Текст книги "Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть V: Лекарство о жадности"

Дело в том, что в те времена я, по тогдашним вьетнамским меркам, был богат до неприличия. Когда меня забрасывали в Сайгон, отцы-командиры проявили невиданную щедрость: они дали мне документы. Денег же не дали вообще ни гроша. Так что себе на пропитание я добывал на улицах. Благо тогда на улицах Сайгона денег было море… В карманах американских офицеров и сержантов. Все было просто: человек умирал, а деньги из его карманов переходили в мои. Тогда это казалось мне справедливым. Человек отправился воевать. И погиб. Ничего не поделаешь, война. Может, ему на родине за это дадут медаль, может, нет. Но это уже не мое дело.

Так что денег у меня было даже не много, а «сколько нужно». А когда у человека денег достаточно для того, чтобы разбрасывать их направо и налево, то он имеет право повсюду требовать все самое лучшее. Что я и делал.

Когда я прибыл к этому подземному городу, то наотрез отказался спускаться вниз, если мне не предоставят лучшего здешнего проводника. Самого лучшего!

Но деревенщина – она деревенщина и есть. Часовые, с которыми я говорил, не поняли, кто я такой, и вообще, я их явно раздражал с самой первой минуты. Сейчас я их понимаю, а тогда мне было на них наплевать. Дисциплина тут ничего не значила, и вместо того чтобы вызвать старшего, они решили преподать мне урок. Урок вышел отменный, но только не для меня, а для них. Разумеется, я никого не покалечил – за что их калечить, за то, что они дурачки? Да и зачем мне это, пусть лучше эти дурачки с американцами воюют, чем, искалеченные мною, будут валяться в местном лазарете. У здешних врачей и без них работы по горло, потому что в таких подземных местах даже здоровые люди начинают болеть. Ни солнца, ни нормального воздуха. Да и приличной еды тоже – днем с огнем…

Так что эта пара встречавших меня болванов осталась цела и невредима. Ведь я умею делать очень больно, не калеча при этом человека. Впрочем, кому я это говорю?! Ведь именно так я поступал с вами на занятиях. Ты наверняка помнишь мой принцип: «На тренировке каждый должен обязательно получить». Чтобы хорошо учились, чтобы понимали, чем они занимаются, чтобы знали, как это работает, чтобы уважали своего мастера и Гун-Фу, которое он преподает.

Получив изрядную трепку, эта парочка поняла, на кого нарвалась, и «градус уважения» ко мне резко повысился.

Один из них открыл лючок, который ненаблюдательный человек ни за что не заметил бы, и я через узкое отверстие спустился вниз. Лючок был крохотный, я его специально замерил «в подошвах», получилось две на одну. Как мне потом сказали, таких тщательно замаскированных входов-выходов было тут множество. Некоторые были крошечными, вроде того, куда предстояло спуститься мне, а были большие, куда загружали оружие, боеприпасы и прочие объемные вещи. Но вне зависимости от размера пространство вокруг каждого из таких лючков было обильно утыкано минами и ловушками.

Хотя учитель Ван, охотясь на тигров, использовал только старинный лук и почти такой же старый нож и никогда не ставил капканов, распознавать их он меня научил.

«Тигр – благородное животное, – говорил он, – нехорошо унижать его петлями и ловушками. Да и мне неинтересно, с молодости не привык к этим штукам, а сейчас учиться поздно. Но тебе полезно знать, как найти эту гадость, ведь ее ставят многие охотники. Да и лихие люди этим балуются. Реже, конечно, чем охотники, но тоже бывает».

Ван не только сам не ставил ловушек, он еще не любил тех, кто это делает. И он сделал так, что в тех местах, где охотился он, капканов не ставил никто. Обнаружив такую штуку, он уничтожал ее на месте. Потом находил горе-охотника и делал ему «предупреждение», после которого тот не только не ставил ловушек, но и вообще избегал охотиться на той территории, где мог появиться Ван. Когда я подрос, Ван научил меня находить и обезвреживать любые ловушки и капканы. Не пользуясь ими, он тем не менее был несомненным знатоком по этой части и смог сделать это так же основательно, как делал все остальное. С того времени, когда он решил, что я умею это делать, он полностью передоверил обнаружение и обезвреживание капканов мне.

По этому поводу он говорил так:

«Охотиться на тигров я тебя не учу. Это ремесло отходит, скоро либо всерьез запретят такую охоту, либо не останется ни тигров, ни охотников на них. Так что… научился стрелять из лука – и ладно. А тигров оставь старому Вану. На мой век, думаю, хватит. А ты будешь следить, чтобы никто не обижал моих тигров. И практика тебе будет, и развлечение».

И он не шутил, этот человек в лохмотьях, за которые деревенский старьевщик не дал бы и самой мелкой монеты, действительно считал всех тигров в округе своей собственностью.

Насчет практики Ван был, как всегда, прав. Это было непросто: сначала найти петлю-ловушку, а затем того, кто ее поставил. Тут требовалось чутье почище, чем у собаки. Но дед позаботился, чтобы я с детства чувствовал себя в джунглях как дома, а Ван довел это до совершенства: иногда я казался себе «самым главным тигром». Разумеется, это была иллюзия, но то, что я все «видел-слышал-чувствовал», было несомненно.

Кстати, мои «предупреждения» тем, кто ставил капканы, оказались намного более эффективными, чем «предупреждения» Вана. Дело в том, что Ван был стар и мудр. Он сначала говорил и убеждал, он был персоной известной, и обычно люди его слушали. Я же практически ничего не говорил, только сообщал, что стало причиной моего визита. Но если после бесед с Ваном охотники просто переставали ставить капканы, то после моих посещений они переставали даже близко подходить к местам, где мог охотиться старый Ван. А некоторые после моего визита вообще бросали охоту. Кто-то от страха (а охотники на тигров редко бывают трусами), а кто-то – из-за утраты физической возможности охотиться.

Конечно, ловушки на людей несколько отличаются от ловушек на тигров. Я бы сказал, что они значительно более мерзкие. Часто их зубья намазывают ядом, а если нет яда, то просто дерьмом. Это не имеет значения, лишь бы работало.

Но принцип установки был один и тот же, так что я все понимал и попасться в «дружественную» ловушку никак не мог. Что же касается мин, то кое-что мне объяснил сержант, пару дней готовивший меня к заброске в Сайгон. Он еще поражался, как быстро я нахожу поставленные им растяжки, я же не мог сказать ему, что просто их «чую», он бы мне точно не поверил. Да и зачем мне лишнее болтать языком? А чего не объяснил он, я понял сам. Обезвредить мину я не мог, я же не сапер, но обойти ее мог вполне, а большего мне и не требовалось.

Вскоре, в полном смысле из-под земли, появился «самый лучший» знаток здешнего подземелья. Звали его Дай, что означало Великий. И хотя его внешность (он был невысок, невзрачен и немолод) никак не тянула на такое помпезное имя, человек это был весьма непростой. Ведь он сам проектировал и строил это «подземное царство», он руководил землекопами, копавшими эти тоннели, а теперь следил за обслуживанием всего этого немалого хозяйства. Кроме того, он сам жил здесь вместе со всей своей многочисленной семьей.

Дай очень гордился своей работой и хотел показать мне как можно больше. Мне тоже было интересно, но когда он сказал, что там живет ни много ни мало несколько окрестных деревень (не Сайгон, конечно, но на небольшой подземный город тянуло вполне), что эти тоннели расположены в несколько уровней, а их общая протяженность – больше двух сотен километров, я попросил его ужать экскурсию до пары часов.

Тут было все для войны: стрелковые позиции, ремонтные и оружейные мастерские, склады, казармы, лазарет. Там была даже вентиляция, сделанная из полого бамбука. Маскировались выходные отверстия этой вентиляции очень легко: их просто выводили в заросли бамбука. И кто найдет бамбук среди бамбука?

Вообще, из бамбука во Вьетнаме делают все, но про «бамбуковую вентиляцию» я прежде не слышал. Правда, на нижних уровнях эта вентиляция работала совсем плохо, и дышать там было очень тяжело. Там была даже специальная «вентиляционная иерархия»: ближе всех к вентиляции клали самых тяжелых раненых. Я, правда, на самые нижние уровни старался не спускаться, с меня и первого уровня хватало выше головы. Так что я не понимал, как там можно постоянно жить. Хотя… жить захочешь – привыкнешь.

Я не строитель и не архитектор, но, как по мне, с военной точки зрения этот подземный город являл собой несомненное произведение фортификационного искусства. Причем сделано все это было, я бы сказал, из ничего: земля, вода, бамбук и даже дерьмо… Им часто обмазывали «входные люки» и пространство вокруг них, чтобы отбить у человека желание даже смотреть на это место.

Настоящая крепость, только под землей! И эта крепость была приспособлена не только для войны. В ней было все необходимое и для невоенной части населения. В частности, Дай показал мне самую настоящую школу. Бедность там была, правда, совершенно фантастическая, но занятия в том классе, куда он меня завел, шли полным ходом, там была какая-никакая доска, на которой даже можно было писать мелом.

Человек, не знакомый с внутренним устройством подземного города, сразу же запутался бы в сети извилистых, я бы сказал, «зигзагообразных» тоннелей, каждый из которых имел множество ответвлений, а некоторые заканчивались тупиками и ловушками.

Чтобы попадать внутрь этого подземного царства, американцы завели даже специальные подразделения. Настоящий американец (а в моем понимании образцовый американский солдат – это высокий и здоровенный парняга) туда бы не проник, он бы просто не прошел через лаз. Поэтому в тоннельные крысы (так звали этих ребят) набирали невысоких и тощих, вроде меня. Но в отличие от меня, эти парни были совсем без головы, ибо лезть в это жуткое подземелье с одним пистолетом (автоматическую винтовку туда было бы не протащить, да она и мешала бы) даже я бы не решился. Да что там с пистолетом – если бы даже мне дали танк, я бы туда все равно не полез.

Кстати, когда мы поближе познакомились с Даем, я спросил его, правда ли, что они как-то ухитрились затащить в тоннели подбитый американский танк. Слухи об этом я слышал не раз, но никогда не верил в них. А попав в тоннели, где некоторые лазы были такими, что туда мог пролезть только самый худой человек, я окончательно решил, что это никак не может быть правдой. Но Дай ответил мне весьма расплывчато: «Тоннели – они разные, – сказал он, – ты сам видел, тут много чего есть. А если нужно, то можно где надо проход и расширить».

Я не стал настаивать на ответе. Во-первых, ни один человек всего не рассказывает: иногда не имеет права, а иногда просто не хочет. Вон – я же никому не рассказываю, как добываю себе на роскошную жизнь в Сайгоне. Так что вполне имеет право. Хотя я по-прежнему не верю, что такое может быть. Впрочем, если они ухитрились спрятать под землю несколько деревень, то что такое для них спрятать один несчастный танк? Хотя кому нужно это подбитое горелое железо…

На той войне я рисковал жизнью ежедневно, в некоторые моменты – ежесекундно. Но это было на открытом пространстве, где я обладал свободой маневра и мог делать то, что считал нужным в сложившейся ситуации. А здесь у человека отнимали то, что я ценил больше всего, – свободу. Он был зажат в узком лазе, не имея вообще никакого выбора: ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз.

Про тоннельных крыс я вспомнил в Ирландии, когда увидел собак, которых вывели западные люди. Если во Вьетнаме все собаки «естественные», и потому более или менее одинаковые, то на западе собаки «специализированные», и потому имеют разную форму. Многие казались мне просто смешными: кому, например, нужна собака, длинная, как трамвай?

Оказалось, что это так называемые норные собаки, предназначенные для того, чтобы залезть в нору и добыть оттуда ее обитателя. Таксу, например, так и называют «барсучьей собакой». И основное свойство такой собаки, кроме удлиненности и коротколапости, – бесстрашие: попробуй залезь в нору к барсуку или лисе, особенно если там есть детеныши!

По-моему, именно по таким параметрам отбирали и тоннельных крыс: небольшие размеры, чтобы пролезть в нору, и полная отчаянность, чтобы на это решиться.

Так вот, несмотря на их отчаянность, пользы от их действий не было практически никакой, и этот в полном смысле слова первобытный город, представлявший собой по большому счету всего лишь огромную землянку, американцы, даже используя газ, так и не смогли захватить. Ни снаружи, ни изнутри.

Резюме здесь для тебя будет такое. Если ты понимаешь суть взаимодействия элементов, то никогда не проиграешь в схватке. Даже если противник сильнее, ты всегда сможешь противопоставить ему что-то, что помешает ему одолеть тебя. Если, например, он могуч и брызжет энергией (Огнем), то не пытайся противостоять ему «в лоб», а «протеки, погрузись» (Вода) или «закопайся» (Земля).

Этот принцип Сун Цзы записал примерно в таком виде:

«Если не знаешь ни себя, ни противника, будешь терпеть поражение в каждом сражении; если знаешь себя, но не знаешь его, один раз победишь, другой раз проиграешь; если знаешь противника и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет».

И хотя этот принцип известен давным-давно (Мо говорил, что Сун Цзы не придумал его, а просто записал в своей книге «Искусство войны»), известен он не до конца. В общем, старинный азиатский фокус: сказать, но не «до-сказать». Мой китайский дед говорил, что в китайском языке есть даже специальное слово «Се-Хоу-Юй», обозначающее такую вот «недоговорку». Часто недоговорка состоит из двух частей: в первой содержится некое иносказание, во второй – его истолкование. Но мастера воинского искусства предпочитают открывать лишь первую часть недоговорки. В общем, не весь секрет, а только его часть; или даже не часть, а всего лишь намек. Кто знает, тот поймет, услышав даже намек. А кто не знает, пусть и дальше себе не знает.

С помощью таких недоговорок мастера могут даже давать наставления, которые непосвященному кажутся не то что непонятными, а даже имеющими противоположное значение.

Мой дед, например, глядя на то, как я тренируюсь, любил говорить: «Все замечательно…», и постороннему человеку могло показаться, что он меня хвалит. На самом же деле все было совсем наоборот, потому что недоговорка эта договаривалась так: «…да только небо над головой слегка уже треснуло». Но это так, приятные воспоминания, тем более я знаю, что ты любишь всякие «присказки-пословицы-поговорки».

– Конечно, я их люблю, – ответил я Миню, – особенно недоговорки, в которых есть какая-то неожиданная недосказанность.

В школе про этот класс «присказок-пословиц-поговорок» нам не говорили – видать, в программе не было. А чего нет в программе, того как бы и в природе не существует. Так что про это я услышал много позже, когда уже после института познакомился с одной весьма образованной дамой. Такая многознающая, остроумная и едкая «столичная штучка» с блестящим образованием и карьерой.

Как-то раз я при ней сказал: «Хозяин – барин».

Она тут же продолжила: «Хочет – обделается, хочет – подотрется».

Язык у дамы был острый, и она всегда выражалась без стеснения, но, как по мне, это было «немного много» даже для нее. И когда я с некоторым удивлением воззрился на нее, она очаровательно улыбнулась:

– Это не я, это народное. Но для желающих есть и литературный вариант: «Хочет – живет, хочет – удавится».

– Мне больше нравится народный, – сказал Минь, выслушав историю про столичную даму, – а то литературный слишком серьезный, речь в нем – не более и не менее, как о жизни и смерти. А народный не такой пафосный, в нем нет никакой трагичности и «окончательности». А трагедии и в жизни довольно, незачем ее тиражировать попусту. Так что я за народную модификацию. Пусть она и слегка хамская, но попроще и повеселее. Но вернемся к Сунь Цзы: в завершенном виде его недоговорка звучит примерно так: «Если знаешь противника и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет. Разумеется, при правильном понимании». Впрочем, это и так должно быть понятно, ведь в рукопашном бое главное не сильное и быстрое тело, а Ум и Дух.

После рассказа Миня про Пять элементов до меня дошло, что я (сам этого не понимая) уже пробовал, как это работает. Это было в те времена, когда я занимался Карате и был помешан на всем японском. И тут попалась мне в журнале «Вокруг света» статья про японскую баню фуро. На первый взгляд все просто – всего лишь кедровая бочка с горячей водой. Но есть одна деталь, которая делает все особенным: температура воды в бочке доходит до пятидесяти градусов! Для себя такую воду я назвал «полукипяток». Вполне логично: сотня градусов – кипяток, полсотни – полукипяток.

Неподготовленный человек в такую воду просто не полезет. Привычные люди выдерживают минут 5–7, и только самые выносливые «высиживают» больше четверти часа.

Считается это дело весьма полезным для здоровья, так сказать, местное средство от всех болезней.

Есть и общественная баня фуро. Там люди, предварительно тщательно помывшись в душе (забавное дело – мыться перед баней), погружаются по несколько человек в одну «емкость». В общем, и общение, и лечение.

Но меня заинтересовал другой аспект, связанный с конструкцией традиционного японского дома, который напоминал мне дом старшего из трех поросят, построившего дом из соломы. Традиционный японский дом состоял примерно из таких же материалов: деревянные балки; стены, сделанные из бамбука и глины; крыша – из травы и соломы (иногда дополнительно покрывалась черепицей из обожженной глины); внутренних стен вообще не было (вместо них использовались скользящие перегородки или ширмы).

Летом в таком доме прекрасно. А вот зимой… Особенно если учесть, что зимы в Японии холодные, а дома не отапливались…

Поэтому японцы приспособились греть не дом, а себя. Фуро для этого подходила идеально. В журнале было написано, что прогревшийся в фуро человек целый вечер не мерз. Любопытства ради я решил проверить. В разгар зимы, перед тем как куда-то уходить (не помню куда, помню только, что дело было вечером), я наполнил ванну горячей водой и улегся в нее. Как следует напарившись, я надел легонькую куртку и вышел на улицу. И действительно, пару часов мне было почти не холодно. Правда, когда мама-доктор узнала о моих экспериментах, она сказала, что думает об умниках, которые много читают, но мало думают. Но мне понравилось, и я еще несколько раз повторял такую процедуру. Разумеется, через какое-то время я простудился (правило «не выходить распаренным на мороз» никто не отменял) и бросил это дурацкое занятие.

И только после рассказа Миня до меня дошло, что я делал: накапливал в теле энергию тепла (Первоэлемент Огонь), используя как теплоноситель Первоэлемент Вода. Правда, я не понимал, что мудрые японцы аккумулируют тепло в теле перед тем, как уложить его в кровать, укрыв одеялом. А я, как последний идиот, тащился на улицу и подолгу был на морозе. Хотя при этом получался какой-никакой, но Ци-Гун. Впрочем, не «какой-никакой», а неправильный… Но все равно Ци-Гун Пяти элементов. Ну, может, не пяти, но двух точно.

«Первейшее называется «Пятью фазами». Пять фаз: первая – Вода, вторая – Огонь, третья – Дерево, четвертая – Металл, пятая – Почва. Вода увлажняет и течет вниз, Огонь горит и поднимается вверх, Дерево [поддается] сгибанию и выпрямлению, Металл поддается ковке, Почва принимает посев и дает урожай».

«Хун Фань» («Великий образец»)

Зачем люди занимаются борьбой?

Весь труд – для отдохновения, но отдохновение никогда не бывает результатом труда; вся борьба – для расслабления, но расслабление не является результатом какой-либо борьбы. Путь к истинному отдохновению лежит в понимании тщетности всех усилий и борьбы, а также в пробуждении к нашей сущностной природе.

Чандра Свами Удасин

Понятие «борьба» можно трактовать очень и очень по-разному.

Наша трактовка

На первом курсе института я отправился на самбо. Школа закончилась, началась новая жизнь, а с ней – новые игрушки. Секция была в том же политехе, которому принадлежал и бассейн, в который я честнейшим образом отходил четыре года. Поэтому на самбо меня устраивала та же самая мамина однокурсница, которая определяла меня на плавание. Все институтские преподы в той или иной степени зависели от нее, и ей было все равно, куда меня пристраивать.

Придя первый раз в зал, я чуть не пожалел о своем выборе. Уж очень странно все это выглядело. Зал находился в высоченном квадратном подвале, в котором было множество всяких толстых и тонких труб, увенчанных большими вентилями красного цвета. Как я понимаю, это был не простой подвал, это был «водо-тепло-центр», в котором находилась разводка на весь огромный корпус, занимавший чуть ли не целый квартал.

В подвале было грязновато и бедновато: некрашеные стены, скрипучие полы, плохо освещенная раздевалка. А сколько пыли летело из тамошнего ковра, когда у кого-то получался особенно сильный бросок!

Кроме ковра, спортивного инвентаря почти не было. Кустарная штанга, скамейка для жима лежа да несколько разнокалиберных гирь, явно «натасканных» из разных мест и источников. Судя по тому, что штанга была одна, не предполагалось, что с ней будут много возиться, видимо, силу здесь нарабатывали каким-то другим способом. В ближайшие дни я понял каким: потаскай на себе партнера примерно своего веса – и никакая штанга тебе не понадобится.

Кстати, методика была весьма эффективная. Сила, которую она давала, оказывалась естественной и живой, она возникала как бы ниоткуда. Вроде разминаешься, борешься, ничего не делаешь, а сила – вот она. Я практически не замечал в теле перемен, пока однажды мы с папой не отправились за картошкой. Сейчас такое трудно представить, но в те времена люди запасали картошку на зиму. Дело это было хлопотное: килограммов двести картошки надо было купить, привезти, снести в подвал. Мало того, картошка начинала расти, и за зиму ее нужно было несколько раз перебрать. Кстати, подвал был далеко не у всех городских жителей, и каждый устраивался, как мог.

Я вообще терпеть не мог всякие хозяйственные дела, а «поход» за картошкой был одним из самых моих нелюбимых занятий. Папа вполне понимал мои чувства (сам был точно такой же) и потому обычно отправлялся вместе со мной, чтобы мне было не так скучно.

Было это, думаю, с полгода (или чуть больше) с тех пор, как я пошел на самбо. Картошку мы без особого тщания перебрали, потом набрали мешок и собрались домой. Честно говоря, я не заметил, как мешок оказался у меня на плече. Сколько он там весит, этот мешок? Килограммов сорок, ну, может, пятьдесят. Чего там поднимать и чего там нести! Но заметил папа, он усмехнулся и сказал:

– Совсем недавно тебе надо было помогать взвалить мешок на плечо. Да и мешок ты набирал не такой полный.

– Это я от лени, – отмахнулся я, – больше принесем – реже ходить будем.

Но папа, как всегда, был прав: мешок был намного тяжелее обычного, а нести его мне было намного легче.

В общем, бороться я еще не научился, но уже вполне мог идти подрабатывать грузчиком. Хоть какая-то польза.

Окон в зале не было, а вентиляция (если она там вообще была) работала из рук вон плохо. Для раздевалки места не нашлось (неудивительно, ведь под спортзал этот подвал никак не предназначался), и раздевалкой служил коридор, ведший к спортзалу. На стены набили алюминиевые крючки и поставили под ними длинные низкие лавки. Вот и вся раздевалка.

Увидев все это убожество, я чуть не пожалел, что пришел сюда. В бассейне было куда приятнее. Все беленькое и чистенькое. В раздевалке шкафчики, моешься в душе, перед тем как войти в бассейн и когда выходишь из него. На выходе из душа в бассейн стоит тетка и проверяет «качество мытья», грязного в бассейн никак не пропустят. Пахнет мылом и шампунем, а не так, как здесь. А как тут может пахнуть, если душа нет, помещение не проветривается, а в нем возятся десяток-полтора здоровенных парней?!

В общем, если бы не сильное желание научиться бороться, я бы, ни минуты не думая, покинул этот зал и вернулся в бассейн. Не понимаю, почему я тогда так не сделал. Рискну предположить, что это была совершенно неосознанная тяга к Гун-Фу, к чему-то настоящему. Я не знал, где проживает это «настоящее», и искал его повсюду.

Правда, тренер «при этом зале» был совершенно нормальный. Мамина однокурсница сказала, что мне нужно будет спросить Мишу Плотникова. Она его очень хвалила, говорила, что он хороший мальчик, сейчас много тренируется, старается получить мастера спорта. Хотя вообще он не профессиональный тренер, на кафедру физкультуры «по совместительству» его пристроил его наставник. Вот тот был тренер так тренер! Как-то у него получалось, что многие его ученики стали «чемпионами всего, чего можно», и он был известен на весь Союз.

Конечно, хорошо было бы попасть прямо к нему, но это было невозможно, за это мамина однокурсница не бралась, говорила, что с начинающими он вообще не занимается. А вот к Мише – пожалуйста.

Когда я зашел в зал и спросил Мишу, ко мне подошел улыбающийся парень лет двадцати пяти. Был он невысок, худощав (хотя и очень жилист) и совершенно несолиден. В бассейне тренер выглядит как уважаемый человек: умытый, причесанный, строгий. Да и возраст у большинства из них был за сорок. А Феофанычу вообще было хорошо за пятьдесят.

А этот Миша – взмокший, встрепанный, в коротенькой борцовской курточке, в трусах и борцовках. Держится просто, будто он не препод (а любой институтский тренер – это препод, пусть и с кафедры физкультуры, но все равно препод), будто я ему ровня. Хотя попробуй притворяться солидным, будучи в трусах и в распахнутой на пузе куртке!

Про меня он знал и, не вступая в пустые разговоры, велел мне переодеваться и приступать.

Два раза повторять не пришлось. Через пару минут я уже стоял в зале и оглядывался по сторонам, не зная, что мне делать. Но ожидание не затянулось. Миша тут же подвел ко мне крепкого (кстати, ни одного не крепкого я тут не заметил) парня по имени Гришка и сказал ему, чтобы тот научил меня кувыркаться и падать.

– И не забывай его страховать, – строго сказал Миша, указывая на меня, – он первый день, так что аккуратно. А то я тебя знаю.

И, выдав мне замызганную курточку, Миша удалился.

Для чего мне нужна была курточка, я не знал, но, оглядевшись, сразу понял: куртка нужна для того, чтобы за нее можно было хвататься. За майку или спортивный костюм не ухватишься, а вот за жесткую и прочную куртку – сколько угодно. Что все находящиеся в зале и делали. Они так таскали друг друга по ковру, что я понял смысл выражения «таскать, как щенок тряпку».

Гришка, однако, не собирался ждать, пока я «наглазеюсь» по сторонам, и сказал, чтобы я поторапливался. Когда я наконец натянул курточку и (не без его помощи) завязал пояс, он начал учить меня кувыркаться и падать. Падать я не умел совершенно, а кувыркаться любил еще с того момента, когда нас обучали этому на физкультуре. С тех пор на каждом уроке физкультуры я при первой возможности расстилал в углу школьного спортзала пару матов и кувыркался. Наш физкультурник привычно не возражал. Видимо, он уже отчаялся научить меня чему-нибудь стоящему (а стоящим он считал только легкую атлетику и всякие игры в мяч) и поступал со мной по принципу «чем бы дитя не тешилось…». Тем более что я никому не мешал.

И тут это умение совершенно неожиданно пригодилось. Через пару минут Гришка решил, что моего мастерства вполне достаточно, и взялся меня бросать. Видимо, меня он рассматривал как выданное ему чучело для отработки бросков. Впрочем, он честно меня страховал (то ли следовал указаниям Миши, то ли не желая раньше времени повредить новую игрушку), так что было совсем не больно. Наоборот, мне стало интересно, и я даже начал улыбаться.

Тут к нам подошел Миша. Позже я узнал, что он поправляет (как он говорил, «ставит») технику только тем, кто ему нравится. А нравились ему те, кто старался. А еще больше – те, у кого еще и быстро получалось. Но ко мне он подошел по другой причине.

– Это борьба, – сказал он, неожиданно став серьезным. – И ты зря лыбишься.

С этими словами он плотно прихватил меня и бросил как-то так, что мне показалось, будто я взлетел сам по себе. Зато падение оказалось крайне неприятным: Миша упал вместе со мной и пришлепнул меня сверху так, что мягкий ковер неожиданно оказался очень жестким. Удар об него «выбил» из меня дыхание. Миша тут же сделал болевой на руку, и я вообще не знал, куда мне деваться.

– Тут бывает жестко и больно, – сказал Миша, отпуская меня, – так что улыбаться будешь, когда научишься. Понятно?

Наглядность демонстрации не вызывала никаких сомнений в его словах. Но дыхание ко мне еще не вернулось, так что я просто кивнул, не вставая с ковра.

– И хватит его бросать, – на этот раз Миша обратился к Гришке, – так он на следующую тренировку не придет. Покажи ему, как это делается, пусть он тебя побросает. Начните, как обычно, с броска через бедро.

– Ну не придет и не придет, – пожал плечами Гришка, – может, оно и к лучшему?

– Может, и к лучшему, – согласился Миша, – но ты все-таки покажи ему, как бросать через бедро. А то забыл, каким ты сюда пришел год назад, обрадовался, стал на пацане отрабатывать. Отправлю тебя к старшей группе – сам у них полетаешь.

С Гришкой мы подружились быстро. И он рассказал мне про здешний обычай, который состоял в том, что более опытные борцы отрабатывают на новичках.

– Прямо дедовщина какая-то, – качал головой Гришка, поступивший в институт после армии и знавший, о чем говорит, – пока ты у них считаешься молодым, тебе тренироваться как следует не дадут. Будут говорить, что сначала тебе нужно научиться падать, а для этого нужно, чтобы тебя кто-то бросал. Так что выйдет, будто тебе еще и одолжение делают.

– А как тут можно перестать быть «молодым»? – поинтересовался я.

– Очень просто: либо научиться до такого уровня, чтобы тебя стали уважать, либо сделать так, чтобы Миша увидел, что ты стараешься и что у тебя получается. А уж он устроит так, чтобы ты мог полноценно тренироваться. Ему тоже нужен результат. Если его ученики будут побеждать, то ему на кафедре особое уважение. У них есть доска почета, на которой пишут примерно так: первое место занял студент такой-то, воспитанник тренера такого-то. В общем, своя иерархия.

И я старался изо всех сил. Не знаю почему, но получалось у меня легко и быстро, месяцев через восемь-девять я, проходя мимо двух других тренеров по борьбе, случайно услышал их разговор:

– Сколько занимается вот этот, который только что боролся с моим Сашкой? – спросил первый.