил прощения. Отвечать в китайском духе не поднималась рука. Чайная страна отдалилась от меня, потому что теперь там правила Ольга, хотя вряд ли знала об этом. Прекратились чайные церемонии, больше не появлялось картин, нарисованных густой заваркой. Даже Колин дом я долго обходил стороной. Я читал книгу Иова и писал маслом. Разумеется, в свободное от работы время.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.