Текст книги "Маята (сборник)"

3. Наташа

Рано утром я приехал в больницу. Но так и не смог попрощался с дядюшкой, опоздал.

Сразу после полуночи, как раз в то время, когда я читал эту грустную историю, дядя Сережа умер.

В малом зале крематория нас было только двое: я и соседка дядюшки, тетя Маруся. Из троллейбусного парка никто не пришел – оказывается, дядя Сережа еще год назад, лишь только стал запивать, уволился. Мужики-ремонтники хотели попрощаться с Серегой Морозовым, но день был будний, и с работы их не отпустили. Тетя Маруся настаивала на отпевании, но я не послушал старушку. Захочет ли внимать нашим мольбам Господь, если мы сами скорби ближних не замечаем.

Зеленую папку я оставил себе. Сунул в нижний ящик рабочего стола и постарался не вспоминать о ней, слишком тяжело было на душе. А тут еще у самого черная полоса пошла – намечался развод с женой, сменился Завлаб, с новым не сработался, и надо было уходить. Разбирая стол, я наткнулся на знакомую папку, забрал домой и перечитал бессонной ночью в пустой холодной после ухода жены квартире. На обратной стороне последней страницы случайно разглядел незамеченную раньше карандашную надпись:

"Наталия Семеновна Рыжова, Волгоградская область, с. Ерзовка".

Вина за смерть дядюшки меня не отпускала: навещал бы чаще, может, и справились мы вдвоем с его хандрой. Решил я съездить на Гражданку, расспросить старушку-соседку. В квартиру Сергея Ивановича уже въехали чужие люди. Тетя Маруся, узнав меня, прослезилась. Посидели, помянули усопшего, и за чаем бабушка рассказала, что Сережа, как я и предполагал, в начале сентября 199… года дней на пять куда-то уезжал.

Перед увольнением меня обязали отгулять неиспользованный отпуск, с новой работой еще пока все было зыбко, и надумал я пока суд да дело съездить на Волгу.

"Неприкасаемую" звали Наташей. Двадцатисемилетняя девушка преподавала в районной школе, учила детишек физике и математике.

Наташа окончила школу с золотой медалью, учителя прочили ей блестящее будущее.

Не сложилось.

Наталия с отличием окончила Волгоградский пединститут и получила предложение остаться на кафедре, но вынуждена была вернуться домой, в захолустье. Тяжело заболела мама. Инсульт – болезнь пожилых. Женщина потеряла возможность самостоятельно передвигаться. Требовался постоянный уход. Близких и родных кроме Наташи никого не было. Денег не хватало – копеечная зарплата учительницы и пенсия матери целиком уходили на лекарства, памперсы и продукты.

Скорее всего, чтобы не сойти с ума, девушка придумала сказку!..

В школе по правительственной программе получили компьютеры и подключили Интернет. Девушка зарегистрировалась на одном из многочисленных серверов и по вечерам, погружаясь в Сеть, забывалась.

Это помогало ей жить.

Почему "Неприкасаемая"?

Некрасивая, бедная и хронически больная девушка имела на руках маму-инвалида. Мужчины, пожелавшего связать свою судьбу с Наташей, не нашлось. Парень, с которым она встречалась в институте, в Ерзовку с ней ехать отказался.

У девушки было слабое сердце, денег на лечение не было, и она, превозмогая недуг, шесть лет дожидалась квоты на бесплатную операцию и ухаживала за мамой. Перестилать постель, переворачивать вдруг ставшее таким тяжелым тело и массировать одеревеневшие руки и ноги больной женщины приходилось одной.

Когда подошло время ложиться в областную кардиохирургию, сил у Наташи уже не осталось. Девушка скончалась на операционном столе. Хроническое заболевание, нужда и безысходность свели ее в могилу.

Через два дня после смерти Наталии умерла мама. Сердцем почуяла беду. Соседи рассказывали: мычала, Наташу звала, никак не могли успокоить.

Похоронили мать и дочь рядышком на сельском кладбище близ Ерзовки. Среди березок.

Ну вот, кажется, и все.

Работу я нашел, жена вернулась. В общем, у меня – порядок. Хочу в ближайший выходной день съездить в Петербургский крематорий. Надеюсь, вспомню, где замурована урна с прахом любимого дядюшки. Помолчу, о жизни подумаю. Нигде так хорошо не думается о жизни, как на погосте…

Отцы и дети
Рассказ

Нас было четверо: Гоша, Лева, Яша и я, Малай, сокращенное от «турмалай», что мы тогда почему-то переводили не как «финн», а – «штатский парень». Четверо неразлучных ленинградских пацанов с одного двора.

Гоша – Игорь Дамогаров – жил со мной в одном подъезде. Мы родились с ним в один день и с тех пор, как познакомились карапузами, так и не расставались всю юность, до самой армии.

Левой мы прозвали Лешку Сиверцева в честь Левы Задова из фильма "Хождение по мукам", на утренние сеансы которого мы бегали, срываясь с уроков. Уж очень Лешке полюбилась выражение: "Спрячь зубы – вырву!" Он повторял эту фразу всегда, при "заводке", стоило противнику улыбнуться.

И наконец, Яша Ямпольский – сутулый, тощий, кучерявый очкарик из очень обеспеченной еврейской семьи, непонятно почему примкнувший к нашей дворовой компании.

Яша болезненно ненавидел своих соплеменников. Он при нас называл своего отца евреем, запрещал матери, милейшей Ревекке Ефимовне, посещать школу, даже ходить на родительские собрания; постоянно третировал немногочисленных еврейских ребятишек, учившихся в младших классах. Способный, быстро все схватывающий на лету Яков учился на "три с минусом" и с трудом переходил из класса в класс из-за проблем с поведением. Он, например, отказывался носить пионерский галстук, что в то время считалось большим проступком.

Яша больше всего на свете любил машины, разбирался в их марках, технических характеристиках и наколол на тыльной стороне левой ладони изображение рулевого колеса легковушки. Он очень гордился татуировкой и всегда выставлял руку напоказ.

Яков ходил с нами на танцы, где просиживал весь вечер в углу, ревниво следя за тем, как мы знакомились с девчонками. Стоял на атасе, пока мы взбирались на третий этаж женской общаги. Курил, смачно "чвыкая" слюной через выбитый передний зуб. Пил из горлышка портвейн "три семерки" на детской площадке под грибочком. Лихо проигрывал всю наличность в "буру", а деньги у Яши в отличие от нас, детей слесарей и крановщиц, водились, и немалые – родители баловали непутевого отпрыска. Вялый, заторможенный, худой и физически слабый, он, не моргнув глазом, лез в драку, за что был часто бит.

А однажды на Большеохтинском мосту, как раз посередине, сошлись две, закипающие от куража шоблы: "охтинские" – в вывернутых наизнанку пиджаках и "смольнинские" – в развернутых козырьками назад кепках. В то время как растерянные постовые милиционеры стояли с бледными лицами, прижавшись к перилам и отводя глаза от ухмыляющихся лиц малолеток, именно Яша Ямпольский первым вышел вперед. Он, небрежно плюнув под ноги растерявшимся от такой наглости подросткам, бросил им в лица свое неизменное: "А х..ли!".

На мгновение воцарилась тишина – на одно мгновение Яша был возведен на пьедестал и тут же свергнут с него прямым ударом в челюсть…

Иногда, желая посмотреть "с кем дружит мальчик?" и соблюсти приличия, Ревекка Ефимовна приглашала всю нашу "расклешенную", длинноволосую, громкоголосую и пропахшую дешевым табаком компанию домой, "на чай". Сейчас, через сорок пять лет, я со стыдом вспоминаю глаза женщины, смотревшие на наши немытые перед едой руки – со сбитыми костяшками, грязными обкусанными ногтями, сорванными заусеницами.

Короче говоря, Яша был для нас своим парнем, и в тоже время позором и кошмаром добропорядочной еврейской семьи.

В шестьдесят девятом судьба разбросала нашу компанию в разные стороны, и мы потеряли друг друга из вида.

И вот, в день моего шестидесятилетия, когда прямо из-за праздничного стола меня поднял требовательный звонок "межгорода", я услышал в телефонной трубке:

– Михаил Андреевич Буров?.. Вы будете говорить с Израилем?

Когда я промычал что-то похожее на согласие, вслед за переливчатым звонком сквозь помехи пробился чуть надтреснутый голос:

– Михаил?.. Это я, Яша Ямпольский… Ты меня помнишь, чувак?

– Здравствуй, Яша, конечно, помню… Ты откуда звонишь? – спросил я.

– Цфат, Израиль. Мы здесь давно. Миша, – голос друга детства дрогнул, – поздравляю тебя с юбилеем… Я очень рад тебя слышать.

– Спасибо, Яша. Как ты живешь? У вас же там война…

– Нет, у нас спокойно. Война там у них, на юге… У меня дочь Ревекка, три внука. Младшего я назвал в честь тебя – Михаилом… Миша – хороший мальчик, отличник, помогает маме по дому, играет на скрипке… Одну минутку…

Яша, видимо, зажал ладонью трубку, так как слышно стало совсем плохо:

– Мойше, сколько раз я уже говорил, чтобы ты не трогал ключи от машины? Учи уроки. У тебя в табеле одни тройки. Ты таки хочешь, чтобы о моем позоре узнали и в России?..

На этом телефонная связь прервалась.

Предновогодняя фантазия
Миниатюра

Ветер рвал облака. Захлебываясь нагонной волной, Нева в остервенении старалась сокрушить гранитный парапет набережной. Серое питерское небо сквозь частое сито поливало город ледяным дождем.

Несмотря на непогоду, вторые сутки продолжался митинг на Дворцовой. Цепь продрогших мальчишек-полицейских в касках и с дюралевыми щитами стояла живым барьером между непримиримыми колоннами митингующих. Толпа гудела и волновалась, словно готовая выйти из берегов Нева. Над половиной площади колыхались синие знамена единороссов, остальное пространство пестрело всеми оттенками цветового спектра: красным, оранжевым, зеленым, белым, черным…

"Каждый охотник желает знать, где сидит фазан", – загибая пальцы, проговорил про себя старик в напитавшемся влагой брезентовом дождевике поверх поношенного серого демисезонного пальто, потерявшем цвет и форму кроличьем треухе и китайских дутых сапогах-снегоступах. Слов в присказке и пальцев на руках не хватило. Старик прикрыл глаза и сквозь намокшие ресницы взглянул на площадь. Все стало неживым: серая брусчатка, серый Зимний дворец, серый ангел на вершине колонны, серые знамена, серые лица.

Ораторы плевались лозунгами в толпу, и та, питаясьясь яростью упивавшихся собственным красноречием лидеров, грозно ворчала и колыхалась.

В прилегающих к площади переулках теснились автобусы с полицейским резервом и пожарные машины.

Старик потряс головой, будто просыпаясь, и бросился к заслону. Он тихим голосом стал упрашивать молодого смертельно уставшего офицера с каменным лицом:

– Сынок… на минутку, я только поздравлю соотечественников с наступающим Новым годом и сразу – назад…

– Задавят тебя, дед, – старлей смотрел в сторону.

– Сынок, я издалека… с Вологодчины.

Из-за пазухи старика, раздвинув его бороду, выглянула белая-белая, будто только что выпавший снег, кошка с бежевым носом и изумрудными глазами. Она потерлась треугольной мордочкой о заросшую седым волосом щеку хозяина и потянулась к его уху.

Старик высвободил плечи от лямок и аккуратно поставил на асфальт намокший рюкзак.

– У тебя есть дети, сынок? – спросил он полицейского.

– Дочь Наташка… в сентябре пять исполнилось, – полицейскому не удалось сдержать улыбку.

Старик покопался в рюкзаке и протянул офицеру елочную игрушку – прозрачную снежинку с петелькой на одном из лучей. Кошка тронула ее лапой, снежинка качнулась, и, оживая, заискрилась, наполнилась светом. И только середина игрушки осталась тусклой.

Завороженный офицер протянул руку к подарку. Хрупкая снежинка на его широкой ладони казалась настоящей, вот-вот растает.

–Только осторожно, отец… – разрешил он, продолжая разглядывать подарок.

Настоящая лесная елка, самая главная в Питере, возвышалась на разделяющей митингующих оси оцепления. Нарядная, увитая мишурой и разноцветными гирляндами она гордо устремилась мохнатыми ветвями в хмурое небо. Если подойти поближе и взглянуть снизу, увидишь, что ель ничуть не ниже Александрийской колонны. Но никто и не думал смотреть на нее. Люди сошли с ума. Они забыли о том, что со дня на день наступит самый любимый в народе праздник. Они не слышали ни шагов приближающегося Нового года, ни друг друга. Их сердца переполняла злоба.

Старик постоял у елки. Придерживая рукой капюшон, посмотрел на вершину и, видимо, удовлетворенный увиденным, стал развешивать на нижних ветвях извлекаемые из рюкзака игрушки. Белая кошка, мерцая зеленью глаз, трогала снежинки мягкой лапой, и они сразу оживали. Лучи начинали сверкать в свете фонарей. Но внутри снежинки были серыми.

– С наступающим Новым годом! – сказал старик неожиданно громко, и толпа митингующих, словно усмиренная дамбой река, замерла…

– Все будет хорошо! – продолжил старик, вешая очередную игрушку, и люди, минуту назад готовые растерзать политических противников, замолчали и растерянно оглянулись по сторонам…

– Счастья в новом году! – произнес старик, кошка качнула снежинку – из толпы раздался робкий девичий смех…

Бабушка из оппозиционной правительству колонны протянула веснушчатому мальчишке-полицейскому дымящуюся крышку термоса…

Юноша-единоросс состроил рожицу черноглазой девчушке из противостоящей шеренги, и та прыснула в ладонь…

– Здоровья, счастья и мирного неба над головой! – проговорил старик, вешая последнюю игрушку.

Теперь уже все игрушки искрились светом, и только в середине каждой пульсировало темное пятнышко. Совсем крошечное, его можно было легко стереть детским смехом или скупой мужской улыбкой. Но оно могло и разрастись, подобно злокачественной опухоли, и наполнить снежинку серым, неживым.

Так или этак?..

Толпа вздохнула и, смешавшись, окружила елку, удивленно друг друга рассматривая. Будто спросонья.

– Мы здесь больше не нужны, – шепнул старик кошке.

Он подхватил пустой рюкзак и стал осторожно протискиваться сквозь толпу к арке Главного Штаба. За спиной взревели динамики. Тысячи петербуржцев, прижав правую руку к сердцу, слушали Гимн России. Гимн великой стране, пережившей все невзгоды.

Ветер стих. В свете прожекторов пушистыми хлопьями падал снег.

– У тебя светлая голова, Снегурка, – поправляя под шарфом бороду, улыбнулся старик. Кошка довольно муркнула. – Никто нас не узнал. Этот плащ, треух, снегоступы, рюкзак вместо традиционного мешка с подарками. Хорошо, что все хоть на часок стали одной семьей как бы сами по себе, без помощи Деда Мороза. Кто знает, может, им понравится, и люди захотят быть вместе всегда?.. А нет, так мы к следующему Новому году еще что-нибудь придумаем. Нам с утра – в Москву…

С Новым годом!!!
Миниатюра

Сегодня я наконец-то поверил, что наступил новый год – год Зайца.

Зимний питерский вечер. Стою в ожидании "зеленого" на перекрестке Пискаревского и Мечниковского проспектов и слушаю мою любимую композицию "Маленький цветок" Сиднея Бише. Вечереет, "новогодние каникулы", спешить некуда…

Вдруг откуда-то снизу, будто из-под бампера моей "Ксюши" выскакивает заяц-русак и гигантскими прыжками устремляется под "красный" на Пискаревский путепровод. А за ним следом, невзирая на веселое "бибиканье" водителей, – большущая, голов в двадцать, свора собак различных пород: от болонки до дога. Впереди, оглашая занесенный снегом проспект неистовым лаем, несется поджарая, желтая с подпалинами гончая, длинноногая красавица-сука. За ней, чуть отстав, – огромный мраморный дог и две немецких овчарки. А там уже – и вся остальная мелочь пузатая: дворняги, две короткошерстные таксы – рыжая и черная, астматик чау-чау с высунутым синим языком на плече, пекинес, пара болонок. В арьергарде ковыляет на тоненьких ножках тойтерьер, большеглазый, похожий на новорожденного олененка. Как только его, бедного, не задавили?

А чуть позже, следом за ними, размахивая руками, несется разношерстная компания собаководов-хозяев. В распахнутых шубах, запотевших очках, без шапок, задыхающихся, хватающихся за сердце…

Наивные люди. Они думают догнать уходящее время…

Сердечный приступ
Рассказ

Его привезли в воскресенье под вечер на «скорой» с подозрением на инфаркт. В приемном покое сделали повторную электрокардиограмму. Предварительный диагноз не подтвердился, и больного положили в нашу шестиместную палату, на единственную свободную койку. Понаблюдать.

Он – мужчина еще не старый, лет пятидесяти. Прическа короткая, цвет волос: перец с солью. Лицо одутловатое, бледно-серое, будто вылепленное из сырого теста. И очень напряженное, словно он драться собрался или на собрании выступить. А глаза добрые, печальные.

Усталый врач, добивавший без смены вторые сутки дежурства, послушал сердечко пациента, померил давление и, легонько похлопав его по груди, вышел из палаты.

Откинувшись на подушку, новенький неподвижно лежал на продавленном больничном матрасе, глядя в потолок и думая о чем-то своем, невеселом.

– Как зовут-то? – спросил я его.

– Василий, – повернул ко мне голову мужчина. – Столяров, – добавил он, подумав.

– А меня – Михаилом. Ты, Василий, не вставай пока. Если что надо, говори, не стесняйся.

Чем заняться в больнице поздним вечером? Телевизор в холле выключен; читать уже неохота, спать еще рано, будешь потом полночи ворочаться. Покурив втихаря перед сном, лежали мы в тот воскресный вечер и трепались: подначивали друг друга беззлобно, анекдоты бородатые травили.

– Мужики, хотите, я вам расскажу одну случившуюся со мной тридцать лет тому назад историю, – спросил вдруг Столяров. – Никак не могу забыть того давнего случая.

Мы замолчали и приготовились слушать Василия.

"В жизни всякое бывало, – тусклым, бесцветным голосом, откашлявшись, стал рассказывать Столяров. – Чего уж там: приходилось и молчать, когда надо было высказаться; оставался, хотя хотелось встать и уйти, хлопнув дверью. Но, именно, этот случай, забыть никак не могу.

Василий помолчал…

Дело было, если не ошибаюсь, в семьдесят девятом… Да, в семьдесят девятом, осенью. Техникум я окончил в феврале и уже месяцев восемь работал в НИИ, по распределению. По командировкам мотались то и дело. Нас, молодых неженатых, гоняли почем зря. Вот и в тот раз – где-то в конце ноября, подмораживало уже – возвращался я из двухнедельной командировки на Байконур. Поезд опоздал, и я едва успел заскочить в закрывающееся на ночь метро.

Столяров говорил неторопливо и негромко, но все его слышали.

От станции метро "Академическая" до дома – пара трамвайных остановок. На такси в то время еще так просто не катались. Да и какие у пацана деньги: из командировки приехал. Пешочком – милое дело! На улице – никого, будто вымерло. Метрах в ста от дома – стройка. Огорожена деревянным грязно-зеленым забором. Вдоль забора – тротуар дощатый, сверху козырьком крытый. Тороплюсь: стук, стук, стук – каблуками по доскам.

Оп-па! – Столяров сел на койке. Он сейчас был там, в семьдесят девятом, на ночной ленинградской улице.

На моем пути, там, где забор кончается, стоит парочка. Она – совсем молоденькая, в мини-юбочке, на каблучках, в курточке светленькой. Парень – здоровый кабан, спортивный костюм на нем, олимпийка, тогда модно было. Стоят рядышком, он девушку за руку держит.

Подхожу… Парень отступил на шаг, меня пропускает. Ну, я – иду себе: вот он дом мой – окна светятся. Ждут, беспокоятся родители, я не позвонил с вокзала. Вдруг, девушка тихо, будто про себя, говорит мне:

– Молодой человек, не видите, что происходит?

А и ни к чему мне – стоит парочка и стоит. Торможу…

Столяров внимательно посмотрел на воображаемую парочку.

Да! Вижу дело плохо: девчонка-то не просто так стоит – лясы точит, остановил ее этот кабан, пройти не дает. Один – передо мной, двое в серой "Волге" сидят припаркованной в тени забора. Я и не заметил машину-то поначалу. Передняя пассажирская дверца открывается – один выходит. Потягивается лениво. Смачно потягивается – суставы разминает. И к нам шагает, вразвалочку.

– В чем дело? – спрашиваю. Девчонка ни гу-гу. Молчит и смотрит на меня огромными глазищами…

Бугай – мне:

– Иди-иди, у нас с женой свои разговоры.

А она ни слова…

– Что, действительно, жена? – спрашиваю, а у самого ладони мокрыми стали, в озноб бросило.

Бугай в меня зенки упер – и под локоток девчушку.

– Ладно, Соня, хватит дурочку валять. Поехали домой.

– Что, в самом деле, жена? – повторил я.

– Жена-жена. Иди, парень, по добру…

Ну, я и пошел. А девица спину взглядом насквозь прожигает, лопаткам больно.

Взлетел на лифте на свой девятый этаж – и к телефону.

Ноль, два.

Милиция? – Так, мол, и так.

Спросили фамилию, адрес, телефон домашний.

– Спасибо, – сказали, – высылаем машину.

Я – к окну, что на проспект смотрит: минуты через две несется ПМГ с мигалкой, в те годы с этим быстро было.

И ничего!.. Из милиции мне не позвонили. В новостях – тишина. Бабушки у подъезда молчат, а они-то уж все знают!

Вроде бы и забыл я об этом. А вот сейчас, с годами, вспоминаю все чаще. И понимаю умом, что поступил, вроде, правильно: не смог бы я, мальчишка, справиться с тремя взрослым бандюгами. А только муторно на душе. Жгут глаза той, молоденькой. Спать не дают…"

Василий замолчал. Никто в палате не проронил ни слова. У всех, наверное, таких историй за жизнь накопилось в памяти немало…

Лезут из памяти тени прошлого по темному времени, когда сердечко прихватит. Но уходит ночь, встает солнце, отступает боль; мы бреемся, умываемся, завтракаем и забываем о своих ночных страхах. Гоним от себя неприятные мысли; бежим по жизни, вперед, вперед, быстрее… остановиться и оглянуться недосуг нам.

И так, до следующего "сердечного приступа".