Текст книги "На кресах всходних"

Когда это случилось? На этот счет было несколько мнений, сами Порхневичи считали, что еще до последнего польского раздела, и это как минимум. Судьба рода оказалась накрепко связана с этой историей, которую никак не назовешь героической, но отказаться от нее невозможно, потому что отказываться пришлось бы вместе с претензиями на кровный аристократизм. Постепенно, усилиями нескольких поколений Порхневичей сложилась двухэтажная версия, на манер сочинения Прокопия Кесарийского. Он, как известно, написал не только официальную версию царствования своего императора, но и «Тайную историю», имевшую весьма широкое распространение. Здешняя «Официальная» версия гласила, что некогда веска принадлежала польскому шляхтичу, носившему имя Порхневич, но в результате стихийного бедствия (то ли пожар, то ли ограбление) документы на владение были утрачены, и теперь многочисленные потомки этого шляхтича, частично, конечно, перемешавшиеся с местными жителями, владеют здешними землями как бы по традиции. Про спорадические попытки восстановления бумаг уже говорилось выше.

«Тайная история» тем не менее никогда не забывалась и тихо жила в скрытных разговорах односельчан, вдали от ушей представителей «правящего дома». Собственно, это был вид пассивного, приниженного сопротивления навязанному явочным порядком руководству. Не может местный народ тебя согнать со своей шеи, так хотя бы будет помнить о том, что ты, пан Порхневич, никакой не пан, а ублюдок польского поручика и сбирательницы падальцев.

С этого момента Витольд и Антон кинулись в драку, чтобы вцепиться друг другу в глотку, но «дружины», бывшие начеку, облепили их лапами, и Антон с Витольдом стали похожи на двух Лаокоонов, не допускаемых друг к другу. Почему «дружинники» были наготове, понятно: кому нужно смертоубийство почти на твоем дворе. Зато все щиро радовались, что главные слова прозвучали. Теперь подрастающий глава Порхневичей знает, что все знают, и так далее. Мужичок силен этой ухмылкой в сторону, ею иногда и жив, она заменяет ему гордость.

Да и выпито было безмерно, все закончилось кучей малой. Витольда, рычащего от злости, порывающегося вернуться и зарезать змеюку, увели вшестером домой.

Вечер этот был длинный, и к тому моменту, когда Тарас и Донат посадили перед Ромуальдом Севериновичем облитого колодезной водой Витольда, всего в тридцати шагах от места разворачивалось событие, в которое и поверить-то трудно, поскольку на дворе стояла как-никак первая треть двадцатого века.

И стояли полнейшая тишина с темнотой, только у колодезного сруба, если приглядеться и прислушаться, можно было разглядеть толкотню теней и различить сдавленные звуки.

Мужики белорусские негромкий народ, но это пока не доведешь до крайности, а бабы устроены по-своему. В чем-то они и продолжение характера своих мужиков, но есть в них что-то непроницаемое для взора со стороны; затурканные в обычной жизни, они живут с чем-то сугубо своим на самом дне души, но могут объединиться, как стая, для быстрого и резкого дела.

Прятавшаяся весь день где-то Наташка вдруг нашлась и сказала, подступив к хозяйке с опущенным взором, что пани Гражине предлагается деревенскими женщинами разговор у журавля нынче, как только стемнеет. Идти было недалеко – место напротив родных ворот, да и к тому же Гражина уже привыкла, что большинство местных баб признают ее положение и даже вполне кланяются, пробегая мимо, и заискивающе улыбаются, когда заведется разговор.

Вышла, и дальше началось жуткое для нее. Не говоря ни слова, сплоченно темневшее у сруба бабье надвинулось, протянулись руки, кто-то заматывал лицо платком, да быстро, она даже не успела заклекотать о помощи; кто-то веревками приматывал руки к бокам и путал ноги. Опустили на землю ведро на конце журавля, слаженную куклу поставили в него, там примотали к шнуру, что держал ведро; вчетвером навалились на тяжелый край и подняли невестку правителя над квадратным жерлом сруба. Она не видела его, только чуяла, пыталась биться, но, поднятая, как-то увяла силой, сникла.

И тут ее стали опускать.

Медленно, назидательно, и безжалостно. Кукла медленно стала входить в сруб, до колен, до пояса, с головой. Глаза Гражине не завязывали, так что она могла ориентироваться, где в данный момент находится.

Скрылась совсем.

Еще чуть ниже, и ступни уже чуют холод водной поверхности, смертельной сыростью отдает от стен, и нельзя, нельзя шевелиться, потому что веревка натянута так, что на ней можно играть загробную музыку.

– Я его убью, – мрачно и спокойно говорил Витольд, облизывая сбегающие по лицу на губу капли.

Ромуальд Северинович мрачно поглядывал на него и обводил собравшихся Порхневичей тем же мрачным взором. Он теперь понял, что тайна неказистой польской женитьбы отдает темнотой, вот почему сын так неразговорчив на эту тему. Кажется, никто больше не догадывается. Ромуальд Северинович медленно мял огромными пальцами колена, а вокруг был сыр да бор. Порхневичи ярились. Все помнили про эту вечную ухмылку деревенского народа насчет офицера и сборщицы падальцев, но чтобы вот так, в лицо, да при всех, на широкое посмешище!.. Предлагались разные способы расправы. Чаще всего – дом спалить.

Пан Ромуальд отрицательно кивал головой: будет похоже, что они сами его боятся.

Вылез с соображениями дед Сашка. Его сначала не хотели даже пускать в круг – слишком уж он собутыльничал с наглым хамом. Потом не хотели слушать, но он перебил ропот.

– Надо сдать Антона польской страже! – кричал он.

– Зачем же она станет его брать и карать?

– А он не просто так себе Сахонь и врет, что будто бы батрачил под Черниговом, – бурно прервал собутыльника Сашка.

А что он там делал?

У красных с саблей красовался и до Львова чуть ли не самого доходил, и жовнеров коронных не мог не зарубить несколько.

Все замерли. Судя по всему, родственник говорил правду, за время их непонятной дружбы с Сахонем под самогон, наверно, немало было рассказано.

На деда Сашку смотрели без восторга, все же почти предатель, но ничего не говорили, предает же негодяя ради своих родных.

Что скажет пан Порхневич?

Думал долго, с минуту, потом опять отрицательно покачал головой. Насчет службы у москалей, скорее всего, правда, и поляки займутся, только им, Порхневичам, никакой оттого славы и веса. Да и пускать сюда, за Чару, какую-то официальную владу не желательно. Что она тут еще высмотрит, кроме одиночного красного преступника?

– Я его убью, – сказал Витольд, и теперь сказал не мрачно, но с уверенной усмешкой, и все окончательно поверили – убьет. Только ведь это очень трудно будет скрыть. Убивать, что ли, тогда и жену с мальчонкой? Это как?! Даже если и сделать так, то власть над округой встанет на совсем зыбкое основание. Каждый Саванец будет как шантажист.

Тут прибежали со двора, Витольд! Витольд! Иди погляди, что с твоей женой!

Какая жена?!

Зачем сейчас? Пусть спит себе!

Наконец разобрались, выслушали медленный, через слезные захлебывания рассказ.

Ромуальд Северинович посерел от обрушившихся сведений, лицо стало цветом как волчье пятно на спине.

– Я его убью, а баб всех высечь, – твердо сказал Витольд.

Порхневичи помалкивали. Хорошее дело, это же будет просто война с Порхневичами.

– Хотя бы по одной с каждого двора, – влез с рационализацией Сашка. Но его не поддержали, много было неуверенности и бессильной злости.

Поглядывали на Ромуальда Севериновича. Он втянул в себя воздуху, так много, словно хотел поглотить скопом все неприятности дня, потом выдохнул с такой силой, что качнулась керосиновая лампа на крюке под потолком.

– Спать ложитесь. Завтра скажу, что делать.

А назавтра выяснилось, что Антон Сахонь, сложив пожитки в одну телегу и захватив с собой жену и ребеночка, бежал вон из деревни. Это говорило само за себя.

– Догнать! – требовал разошедшийся дед Сашка, но прочие Порхневичи лениво отмахивались. Тарас с Донатом были все время при Витольде: вдруг и вправду рванет догонять…

Так, а как насчет порки?

Ромуальд Северинович позвал Гражину, она стала как будто чуть подергивать шеей после ночной истории.

– Слушай меня, – положил он ей руку на плечо. – Возьми в себе силу, дочка, сегодня стерпи. Кого надо высечь, я высеку, будет час. Пожалеют, что на свет вылезли. А сегодня покажи, что тебе плевать, покаталась на ведре, и все. Сейчас пойдешь к колодцу…

Гражина забилась, загундосила, но Ромуальд Северинович сдавил плечо и объяснил до конца, что необходимо сделать.

Сыскали перепуганных Наташку и Зойку, их трясло при свете дня, когда заступница темнота рассеялась. Ромуальд Северинович велел им взять ведра и коромысла, а Гражине велел взять плетку.

– Сходите за водой.

Только Гражина попробовала открыть протестующий рот, как «отец» ей велел, если что, если девки хоть чуток вильнут или заупрямятся, хлестать их плеткой, пускай даже и «по твару».

Мужская часть Порхневичей стала строем у ворот и молча глядела на эту экспедицию. Отдельные бабы, что оказались у сруба, молча расступились, давая проход Наташке и Зойке. Гражина похлестывала себя плеткой по подолу платья, но не от решимости и лихости, а только нервно, но бабам это было не ясно. И в глаза она им не смотрела, ей было страшно и противно, а они думали, что она сейчас начнет хлестать не подол, а их по головам.

На подгибающихся ногах девки притащили воду.

Ромуальд Северинович обнял и поцеловал Гражину.

Витольд стоял за спинами братьев, погруженный в задумчивость и злость. Но с порядком налаживающейся жизни уже ничего было не поделать.

В течение ближайших месяцев Витольд на два-три дня несколько раз исчезал из деревни не по заданию отца. Возвращался мрачный. Все были уверены: ищет и не находит Сахоня. О том, куда подался бывший батрак-конногвардеец, бродили разные слухи. Казалось, до скончания дней Витольду и проверять каждый из них. Но однажды он вернулся в совсем другом состоянии, ничего, как всегда, не рассказал, только было понятно: что-то произошло.

Часть вторая

25 марта 1944 года. Поселок Городок.

В одноэтажном каменном, приземистом доме на окраине Городка горели тусклым желтым огнем три окна. У входа топтался красноармеец, винтовка с примкнутым штыком висела на плече. Луна светилась в тонко замерзших лужах на широком дворе перед домом, и кончик начищенного штыка оказывался доступен лунному лучу и тогда посверкивал.

В помещении с задернутыми шторами сидели два офицера. Один за столом у стенки, на неудобном стуле. Второй – в продавленном кожаном кресле в углу. Первый, подполковник Махов, тяжелого, должностного вида человек, наморщив лоб с тремя вертикальными морщинами, читал, переворачивая испещренные листы в открытой папке, другой, худосочный, носатый капитан Фурин, боролся со сном.

Подполковник перевернул последний лист, поднял очки на лоб и тяжелым, почти недовольным взглядом обратился к капитану:

– Это все?

– Так точно.

– Всего три группы?

– Вообще, мы приходим к выводу, что это одна большая группа. Все нити сходятся к одному человеку – к Василькову.

Подполковник откинулся на спинку своего полукресла и с чувством произнес, массируя глазные яблоки:

– Ин-тен-дант.

Капитан осторожно улыбнулся, как бы говоря: тыловик есть тыловик, рано или поздно мы ведь их всегда сажаем, особенно если фронт встанет надолго.

– И сколько они у нас промышляли?

– Из показаний следует, что больше трех месяцев.

– И за все это время никаких сигналов?

Капитан виновато пожал плечами:

– А кому жаловаться, они свидетелей не оставляли. Если кто-то и набредал на такие ограбленные дома, списывали на то, что зона военных действий, диверсанты… Мало ли бродит групп по обе стороны фронта. Да и живут тут больше хуторами, от одного до другого не докричишься, если что. Да и они все обставляли так, что вопросов не должно было возникать. Никогда не шумели – только холодное оружие. Резали как волки баранов.

– Помогла, как всегда, случайность.

– Не совсем так, товарищ подполковник, я бы сказал, что бдительность сыграла свою роль. Все сомнительные места так или иначе контролировались. Награбленное сбывал в основном Васильков, стерегся, у него в глубоком тылу целые склады, а его, извините за выражение, оперативники довольно долго держались, не следили по части кутнуть-шикануть. Но время от времени срывались. Как говорится, деньги карман жгут. Ну, вот мы и обратили внимание на некоторых особо ретивых. У нас народу с законными трофеями полно, а с приходом на эти территории мы нарвались на старую инфраструктуру. Стоило фронту зафиксироваться, местные стали открывать разные местечки злачного типа, «мою Марусечку» поют, чуть ли не варьете, девочки там…

Подполковник опустил очки на нос, как будто опустил занавес: характер обстановки на тыловых территориях был ему хорошо известен. Он перевернул папку лицом вверх:

– Значит, дело можно считать закрытым?

Капитан лишь огорченно вздохнул:

– То-то и оно, что нельзя.

Капитан вновь вздохнул и кивнул несколько раз.

– Один ушел.

Подполковник встал, прошелся вдоль окон:

– Что значит «ушел»?! Как он мог уйти? У вас там взвод был, план разработанный. Может быть, эти двое, – Махов вернулся к папке, открыл и проверил свою память, – Черпаков и Базилюк, придумывают?

– Зачем? – пожал плечами капитан.

– Ну, не знаю, путаницу внести, время оттянуть, пока мы ищем третьего, дело вроде как стоит, и расстрел их откладывается.

– А показания кельнера? Кстати, на них мы основывались, выдвигая версию. Теперь он боится, что ему отомстят.

Подполковник отмахнулся:

– Что у нас – Чикаго?!

Капитан кивнул: мол, да, не Чикаго.

Подполковник стал загибать пальцы на руке:

– Кельнер утверждает, что эти трое вошли, сели за столик у самого выхода. Вошли невеселые – похоже, дело на этот раз у них сорвалось и, по его мнению, назревало меж ними какое-то разбирательство. Зачем за этим идти в заведение, на многие глаза?

Капитан выжидательно молчал. Подполковник продолжил, замедлив темп речи, как будто крался словами, надеясь, что отгадка выскочит, как мышь, и он ее сцапает.

– По-том о-дин, да-же не при-сев от-пра-вился в туалет…

– Да.

– После этого влетают ваши автоматчики, и… все. Двоих взяли, а третий словно испарился.

– Там было проверено все, и не один раз. Все кладовки, все шкафы, сортир, разумеется, я сам бывал там два раза… после этого. Спрятаться даже на самое короткое время негде. Кельнер утверждает то же самое.

Подполковник вернулся на место. Некоторое время сидел с вперенным в папку взглядом.

– Одним словом, Фурин, милок, я не могу это нести на доклад. Контрразведка, – так уж сложилось у нас, – сам знаешь, не очень любит военную прокуратуру, они вцепятся. И, надо сказать, – он длинно вздохнул, – будут правы. При такой стратегической обстановке станет известно, что по тылам у нас гуляет опытный диверсант…

– Товарищ подполковник, ну какие они диверсанты, я их сам допрашивал, слизь человеческая.

– А этого третьего ты допрашивал? – Подполковник снова вздохнул. – Тут, видишь ли, готовится наступательная операция, какой, может, и не бывало, а военная прокуратура отпускает на волю очень опасного типа в форме офицера Советской армии.

– Да он сейчас где-нибудь в цивильном поношенном пиджачке сидит в норе и трясется от страха.

– Ты это Евдокимову скажи!

1939 год, август. До начала Второй мировой войны всего несколько дней.

Двор Сахоней на самом краю вески. И хата, и погреб, и сарайка, и хлев крыты серой, слежавшейся соломой, за ними картофельное поле, среди него торчат без всякого порядка две яблони и старая, бесплодная груша. Кривоватые ряды сухой ботвы уходят прямо в тень соснового бора. От него хозяйство отделяет плетеный, латаный-перелатаный забор, выглядящий смешно на фоне этой древесной стены шириной во весь горизонт и высотой в половину неба. Над зазубринами бора плывут плоские облака. Сквозь разрывы в них пробивается солнце, природа загорается неуверенной живостью, как бы готовая к тому, что солнечное довольствие могут в любой момент отменить.

У хлева не старая еще женщина в растоптанных резиновых ботах и наброшенном на ночную рубаху синем плюшевом жакете топчет толкушкой в деревянном корыте вареные картофельные очистки. Два мокрых, азартно пыхающих свиных пятака нетерпеливо таранят щель между старыми досками – свиноматка и подсвинок. Сейчас он начнет визжать от нетерпения и мамаша укусит его за ухо – свинское воспитание.

Но прежде отворяется дверь и на пороге приземистой хаты с провисшими занавесками в маленьких окнах появляется молодой человек. Женщина распрямилась и повернулась к нему. Сахони – красивая семья. Мирон не слишком, но все же похож на отца, рослый, справный и какой-то взрослый на вид, хотя ему нет и двадцати. Оксана Лавриновна смотрит на него со смешанным чувством тревоги и любви, и в этот момент становится заметно, что и сама она красивая, несмотря на затрапезное облачение. Понятно, что именно от нее достались сыну густые сросшиеся брови.

Мирон нарядился как на парад в это утро. Сапоги начищены с вечера, хотя уже с вечера были и уговоры, и слезы: не надо, сыночка, не надо! Не простят парубка за такую страшную смелость! Мало того что Сахони никак не ровня Порхневичам, так ведь к тому же никто и не думал забывать ту стародавнюю историю в пивной. Угли того костра, может, и подернулись пеплом, ведь годы прошли, но внутренний жар никуда не делся. Ромуальд еще жив, хотя было всем известно – хворает, но Витольд все больше входит в силу, и теперь его характер будет царить в деревне.

Напрямую, конечно, никто ни у кого не спрашивал – можно ли Мирону надеяться, что батьки Янины хотя бы выслушают его. И так было ясно – нет. Хотя бы после того, что никто из деревенских не согласился пойти в сваты. Даже это было чревато неприятностями. Ухмылялись в кулак, отнекивались нездоровьем и заботами.

«Навошта табе, хлопец, гэта?» – думал каждый, глядя вслед Мирону.

Белая рубашка и пиджак, конечно, отцовский, чуть широковатый – Антон был довольно крупным мужчиной.

Оксана Лавриновна не сказала ни слова, увидев сына, теперь что уж! Он поправил картуз, достал из кармана несколько больших белых монет с изображением буйно усатого человека с суровым выражением лица, подбросил на ладони, сжал пальцы и сунул кулак в карман, как камень, – отец точно так же делал, когда хотел продемонстрировать, что у него все в порядке, все идет как надо, и пошел вон со двора.

Нельзя сказать, что Мирон ничего не понимал. Да, ходят разговоры – Витольд Ромуальдович вроде как причастен к смерти его отца. Смутные, темноватые, никем конкретно не подтвержденные. Мать смеется над ними. Правда, сказать, что же там было на самом деле, – то ли не хочет, то ли не может, то ли сама ничего толком про их, Витольда и Антона, последнюю встречу не знает. Мирон был слишком мал, когда завязывался тот узел судьбы. Так что разговоры о вине Витольда – только разговоры. А мы живем сейчас, он любит Янину и идет к ней свататься.

Он их таким образом прощает, Порхневичей, а они его что же – убьют?!

А если и убьют, что же – отступиться?!

В Янине он уверен, в себе уверен, а там будь что будет.

Мирон шел медленно, но уверенно.

Порхневичи – деревня небольшая, но длинная, и двор Янины почти посередине, ближе к верхнему краю. Дороги – шагов двести. Не так много, но попробуй пройди, когда внутри кипит такое. В голове гудело, и что-то мягкое лезло из солнечного сплетения в горло.

Первое, что бросалось в глаза, но не Мирону, который был занят тем, чтобы держать себя в руках и не выдать походкой робость и ужас, преодолеваемые каждым шагом, первое, что бросалось в глаза, – ни одного человечка на улице. Попрятались? Как будто страшатся даже просто быть свидетелями при событии, затеянном Мироном. Иногда чья-то спина мелькнет, и тут же в избу или за сарай прячется житель.

Что ж такого – сватовство всего лишь!

Откуда у всех такое впечатление, что набухавшая меж Порхневичами и Сахонями многолетняя вражда именно сегодня разрешится смертоубийством? А ведь было время, когда казалось, что все позади.

Года через полтора после исторического разговора в пивной Гуриновичей Оксана Лавриновна вернулась вдруг неизвестно откуда (одна с сыном) и стала отдирать доски, которыми был заколочен дом Сахоней на окраине. И обосновалась там. Веска затаила дыхание – что будет?

Ничего не было.

Очень скоро стало понятно: разрешено жить, хотя никаких слов не произносилось.

Много шушукались насчет двух вещей – откуда прибыла Оксана Лавриновна и то ли это место, в поисках которого вырывался из деревни на коляске Витольд сразу после бегства Сахоней.

Общительная, приветливая по натуре характера женщина никого не подпускала даже близко к этой теме. Аккуратно, даже с улыбкой поворачивала линию разговора в другую сторону. На нее пробовали обижаться, но потом перестали – решили, что она имеет право не открываться: наверно, это для нее опасно.

Потом стали проходить годы, жизнь замывала проблему, как река песком дно излучины. Оставив Порхневичи как в кишени лесной тишины, на окружающих пространствах жизнь весьма куражилась и выкидывала номера.

Польша вошла на кресы быстро, резко, но потом все как бы стало зарастать скукой. Не с чего было начаться изменениям. Только Лелевичи стали отважнее и наглее себя держать по отношению к Порхневичам, чувствуя за спиной государственную мощь. Но поскольку то же самое государство мало тронуло имущество этого притворяющегося поляком Ромуальда, не подорвало основ его силы, то даже со стороны ярой шляхты все и кончилось внешней демонстрацией. Чтобы не случилось ненужной свалки у костела, Ромуальд велел своим реже там показываться. Ксендз Липницкий в откровенном разговоре выразил сожаление, но меры одобрил.

Интереснее была восточная граница затаенного мира после советско-польской войны, для поляков победной.

Там теперь была совсем новая страна, и страна, ни на что, кажется, не похожая.

Эта восточная заграница очень нервировала польскую власть своими манерами, ненормально лестным отношением к ленивому простонародью. Езжай к нам, работай – мелиорация, завод, а хочешь учиться – учись! Бесплатно, со всем уважением. Многие бежали (только не из Порхневичей), но по большей части те, что из лайдаков и со слишком фееричной фантазией о своем предназначении (так считали польские чиновники). Красная пропаганда работала продуктивно. Да и касалась очень нежных мест в душе простого человека, особенно молодого.

Чтобы противодействовать заграничному соблазну, варшавские власти принимали свои меры, в результате чего в Гуриновичах появилась школа. Когда-то, во времена юности Витольда, там учительствовал незабвенный Пшегрода, «пан профессор», так было принято в Польше именовать и школьных учителей. Был это мягкий, душевный человек, любил ребятишек и умел распространить среди них мягкое обаяние польской культуры. У всех, кто у него учился (Витольд среди них), осталось представление о Речи Посполитой как о потерянном рае и золотом веке. А по смерти пана Пшегроды образование пресеклось. Дети шляхты могли теоретически оказаться в Новогрудской гимназии, да только кто же, кроме по-настоящему состоятельных людей, отпустит работника со двора. Так что дети шляхты росли на общих мужицких основаниях, в умеренной дикости и тяжкой работе. Но политическая ситуация потребовала – и в Гуриновичи явился учитель, подвижник народного образования, и не кто-нибудь, а Николай Адамович Норкевич. Узнав об этом, Ромуальд с Витольдом поехали с ним заново знакомиться и очень друг другу понравились. Порхневичи вошли своими средствами в ремонт помещения и приобретение пособий. К тому времени у Витольда и Гражины подрастал бодрый выводок ребятишек. Старшая Янина, затем погодки Василь, Михась и Станислава и чуть поотставший Вениамин. Заслуживает внимания то, что имена не в тон родовой традиции – ни Доната тебе, ни Северина. Говорили – это потому, что Витольд вернулся от пана Суханека обиженный на Польшу.

Но все же к появлению самого младшего сына Порхневичи вспомнили о своем особом статусе и нарекли последнего сынка Вениамином. Чтобы имя одним своим звучанием резко контрастировало со всем тем, что мы понимаем под земляной деревенской жизнью. Дед Ромуальд настоял, он как бы вымаливал для внучка какой-то специальной планиды. Не обязательно польской, но не как у всех.

На учебу в Гуриновичи ходили маленькой толпой: Михась, Василь, Станислава, Янина, потом к ним присоединился и Веник, кстати всех догнавший и перегнавший в науках, очень рано в нем обнаружилась живость научного ума и готовность к поглощению сведений.

К своим внукам Ромуальд, чтобы не выглядело слишком вызывающе, присоединил не только племянников, сыновей Тараса, Анатоля, Зенона и Зофью, но и Генриха Скиндера-Жабковского.

О том, как он оказался в деревне, стоит рассказать. В один из осенних вечеров в самом конце двадцатых появился в Порхневичах инженер Арсений. Такой же стройный, элегантный, как в ссыльные годы, только виски седые. Приехал в отличной коляске, на великолепных лошадях. С ним был мальчик, сразу видно – сынок. Первым делом Скиндер-старший зашел к Ромуальду и рассказал ему свой план. Возникла у господина Скиндера срочная необходимость отбыть на родину предков, в Германию. Поскольку дела там предстояли хлопотные, мальчик на руках – большая обуза. Но для небогатых Жабковских лишний рот тоже обуза, резонно заметил пан Ромуальд. Обеспечу, поклялся Скиндер и вытащил бумажник. Его план был таков: на руки собственно семейству предполагалось выдать малое количество злотых, основная пачка намечалась в бумажник Ромуальду Севериновичу: у него будут целее, и распорядится он суммой с большим толком. Так и порешили, и, надо сказать, пан Порхневич себе не взял из оставленных злотых ни гроша. Наоборот, когда Скиндер не вернулся через два года, как обещал, а оставленные им средства вышли, Ромуальд Северинович стал подбрасывать Жабковским помощь из своих средств.

К этой ежедневной школьной команде пристал и Мирон. Тоже по предложению Ромуальда он поговорил о нем с Норкевичем, и сирота был включен в деревенское посольство на территорию официальной адукации.

Ходили скопом, в утреннем тумане двигался их гурток через речку по хлипкому мосту, встречали рассвет на чуть возвышенном берегу возле кузни, где уже погромыхивает бородатый, угрюмый дядя Рыгор Повх, а там уже каких-нибудь полторы версты – и вот тебе Гуриновичи. Тут были сады, толком никак не прививавшиеся на низком берегу в Порхневичах. Налево, по дороге во Дворец, за линией аллеи, чуть в стороне высился деревянный, почерневший от времени шатер церкви, где некогда правил отец Иона, теперь проживавший в домике подле. Обрюзгший, крупный, мрачноватый мужик, по-прежнему иной раз выполнявший обязанности священника, но в большей степени воспринимавшийся как колдун. Так думали, потому что он полюбил в последние годы выходить по ночам со двора и бродить по округе, надолго останавливаться, чтобы пялиться в мелкие, неуверенные звезды белорусского небушка.

В «классах» порхневические «полполяки» держались вместе. Пан Норкевич желал бы, чтобы все распределялись по возрастам, по классам, их было четыре, но дети из-за речки инстинктивно тянулись друг к другу и, несмотря на все усилия учителя рассадить их, в течение дня опять незаметно сбивались в кучку. Пан Норкевич был человек-оркестр. Один класс получал грамоту, другой арифметику, третий астрономию, «конституцию», где велась речь о величии польского государства и личном, сверх того, величии и уникальности «начальника государства» пана Пилсудского. Но учитель Николай Адамович был необычный, все полезные и даже точные сведения проходили по пути от него к ученикам как бы сквозь некую скрытую грусть. Он учил и жалел, что приходится этому учить. Дети были слишком малы, чтобы понимать это. Норкевич снимал комнату в доме у Шукетей, те не имели возможности отправлять детей в школу, но пан Норкевич болтал с ними после ужина про цифры и басни.

Самое интересное происходило во время обратной дороги домой после школы. Стоило веселой компании выйти за окраину Гуриновичей, начиналась беготня, хохот, тычки, явные обиды, тайные желания. Формально лидером передвижного «землячества» был Михась, старший сын правящего семейства, и он внешне старался поддерживать порядок и даже порывался демонстрировать свое особое положение, но не слишком-то у него получалось. Во-первых, Мирон превосходил его живостью ума и ловкостью обхождения, над его шутками смеялись все, особенно девчонки. Михась раз за разом, пытаясь поставить его на место, оказывался в положении обсмеянного, пусть и не злобно, и только скрипел зубами. Можно было бы сказать, что в данном случае воспроизводится в новом поколении старая история с Антоном и Витольдом. Но это было бы не совсем правдой, слишком многое не совпадало. Витольд, в отличие от своего старшего сына, хоть поначалу и уступал слегка главному сопернику, но и сам был личностью незаурядной, Михась же больше краснел от злости, не лез в драку, а расточал бессмысленные угрозы. Раз сорок обещал Мирону, что «поуродует». Неисполнение угроз роняет авторитет вожака.

На счастье молодых Порхневичей, был среди них Василь – на год моложе старшего брата и на две головы умнее. Именно он окорачивал Михася и не давал ему окончательно зарваться и довести дело до настоящей драки. Сыновья Тараса Зенон и Анатоль, наоборот, всегда были готовы кинуться на зов Михася и проучить Мирона, когда он совсем уж пановал над их двоюродным братом. Но тут опять-таки Василь благоразумно смягчал верноподданнический порыв родственников и сохранял баланс ситуации.

У Михася была и еще одна причина ненавидеть Мирона – Янина. Обе сестренки, и она, и Станислава, любили посмеяться Мироновым шуточкам, и это было бы просто немного неприятно, но с некоторого момента всем стало очевидно, что смеются они по-разному. Станислава – девка крепкая, жизненно деловитая, смеялась просто так, можно сказать, от животного молодежного здоровья, а Янина проникалась к балагуру, и вскоре прониклась окончательно. С полной и даже жадной взаимностью с его стороны.

«Ишь, чего удумал!» – нахмурился Витольд Ромуальдович, когда до него дошло, что там творится, на ниве утреннего образования. Хохляцкая сирота не понял, что имеет право только на одно чувство – нижайшей благодарности в адрес благодетельного семейства, и не пихать бы ему свой стоптанный отцовский сапог на богатый двор. Витольд оказался в роли пана Богдана и стал думать над мерами.

Как-то утром, упросив отца оставить дома Василя и Янину под предлогом срочной работы по хозяйству, Михась с Зеноном и Анатолем проучили Мирона. От троих отбиться трудно, но тому почти удалось, синяки были у всех участников побоища.