Текст книги "Судьбы вещей"

Секрет прост. Ведь женой Юрия Долгорукого, матерью Андрея, была дочь половецкого хана Аепы. А сын, значит, был похож на мать и ее родню.

Во многих музеях нашей страны есть теперь бюсты Андрея Боголюбского. Все они отлиты из гипса в формах, сделанных с восстановленного Герасимовым портрета. И мы знаем, какой огромный труд ученых и художника понадобился для того, чтобы из глубины веков выступило лицо этого князя – сурового воина и прямолинейного политика, павшего жертвой боярского заговора.

ЯРОСЛАВОВ ШЛЕМ

На берегах небольшой реки Колокши, там, где в нее впадает речка Гза, в нынешней Владимирской области, стоит древний русский город Юрьев-Польской. Живописный городок, с его садами, старинными церквами и монастырями и всемирно знаменитым собором XIII века, покрытым, как ковром, резным орнаментом, раскинулся в низине среди плавно поднимающихся полей, пересеченных изредка оврагами и кудрявыми перелесками. Оттого он и назван Польской, то есть «стоящий в полях» (а не «Польский», как неправильно произносят некоторые). Недалеко от устья Гзы и сейчас еще видно кольцо земляных валов – остатки некогда грозной крепости, построенной еще при Юрии Долгоруком. В прошлом же столетии это был глухой уездный городок, окруженный деревнями.

Погожей ранней осенью 1808 года крестьянка одной из подгородных деревень Ларионова отправилась куда-то с лукошком. Столь обыденный поступок не привлек бы ничьего внимания, если бы с Ларионовой не произошло в этот день нечто из ряда вон выходящее. «Находясь в кустарнике для щипания орехов, – как гласит составленный вскоре после этого документ, – Ларионова усмотрела близ орехового куста в кочке что-то светящееся». В пробивавшихся через листву солнечных лучах ярко горело золото. Когда крестьянка подошла поближе, она увидела, что это золотая бляха на заржавленном шишаке, каких не встретишь у теперешних солдат. Под шишаком лежала груда заржавленных железных колец, которые, однако, были прочно соединены друг с другом – кольчуга. Забыв об орехах, женщина с трудом подняла обе вещи и, придя в деревню, сдала свою пудовую ношу старосте. Рассмотрев на бляхах изображения каких-то святых и надписи, староста переправил находку местному Церковному начальству – архиерею. А тот хоть и не сумел определить толком, что это за вещи, но понял все же, что они древние и могут быть интересны для науки, и послал самому царю Александру I в Петербург.

В Петербурге древними вещами, присланными из Юрьева-Польского, занялся Алексей Николаевич Оленин, человек во многом замечательный. В молодые годы он сам рисовал и даже иллюстрировал сочинения Державина. Но со временем его все больше привлекало изучение различных древностей, преимущественно древних изображений и надписей. Он стал историком и археологом, в дальнейшем был директором петербургской Публичной библиотеки (ныне библиотека им. Салтыкова-Щедрина) и президентом Академии художеств.

Вещи были, насколько возможно, очищены от ржавчины, и перед глазами ученого предстал древний, богато украшенный воинский шлем, или шелом, как его называли в далеком прошлом. От этого древнерусского слова в нашем современном языке осталось образное выражение «ошеломить» (буквально – «ударить по шелому»), «оглушить». Шелом был скован из железа, плавно вытянут кверху (с таким расчетом, чтобы оружие врага, ударяя по нему, скользило) и заканчивался острым «шишом», к которому когда-то прикреплялся еще султан из перьев. Для защиты лица шлем имел особый наносник – железный посеребренный. Когда-то весь шлем был позолочен. Его нижний край украшала серебряная пластина. На чеканном ее орнаменте видны были фантастические хищники – грифоны, барсы, птицы, – листья, цветы лилии. Наверху вокруг шиша располагались серебряные позолоченные образки, на которых были вычеканены изображения Христа и «святых». На «челе» – надо лбом – помещалась большая пластина (она тоже оказалась серебряной позолоченной) с чеканной фигурой «святого» архистратига («начальника небесного воинства») Михаила. Голова архистратига окружена сиянием, за спиной – огромные крылья. Вокруг фигуры буквы древнего славянского письма образовали надпись: «Велик архистратиже господен Михаиле помози рабу своему Феодору». Это заклинание должно было принести удачу владельцу роскошного шлема, какому-то знатному воину по имени Федор.

Ведь рядовой боец не мог иметь такого драгоценного шлема. Золотой шлем носил обычно князь – военачальник. Недаром автор замечательного литературного произведения XII века «Слово о полку Игореве», описывая битву русских с половцами, в которой прославился трубчевский и курский князь Всеволод, по прозвищу Храбрый (буй) Тур, говорил: «Камо (куда) Тур поскочаше, златым шеломом своим посвечивая, тамо лежат поганые головы половецкие». Певец следил в битве за своим князем, находя его повсюду по светящемуся золотому шелому.

Но какому князю Федору мог принадлежать шлем, найденный у Юрьева-Польского? Начертания букв надписей были такими, какие встречались во второй половине XII или начале ХШ века. Перебирая имена русских князей того времени, Оленин остановился на Ярославе Всеволодиче, отце Александра Невского. В те отдаленные времена, когда христианская церковь господствовала на Руси еще сравнительно недавно (каких-нибудь двести с лишним лет), имена христианских святых, в честь которых церковь предписывала называть новорожденных, еще не стали обычными не только в народе, но даже среди бояр и князей. Князь обычно имел два имени: так сказать, официальное, данное при крещении, «крестное», имя в честь какого-либо святого, и народное, русское имя, которым его звали обычно (например, «Гавриил, зовомый Всеволод»). Оказывается, Ярослав Всеволодич имел «крестное» имя Федор. Но ведь он княжил в Переяславле, Великом Новгороде, Галиче, Рязани, Муроме, позднее – во Владимире, где и умер. Как же мог его шлем попасть на берег Колокши, к Юрьеву-Польскому?

Оленин обратил внимание на рассказ летописи о событиях, развернувшихся как раз в тех местах почти шестьсот лет назад.

1216 год нельзя было назвать спокойным. Княжеские распри раздирали Русь. Князья боролись за выгодные уделы, за «теплые» места, стремились занять их то хитростью, то силой. Одним из завидных уделов был Господин Великий Новгород, богатый город, владевший еще огромной областью, простиравшейся до самого студеного моря на севере, до хмурой Балтики на западе. Новгородский «стол» (так назывались тогда княжеские престолы) занимали обычно ближайшие родственники великих князей – сначала киевских, а потом владимирских. Но новгородцы крепко держались за свои вольности и не раз вынуждали неугодных им князей покинуть «стол».

Так случилось и с Ярославом Всеволодичем как раз в то время, когда шла ожесточенная борьба и за Владимир, где великим князем был родной брат Ярослава, Юрий Всеволодич. Ярослав соединился с Юрием, а новгородцы пригласили к себе знаменитого тогда военачальника князя Мстислава Мстиславича, прозванного Удалым.

После долгих походов и мелких стычек передовых отрядов главные силы противника встретились на Липицком поле, неподалеку от Юрьева-Польского. Всеволодичи заняли здесь почти неприступную позицию. Подошедшие противники увидели их на прибрежной возвышенности – Авдовой горе. Болотистый ручей Тугень образовал здесь «дебрь». Кудрявился цепкий кустарник и молодые деревца. За темной зеленью сочной травы угадывалась труднопроходимая трясина. На горе за палисадом из плетней и кольев развевались многочисленные стяги, сверкало оружие. По стягам можно было определить, что в центре стоят полки самого Юрия Суздальского и Владимирского, на правом фланге – муромские полки Ярослава, на левом – силы подручных «меньших» князей. Новгородцы, смольняне и ростовцы заняли Юрьеву гору на другой стороне Тугени. В центре стали новгородцы, на левом фланге, против Ярослава, – смольняне, на правом – псковичи и ростовцы. Но они не стали нападать на суздальцев, а вступили с ними в переговоры, желая заключить мир или хотя бы избрать другое поле боя.

«Один есмь брат с Ярославом», – ответил великий князь Юрий, дав новгородцам понять, что он до конца будет поддерживать претензии брата за Новгород. А заносчивый Ярослав прибавил: «Мира не хочу, а мужи у мене. А далече есте шли, а вышли есте аки рыбы насухо». Он отказывался отдать пленных новгородских мужей да еще издевался над новгородцами, удалившимися от своей земли, сравнивая их с попавшими на сушу рыбами.

Тогда решено было штурмовать Авдову гору. Новгородские ремесленники просили Мстислава разрешить им сражаться в этом бою пешими, как они издавна привыкли. «Князь же Мстислав рад бысть тому», – писал летописец. Он со своей дружиной решил поддерживать атаку пехоты.

И вот новгородцы в пешем строю переправились через «дебрь» и ударили, против всех ожиданий врагов, не на войска Юрия, стоявшие как раз против них, а на полки ненавистного им Ярослава. А стоявшие левее их смольняне обошли правый фланг противника и ударили в тыл. Войска суздальцев были смяты и в панике бежали. Вот тогда-то и бросил Ярослав свой золотой шлем и дорогую кольчугу – ведь надо было облегчить бег коня!

А шлем и кольчуга князя остались, оказывается, лежать в кустах неподалеку от поля боя и, наверное, не были замечены победителями, которые, конечно, не упустили бы такой богатой добычи. Со временем здесь вырос лесок, и широкие листья орешника закрывали княжеские доспехи от посторонних глаз. Мы не знаем, пытался ли Ярослав разыскать свои доспехи, когда война уже кончилась. Может быть, он не надеялся, что они уцелели, а может быть, просто не хотел вспоминать о своем позоре. Так или иначе, до самой своей смерти (а он умер только через тридцать лет после Липицкой битвы) Ярослав не получил своих доспехов. Прошло 592 года, пока крестьянка Ларионова увидела золотой образок архистратига Михаила, который так плохо «помог рабу своему Феодору» в день Липицкой битвы.

Мы видим, как много знаний потребовалось Оленину для решения поставленной задачи. И он, конечно, блестяще справился с ней.

Но дело на этом не кончилось. Многие ученые возвращались к изучению этих вещей и тогда, когда шлем и кольчуга были отправлены из Петербурга в Москву и заняли почетное место в Оружейной палате Московского Кремля. Оставалось все же неясным, где и когда сделан этот шлем. И ключ к этой загадке можно было найти только в нем самом.

Вот узор на пластине, украшающей нижний край шлема. Мы уже говорили, что он составлен из красиво переплетающихся листьев, стилизованных цветов лилии, фигур фантастических животных. Но почему и в замысле и в самой манере выполнения этого орнамента так много сходства с резьбой по белому камню, которую и сейчас еще можно увидеть на древних зданиях церквей Владимирской земли?

Наверное, мастер, украшавший шлем, был владимирцем или, во всяком случае, жил и работал где-то во Владимиро-Суздальской земле. Ведь в других русских землях эта манера почти не применялась. А княжеская династия Мономаховичей, к которой принадлежали Юрий и Ярослав Всеволодичи, внуки Юрия Долгорукого, уже с XII века владела Владимиро-Суздальской землей. Б. А. Рыбакову удалось найти и любопытные детали производства шлема. Оказалось, что мастер чеканил серебряные пластины сначала с обратной стороны и лишь потом, обрабатывая детали рельефа, поворачивал их лицевой стороной. Валентин Лаврентьевич Янин, сопоставив детали орнамента и изображения святых на шлеме с рядом иных материалов, в частности с древними печатями, пришел к выводу, что Ярослав был уже не первым владельцем шлема, что шлем сделан в середине XII века для… князя Мстислава Юрьевича, который также носил «крестное» имя Федор. Об этом говорит подбор образков на верхней части шлема. Кроме Христа, там помещены образки Федора, Георгия и Василия, в честь которых были названы Мстислав (Федор), его отец Юрий (Георгий) и дед Владимир (Василий) Мономах. Лишь потом шлем попал к Ярославу Всеволодичу, приходившемуся Мстиславу Юрьевичу родным племянником.

Итак, мы можем сказать, что судьба по-своему баловала эту замечательную вещь. Шлем был сделан искусным владимирским мастером для князя. Это была родовая драгоценность. Недаром сюда поместили образки «святых» – покровителей владельца шлема, его отца и деда. Шлем берегли, передавали по наследству. Княжеские оруженосцы заботились о нем и перед сражениями надевали на голову господина. Шлем побывал и в Киеве, и в Новгороде, и в Галиче, и в Рязани, и в Муроме, и в других городах Русской земли, а может быть, даже в далеком Царьграде, куда однажды вынужден был удалиться его первый хозяин. В дни сражений шлем красовался во главе полков под развевающимися знаменами. А в тяжелый час Липицкого поражения он избежал и жестоких ударов оружия и грубых рук победителей – новгородского «мужичья», как презрительно называли новгородцев феодалы.

Крестьянские руки все же коснулись его, но лишь через много веков, и совсем не враждебно. И до сих пор он находится в центре внимания ученых, вызывает восхищение многочисленных посетителей Кремлевского музея.

МИТРОПОЛИЧЬЯ ПЕЧАТЬ

У меня зазвонил телефон.

– Это говорит Владимирская. Приезжайте к нам: есть интересная находка!

Нонна Сергеевна Владимирская тогда работала археологом в Центральных научно-реставрационных мастерских, которые, как известно, занимаются реставрацией древних зданий – памятников архитектуры. Казалось бы, что тут делать археологу? Ведь здание обычно возвышается над землей, археолог же стремится углубиться в ее недра.

Оказывается, очень даже нужен архитекторам-реставраторам археолог.

Про старый дом говорят, что он «врос в землю», как будто дом может пустить корни. Так, конечно, не бывает. На самом деле окружающая его земля по многим причинам нарастает. Порог, возвышавшийся когда-то на несколько ступенек, оказывается через много десятилетий ниже ее поверхности. Приходится делать новый порог, а зачастую и настилать новый пол над прежним. Нижний этаж старого здания постепенно становится подвалом, цоколь крепостной стены оказывается под землей, люди не видят его и могут лишь предполагать, что он есть.

А как же реставрировать здание, если неизвестно, какова его нижняя часть? Высокое, стройное когда-то, оно может показаться низким, приземистым. На гладкой как будто стене могут быть, например, резные украшения. Нет, надо снять наросшую за много веков землю!

Этой работой и руководит теперь археолог: при подобных вскрытиях бывает немало археологических находок.

Так было и на этот раз. Архитекторы реставрировали стены славного Московского Кремля. Понадобилось раскрыть цоколь и фундамент стены неподалеку от Боровицкой башни, как раз там, где был когда-то мыс при впадении речки Неглинной в Москву-реку.

Заложили несколько земляных выработок вроде колодцев – специалисты называют их шурфами.

– Вот в этом шурфе, – говорит Нонна Сергеевна, – на глубине шести метров.

И показывает мне небольшую пломбу – серый свинцовый кружочек с нашу трехкопеечную монету. Свинец тяжелый – пломбочка маленькая, но увесистая.

На мягком металле оттиснуты с обеих сторон рельефные изображения. На одной стороне – женщина в богатой одежде, руки подняты, как бы для молитвы; вокруг головы – кружочек, изображающий божественное сияние – нимб, по бокам – надпись: «MP – ФY». По-гречески сокращенно это значит «мать бога». Да, здесь изображена богоматерь, или, как еще говорили, богородица, в одной из классических поз, в каких предписывала ее изображать православная церковь, – «оранта», по-русски – «просящая» или «молящаяся» (ведь и само слово «молитва» – от слова «молить», то есть просить).

На другой стороне пломбы – фигура мужчины, тоже в богатой одежде, с нимбом вокруг головы. В правой руке он держит грозное копье, в левой – щит.

За спиной его какие-то складки образуют как бы очертания больших птичьих крыльев. Это – «святой», по имени Михаил. Его всегда изображали с оружием в руках, потому что верили, будто он «архистратиг» – главный предводитель небесного воинства.

Нимб архангела сверху несколько поврежден – через него проходит круглое отверстие от шнурка, концы которого когда-то зажимала пломба. С чем соединял ее этот шнурок?

На ладони Нонны Сергеевны лежала печать от какой-то древней грамоты.

Вы, конечно, знаете, что и теперь к важным бумагам прикладывают печати. Но они не похожи на древние: сделаны из мягкого каучука и оттискивают на ровной бумаге изображения, надписи, сделанные краской. Такая печать ничего не весит, от бумаги отпасть не может.

Но знаете ли вы, что печати появились в глубокой древности, едва ли не тогда же, когда человек научился писать?

И были они такими, как того требовал писчий материал. Например, древние ассирийцы и вавилоняне писали острой палочкой на сырой глине. И печати у них были замысловатые: нужное изображение вырезали на глиняном или каменном цилиндрике. Стоило его прокатить по сырой глиняной табличке – и на ней оттискивались рельефные фигуры крылатых чудовищ, клинописные надписи и тому подобное. Позднее, в Древнем Риме, писали на восковых табличках, и печать представляла собой чаще всего изображение, вырезанное на камне; такой камень – «гемму» – вставляли, например, в перстень и, когда нужно, прикладывали этот перстень-печать к мягкому воску, оставляя оттиск.

Для нашей «бумажной» письменности удобнее всего штемпеля с краской. А вот в средние века, когда бумаги еще не знали и писали на телячьей коже – пергамене, – печати делали из какого-нибудь мягкого металла (чаще из свинца, иногда даже из золота), а то и из особой пасты и привешивали к листу пергамена на шнурочке. Такая, как ее называют, «вислая» печать могла, в отличие от всех, о которых мы сейчас говорили, иметь изображения на обеих сторонах. Эти изображения вырезывали на двух жестких матрицах и, когда нужно было приложить (вернее, «привесить» – так и говорили в те времена) печать, концы шнура пропускали через лист пергамена и через кусок металла, а затем этот кусок сильно сжимали между матрицами, устроенными наподобие щипцов для орехов. И мягкий металл превращался в круглую лепешку, на обеих сторонах которой оттискивались изображения. Кончики шнурка обычно оставались торчать внизу. Печать была привешена.

Но что же изображали на печатях? Мог ли каждый заказать мастеру матрицу печати с любым, каким вздумается, изображением?

Оказывается, нет. Изображения на печатях делались по определенным и даже весьма строгим правилам. Каждый сеньор помещал на печати свое имя и герб, составленный по законам очень важной тогда науки – геральдики. У русских феодалов, например, нередко на печати было изображение «святого», имя которого носил владелец.

Но никогда ни у одного светского феодала не бывало на печати изображения богородицы. Это право принадлежало феодалам духовным.

Так, значит, перед нами печать духовного лица?

Да. И очень высокого сана. Вернее, даже не лица, а (если так можно выразиться о тех отдаленных временах) «учреждения». Это печать Киевской митрополии – церковного центра тогдашней Руси. К такому заключению пришел Валентин Лаврентьевич Янин. Он считает, что печать оттиснута в Киеве в конце XI века, между 1093 и 1096 годами. В то время в Киеве княжил Святополк, носивший «крестное» имя Михаила, и на оборотной стороне печати поместили изображение его «святого-тезки». Но нет никаких указаний на имя самого митрополита – первосвященника тогдашней Руси. В. Л. Янин объясняет это тем, что тогда как раз в Киеве митрополита не было: митрополит Иоанн III скончался, а его преемник, Николай, еще не был назначен или не прибыл из Константинополя. Митрополию возглавлял какой-нибудь «местоблюститель», лицо временное. Он не ставил на печатях своего имени.

В Московский Кремль печать попала, конечно, не сама по себе, а с какой-то грамотой, к которой была привешена. Зачем бы посылали из Киевской митрополии грамоту в эти места?

Сами киевские князья приняли православие, как государственную религию, всего немногим более чем за сто лет до того, и далеко не все русские были тогда христианами. Князь Владимир Святославич крестил торжественно киевлян в ручье, получившем с тех пор название «Крещатик», которое и сейчас еще носит проходящая в тех местах главная улица Киева. В других русских землях христианство распространялось медленно, с немалым трудом. Если киевских князей очень устраивал содержащийся в этой новой религии догмат «несть власти, аще не от бога», то народ относился к нему, вероятнее всего, без всякого восторга. Но это была только одна сторона дела. Вместе с восточным православием из Византии пришли и его служители – попы и иные духовные лица во главе с митрополитом Киевским и всея Руси. Князья приказали отдавать духовенству десятую часть урожая, дарили ему земли и разные ценности. А духовные лица всячески поддерживали княжескую власть. Так сложился союз церкви и феодального государства. Была и еще одна сторона этого дела: элита общества приобщилась к более высокой византийской культуре. Из Царьграда шли не только попы, но и художники, и архитекторы, и грамотеи, создавшие для Руси свою письменность, оттуда привозили не только церковную утварь, но и книги и разнообразные роскошные вещи, которые так приятно было иметь всякому зажиточному человеку, и даже разные деликатесы вроде тонких вин или прекрасного оливкового масла.

Христианство стало и новым знаменем киевских князей. Расширяя свои земли, покоряя независимые до тех пор племена, они неизменно провозглашали, что «просвещают их светом святого крещения».

А те держались не только за свою самостоятельность, но и за свои старые верования.

На юго-восточной окраине древнерусского государства таким племенем были вятичи.

В летописях раз пять написано, что их покоряли киевские князья. Покорил Святослав. Потом еще два раза покорил Владимир Святославич, тот самый, что «крестил Русскую землю».

Но и его правнук, тоже Владимир, прозванный Мономахом, дважды ходил походом в землю вятичей против их князька Ходоты и против его сына.

Наверное, глухой лесной край был труднодоступен для киевских дружин, и вятичи, признав когда-то господство Киева, продолжали жить по-своему, не очень-то считаясь с киевскими князьями.

У вятичей появились и свои собственные князья.

Долго держались вятичи и древних верований. Лет через триста после крещения киевлян они все еще хоронили по старому, языческому обряду, о котором вы уже читали в этой книге; только вот к XII веку перестали сжигать покойников, хоронили под курганом тело, а не прах.

Вятичские леса были для чужих заповедными. И сами князья не решались через них ездить – это было небезопасно. Назначит, бывало, киевский великий князь кого-нибудь из своих детей, братьев или племянников, скажем, князем переславским – и новоиспеченный князь едет в свой удел, город Переславль-Залесский (он так и назывался потому, что был от Киева за лесом), не через лес, а объездом – через Смоленск. Недаром старая былина о подвигах крестьянского сына из-под Мурома – богатыря Ильи – первым его подвигом считала, что Илья Муромец проехал в Киев «дорогой прямоезжею», через лес, да еще полонил там Соловья-разбойника.

А из князей первым проехал «сквозь вятичи», да еще дважды (это не считая военных походов), Владимир Мономах. Да ведь это было не в X, а в конце XI века, когда в земле вятичей были уже не только села, но и города.

Вот через города-то и можно было проникнуть в землю вятичей вернее, чем с огнем и мечом. В городах жили ремесленники и торговцы, которые и сами не раз в Киевщину ездили, и у себя киевских купцов принимали. В глухом вятичском городке Москове появились и красивые поливные киевские сосуды, и шиферные розовые пряслица, а то и вещи из далекого Херсонеса – корчаги с вином и маслом, фигурные замочки, дорогие парчовые ткани (из них особенно любили вятичские женщины делать себе кички). Так-то, миром, эту землю, пожалуй, скорей возьмешь.

За купцами шло в тот край и духовенство. Скоро в вятичских городах появились и церкви. Ученые думают, что в Москове посредине городка был когда-то языческий жертвенник, а потом, во времена Мономаха, на его месте построили первую московскую церковь Ивана Предтечи.

– Понимаете, ведь отсюда всего метров восемьдесят до того места, где стоял Иван Предтеча, – говорит Нонна Сергеевна, – то есть не сам Предтеча, конечно, а церковь его имени. А к церкви поднималась какая-то улица: вот и сейчас видны следы вымостки. На ее уровне и печать лежала.

В самом деле, если посылали из Киевской митрополии грамоту в Москов, то она должна была попасть скорее всего в церковь, где обычно и хранили всякие грамоты, или, скажем, в поповский дом поблизости от нее. А печать могла отвалиться где-нибудь на улице.

Итак, в конце XI века, за полсотни лет до того, как летопись впервые упомянула городок Москов, который стали позже называть Москвой, из города Киева написали в Москов грамоту и привесили к ней печать.

Долго ли, коротко ли везли грамоту через вятичские леса, только попала она все же к московской церкви Ивана Предтечи, да где-то здесь и отвалилась от нее печать, как будто нарочно для того, чтобы без малого через девятьсот лет попасть в руки археологов.

Что это была за грамота, мы не знаем. Может быть, из митрополии писали, что медленно идут дела с насаждением православия, что надо заменять старые обряды новыми. Что, конечно, хорошо, что вятичи все реже сжигают покойников, но надо добиваться, чтобы хоронили при самой церкви, в освященной земле, а свои курганные кладбища бросали бы, что нужно даже разрешить хоронить женщин в их украшениях – лишь бы при церкви. А может быть, просто этой грамотой утверждалась сама церковь – так тоже бывало. Может быть, впрочем, что грамоту написали по гораздо менее важному делу, скажем, чтобы сообщить о назначении нового попа. Многое можно думать – ведь грамоты-то нет!

Разве что когда-нибудь окажется среди старых бумаг пергаменная грамота XI века со следами оторванной печати – бывают же в архивах разные удивительные находки! Вряд ли грамота лежит в земле неподалеку от печати, ожидая только, когда археологи заложат новый шурф, но и такого случая нельзя исключать вовсе.

Раскопки на кремлевском мысу необходимы, даже если археологов не ждет та грамота.