Текст книги "Маята (сборник)"

Спасти Вселенную
Рассказ

Жизнь Аристарха Снегирева удалась. Закончив Кемеровский филиал Новокузнецкого педагогического и получив диплом филолога-русиста, он отслужил «срочную» в Ленинградском военном округе, а так как нести разумное, доброе, вечное оболтусам в школе до смерти не хотелось, после демобилизации постарался закрепиться в Питере. И в этом преуспел…

Сейчас, в свои неполные тридцать, он имел постоянную петербургскую прописку, отдельную комнатку в фабричном общежитии, и занимал, хотя и крошечный, но тем не менее начальственный кабинет. Стилизованную под дуб дверь небольшой, в два стола, приемной украшала табличка: "Начальник отдела кадров Снегирев А.С.".

Построенная еще до революции прядильная фабрика доживала последние деньки; здание и инженерные коммуникации свое отслужили: все текло, дымило, сыпалось и грозило развалиться. И хотя штатное расписание отдела кадров включало лишь две должности: самого начальника и давно уже перешагнувшей сороковник инспектора Тамары – болезненной матери-одиночки, от которой за версту несло апатией; да и зарплата начальника ОК была, можно сказать, символической; Аристарх Сигизмундович, знакомясь, смело величал себя начальником отдела, а при удобном случае, любил к месту вставить, что закончил филфак и пишет книгу. Короче говоря, жизнью Аристарх был доволен, и все у него ладилось.

А ладилось потому, что Аристарх Снегирев умел жить. С подчиненными держал себя строго, но справедливо. С начальством сгоряча мог и поспорить, и в чем-то не согласиться (как и все творческие личности, он был человеком импульсивным), но, поостыв, ошибки всегда признавал. С порученными заданиями справлялся в срок, был в меру активен, на глаза лишний раз не "лез", умел оказать услугу тактично, так, чтобы нужный человек не испытывал к нему, Аристарху, благодарности и, – не дай Бог! – почувствовал себя должником.

Были у него и слабости, не без того.

Снегирев писал романы. Можно без преувеличения сказать, что Аристарха сжигала страсть к писательству, за удовлетворение которой он без колебаний готов был заложить душу дьяволу. И еще одна причуда – то ли слабость, то ли, наоборот, точка опоры, сильная его сторона?.. – это, смотря с какой стороны взглянуть, – дружба с Гришей, отцом трагически погибшего армейского друга Васьки Дядюхина. Зацепило Васю траком БТРа на учении и намотало на гусеницу.

Да, так все и звали Дядюхина, Гришей, несмотря на его шестидесятилетний возраст. Гриша – седовласый и кудрявый, непосредственный и неорганизованный, зубоскал и острослов, пьянчуга и писатель-самоучка. Он садился за письменный стол крайне нерегулярно, от случая к случаю, писал, не придерживаясь принятых схем и правил, как на душу ляжет, неумело и в то же время ярко, образно, в своей, непохожей на других, манере.

Когда после демобилизации Аристарх навестил родителей погибшего однополчанина, от Гриши оставалась только тень. Очень тосковал по погибшему сыну Григорий. Жена, Васькина мачеха, от Гриши ушла. Сидел Дядюхин один взаперти, пил горькую, видеть никого не мог, травил себя алкоголем и дожидался смерти… И сгорел бы, не появись в его жизни армейский дружок сына. Гриша его сразу приветил, полюбил, как сына, уговорил остаться в Питере и прописал временно на своих квадратных метрах.

И Снегирев к нему привязался, а когда выбился в люди, стал покровительствовать. Приютил Григория у себя, пока тот разменивал квартиру с бывшей женой, устроил уволенного с работы за прогул, а вернее, за длинный язык и несдержанность, к себе на фабрику. Он же, Аристарх Сигизмундович, помог Дядюхину сдать его повесть в издательство, где уже дожидался очереди на публикацию первый роман Аристарха, героическое фэнтези "Спасти Вселенную". Но об этом надо рассказать поподробнее.

Директрисой прядильной фабрики "Красный текстильщик" работала Алиса Сатратовна Шахова. Шахиня, как ее прозвали подчиненные, была моложавой пятидесятипятилетней женщиной, волевой и знающей себе цену. О таких говорят: "Баба-конь!"

А муж Алисы Сатратовны, пожилой и не очень уже здоровый функционер старой закалки служил главным редактором того самого издательства, где лежали рукописи друзей.

У Шахини с Аристархом был роман, или, вернее сказать, связь. Потому, как назвать романом близкие отношения пятидесятипятилетней директрисы с только что разменявшим четвертый десяток подчиненным, язык, несмотря на установившуюся сейчас свободу нравов, не поворачивается. Снегирев – мужчина видный, образованный и импозантный, привлек внимание стареющей директрисы. Ответил взаимностью, и она потянулась к нему "всем своим естеством", как писал в романе Аристарх. С женой Светкой, лимитчицей и неперспективной для супружеской жизни особой, пришлось развестись. Но комната осталась за ним, с инспекторов Аристарх за пару месяцев вырос до Начальника отдела, его роман, а за одно и повесть друга приняли в издательство.

Впереди маячила перспектива заоблачная, такая, что голова кружилась: Алиса обещала "однушку" в строящемся на средства главка новом доме; после издания книги – членство в Союзе писателей РСФСР. И тогда!..

Муж-рогоносец боготворил супругу, о ее шашнях с подчиненным не догадывался и ни в чем не отказывал своей Лисоньке. Он готов был издать роман Аристарха – а почему бы и нет! – фэнтези сейчас в моде, покупается. Яркими книжками забиты лотки, киоски "Союзпечати". Малый карманный формат, легкое, приятное чтение, доступная цена… Народ такие книги читает в охотку: принцессы, герои, любовь, победа над злом… Легкое, приятное чтиво, и думать особо не надо. Думать на работе надоело. Какая разница, что издавать, лишь бы покупали?

С рукописью Дядюхина было не так все просто. Тот писал какую-то тягомотину, "хрень за жизнь", так сказать. Но об этой некоммерческой повести очень хорошо отзывался старый матерый редактор Альперович, а, главное, просила Лисонька. Можно попробовать и "тиснуть повестушку" малым тиражом. Никто не знает, где найдешь, а где потеряешь?!

На календаре – середина девяностых… Время перемен, в которое, по словам классика, жить – "не приведи, Господи!" Могучая и неделимая некогда империя расползлась по швам. Все вдруг закачалось, стало зыбко и нестабильно. Говорить – сколько душе угодно, а жрать – нечего! Снабжавший легкую промышленность сырьем Узбекистан вдруг перестал выращивать хлопчатник. Импортировать его из Индии – дорого. В стране отчего-то все закончилось: деньги, бумага, сигареты, продовольствие… Заводы стояли. Трудовая Биржа не успевала переработать поток безработных.

* * *

Залихорадило и «Красный текстильщик». Денег нет, хлопка нет, запчастей нет. Производство – скорее мертво, чем живо, зарплату платить нечем, а сокращать рабочих – это значит, платить выходное пособие. Руководство главка придумало ход: объединить три фабрики в одну и потихоньку сворачивать объемы, для начала хотя бы – на одной из них. Прядильщиц распределить по двум производствам, пенсионеров отправить отдыхать, а если кто из молодых заартачится, увольнять. Все равно рабочих мест на всех не хватит. Алиса лезла вон из кожи – у нее появилась реальная возможность стать директором объединенной фабрики.

И все бы ничего. На фабрике трудились, в основном, женщины. А женщины, они как?! Крику то от них много, а на каждой – семья: дети, родители престарелые, муж-пьяница с почты до дому пособие по безработице донести не может. Какая, к черту, политика, справедливость, место бы свое не потерять, хлеба кусок! На все работницы согласятся, не впервой Алисе ломать бабью волю через колено. Но надо с умом все провернуть, с оглядкой, как всю жизнь учили: думать одно, говорить другое, а делать так, как сверху велят.

А неуправляемый Гриша взялся баламутить работниц. Незаконно, дескать, неправильно. Несправедливо! А тут еще и отчетно-выборная профсоюзная конференция на носу, подписание коллективного договора. То-се. И не пьет ведь, сукин сын, последнее время. Не зацепить его, подлеца неблагодарного, никак… И спланировала тогда Шахиня гениальную многоходовую комбинацию. Надо выбить горлопана из "седла", пусть он подергается, пусть почувствует, кто в доме хозяин. Глядишь, и "поскользнется", а там уже – дело техники.

Мужу на ушко помурлыкала, пощекотала ресничками, а тот возмущается:

– У меня на его повесть – три положительных отзыва в редакционном портфеле. Что мне прикажешь делать? Это тебе не бабами-ткачихами командовать. Редакторы сделают, как велю, но разговоры пойдут. На каждый роток не накинешь платок. А оно мне надо?

– Ну, папик!.. – Алиса мягко, как кошка, обвила ласковыми руками налитую кровью шею супруга, заглянула в глаза. Умела, когда надо, быть ласковой. – Неужели ты не можешь "зарубить" эти мемуары Дядюхина?

– Какие же это мемуары, Лисонька? – супруг-редактор обнял жену. – В мемуарах автор себя возвеличивает, возносит на пьедестал. А герой-рассказчик Дядюхина наоборот старается быть незаметным.

– Все равно, – надула губки Алиса. – Зачем нужна такая проза, которая не зовет за собой?! Герой не одержал ни одной победы, никого не спас. Обломовщина какая-то, честное слово.

– Ох! Поверь, Алисонька, бывшему партноменклатурщику, как сейчас нас называют, о Штольцах интересно читать дома, в тепле, лежа на своем диване, а когда они подписывают тебе приговор, глубокомысленно заявляя: "Лес рубят – щепки летят!", интерес как-то сразу к ним пропадает. По мне, так лучше Илья Ильич Обломов. Тот хотя бы, переустраивать общество не начнет, шагая по трупам… Ладно, будь по-твоему, – редактор заглянул в глаза жене и ободряюще улыбнулся металлокерамикой. – Вот что, Алиса, пусть твой Аристарх напишет мне отрицательный отзыв на повесть. А я еще организую парочку. Три – за, три – против, нормально. Выступлю на редакционном совете, предложу отложить публикацию на год. А уже там видно будет.

Супруг "клюнул" в тугую все еще Алисину щечку слюнявыми губами, обдав ее кислым старческим дыханием. Алиса, борясь с отвращением, захлопала в ладоши.

– Папик, милый!

– Разве я могу в чем-нибудь отказать своей Лисоньке.

– Чмок, чмок, чмок, – повисла у него на шее жена, подогнув ноги.

– Тише ты, стрекоза, уронишь!

Довольный супруг посмотрел на часы.

– Я побежал.

* * *

По окончании утренней планерки Алиса Сатратовна попросила Снегирева задержаться. Ему отчего-то вспомнилось пресловутое:

"А вас, Штирлиц, я попрошу… остаться".

Директриса открыла форточку – шторы всколыхнулись – и долго ходила по кабинету: шесть шагов – туда, шесть – обратно, приглушенно постукивая каблучками по расстеленной вдоль всего кабинета ковровой дорожке. Статная, в строгом черном платье, тяжелая прическа оттягивала высоко поднятую голову назад, на щеках директрисы от волнения проступил румянец, глаза блестели. Аристарх не без удовольствия смотрел на женщину.

" А она еще хоть куда!"

– Арист, ты понимаешь, что происходит? – Алиса остановилась. – Мне твой протеже, Гриша, как вы его все называете, оставил у секретаря для ознакомления протокол заседания, так называемого стачечного комитета. – Она раздраженно пихнула по полированной столешнице лист бумаги. Длинный, ухоженный ноготь скользнул, и женщина недовольно прикусила карминовую губу. – Он предупреждает о предзабастовочной ситуации на фабрике. Скоро нас с тобой, Арист, вывезут на тачке с мусором за ворота, как в 1905 году. Тебе есть что сказать?

– Неужели все так серьезно, Лисонька?

– Это ты меня спрашиваешь? Ты, кадровик, спрашиваешь директора о кадровой ситуации на фабрике? Ты, мои глаза и уши? Ты, который был обязан заранее сделать все, чтобы подобное положение вещей не смогло бы возникнуть даже в принципе?

Директриса взволновано заходила по кабинету: шесть шагов – туда, шесть – обратно…

– Почему я, слабая женщина, должна тянуть этот проклятый воз одна? – голос Алисы, обычно грудной, утратил свою мелодичность, в нем стали проступать истеричные визгливые нотки. – Кто уговаривал меня год тому назад в этом самом кабинете взять на работу твоего опустившегося протеже? – директриса умело акцентировала "твоего" и "протеже". – Кто умолял меня похлопотать за его вонючую рукопись перед мужем, святым человеком? – платочек, выпорхнув из рукава, аккуратно промокнул накрашенные глаза женщины.

Каждое Алисино "кто" сопровождалось таким энергичным ударением, что Аристарх невольно вжимал голову в плечи. Сидя в низком кресле, он будто бы уменьшился в росте. Алиса же, невысокая от природы, надвигаясь на него, наоборот становилась все выше и выше. Голос ее креп, она то останавливалась, то быстро вышагивала вдоль стола заседаний: шесть – туда, шесть – обратно. Аристарху приходилось все время изворачиваться в кресле, чтобы не оказаться к директрисе спиной; шея устала, глаза закрывались, силуэт Алисы расплывался. Ее голос звучал уже где-то там, наверху, отдаляясь, замирая, и вдруг вновь усиливался, заполнял все пространство кабинета, как гром небесный. Чувствуя, что сейчас ему станет плохо, Аристарх как-то боком, неудобно, вывалился из одуряюще пахнущего кожей кресла, качнувшись, шагнул вперед, раскинул руки и поймал-таки женщину.

– Ну что ты, моя хорошая! – длиннопалые, поросшие золотистым пушком руки Аристарха гладили скользкий шелк платья, глаза непроизвольно косились на дверь приемной. Тело женщины мелко вздрагивало, полночи просидевший за письменным столом Аристарх приходил в себя. – Лиса, мы обязательно что-нибудь придумаем.

– Почему все время я одна? Почему?!

Директриса, отстранившись от любовника, достала пудреницу и носовой платок, отошла к окну.

– Георгий не сможет в этом году издать сразу и твой роман, и повесть Дядюхина. Что-то одно. Ему подсунули блатную рукопись, оттуда, – она, не поворачиваясь, подняла голову к потолку. Голос Алисы звучал невнятно (похоже, она подкрашивала губы), но интонации стали совсем жесткими. Спиной к Аристарху стояла не всхлипывающая минуту назад слабая женщина, а волевая, уверенная в себе мать-командирша. Резкий поворот, и глаза – в глаза, в упор. Холодные, серые с прищуром, – в растерянные и недоумевающие. И – жестко с металлом в голосе:

– Или – ты, или – он!

Аристарх отшатнулся, как от удара.

– На кону – твоя судьба, Арист, – дожимала мужика Алиса. – Надо написать негативный отзыв на повесть Дядюхина. Все хвалят его рукопись, публикация твоего романа может в этом году не состояться…

– Алиса, не делай этого. – Аристарх дрогнул лицом. – Я тебя предупреждаю, не делай этого!

Теперь уже он шагал по кабинету, все быстрее и быстрее: шесть – туда, шесть – обратно.

Алиса, опять, отвернувшись к окну, облокотилась о подоконник. Спина ее затвердела.

– Как я могу разгромить его повесть? – Шесть… поворот. – Ты понимаешь, что говоришь? – Шесть… остановка. Аристарх дышал, как загнанная лошадь. – Гриша – самоучка, он пишет по наитию, как душа велит. Мы с ним обсасывали каждую сцену. Он переписал повесть по моим рекомендациям. Переписал от начала до конца, понимаешь? Спорил со мной, ночи не спал и все равно переписывал. Алиса, не делай этого!

– Все, Аристарх, – директриса листала ежедневник. – У меня через час – совещание в главке.

– На меня можешь не рассчитывать, – кадровик с силой толкнул дверь приемной. Секретарша Соня сделала круглые глаза. – Адью! – бросил Аристарх в сторону кабинета.

– Отзыв должен лежать в редакции завтра к вечеру, – донесся до него спокойной голос Алисы Сатратовны.

* * *

Аристарх долго бродил по многолюдному в дневное время городу, борясь с желанием напиться. Прохожие уступали дорогу странному ссутулившемуся молодому мужчине в расстегнутом модном пальто и небрежно висевшем на шее серым шарфом. Шляпу он оставил в кабинете. Под ногами чавкала разъеденная солью снежная каша, ветер бросал в лицо пригоршни ледяной петербургской непогоды. Пролетавшие по проезжей части автомобили окатывали грязной жижей не замечавшего ничего вокруг мужчину.

Дома Аристарх, не переодеваясь и лишь сбросив промокшие насквозь туфли, достал из холодильника початую бутылку водки, наполнил и тут же выпил залпом большущий чайный стакан и открыл воду в ванной… Потом был второй стакан, вторая бутылка. Аристарх тыкал непослушным пальцем в кнопки телефона, ошибался номером, злился, крыл ни в чем неповинных абонентов матом, жал на кнопки снова и снова. Уронил телефон, в сердцах замахнулся на аппарат ногой. Поднял, послушал доносящиеся из трубки короткие гудки.

Наконец дозвонился, долго орал на Дядюхина, пока тот не отключился. Набрал домашний Шаховых, но трубку никто не брал. Уронил стакан; пытаясь собрать осколки, поскользнулся на мокром линолеуме кухни; упал, порезался, вышел в прихожую, зажав распоротую стеклом ладонь; и, споткнувшись о брошенные посреди прихожей туфли, растянулся с утробным стоном во весь свой немалый рост. Верхняя часть туловища оказалась в комнате, за порогом. Ноги в так и не снятых мокрых носках – в коридоре. Зарычав, как раненый зверь, Аристарх попытался встать, но руки подломились в локтях. Тогда он, мыча что-то нечленораздельное, прополз, марая кровью светло-бежевый палас, пару метров вперед и, уткнувшись головой в ворс ковра, заснул, ругаясь во сне, всхлипывая, жалуясь на судьбу оставшейся в далеком сибирском городе маме, которая только одна его и понимала…

Немного погодя лицо Аристарха распустилось, он улыбнулся во сне и глубоко вздохнул. Ему снились зеленые холмы, бешеный галоп вороного, тяжелое привычное постукивание набитого стрелами колчана по спине. Правая рука уверенно сжимала поводья, левая придерживала рукоять меча, и та отчего-то нестерпимо жгла ладонь.

* * *

Утром Аристарх впервые за семь с половиной лет безупречной работы на фабрике не пошел на службу. Он позвонил Тамаре и, сославшись на плохое самочувствие, сообщил, что «будет» во второй половине дня. Подумав, выдернул телефонный шнур из розетки. После контрастного душа, побрившись и выпив чашку крепчайшего кофе, Аристарх брезгливо собрал разбросанную с вечера грязную мокрую одежду, отнес в ванную, вымыл посуду и прибрал на кухне. Какое-то время он лежал на диване и курил, пуская сизые кольца дыма в потолок. Во рту было гадко.

Потом, решившись, резко встал, уселся за письменный стол, зажег настольную лампу и пододвинул к себе стопку бумаги.

Содержание повести Аристарх знал наизусть.

– Для начала, как водится, похвалить, – пробормотал себе под нос.

"Хороший образный язык, хороший стиль, живые диалоги…"

Аристарх поморщился:

"Хороший язык… хороший стиль…"

Исправил: "образный язык", покачал головой, но переписывать не стал, так и оставил.

А теперь, за дело:

"Текст, на мой взгляд, лишен динамики, "тормозит", так сказать. Герой смотрит по сторонам и "поет" о том, что видит…

Герой не борется за свое счастье, он как бы сторонний наблюдатель, не деятель, а созерцатель. Никого не спасает, ничего не построил… Думает, переживает, но не действует. А читатель ждет от главного героя если не подвига, то, по крайней мере, желания его совершить…

Хотелось бы остановиться на отношениях героя с женщинами. Одна, вторая, третья… Ничто его не трогает, не зажигает. Вот, кажется, полюбил… и тут же потерял свое счастье по глупости…

Вместо трагедии – трагикомедия…

Вялый слабохарактерный герой не способен увлечь за собой читателя…"

Немного подумав, Аристарх добавил:

"Учитывая первый опыт автора, повесть в целом впечатление производит неплохое…"

– Довольно! – пробежав глазами черновик, Аристарх распечатал отзыв в трех экземплярах – третий оставил себе, а первый и второй аккуратно уложил в элегантную, тесненной коричневой кожи папку с монограммой АСС посередине.

В прихожей, уже в пальто, бросил взгляд в трюмо. Из полутемной зеркальной глубины на него смотрел молодой, модно одетый мужчина, с помятым лицом и пустыми глазами.

В издательство Аристарх поехал на метро, хотелось "побыть одному".

Зарегистрировав отзыв в секретариате, поймал частника и отправился на фабрику.

Алиса была одна. Прочитав копию отзыва, директриса вышла из-за массивного письменного стола, обняла со спины безучастно стоявшего с опущенной головой любовника и ласково прошептала ему на ухо:

– Милый мой, думаешь, мне легко тянуть на себе этот воз? Успокойся, Ри, все будет хорошо, – она называла Аристарха так только в минуты близости. – Мне вчера Генеральный пообещал кресло директора объединенной фабрики. А тебе я гарантирую должность своего заместителя по кадрам и быту. Будешь у меня главным "цензором", главным помощником своей упрямой лисички. Сегодня пятница, Георгий уехал в Москву на книжную ярмарку. Хочу к тебе, милый.

Под утро, посадив Алису на вызванное по телефону такси, Аристарх поднялся домой, хлопнул рюмку коньячку из недопитой бутылки и, удобно устроившись на диване, раскрыл любимую книгу. Еще раз с удовольствием перечитал римскую легенду о поединке представителей двух родов: Горациев и Куриациев. Горации бились за славу Рима, а их соперники представляли Альба-Лонги. В сказании говорилось о том, что после кровопролитной битвы, в живых остался единственный из обоих родов мужчина – воин-победитель Гораций. Прославляемый римлянами, вернулся Гораций домой с сечи и зарубил родную сестру, оплакивавшую гибель возлюбленного юноши-врага из чужого города. Таким он был патриотом.

Аристарху отчего-то стало не по себе. Захлопнув книгу, он потянулся за папкой с рукописью своего романа. Финал фэнтези его всегда успокаивал. По мере чтения Аристарх постепенно расслаблялся, на щеках проявлялся бледный румянец, губы шептали:

"… мелодия, зародившаяся где-то вдалеке, звучала все громче и громче, приближалась, заполняя собой все пространство. Зигфрид приподнялся, опираясь обломком меча о пропитанную его кровью почву, и оглянулся. На востоке зарождалось утро нового дня. Вселенная была спасена".