Текст книги "Великий закон славян"

Как сами «Законы», этот самый последний диалог Платона в целом, так и приведенный в нем миф о человеке, как о бездушной кукле в руках богов, всецело зависящей от того, за какую именно ниточку ее дернут, вызвал обширную критику у многих исследователей творчества этого выдающегося древнегреческого философа. Изложенное здесь понимание человека как куклы слишком уж не вязалось со всем предыдущим творчеством Платона и у многих специалистов вызывало достаточно тягостное ощущение. Однако сравнение с другими источниками показывает, что данный образ не относится к числу так называемых философских мифов, выдуманных самим Платоном, а был взят им из народной традиции. Чрезвычайно близкий образ, касающийся не только людей, но и всей вселенной, встречается нам и в индийской Брихадараньяке Упанишаде, описывающей состязание между мудрецами: «Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: знаешь ли ты, Капья, ту нить, которой связаны и этот мир, и тот мир, и все существа? Патанчала Капья сказал: я не знаю ее, почтенный. Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: знаешь ли ты, Капья, того внутреннего правителя, который правит изнутри и этим миром, и тем миром, и всеми существами? Патанчала Капья сказал: я не знаю ее, почтенный. Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: поистине, Капья, кто знает эту нить и этого внутреннего правителя, тот знает Брахмана, тот знает миры, тот знает богов, тот знает веды, тот знает существ, тот знает Атмана, тот знает все. Так он сказал им»[126]126
  Упанишады. Брихадараньяка Упанишада. – М., 1992. – Кн.1. – С. 102–103.


[Закрыть].

Данный текст наглядно показывает, что используемый Платоном образ золотой нити является не его собственным изобретением, а восходит к эпохе индоевропейской общности. Хоть Брихадараньяка Упанишада и не использовала уже термин «рита», а говорила о ните-«сутре», тем не менее как ее описание, так и отождествление с абсолютным знанием, однозначно показывает, что именно она в эпоху создания упанишад являлась внешним образом универсального вселенского закона. При сопоставлении обоих текстов становится ясным, что, исходя из своих собственных концепций, Платон отождествил существовавший до него образ золотой нити с разумом, имеющим у него, впрочем, божественное происхождение. Чрезвычайно важно, что сам этот миф философ считает необходимым для сохранения добродетели-αρετη, о тесной связи которой со вселенским законом речь пойдет в третьей главе, равно как и для четкого разграничения добродетели и порока. В силу сочетания существовавшей до него традиции и своих собственных размышлений неизбежно двояким у Платона оказывается и происхождение самого мифа о руководящей человеком и государством золотой нити: с одной стороны, как следует из текста диалога, он явно является плодом интеллектуальных рассуждений, но, с другой стороны, в нем четко говорится, что государство, приняв его «от богов, или же от познавшего все это человека», должно руководствоваться этим мифом и действовать сообразно ему. Интересно отметить, что связь образа нити с понятием руководства получила свое развитие и в индийской традиции. Как уже отмечалось, «нить» в санскрите называется сутра, а вторым значением данного термина было «руководство», что привело к тому, что этим словом в Древней Индии стали называть различные трактаты по ритуалу, законодательству, науке и т. п., восходящие к авторитету отдельных мудрецов, комментировавших Веды. Касаясь символа нити в мировой культуре, М. Элиаде отметил, что он соответствует чрезвычайно глубинному опыту человечества «и, в конечном итоге, выявляет ситуацию, положение человека в мире, которое невозможно выразить другими символами и образами»[127]127
  Элиаде М. Мефистофиль и Андрогин. – СПб., 1998. – С. 325.


[Закрыть].

Все четыре рассмотренных здесь мифологических представления – Индии, Галлии, Руси и Греции – безусловно восходят к единому архетипу. Хронологически наиболее ранним является образ вселенского закона в виде протянутой с неба нити, а представление его в виде цепи явно более позднее. Однако наличие одинакового образа у русских и греков свидетельствует скорее о возникновении и этого вторичного символа в индоевропейскую эпоху.

Возможно, рота представлялась славянам и в образе реки. Так, во всяком случае, можно предположить на основании известий мусульманских авторов, если только они существенно не исказили приводимые ими географические названия. В рукописи «Худуд ал-алам» читаем: «Слово об области русов и ее городах: это – область, к востоку от которой гора печенегов, к югу от нее река Рута…»[128]128
  Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. – М., 1967. – Т. 2. – С. 105.


[Закрыть]. Масуди, описывая реки, впадающие в Черное море, отмечает: «Другая из этих больших рек есть Рита и Балава, имя, которое она носит также у Славян»[129]129
  Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. – СПб., 1870. – С. 141.


[Закрыть]. Аналогичные названия носят славянские реки и у некоторых других арабских писателей. В пользу связи роты с водой говорит не только тот факт, что вода была стихией Перуна и, как мы увидим, играла важную роль в процедуре божьего суда, но также и связь реки с идеей времени. С.Ю. Неклюдов отмечает, что в былинах иногда присутствует осознание времени как необратимого потока: «А год за годом – как река бежит». В то же время следует отметить, что и в Индии время было тесно связано с ритой. Ниже мы увидим, что православное духовенство в целом резко отрицательно относилось к самому понятию роты и в конечном итоге сумело искоренить даже использование этого слова в русском языке. Тем примечательнее редкий случай его употребления при переводе Библии на русский язык в 1499 г. Речь в этом фрагменте идет о заключении союза между Авраамом и Авималехом у колодца, причем первый клянется богом, что не обидит ни Авималеха, ни его сына, ни его внука (Быт. 21.23–24). В современном переводе Ветхого Завета это место звучит так: «Потому и назвал он сие место: Вирсавия (согласно разъяснению Иосифа Флавия, „колодец клятвы“. – М.С.), ибо тут оба они клялись и заключили союз в Вирсавии» (Быт. 21.31–32)[130]130
  Здесь и далее все ссылки на Библию даются по изд.: Библия, Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. – М., 1976.


[Закрыть]. Древнерусский же книжник перевел это место следующим образом: «Сего ради прозвашя имя мѣсту тому Кладяз(ь) ротный, яко ту клястася оба (Авраам и Авимелех) и завѣщаста завѣт у кладязя ротнаг(о)»[131]131
  Словарь русского языка XI–XVII вв. – М., 1997. – Вып. 22. – С. 222.


[Закрыть]. Не исключено, что в использовании этого языческого термина при переводе христианского Священного Писания отразилась связь его не только с особо торжественной клятвой, но и с водным источником, о чем еще помнили на Руси в XV веке.

Рота была тесно связана с язычеством славян и его верховными богами. Так, договор 911 г. Олег утверждал по «вере и по закону нашему». Статья 5 этого договора предусматривает, что если у должника не хватает имущества, то пусть он отдаст, сколько может, «а о проче да роте ходить своею верою»[132]132
  ПВЛ. – С. 27.


[Закрыть]. В статье «О муже кроваве» «Русской Правды» по Розенкампофскому списку написано: «Аще ли пьхнеть муж мужа любо к себе любо от себя, ли по лицу ударить, или жръдию ударить, а без зънамения, а видок будеть, бещестие ему платити; аже будеть болярин великых боляр или менших боляр, или людин городскыи, или селянин, то по его пути платити бесчестие; а оже будеть варяг или колбяг, крещения не имея, а будеть има бои, а видок не будеть, ити има роте по своей вере, а любо на жребии, а виноватый в продажи, в что и обложать»[133]133
  ПРП. – М., 1952. – Вып. 1. – С. 210–211.


[Закрыть]. Следовательно, некрещеные, т. е. язычники варяги и колбяги в случае отсутствия у них свидетелей должны были идти по роте по своей, языческой вере. В более поздний период эта же связь фиксируется и для правды, образуя устойчивое выражение «служить верой-правдой», встречающееся нам уже в былинном эпосе:

 
А неверный царище поганое говорит таково слово:
«Ай же ты, молодой Михайла Данильевич!
Послужи-ко мне верой-правдою,
Как служил ты князю Владимиру…»[134]134
  Былины. – Л., 1984. – С. 156.


[Закрыть]
 

Весьма примечательна связь роты со жребием – специфическим признаком именно Перуна. В приведенном розенкампофском варианте «рота» и «жребий» взаимозаменяемы. В аналогичной статье «Русской Правды» Краткой редакции говорится: «§ 10. Аще ли ринеть мужь мужа любо от собе, любо к собе, 3 гривне, а видока два выведать; или будеть варяг или колбяг, то на роту»[135]135
  ПРП. – М., 1952. – Вып. 1. – С. 78.


[Закрыть] – «Если же человек пихнет человека от себя или к себе, (то платить) 3 гривны, если выставит двух свидетелей; но если (побитый) будет варяг или колбяг, то (пусть сам) идет на роту». Однако в аналогичном месте «Русской Правды» Сокращенной редакции читаем: «Аще ударит на смерть жердию или попехнет, а знамения нет, а видок будет, аще будет болярин, или варяг, крещения не имея, то по их пути платити безчестие, аще видока не будет, ити им на жребии, а виноватый в продаже, во что обложат»[136]136
  Там же. С. 197.


[Закрыть]. Показательно, что в этом списке вместо роты фигурирует жребий, т. е. божий суд, причем вновь подчеркивается отсутствие крещения у потерпевшего, не имевшего свидетеля совершенного против него преступления. Итак, в различных редакциях «Русской Правды» рота и жребий выступают как взаимозаменяемые понятия, а в розенкампофском списке они упоминаются рядом, причем потерпевший сам решает, идти ему на роту или на жребий.

Вместе рота и жребий указываются и в договоре Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1189–1199 гг.: «§ 9. Оже тяжа родится бес крови, снидутся послуси, и русь и немци, то вергнуть жеребьее; кому ся выимъть, роту шед, свою правду възмуть»[137]137
  ПРП. – М., 1953. – Вып. 2. – С. 126.


[Закрыть]. Вновь мы видим тяжбу по обвинению в избиении, не подтвержденную на этот раз телесными повреждениями и кровоподтеками. Здесь, однако, стороны сначала бросают жребий, а затем тот, чей жребий вынется, идет на роту. Теперь два понятия не заменяют друг друга, а выступают как две стадии уголовного процесса.

Наконец, отдельное применение жребия планировалось в проекте договора 1269 г.: «А случится так, что придется давать показания двоим, немцу и новгородцу, и они сойдутся на одном и том же, то им верить; а поспорят они и не сойдутся на одном и том же, то бросить им жребий и чей жребий вынется, тот прав в своем показании»[138]138
  Там же. С. 129.


[Закрыть]. Жребий здесь является оружием божьего суда для установления правды в условии двух взаимоисключающих показаний, когда обычными, человеческими средствами выяснить истину не представляется возможным.

В различных памятниках древнерусского права и их списках мы видим три возможных варианта соотношения роты и жребия: как альтернатива, как взаимозаменяемые понятия, как последовательные стадии одного процесса. Но все три варианта свидетельствуют о близкой связи, существовавшей между ротой и жребием в представлении людей Древней Руси. А поскольку жребий являлся средством определения желанной жертвы именно для Перуна и только для Перуна, то это является еще одним доказательством теснейшей связи роты с этим богом, в частности, и с язычеством в целом.

О бесспорно языческом характере роты нагляднее всего свидетельствуют нападки на нее христианских законодателей и проповедников. Так, «Закон Судный людям», один из древнейших славянских юридических памятников, составленный на заре насильственной христианизации в Моравии и хорошо известный на Руси, торжественно провозглашает: «Яко всяко село в нем же требы бывають или прiсягы поганьскы да отдютсь въ бии храмъ со всѣмь имѣньемь елико iмоуть га та в томь селѣ. Иже творять требы и присягы да продасться со всѣмь имѣньемь своимь а цѣна ихъ дасться нищимъ»[139]139
  Закон Судный людям. Краткой редакции. – М., 1961. – С. 35.


[Закрыть]. Итак, языческие присяги, под которыми следует понимать роту, этим законом полностью приравниваются к жертвоприношениям языческим богам (требам). Именно эти два преступления представляются христианскому духовенству наиболее опасными, и за них оно устанавливает самое тяжелое в данном законе наказание – продажу в рабство со всем имуществом. Самым шокирующим во всем этом является то, что «Закон Судный людям» составлялся не каким-нибудь ограниченным фанатиком-изувером, а при самом активном участии Мефодия – родного брата и сподвижника создателя современной славянской азбуки Кирилла-Константина. Требования данного свода законов были настолько жестокими, что даже принявшая христианство светская власть Великой Моравии избегала применять их на практике в полном объеме. В ответ на этот скрытый саботаж Мефодий обратился к князьям и судьям Моравии с негодующей проповедью, в которой требовал, чтобы они неукоснительно руководствовались нормами «Закона Судного людям», и сурово порицал тех правителей, которые, видя отступления от норм христианской морали, не карают нарушителей по всей строгости закона.

На Руси до подобного дело не дошло, и князья, сохранившие после христианизации память о вселенском законе, даже закрепили его ограниченное применение в светском законодательстве. В силу этого отечественным церковникам пришлось волей-неволей ограничиваться моральным террором. В «Слове св. Иоанна Златоуста о клятве» рота обличается следующим образом: «Аще речеши, мнози ротятся и кленутся, то како зла не приемлють, но мстить бо имъ вскорѣ, якоже при Ананiи и Самъфире? Не чюдися, брате, иже бо велики грѣхи творятъ… Велико бо согрѣшенiя есть рота и клятва…»[140]140
  Владимиров П.В. Поучения против древнерусского язычества и народных суеверий // Памятники древнерусской церковно-учительской литературы. – СПб., 1897. – Вып. 3. – С. 81–82.


[Закрыть]. Итак, рота, наравне с клятвой, объявляется великим грехом, и многим ротящимся грозится местью от бога.

В «Слове св. Моисея о ротах и клятвах», автором которого предположительно является новгородский архиепископ Моисей, занимавший этот пост в 1325–1359 гг., говорится: «Проркъ глетъ яко того ради затворися нбе не попоусти дожда на землю зане кленутъся члвцi имянемъ бжиимъ ‹…› и стую црьквь невѣсту хву ротою скверняще ‹…› зане же гь бгь не велитъ догонит члва до клятвы и роты поистиннѣ бо спсъ нашь iсъ хсъ члвеци ротою мя знаютъ»[141]141
  Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2: Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе // Записки императорского Московского археологического института. – М., 1913. – Т. 18. – С. 138.


[Закрыть]. Весьма примечательно, что отсутствие дождя (затворить небо и не пускать дождь на землю, по христианским представлениям, мог только бог) объясняется тем, что люди клянутся именем божиим и оскверняют церковь ротою. В язычестве же дождь напрямую зависел от громовержца Перуна. Борясь с остатками язычества, проповедник внушал своей пастве, что использование роты, также неразрывно связанной с образом Перуна, будет караться отсутствием дождя – благодатной стихии, ранее принадлежавшей этому же богу. Так, разделяя и противопоставляя друг другу различные свойства одного языческого божества (причем одно свойство соотносилось с христианским богом и считалось добром, а второе свойство, объявленное великим грехом, – злом), церковь разрушала единство языческой картины мира в народном сознании, стремясь к полному ее искоренению.

Эта же идея, дополненная новым красочным образом, повторяется в «Поучении Моисея о безвременном пьянстве»: «Прркъ глть. того ради завяза нбо не пустить дъждя на землю. зане члци кленуться бмь и его стми. и дроугъ дроуга догонять до клятвы и црквь стую невѣсту хвоу ротою нарекше приводяще закалають сна предъ мтрью… зане жь гь бъ не велить догонити члвка до клятвы и до роты. тому же подобна и другая вина. жертву приносять бѣсамъ и недуги лѣчать чарами»[142]142
  Там же. С. 138–139.


[Закрыть]. Повторяя мысль о том, что из-за клятвы и роты дождь с неба не идет на землю, проповедник символически связывает эти греховные явления с человеческим жертвоприношением, что, как мы видели, также было свойственно как роте, так и Перуну. Смысл нарисованной Моисеем картины таков: церковь, Невеста Христова, – эта наша мать, верующие – ее дети, и если кто побуждает другого клясться или ходить на роту, тот на глазах матери-церкви закалывает ее сына. Здесь же к этому греху приравнивается чародейство и принесение жертвы бесам. Бесами же с принятием христианства были объявлены все прежние языческие боги.

Более всего показателен тот факт, что христианское духовенство ожесточенно протестует против совершения роты даже в том случае, если она дается для осуществления такого заведомо богоугодного дела, как паломничество ко святым местам в Иерусалим. Так, поп Илья запретил идти к христианской святыне какой-то дружине, давшей в этом роту, и даже наложил на нее за это епитимью: «Ходили бяху к роте, хотяче в Иерусали. Повеле ми опитемыо дати: та бо, рече, рота губить землю сию»[143]143
  Русская историческая библиотека. – Т. 6. – Стб. 61–62, § 22.


[Закрыть]. Подобное отношение духовенства лучше всего свидетельствует о языческой сущности роты. Христианством совершается тотальное отрицание всего, что было свято для людей: если в язычестве ротой держится не только Земля, но и вся Вселенная, то теперь православные проповедники внушают своей пастве, что именно ею земля и губится.

Под давлением церкви князья начинают призывать в свидетели не Перуна и Волоса, а христианского бога и клясться не на оружии, а на кресте. Впервые новая форма клятвы упоминается в летописи под 1159 г., когда сыновья Ярослава Владимировича выпустили из заточения своего дядю Судислава: «Изяславъ, Святославъ и Всево-лодъ высадиша стрыя своего Судислава ис поруба сидѣ бо лѣт 20 и 4, заводивъше кресту, и бысть чернецемь»[144]144
  ПВЛ. – С. 109.


[Закрыть]. В.Ю. Франчук совершенно справедливо отметил, что оборот «заводите кресту» был создан по образцу «заводити ротѣ». Как мы увидим чуть ниже, «Повесть временных лет» в отношении этого термина подверглась сознательному редактированию в более поздний период и в сочинении В.Н. Татищева, пользовавшегося некоторыми не дошедшими до нас летописями, в данном конкретном случае речь идет просто о роте. Очевидно, наиболее точно отражает интересующую нас ситуацию 1159 г. Новгородская I летопись: «В лѣто 6567. Изяславъ, Святославъ, Всеволод высадиша строя своего Судислава князя ис поруба… приведоша его къ ротѣ и къ кресту, и бысть чернецомъ»[145]145
  Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. – М.; Л., 1950. – С. 183.


[Закрыть]. Стремление любой ценой вычеркнуть память о священном вселенском законе из сознания русского народа, пусть даже задним числом, было у наиболее ретивых христиан столь велико, что подчас приводило к явным нелепостям. Так, в одном из списков летописи в том месте, где описывается ритуал заключения язычником Игорем договора с Византией, один не по уму старательный редактор сделал характерную поправку: «Къ ротѣ (поправлено въ) „къ кресту“»[146]146
  Гиляров Ф. Предания начальной русской летописи. – М., 1878. – С. 205.


[Закрыть]. В конечном итоге, правда, возобладал здравый смысл, и более поздние редакторы не стали заставлять русских языческих князей клясться на христианском символе, ограничившись тем, что изъяли упоминание языческого термина при описании заключения договоров между князьями христианского периода.

Представление о могущественной силе крестного целования, неотвратимо карающей нарушителей данной священной клятвы, наиболее наглядно прослеживается в истории с галицким князем Владимирко. Ведя долгую и упорную борьбу с киевским великим князем Изяславом Мстиславичем и его союзником венгерским королем, правитель Галича неоднократно нарушал даваемую им таким образом клятву. Потерпев очередное поражение от своих противников, Владимирко в 1152 г. прикинулся тяжело раненным и стал умолять о пощаде короля Венгрии. Когда последний сообщил об этом своему союзнику Изяславу, показательна реакция киевского князя на случившееся: «Изяславъ же реч ко королеви сну аче Володимеръ оумреть а Бъ оубилъ его. Зане ступилъ есть хрстьного чѣлования к обѣима нама на нѣмже цѣловалъ хрсть»[147]147
  ПСРЛ. Ипатьевская летопись. – М., 2001. – Т. 2. – Стб. 451.


[Закрыть].

Как видим, предполагаемую рану галицкого князя Изяслав Мстиславич воспринял, что бог убил клятвопреступника за нарушение крестного целования, что чрезвычайно напоминает нам представления языческой Руси о том, что за нарушение роты воины будут прокляты от верховных богов, – ее хранителей, и погибнут от собственного оружия. Более опытный киевский князь был не склонен верить своему вероломному родственнику, однако венгерский король, ближайшее окружение которого было подкуплено предприимчивым Владимирко, согласился поверить своему противнику в очередной раз, и галицкий князь вновь поклялся на кресте жить в мире с Изяславом и вернуть ему захваченные города. Однако стоило лишь союзникам вывести войска из Галицкого княжества, как мнимый больной немедленно выздоровел и не выказал никакого желания выполнять свое обещание. Напомнить о нем Изяслав послал к Владимирко своего боярина Петра Бориславича с крестными грамотами. Между послом и галицким князем состоялся весьма примечательный диалог: «И реч ему Петръ кнже крстъ еси къ брату своему къ Изяславу и къ королеви цѣловалъ яко ти все оуправите и с нима быти то ти оуже еси съступилъ крстьного цѣлования и реч Володимиръ сии ли крстць малыи реч Володимиру Петр кнже аче крстъ малъ но сила велика его есть на нбси и на земли»[148]148
  Там же. Стб. 462


[Закрыть].

Как видим, на обвинение в нарушении крестного целования Владимирко возразил, что крест тот был мал, на что посол возразил, что хоть крест и был мал, но сила его велика и на небе, и на земле. Не найдя, что сказать, князь выгнал посла, однако, когда тот уже выехал обратно в Киев, приближенные галицкого князя вернули его, и Петр услышал от них удивительную историю. Отказавшийся соблюдать крестное целование Владимирко отправился на вечернюю в церковь, однако, когда он уже возвращался к себе в палаты, как кто-то невидимый ударил его в плечо, после чего князь не мог сдвинуться с места и чуть было не упал. Окружавшие слуги подхватили Владимирко и принесли его в горницу, где князь в тот же вечер и скончался. Как видим, представление Изяслава, явно выражавшего общераспространенное в ту эпоху мнение, что бог неизбежно убьет нарушителя крестного целования, по отношению к правителю Галича сбылось, хоть и не после первого, а после второго нарушения им священной клятвы.

Еще одним последствием нарушения этого священного обряда могло быть поражение на поле боя. Так, при описании событий 1176 г., автор Лаврентьевской летописи объясняет победу владимирского князя Михаила Юрьевича над Мстиславичами, в частности, нарушением последними крестного целования: «И не доѣхавше Мстиславичи повергоша стягъ и побѣгоша. гоними гнѣвомъ Бжьимь… И поможе Бъ Михалку. и (брату его Всеволоду) оца и дѣда его млтва и прадѣда его. и цѣлованье крстное. зане цѣловавше крстъ и уничижиша и»[149]149
  ПСРЛ. Лаврентьевская летопись. М., 2001. – Т. 1. – С. 376.


[Закрыть]. Весьма примечательно упоминание летописца внецерковной «отчей и дедней молитвы», которая, как показал в своем исследовании В.Л. Комарович, явным пережитком языческого родового культа, бытовавшего в среде Рюриковичей. Победа Михаила в данном контексте оказывается результатом вмешательства в земные события сверхъестественных сил: нарушения его противниками крестного целования, которое, вкупе с заступничеством за Михаила его умерших предков, привело к божьему гневу, обрушившемуся на Мстиславичей. Соседство дохристианской по сути своей «отчей и дедней молитвы» с крестным целованием в качестве тех причин, которые предопределили победу Михаила Юрьевича над своими врагами, в очередной раз свидетельствует о языческих истоках представлений о божьей каре нарушителям данного важного ритуала.

Понятно, что поражение или смерть на поле боя насылал на нарушителя клятвы бог войны Перун. Однако на Руси достаточно долгий период существовало представление, что бог может расправиться с клятвопреступником и другими средствами. В «Рукописании Магнуша», написанном предположительно в Новгороде в XV в. от имени шведского короля, содержится следующее, весьма показательное наставление его преемникам: «И нынѣ приказываю своимъ дѣтем и своей братьи и всей земли Свѣйской: не наступайте на Русь на крестномъ целовании, а кто наступить, на того огнь и вода, им же мене богъ казнилъ»[150]150
  Воинские повести Древней Руси. – Л., 1985. – С. 147.


[Закрыть] – «И теперь приказываю своим детям, и своим братьям, и всей земле Шведской: не наступайте на Русь, если крест в том целовали; а кто пойдет – против того будут и огонь, и вода, как и меня ими бог казнил». Как видим, нарушителя христианского крестного целования бог, по представлению древнерусского летописца, покарает с помощью огня и воды – двух стихий, ранее подвластных языческому громовержцу Перуну. Все это лишний раз показывает, что представления о силе крестного целования и каре за его нарушения были, в основе своей, обусловлены не христианскими, а языческими верованиями.

Как уже отмечалось, достаточно длительный период существовал определенный синкретизм языческих и христианских представлений, определяемый древнерусскими книжниками как «двоеверие». Смешение языческих представлений о роте с элементами христианского культа нашло свое отражение не только в появлении нового оборота «заводити кресту», но и в особом выражении «крест целовать ротою», зафиксированном в двух поучениях против язычества. В «Слове св. отец како подобает христианам жити» читаем: «О хоулных же глхъ что рещи не вѣмъ, иже о бзѣ кленоутся, кртъ цѣлують ротою… стоую црквь ротою скверняще того дѣля вся нбсныа силы трепешоуть страхомъ злобу видяше члчю»[151]151
  Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2: Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе // Записки императорского Московского археологического института. – М., 1913. – Т. 2. – С. 107–108.


[Закрыть]. Рота в глазах проповедника – такое ужасное прегрешение против христианства, что от страха трепещут все небесные силы новой религии – очередной отзвук вселенского характера древнерусской роты, правда в отрицательном аспекте. «Слово» заканчивается призывом к «велимъ градскымъ властелам не щадѣти зло творящих пред бгом, но казнити я: лестьця, хоулника, ротникы, моужеложникы, оубiица…»[152]152
  Там же. С. 110


[Закрыть]. Однако сама светская власть на Руси, невзирая на крещение, регулярно прибегала к этому языческому ритуалу (при заключении как внешне-, так и внутригосударственных договоров, а также в судебном процессе), и потому сомнительно, чтобы исступленные призывы к расправам над ротниками нашли у нее горячий отклик.

Поскольку при заключении договоров по роте часто ходили князья, именно к ним было обращено «Поучение епископле всем христолюбивым князем»: «О хульныхъ же глаголъхъ что реку, не въмы: что о Бозе ротятся и кленутся, и кресть цѣлують ротою, до церкви…». Данное поучение призывает их «и не клятися отинуть никакоже: ни небом, ни землею, ни иною коею клятвою, и до главы своея и власъ…»[153]153
  Там же. С. 107–108.


[Закрыть]. Вновь рота приравнивается к таким великим прегрешениям, как клевета, лесть, лжепослушничество, убийство, и городским епархам вменяется в обязанность ротников и иных грешников «казнити по закону и въ послѣдняя влагати муки, не щадѣти злое творящихъ предъ Богомъ». Упоминаемая клятва небом, землей и головой хоть и полностью вписывается в языческую концепцию роты, но в данном случае может быть реминисценцией соответствующего места Нового Завета. Однако там не говорится о клятве волосами, что полностью соответствует описанному выше славянскому ритуалу заключения мира, отсылающему нас, в конечном итоге, к Волосу как хранителю роты. Близкое к рассматриваемому выражение встречается нам и в Псковской I летописи: «Заводиша его къ ротѣ и цѣлова крестъ»[154]154
  Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 3. Ч. 1. – С. 176.


[Закрыть].

Обряд хождения по роте, включавший частные соглашения людей в общий поток вселенского закона, совершался, естественно, в наиболее сакральном месте. В языческое время он происходил у идола Перуна, а в христианское по аналогии был перенесен в церковь. Видимо, этим и можно объяснить негодующий возглас церковников: «Се бо вамъ не ротница создана (церковь), но молитвѣ домъ»[155]155
  Там же. С. 178.


[Закрыть]. О широком распространении этого явления в быту, несмотря на все протесты, свидетельствует берестяная грамота XII–XIII вв.: «Пакы ли не управише того, а я тя передамо святее Богородице, ко нееже еси заходиле роте»[156]156
  Словарь русского языка XI–XVII вв. – М., 1994. – Вып. 22. – С. 221.


[Закрыть]. О влиянии понятия роты на древнерусский язык и, следовательно, саму жизнь говорит тот факт, что в нем образовались производные от этого термина слова: ротник – «человек, ходивший на роту или давший роту» и ротница – «место совершения роты».

Анализ интересующего нас аспекта «двоеверия» Древней Руси показывает, что в данном смешении однозначно возобладал языческий компонент. Внешне это проявляется в том, что и Новгородская летопись при описании освобождения Судислава, и процитированная нами Псковская I летопись устойчиво ставят на первое место не главный символ христианства, а языческий вселенский закон. Однако торжество язычества в этом вопросе было не только внешним, но и внутренним. Как известно, в Нагорной проповеди Иисус Христос категорически запрещает всем своим последователям клясться: «А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5.34–37). Эта мысль регулярно повторяется в древнерусской христианской литературе: «Не начинай ся кляти ни о малѣ, ни о велицѣ, яко же клятвѣ раждающи прѣступание клятвѣ»[157]157
  Словарь русского языка XI–XVII вв. – М., 1994. – Вып. 19. – С. 60.


[Закрыть]. Но даже прямой запрет самого основателя христианского вероучения, зафиксированный в самом сакральном произведении, нисколько не подействовал на принявших новую религию русских князей, в принципе не мысливших себе заключение договоров без роты. Любой договор должен был соответствовать языческому закону, согласно которому существует вся Вселенная, и обретал свою силу, будучи вписан в этот универсальный вселенский закон, – без этого соглашение ничего не стоило, поскольку отсутствовала та сила, которая бы гарантировала его выполнение сторонами. С принятием христианства святилища языческих богов – хранителей вселенского закона были разрушены, но находчивое сознание быстро приспособило для нужд языческого в основе своей ритуала самый священный символ христианства, крест, и стало проводить этот ритуал в новых капищах – православных церквах. Место проведения и атрибутика роты вынужденно изменились, но глубинная сущность роты, равно как и обусловившего ее мировоззрения, осталась прежней, и в этом смысле она действительно была «от лукавого» в христианском понимании этого термина. Однако это нисколько не помешало крестному целованию на века прочно укорениться не только в княжеской, но и в народной среде, причем церковь ничего не могла поделать с этим и в конечном итоге была вынуждена смириться с древним обрядом в его замаскированной форме. Народное сознание немедленно перенесло на новый обряд прежние представления, в результате чего его преступление было объявлено самым страшным грехом. Это воззрение в полной мере отразилось в народном стихе об исповеди молодца земле, в котором ему прощаются даже такие тяжкие преступления, как брань родителей и сожительство с крестной кумой, но не прощается предание им крестного целования:

 
Я бранил отца с родной матерью…
Уж я жил с кумой хрестовою…
Я убил в поле братика хрестового,
Порубил ишо челованьице хрестное[158]158
  Федотов Г. Стихи духовные. – М., 1991. – С. 75.


[Закрыть].
 

Нарушение вселенского закона здесь является гораздо более страшным проступком, чем преступление против своего рода. В той или иной степени эти народные представления проникают даже в христианские летописи, безоговорочно осуждающие нарушение крестного целования и наделяющие крест силой, способной чудесным образом покарать преступника. Новгородская летопись подчеркивает: «Иже бо крестъ преступають, то и сдѣ казнь приимають, и на ономь вѣцѣ муку вѣчную»[159]159
  Словарь русского языка XI–XVII вв. – М., 1994. – Вып. 19. – С. 60.


[Закрыть]. Таким образом, крестное целование, ставшее для русских людей на многие века символом самой торжественной и нерушимой клятвы, напрямую восходит своими корнями к языческому вселенскому закону-роте и находится в принципиальном противоречии с Библией.