Текст книги "Рассказы о России"

«Значит, это она приносила лекарства. Но как? Ампулы эти стоили девять тысяч. – растерянно подсчитывал он про себя. – Сбережений у бабки, кажется, не было. Пенсия у неё чуть меньше десяти тысяч. Получается, она целый месяц жила на тысячу?»

Он вспомнил бабкину худобу, вспомнил фрукты, которые она приносила, холодец, этот её несчастный… Подбородок у него задрожал и к горлу подступили слёзы. Он порывисто обнял бабку и поцеловал её в щёку. Она ответила ему робким, удивлённым взглядом, не поняв причины этой нежности, и оттого стала ещё ближе, родней.

Они вышли из больницы. На улице стояла оттепель. Прежде, лёжа в палате, Николай не чувствовал весну, и теперь, когда он оказался на свежем воздухе и ощутил тепло и запах талого снега, голова у него закружилась и на душе стало легко и радостно. Ему захотелось много, с упоением мечтать и верить во что-нибудь светлое, вечное… В прозрачном воздухе звенели птичьи трели, на осевшие сугробы ложились мягкие весенние тени, и солнце на небе было таким же огромным и горячим, как сердце.

У воды

От пощёчины щека горит как обожжённая. Елена поспешно спускается по лестнице, резко толкает тяжёлую металлическую дверь подъезда и выходит на улицу. Стоят серые и мокрые сентябрьские сумерки. По земле клочьями стелется вечерний туман, и под его бледным покровом тускло, словно бронза, блестят лужи, отражая изжелта-серый свет фонарей. Стараясь ступать по сухому, Елена пересекает дорогу, и, миновав переулок, выходит на соседнюю улицу, ведущую к метро. Улица эта не освещена и безлюдна, и шаги Елены звучат гулко, тревожно. Сама того не замечая, она идёт всё быстрее, безотчётно спеша скрыться от оскорбления, ядовитой лиловой тучей висящего над ней.

Этим вечером Сошников впервые ударил её. Он снова вернулся домой пьяный, и Елена, помогая ему раздеваться, упрекнула его. Он обернулся, взглянул на неё налитым кровью бычьим взглядом, и с размаху отвесил пощёчину. Сделал он это лениво и небрежно, словно отгоняя надоедливую муху, и Елена в первое мгновение была так потрясена, что не смогла произнести ни слова. Она только стояла и глядела перед собой, чувствуя, как нервно дёргается у неё нижняя губа. Она давно, ещё за несколько месяцев предчувствовала этот удар, но никак не ожидала, что всё случится так глупо, нелепо, прозаично. Она думала, что когда Валера ударит её, то она устроит скандал, заставит его извиняться и умолять о прощении, сделает из этого целое событие, после чего он никогда больше не посмеет поднять на неё руку. Но уже начав говорить, она глянула на себя в зеркало прихожей, и испугалась. С потёкшей тушью, в растянутой кофте, она показалась себе отталкивающей, старой, уродливой. Ей вдруг стало страшно, что вместо всего того, что она насочиняла себе, Сошников просто равнодушно пошлёт её к чёрту и выгонит из дома. Она замолчала, выскользнула в коридор, накинула на плечи куртку и отправилась на улицу.

Миновав два квартала, она оказывается в большом освещённом парке и быстро шагает по пронзительно скрипящей гальке дорожки. В неровном свете фонарей её тень то увеличивается, то сжимается, то крадётся сбоку, то отчётливо вырисовывается спереди, и Елене кажется, что рядом с ней идёт кто-то сердитый, беспокойный, и ждёт случая, чтобы подкрасться сзади, наклониться к уху и начать упрекать её в чём-нибудь порывистым злым шёпотом. После парка снова начинаются тёмные дома, а затем – усыпанная листвой аллея с обшарпанными, неуютными скамейками, на которых собрались мелкие грязные лужицы. Наконец показывается подземный переход, ведущий к метро. В нём нет света, и осторожно спускаясь по ступенькам в густую как чернила тьму, Елена инстинктивно задерживает дыхание, словно готовясь нырнуть в воду. Пройдя насквозь страшный, длинный коридор, в котором пахнет мочой и со всех сторон слышатся приглушённые гортанные звуки, она толкает стеклянную дверь, и оказывается в залитом ярким жёлтым светом вестибюле станции. Взяв в кассе билет, идёт ко входу, но останавливается, привлечённая скандальной сценой у турникетов. Молодой человек лет двадцати, в спортивном латексном костюме, пытается пройти в метро с велосипедом, вахтёрша же не пускает его. По спорщикам видно, что все слова – и заискивающие, и грубые, между ними давно сказаны, что разговоры эти ни к чему не привели, и теперь конфликт иначе как силой решить уже нельзя. Навалившись всем телом на руль, молодой человек упрямо толкает велосипед вперёд, в узкий проход между будкой дежурной и мраморной колонной. На его лице, покрытом красными пятнами, застыло зверское выражение, на гладком потном лбу набухла синяя, толстая как шнур вена. Вахтёрша же, грузная женщина с помятым лицом, безо всякого, очевидно, труда удерживает велосипед за колесо, и по её равнодушному виду и вялым, рассеянным движениям ясно, что подобные случаи для неё вполне обыденны и не доставляют ей никакого неудобства.

Елена с минуту внимательно наблюдает за этой сценой, слабо, болезненно улыбаясь. И вдруг, безо всякой связи с происходящим, думает: «И что – он теперь каждый день меня бить будет?» От этой мысли по спине её бегут мурашки, и становится так холодно и противно, словно она прикоснулась к лягушке. Но через мгновение она приходит в себя, собирается, и, напрягая мышцы ног, преувеличенно бодрым, почти солдатским шагом идёт к эскалатору. В вагоне она садится на свободное место у двери и, закрыв глаза, прислушивается к глухому стуку колёс. Мысли её постепенно подлаживаются под этот стук, становятся тише, спокойнее, размереннее…

– Уйти, бросить, скандал устроить, пусть один там живёт, в полицию заявление, – перебирает она про себя первые приходящие на ум фразы, отыскивая среди них ту, c которой удобно было бы начать размышления.

– Пятнадцать, – наконец, находит она, – пятнадцать лет…

Да, уже пятнадцать лет она живёт в Москве. Странно как-то теперь вспоминать себя молодой и думать о том, каким ясным и определённым казалось тогда будущее. Только приехав в город и ещё не подав документы в институт, она уже знала, как сложится её жизнь. После окончания учёбы она получит работу в крупной компании, скорее всего – в западной. Там её сразу заметят и назначат на ответственный пост. Начнётся красивая, интересная жизнь с заграничными поездками, дорогими бутиками, ночными клубами. Если же карьера почему-нибудь не заладится, то всегда можно удачно выйти замуж. В огромной Москве ей обязательно встретится милый, симпатичный и состоятельный юноша, который влюбится в неё без памяти. И она будет жить в пригороде, в коттедже на берегу озера, возить детей в школу на «Вольво», а после – ходить по магазинам и на занятия каким-нибудь фитнесом или йогой. Знать бы тогда, как всё сложится на самом деле… Блестящая карьера ограничилась должностью экономиста в небольшой торговой фирме с зарплатой в 45 тысяч и безо всяких надежд на служебный рост. Да с её образованием и не могло быть иначе. Родительских сбережений вместе с её небольшими и непостоянными московскими доходами не хватило на обучение в серьёзном, престижном вузе. Елена поступила на экономический факультет небольшого подмосковного Университета экономики туризма. Такие вузы на языке работодателей называются пустышками или гнилушками. Модные экономические и юридические кафедры там только для заработка, реальных же, практических знаний они не дают. Елену, впрочем, мало беспокоили эти подробности – нужно только закрепиться в столице, а успех придёт сам собой… Реальность напомнила о себе, когда она попробовала устроиться на работу по специальности. Ни в одной крупной фирме, куда она послала резюме, ей даже не ответили, а когда она после звонила туда, то с ней говорили пренебрежительно, сквозь зубы. После трёх месяцев обивания порогов и унижений она, наконец, получила должность бухгалтера в небольшой фирме, торгующей продукцией подмосковного сталепрокатного завода. Зарплата оказалась намного ниже, а работа – сложнее, чем она рассчитывала. В институте Елену научили объяснять кривую Хикса, использовать SWOT-данные и анализировать модель IS-LM, но всё это оказалось совершенно бесполезно в жизни. Начав работать, она пасовала перед самыми простыми задачами – не имела понятия о том, чем отличается ПБОЮЛ от ИП и как оформлять отчисления в пенсионный фонд, не знала как пользоваться налоговым законодательством, не могла составить даже простейшую ведомость на зарплату. Всему этому пришлось учиться по ходу дела, и было это трудно, долго, унизительно. Но даже теперь, после семи лет работы, у неё не было никаких систематических, универсальных знаний, и перейди она в другую компанию, ей пришлось бы заново и также мучительно подстраиваться под новые условия. Конечно, всегда можно снова пойти учиться, но выйдет ли из этого толк? На это она могла решиться лет десять назад, но теперь она уже знала себя, знала, что она не энергичная, не коммуникабельная, не имеет особых талантов, и вряд ли сможет добиться больших успехов.

А любовь… Много её было в жизни, особенно в ранней розовой молодости, когда отношения заводились так просто и были так легки и воздушны… Но всё это давно в прошлом, и вспоминая теперь то время, Елена уже не различает бывших с ней мужчин, не помнит их лиц, глаз, голосов. В её воображении они давно стали неким собирательным образом, в котором преобладает нечто животное, грязное, постылое, и который до раздражения неприятен ей. Живя с Сошниковым, Елена ни разу не задавалась вопросом о том, любит ли она его. Вообще подобные мысли, по её мнению, могут занимать только наивных юных девочек. Сама она давно перестала искать в отношениях с мужчинами какую-либо романтику. Они представляются ей запутанным клубком противоречивых выводов, взглядов и ощущений, в котором, несмотря на бесчисленное множество психологических вариаций, всё понятно, рутинно, и уже не может быть для неё ничего нового и волнующего.

Сошникову, с которым она начала встречаться около двух лет назад, немного за сорок. В его внешности как-то особенно настойчиво обозначилось отсутствие породы, так что при взгляде на него на ум невольно приходит сравнение с дворнягой. Грудь у него впалая как у дистрофика, руки непропорционально длинны и усеяны чёрным и жёстким как щетина волосом, а тонкие ноги с крупными и круглыми коленями, вогнуты вовнутрь, образуя букву «Х». Карие глаза на сером, словно посыпанном пеплом лице блестят по-совиному, и все движения у него тоже совиные – резкие, угловатые, внезапные. Он, должно быть, компенсирует свою внешнюю непривлекательность этой резкостью, подобно тому как некоторые низкорослые люди тянут носок при ходьбе, чтобы казаться выше. Ему очень хочется выглядеть сильным и самоуверенным, но в манерах его нет вальяжности и простоты, свойственных по-настоящему сильным людям, а есть что-то нервное, воспалённое и нахохленное, словно он боится, что его вот-вот ударят или оскорбят. Глядя на Сошникова, Елена в самом деле часто представляет себе, как его оскорбляет кто-то важный, значительный, причём делает это как-то походя и без особой причины, а он в ответ кричит что-то писклявым голосом, машет руками, бежит следом за обидчиком…

Особенно ей противно его притворство. Сошников постоянно врёт друзьям о своей состоятельности, и врёт как-то нелепо, бестолково. Например, сообщает, что собирается купить костюм от «Бриони» или новый «Мерседес», что смешно при его зарплате инженера в маленьком подмосковном НИИ. Он прекрасно разбирается в дорогих хронометрах и автомобилях, даже в коллекциях модной мужской одежды, и в компании может часами с настоящим, искренним вдохновением, какое бывает только у молодых актёров, недавно добившихся первого успеха, говорить о них. Слушая его, Елена часто вспоминает известную фразу о том, что лучше всего выдаёт принадлежность человека к низшему сословию умение разбираться в предметах роскоши, и всегда краснеет при этой мысли – ей кажется, что это вместе с ней думает каждый. Если у Сошникова заводятся лишние деньги, он приобретает безделушки люксовых брендов, таких как «Дюпон», «Монблан» или «Картье». Купив дорогую вещь – какую-нибудь зажигалку, брелок или бумажник (на что-то подороже, вроде часов или пальто у него уже не хватает денег), он обращается с ней благоговейно – хранит в заводской упаковке, кладёт во время обеда рядом с собой на стол, и если даёт кому-нибудь посмотреть, то рефлекторно протягивает следом руки, и пристальным, немигающим взглядом следит за ней. Однажды он вдрызг разругался со своим знакомым из-за того, что тот сорвал с лакированной зажигалки упаковочную пластиковую плёнку.

К такому человеку не может привязаться нормальная, здоровая женщина, не может желать разделить с ним судьбу. Но без Сошникова Елене было бы сложно. У него по крайней мере есть жильё. Это обычная трёшка в хрущёвке, тесная, неказистая и с такой запутанной планировкой, что, несмотря на её крошечные размеры, каждый новый гость теряется в ней и долго ходит по комнатам, беззвучно ругаясь и нервно задевая плечами дверные косяки. Она обставлена старой, ещё советской мебелью казённого жёлтого цвета, в ней сыро и пахнет подвалом, а если дети из квартиры сверху расшалятся, то дрожит потолок, люстра, мелко позвякивая стекляшками, качается как от ветра, и по стенам шарахаются кривые бледные тени. Но дом находится недалеко от центра, и путь до работы у Елены занимает всего двадцать минут. Если она разойдётся с Сошниковым, ей придётся перебраться в лучшем случае в грязное, крикливое общежитие на дальней окраине Москвы, а в худшем – снимать жильё где-нибудь во Фрязино. Тогда на дорогу станет уходить часа два, каждое утро надо будет брать приступом электричку, а после – давиться в вагоне метро, и являться в офис растрёпанной, уставшей. Кроме того, Сошников даёт ей деньги, пусть и небольшие – по десять-пятнадцать тысяч в месяц. Ну и, наконец, есть и естественные потребности…

При мысли о потребностях Елене становится скучно. Она глубоко вздыхает, складывает руки на коленях, и поднимает глаза на пассажиров, сидящих напротив. Несколько мгновений она со странным, настоящим любопытством осматривает рыжую девушку, играющую с айпэдом, молодого человека в спортивном костюме, вытянувшего ноги и изучающего носки своих кроссовок, старушку в старомодной шляпке с цветком, которая, щурясь, с беспомощным выражением на лице, читает объявления на стене вагона. Всё это кажется Елене забавным, и она чуть улыбается уголками губ. Но тут же чувствует, что улыбка получилось нервная, болезненная, и с досадой отворачивается.

– Ну а кто лучше живёт? – произносит она про себя с вызовом.

Она вспоминает двух своих подруг – Свету Конкину и Веру Федько. С ними она знакома ещё с института, как и Елена, они провинциалки. Конкина приехала в столицу из Магнитогорска, а Федько – из небольшого села под Липецком.

Конкина работает продавцом в салоне связи возле метро «Измайловская» и живёт с менеджером из этого же салона, Вольским, рано облысевшим, вялым тридцатипятилетним мужчиной с поношенным лицом, на котором все черты – начиная с глубоких и тёмных морщин на лбу, и кончая кончиками обветренных губ, загнуты книзу, и даже когда он улыбается, то кажется, что он объелся кислых яблок. Живут они в девятиэтажке неподалёку от метро «Водный стадион» вместе с матерью Вольского, жёлтой востроносой старухой, от которой пахнет луком и потом, и которая и дома и на улице всегда ходит в одном и том же синем джинсовом костюме с засаленными рукавами. Светлану мать Вольского ненавидит, считает авантюристкой, вкравшейся в доверие к сыну, и держится с ней надменно, как с приживалкой. Напрямую она к девушке не обращается, а когда ей надо что-нибудь узнать у неё, то спрашивает через сына. При этом имени Светланы она не произносит, словно брезгует им, и говорит о ней – «эта», «она», «твоя». Когда невестки и сына нет дома, старуха ходит по их комнате, роется в вещах, и если обнаруживает деньги, то берёт их себе. Вольскому поведение матери нравится, в её столичном снобизме он чувствует что-то очень лестное для себя самого, и если Светлана жалуется ему на старуху, он чешет затылок, с минуту смотрит в потолок, а затем произносит задумчиво и рассудительно: «Да в сущности права маман, квартира-то её…»

Вера Федько, замужем за Сабиновым, полировщиком из автосервиса. Он давно и беспробудно пьёт, и когда напивается, лицо его становится мягким, красным и одутловатым как подушка, и на него жутко смотреть. Вера много лет пыталась отучить мужа от бутылки, ссорилась с ним, ругалась, даже уходила от него раза два, но, наконец, начала пить вместе с ним, и её лицо тоже постепенно становится похожим на подушку. При каждой новой встрече с подругой, Елена с тоской подмечает в её внешности какие-нибудь новые изменения, приближающие её к состоянию настоящей, конченой алкоголички…

Странно, но с окончания института прошло уже одиннадцать лет, а других подруг в Москве, кроме этих двух, Елена не завела. Ещё во времена учёбы к их маленькой компании, бывало, присоединялись новые девушки, но те приходили и уходили, а они с Конкиной и Федько всё также оставались втроём, точно их связывала некая постыдная, кровавая тайна. Притом дружба у них какая-то пластиковая, ненастоящая, и наблюдая её со стороны, трудно поверить в то, что она длится много лет. Порой Елене хочется рассказать подругам о своих бедах – о ссорах с Сошниковым, о неприятностях на работе, хочется долго, по-бабски жаловаться на судьбу, с причитаниями и слезами отпуская из сердца своё горе. Но между собой они никогда не обсуждают жизненное и насущное, а беззаботно щебечут о новых коллекциях модных кутюрье, о том, как похудела Лена Ленина, о том какая тушь лучше – «Буржуа» или «Макс Фактор»… И Елене ясно, почему это так – в жизни каждой из них столько серого и отчаянного, что было бы слишком тяжело не иметь от него никакой отдушины, не спасаться иногда на неком островке беззаботности, в фальшивом, но таком уютном мирке. Если же обыденность всё же напомнит о себе в беседе – проговорится ли Верка, что до четырёх ночи искала мужа по кабакам и больницам, или Светлана с наболевшей, воспалённой ненавистью процедит вдруг сквозь зубы, что мечтает убить свекровь, то наступает неловкое молчание, втроём они несколько мгновений испуганно переглядываются, а затем торопливо переводят разговор на другую тему. Часто Елена ловит себя на мысли о том, что если случится в её жизни настоящая, серьёзная беда, то на помощь подруг ей надеяться нечего. И откажут они не потому, что будут не в силах помочь, а по той же причине, по какой сама она живёт с нелюбимым человеком – из знакомого только приезжим страха поступиться хоть малой толикой с таким трудом приобретённого комфорта. Она бы давно избавилась от этих душных фальшивых отношений, но ей до слёз страшно остаться совсем одной в этом огромном, пустом городе, так и не ставшим родным за полтора десятка лет…

Единственное её развлечение – походы по магазинам. Только это ещё будит её мысль, возбуждает нервы и заставляет чаще биться сердце, ставшее в последнее время таким холодным и тяжёлым. Все выходные напролёт она проводит в каком-нибудь крупном торговом центре – в «Золотом Вавилоне» на проспекте Мира, или в «Европейском» на Киевской. Там она забывает о привычной своей апатии, и преображается, становится раскованной, лёгкой, счастливой. Она порхает от витрины к витрине, кокетничает с продавцами, пролистывает глянцевые каталоги, и одну за другой меряет вещи, теряясь в терпких ароматах кожи, прохладных прикосновениях шёлка, в блеске лака, таинственном и прекрасном. Вещи манят её, их свежесть и новизна всегда обещают что-то светлое, радостное, и, покупая туфли или джинсы, она каждый раз загадывает, что когда будет носить их, то у неё начнётся новая, счастливая жизнь. Зная свою невоздержанность в покупках, Елена экономит на каждой мелочи, торгуется даже там, где это нельзя, и старается брать только самое необходимое. Но, разбирая вечером принесённые из магазина пакеты, она всё-таки каждый раз обнаруживает что-нибудь совершенно ей не нужное, и испытывает при этом чувство, похожее на изжогу.

«Станция Алексеевская», – монотонно объявляет репродуктор. Звук тих и неразборчив, но для Елены он звучит пронзительно, как зов ангельских труб. Она вздрагивает, поднимается с места и неспешно бредёт к выходу. На станции она задерживается у указателей, пытаясь вспомнить, в какую сторону ей идти. В этот момент на противоположной платформе останавливается состав, следующий в центр. В той равнодушной техничности, с какой автоматические двери принимают и отпускают из себя пассажиров, и в том, как сами люди торопливо покидают поезд, с одинаковым озабоченным выражением осматриваясь на перроне, Елена вдруг узнаёт что-то близкое, словно выхваченное из её подсознательных впечатлений, обобщающее их. И несколько минут она с неприязненным чувством наблюдает за движением у вагонов.

Выйдя на улицу, она шагает, не глядя по сторонам, не замечая ни лиц прохожих, ни тающих в сумерках зданий, ни транспортного потока, который, недовольно урча и вспыхивая алыми огнями стоп-сигналов, медленно ползёт по шоссе рядом.

– Ну а что если не эта тошная, безнадёжная жизнь? – продолжает думать она. – Вернуться домой?

Она вспоминает свой Алабинск, маленький сибирский городок, стоящий на берегу тайги, тёмной и бескрайней как проклятье. Когда-то в шахтах рядом с городом добывали медную руду, а после перерабатывали её на местном заводе. Но в девяностые завод закрыли и забросили. Выкупившие его за копейки коммерсанты вывезли куда-то оборудование и инструменты, а местные жители растащили всё остальное – забрали мебель, сняли оконные рамы, вырвали даже медную проводку из стен. Теперь средь обветшалых корпусов растут лопухи, под сплошным покровом которых не видно земли, а по ночам в старых заводских трубах воет ветер, и звук доносится такой, словно кто-то с глухим, измождённым отчаянием кричит в пустой колодец.

И жизнь тамошняя как этот крик – отчаянная, тяжёлая, серая. По вечерам в Алабинске страшно выходить на улицу, в округе, как черви в ведре с перегноем, возятся слухи об ограбленных и зарезанных, о маньяке, который по вечерам бродит по улицам, нападает на женщин и заманивает детей в старые каменоломни в Брюсово, на окраине города. Учиться в городе негде, работа есть только в торговле, да в соседних двух колхозах, которыми владеет жадное, крикливое и бессовестное армянское семейство. Рабочим армяне платят копейки и обирают их при каждой возможности, а на тех, кто обращается с жалобами, в подъездах нападают неизвестные и вышибают им зубы, ломают руки. Молодёжь, которой не повезло уехать в Иркутск или Москву, или спивается или, чаще, скалывается, и в подворотнях по всему городу, и даже рядом со скамейками в центральном парке, около мэрии, валяются использованные шприцы. Нет, жить там после сияющей, безбрежной Москвы она не сможет никогда. Лучше умереть, чем томиться в этом городишке, работать за семь тысяч рублей, экономить копейки, ссориться с родителями и надеяться на то, что какой-нибудь местный алкоголик почтит её своими ухаживаниями.

– Да, лучше умереть… – повторяет она уже вслух. Собственный голос кажется ей глухим, таинственным и далёким, как эхо, и она вздрагивает от безотчётного страха.

Пройдя два квартала, она останавливается перед небольшим серым зданием с колоннадой на фасаде и лестницей, выложенной мрамором. На блестящей алюминиевой табличке у двери отчётливо чернеет надпись: «Частная гинекологическая клиника «Деметра». Елена несколько раз прочитывает про себя название, словно силясь вникнуть в некий тайный его смысл, сокрытый от простых смертных. Затем тяжело вздыхает и сворачивает в тёмный переулок за домом. Пройдя метров тридцать, она останавливается. Перед ней маленький кленовый парк с прудом, мокрый, пустой и холодный. Редкие деревья стоят как потерянные и словно ждут кого-то. В чёткости их силуэтов, резко обозначенных на фоне темнеющего неба, в том как медленно качаются они на слабом ветру, есть что-то жалостливое, берущее за душу. Пруд с грязной ледяной водой, с берегами, заваленными красными и бурыми листьями, похож на рваную рану, и при взгляде на него кажется, что вот-вот налетит холодный ветер, или сипло и протяжно крикнет над головой птица. Пахнет перегноем и жжёной травой. У самой кромки воды, под ветвями большого клёна, стоит деревянная скамья без спинки, на сиденье которой из трёх уцелела только одна широкая деревянная доска. Елена опускается на край её и пристально смотрит на неподвижную воду, в которой отражаются серые облака, и низкие кусты черёмухи, растущие на том берегу – сучковатые, безобразные.

На это место Елена приходит не впервые. Она связана с ним кровными узами, крепкими и холодными как ремни, как её нервы. Когда-то давно, кажется, что это было много веков назад, хотя календарь отсчитал до обидного мало – всего десять лет, она лежала в здешней клинике. Было это ещё в ту наивную пору её юности, когда она мечтала о принце, богатстве и каком-то необыкновенном счастье. На практике в московском представительстве компании «Марс» она встретила молодого человека, работавшего там менеджером по рекламе. Звали его Сергеем, а фамилию Елена уже не помнит точно, кроме того, что было в ней что-то натужно-энергичное – то ли Перескоков, то ли Перескрипин… Она отнесла его тогда ко второму сорту ухажёров – он был симпатичен, спортивен, имел машину, но вместе с тем оказался небогат и жил в ближнем Подмосковье, а не в Москве. У них завязались лёгкие, ни к чему не обязывающие отношения. Они быстро надоели Елене, и она немедленно прекратила бы их, если бы встретила кого-нибудь хоть немного интереснее. Но на четвёртом месяце их знакомства, это было в мае пятого года, Елена узнала, что беременна. К ребёнку ни она, ни Сергей не были готовы, и между ними как-то само собой решилось, что она избавится от плода. Лекарства уже были бесполезны, срок оказался слишком велик, и тогда Сергей дал денег на медицинскую процедуру. Хотя аборт Елене до того делать не доводилось, во всей этой ситуации для неё как будто не оказалось ничего нового, она отнеслась к ней легко, как к безобидному и незначительному событию. Её даже удивило то, что Сергей, напротив, очень серьёзно воспринял её положение. Он стал обращаться с ней подчёркнуто деликатно – открывал перед ней двери, помогал носить сумки, а когда они были не вместе, ежечасно звонил, чтобы узнать об её самочувствии. С лица его не сходило какое-то новое, незнакомое ей раньше деловое, предупредительное выражение. Вероятно, он боялся, что Елена в последний момент откажется от операции и использует беременность для того, чтобы женить его на себе. Ей тогдашней было смешно это предположение, но она всё-таки как могла воспользовалась страхом Сергея, чтобы выманить у него денег, впрочем, немного, двадцать или тридцать тысяч. И теперь ей почему-то очень грустно думать о том, что эти деньги она на следующий же день растратила по пустякам…

Операция прошла легко, но после аборта начались осложнения – поднялась температура, не проходило внутриутробное кровотечение, и Елена должна была неделю пролежать в стационаре клиники. Под конец этой недели она выздоровела, но врач, седой старичок с короткой бородкой и красным сморщенным лицом, предупредил перед выпиской, что у неё, скорее всего, никогда не будет детей. После беседы с ним она вышла в больничный парк, и около часа просидела на этой самой скамье, глядя на воду и размышляя о значении для неё происшедшего. В тот момент она пришла к выводу, что не случилось ничего непоправимого – доктор вполне мог ошибиться, ну а если и прав он, то и это не страшно – от любой болезни можно вылечиться. О том, что ничего нельзя исправить, она узнает только через два года, проходя диспансеризацию по направлению с работы. Но и тогда не особенно расстроится – за служебными хлопотами всё это покажется ей лишним, ненужным…

Из больницы её ждал Сергей, и уже через неделю они вместе поехали к его деду в Сызрань, отдыхать на Волге, а после отправились путешествовать, и за лето побывали в Крыму, Египте и Турции. В этот год она только окончила институт, и у неё всё ещё, казалось, было впереди – блестящая карьера, новые, счастливые отношения, долгая жизнь, полная приключений и интересных встреч…

Она думала, что навсегда забыла об этой истории. Но однажды, лет пять спустя, случайно оказалась возле больницы, и ради интереса заглянула в парк. Она зашла на минутку, опустилась на скамью, и вместо минуты просидела тут до вечера, подавленная воспоминаниями и тихой безотчётной грустью. Под конец она даже расплакалась сама не зная отчего, и ушла отсюда опустошённая, потерянная, с ощущением какой-то внутренней скованности. С тех пор она бывает здесь часто, и с каждым разом всё сильнее тянет её на это место. Почему это так, она не знает, и прямые, честные вопросы, которые она задаёт себе, не проясняют ничего. Жалеет ли она о малыше? Нет, жалеть глупо. Её положение тогда было безвыходным – как поднимать ребёнка одной, без денег, без жилья, в незнакомом городе? Переживает, что никогда не сможет родить? И это не так – при желании, которого, впрочем, нет и сейчас, можно воспользоваться услугами суррогатной матери, можно взять приёмного ребёнка. Жалеет, что не сбылись её тогдашние мечты о богатстве? Нет, давно уже выстраданы и оплаканы юношеские надежды, и воспоминания о них не вызывают теперь ничего, кроме досады… Но что-то остаётся за скобками этих логичных рассуждений и бесспорных выводов. Словно какой-то нежный огонёк тускло теплится в её сознании, и в те минуты, когда жизнь кажется особенно тошной и постылой, вдруг вспыхивает ярким горячим светом. Он ласкает её, манит к себе, и на своём особенном языке, языке мягких, тонких прикосновений к чему-то нежному и беззащитному, сокрытому в глубине души, рассказывает о свободе, о молодости, о счастье, бывшем когда-то так близко. И когда это случается, у неё замирает сердце, стучит в висках и становится жарко в груди…

Она тяжело вздыхает, и, словно ей в ответ, порывом набегает тёплый ветерок. На воде дрожит тонкая серебряная рябь, тихо шуршат сухие листья на дорожке у пруда, и кленовая ветка над головой девушки, чуть вздрогнув, шевелит ей волосы. Ей кажется, что чья-то нежная, заботливая рука приласкала её, что вся природа смотрит на неё и тихо, по-матерински, жалеет. Елена задумывается на мгновение, снова вздыхает, затем быстро поднимается и идёт к воде. На берегу она замирает и долго стоит молча, глядя себе под ноги. Отражение в чёрной водной глади кажется ей отчётливее, честнее, чем в зеркале. Она ясно видит теперь, как постарело её лицо, как жидки и растрёпаны волосы, как неряшлива одежда. Уже сейчас возле глаз у неё резко обозначились морщины, на голове появились седые волоски, и заметно, что она плохо ухаживает за собой. А что будет через пять, шесть лет?