Текст книги "Маята (сборник)"

Справедливость
Рассказ

Из газет:

«Жаркое и засушливое лето в очередной раз напомнило о бессилии человека перед стихией. С чем связаны нынешние температурные рекорды? Каковы предварительные итоги? Какой урон нанесла аномальная жара российской экономике и населению? Чего ожидать от будущего?..»

* * *

Засушливое лето в этих краях – обычное дело, но такого – старики испокон века не припомнят. Парит так, что днем на двор без нужды никто носа не кажет. Лишь кошка Анфиска, примостившись на самом солнцепеке, нервно щурится в сторону горящего леса. И влажные глаза ее мерцают зеленым.

С неделю зареченцы караулили пожар, по очереди обходя дворы по ночам. В темноте любую искорку углядишь. Караульных каждую ночь сопровождала кошка Анфиса, как и люди, страдающая от дыма. Она жалобно мяукала, беспрерывно чихала, но уходить от жилья не желала.

То ли осколок бутылки, как линза, сухую траву поджег, а та на свету тлела незаметно; то ли Господь наказал за грехи зареченцев, кто знает? Одно точно – не спали дежурные накануне. Какой уж тут сон когда вся округа горит!

Вначале загорелось во дворе у Матрены – полыхнуло сзади, со стороны огорода. И сараюшка, и изба занялись разом.

Ветерок, гулявший в тот день по косогору, раздул пожарище. Эх, напрасно радовались поутру, что дымок чуть разогнало!

И стояли теперь над пепелищем зареченцы в одночасье оставшиеся без крова и скарба; и глядели, не мигая, на огонь сухими глазами; и молчали.

Да и что тут скажешь?

Нет больше Заречья…

* * *

Деревня Заречье живописно разбросала свои домишки по пологому склону единственной в округе возвышенности. Западный крутой срыв холма омывает речушка-невеличка. С юга змеится пыльный проселок. Восточный склон плавно переходит в заросшие чапыжником поля, давно не паханные и скотом не топтанные.

Здесь, на границе Ивановской и Костромской областей, на селе богато никогда не жили. Зареченские же издавна считались по сельским меркам зажиточными. Деревня славилась великолепной красной глиной, добываемой за околицей, на северном лесистом склоне. Редкий зареченский хозяин не умел в старые времена обжигать кирпич, не был искусным печником, не смог бы выложить стену дома. Мастерство передавалось от деда к отцу, от отца к сыну. Зареченские каменщики и печники ценились в округе. Цокольные и первые этажи своих домов клали из кирпича – своего, обожженного на совесть, отформованного из замешанной на куриных желтках глины, промятой девичьими босыми пятками до творожной густоты. Строили на века.

Посреди деревни селяне сообща выкопали пруд, заселив его карасем и карпом. Днем по водной глади плавали утки и гуси, а темными летними ночами на берегу, под старой ветвистой ивой, молодежь устраивала посиделки и игрища.

Пожары в Заречье случались и прежде, но сельчане всегда дружно вставали на борьбу с напастью и гасили огонь, не разбирая, чье жилище занялось. А если, паче чаяния, и не удавалось отстоять чей-либо дом, то сообща, всей деревней, строили погорельцу новый, еще лучше старого.

В тридцатые зареченцев загнали в колхоз – стали работать сообща, "как велели", а куда денешься. Но не задалось новое житье: колхозы сначала укрупняли, потом разукрупняли и опять, в который раз, объединяли. Молодые – те, кто пошустрее и посмекалистее – отправлялись в город за лучшей долей. И то, правда, кому охота хвосты у коров крутить?

Старики умирали.

А в девяностые, когда колхоз приказал долго жить, разъехались и ленивые. Заречье опустело; разве что летом, во время школьных каникул, еще можно было встретить здесь молодых горожан-отпускников и услышать счастливый детский смех.

Ничего не осталось от прежнего Заречья. Давно затянуло ряской пруд, обмелела запруженная некогда речка, засохла ива. И, тем не менее, еще года два тому назад держащий путь в Кострому автолюбитель не мог оторвать восхищенного взгляда от возвышающегося справа от дороги холма. Там, в лучах заходящего солнца, пламенели кирпичные развалины. Издали они походили на средневековые крепостные стены и башни, оберегавшие хозяев от непогоды, зверя и лихого человека. А среди развалин то тут, то там поднимались крыши жилых домов, над трубами вился дымок, подмигивали путнику светлячки окошек…

* * *

После всех хозяйственных передряг осталось в Заречье шесть дворов. Два раза в месяц в деревню приезжает автолавка – продают хлеб, курево, соль, сахар, водку… Раз в неделю возят почту. Свет есть, радио работает, телевизор три программы ловит… Много ли старикам для жизни надо?

Фаина Михайловна, бабушка-солдатка, поселилась в Заречье в самый разгар войны. Проводив мужа-коммуниста на фронт, бежала на восток от приближающего фронта. Сначала в Иваново на ткацкую фабрику устроилась угарщицей, но, получив похоронку, занедужила и работать уже тяжело не смогла. Промаявшись с полгода по больницам и справив себе инвалидность, надумала поселиться в деревне, на воле. Деревня – не город, все ж таки легче прокормиться. Обменяла свою комнатушку Михайловна на домик в Заречье. Глянулся он Фаине сразу – за прудом, под липою, чуть наособицу от деревни. Хоть и невелик, с одной горенкой, но крепок, из местного кирпича на совесть сложен.

Повезло Фаине и с соседями – хорошие люди, да и сама Михайловна с деревенскими ладила, жила в мире и согласии. Помогали по-добрососедски друг другу и попусту не лаялись. А чего делить-то?

Хорошие соседи у Фаины: честные, работящие, совестливые…

На опушке в первом от леса приземистом одноэтажном доме с таким же, как и основная усадьба, кирпичным двором для скотины живут Филимон с женой Степанидой – тощей, плоскогрудой и косоглазой. Филя всю свою жизнь проработал в колхозной кузне – ковал коней да починял сельхозинвентарь: износившиеся плуги, бороны, сеялки. Когда колхоз развалился, какое-то время ездил автобусом в район, в Писцово. Однако ж, заскучав, не привыкший к работе по часам, Филя вскоре рассчитался и занялся домом, хозяйством. Пока на селе работал, до своего никак руки не доходили.

С тех пор так и живут в деревне безвылазно вдвоем с женой, да с кошкой. Одна радость, на лето дочка привозит из Ярославля деду с бабкой внучат: двух близняшек – четырехлеток, Маню и Ваню, да Аньку, тремя годочками старше, – белобрысую конопатую озорницу, любимицу деда.

С Алексеем Евдокимовичем, другим соседом, Фаина близко не зналась. Отставник-военный, стало быть, человек образованный, он поселился в деревне не так давно. Бывший полковник (дачник, как здесь его называют) купил кирпичный цокольный этаж по дешевке. Замечталось, видите ли, ему жить над речкою, на самой крутизне. Евдокимыч, мужик денежный, сам ломаться на строительстве не стал, а набрал бригаду таджиков-шабашников. К себе полковник строителей жить не пустил, купил для них списанный строительный вагончик, оборудованный печкой.

Прожили калымщики в этом вагончике полных два года, потеснив хранящиеся здесь же мешки с цементом и банки с краской. Теперь дом у Евдокимыча, как картинка: цоколь отштукатурен, глубокий, в рост человека, погреб кирпичом обложен, надстроенная вторым этажом мансарда желтеет брусчатыми стенами под цинковой ломаной крышей.

За ним, в таком же кирпичном, как и у всех, доме, только с прохудившейся крышей, вдвоем с непутевым сынком – тридцатилетним забулдыгой Женькой – живет Матрена, горбатая от годов старуха. Уезжал было Евгений в город, в Иваново на ткацкой фабрике слесарем работал. В общежитии койку давали. Городским чего не жить-то на всем готовом: отмантулил смену, переоделся в чистое и гуляй себе сколь хошь! Ни скотины тебе, ни птицы, ни огорода проклятущего. Но спутался малахольный Женька с бабой-пьянчужкой, и догулялись они до того, что сначала самого с работы выперли, а следом и Люська-Синюха померла, вина опившись. И привезли Женечку вечерком в Заречье Люськины зятья. Посадили Матрене под окно на лавочку ненаглядного сыночка, пьяного да сраного; хорошо хоть довезли, по дороге в канаву не сбросили. А когда очухался Женька, увидала Мотя сквозь горькие материнские слезы, что допился сыночек до полного изумления. Как дите малое сделался. Дурачок, одним словом. Дождалась, привалила матери на склоне лет радость! А что делать, не выкинешь же на помойку свою кровинушку?

Так и живут вдвоем на маткину пенсию.

Фаина, сама бездетная, Мотю жалеет. Прибежит вечерком, сама с огородом намаявшись.

– Матрена, чего у тебя лук-то, зарос? Дай, пополю.

Выполет грядку, поможет, чего по-соседски, да и всплакнут на пару.

Люта на Руси бабья доля!

В доме стариков Стрелковых, мужа и жены, что живут, не разлей вода, Фаину привечают особо, величают ласково "соседушкой". Всюду Аксинья и Никифор вместе. Двоих сынов совсем молодых на афганскую войну проводили, да так и не дождались сердешных. Пенсию на погибших, конечно, начислили, но детей ведь за те деньги новых не купишь. Похоронки, что за иконой упрятаны, на святых Егория и Ивана старики почитают; лампадку запалит Аксинья, помолится за упокой души дитяток – вот и все поминание.

А церкву в Заречье еще в тридцатые порушили; правда, сама Аксинья не помнит, мала́я еще была, мать рассказывала. Хотели разобрать на кирпич и с того кирпича склад колхозный сложить, да не дался раствор. Раньше на совесть клали, не как сейчас.

Крест и колокол сбросили оглашенные, а в церкву пустую, разграбленную, яслями разгородив, колхозных коней поставили. Никифор-то как раз и ходил за лошадьми, пока в силе был. А сейчас и на завалинку старого не выгонишь, на печи лежит.

Два бобыля: дед Перлов и дед Перов, – друзья старинные, на войне израненные, живут через дорогу от Стрелковых. Тех тоже жалко…

Вот и вся деревня.

На жизнь Фаина не ропщет, хотя бывает, что и поплачет потихоньку, не без того. А так ничего, зачем понапрасну Бога гневить? Все, что надо, у нее есть. Машинка швейная подольская, старенькая уж совсем… В сундуке одежа чистая, чтобы в гробу не стыдно перед людьми было лежать… Рамка с фотографиями мужа, себя – молодой и родителей покойных… Да еще сберкнижка имеется с двенадцатью тысячами похоронных, собранных по рублику…

* * *

Выйдя на крылечко, Фаина крестится.

Нонешнее лето выдалось не в пример жарче прежнего. Лес пластает. Дым глазоньки выедает. Багровое, страшное, как при затмении, солнце едва пробивается сквозь затянувшую небо серую пелену. Но, несмотря на дымку, не пропускающую солнечных лучей, все равно нестерпимо жарко. И даже ночью, когда светило садится в далекое зарево, не легче. Сгустившийся в низинах влажный дым напоминает утренний туман. Этот зловещий, едкий, пропитавший все туман не тает и после восхода.

Глаза у деревенских красные, слезятся. Всех душит сухой хриплый кашель. На селе, чай, не в городской квартире, стеклопакеты не закроешь. Болит сердце у Фаины Михайловны: мы-то, ладно, старые, а детишкам каково?..

Наведалась вечер к Филимоновой Стеше, баранок чуток отнесла малым.

– Ты вот что, Степанида, Валентине-то своей позвони. Пускай ребятишек забирает, не ровен час…

И побежала Степанида к полковнику звонить по его мобильнику, молить доченьку, чтоб увезла внучат в город, от греха…

Бабушка Стрелкова, крестясь, предрекала конец света.

Беснующихся на цепи собак мужики отвязали, и те, ополоумев, убежали из деревни.

* * *

В тот день Фаина, повечеряв, уже собиралась ночевать, когда услыхала крики Матрены и истошный визг поросенка.

– Господи, Пресвятая Богородица, – осела на подкосившихся ногах Михайловна. – Никак беда?!

И, сдерживая захолонувшее сердце, в чем была, засеменила с ведром в руках на помощь соседям. Да куда там!

Покуда, услышав заполошный Матренин крик, соседи повыскакивали из домов, головешки уже загромыхали о железную крышу полковника. А когда, опомнившись, в пожарную дозвонились да за ведра схватились, пылала вся деревня.

Пожарные подъехали через полчаса. Растянув брезентовые рукава, минут пять постреляли по крышам струями из трех стволов, и вода закончилась.

А деревенские стояли, сгрудившись, и молча смотрели на огонь, пожиравший их деревню.

Пожарные сунулись было к водоему, а он давно высох на жаре да травой зарос. У берега грязь одна, не вода, а жижа черная. Да и тушить-то уже нечего. Только изба Михайловны, что на том берегу пруда, и уцелела одна во всей деревне. Усталые пожарные, донельзя замученные ежечасными выездами, смотали шланги и уехали.

– Ох, тошненьки! Степанида, давай малых ко мне, – глядя на людское горе, задохнулась слезами Фаина.

Она потянула за руку перемазанную сажей босую Аньку с кошкой Анфисой на руках и, себя не жалеючи, сутулой, изработанной спиной, обтянутой старой расползавшейся розовой сорочкой, заслонила девчонку от жара.

– Что теперь стоять-то? Пошли все ко мне… А где Женечка? Где Женечка Мотин?.. – оглядывалась она по сторонам. – Господи, куры-то, куры уже на насест уселись!.. Ой, горюшко привалило!..

– Какие куры, Михайловна?.. Слава Богу, хоть сами выскочить из огня успели, – буркнул в обгорелую бороду Филя. – Веди в свои хоромы, Фая, чего уж там…

– А дро́вы-то, дро́вы мои! – причитала купившая по весне две машины березовых чурбаков Аксинья. Сама, старая, колуном махала, сама складывала поленницу ровненькую, светленькую, а по ночам, привязав лопух, спиной маялась…

Алексей Евдокимович с докторским чемоданчиком в руке – сказалась воинская привычка держать всегда наготове документы, деньги и пару сменного белья – стоял один на отшибе и молча глядел на то, как превращается в головешки мечта всей его жизни.

Остальные сельчане потихоньку потянулись по тропке, огибающей пруд, к одиноко стоящему на той стороне домику Фаины Михайловны.

Впереди шаркала почерневшими варикозными ногами, наспех обутыми в обрезки резиновых сапог, Фаина. Одной рукой она прикрывала вырез сорочки на иссохшей груди, а другой держала за руку девочку. Та то и дело оглядывалась на пожарище.

– Анют, ты чего это? Испужалась, поди? Умоемся сейчас, самовар поставлю. У меня баранки припасены. Любишь баранки с маком? – успокаивала девочку Фаина.

За ней плелась Матрена, простоволосая, согбенная от болезни и горя. Еле ковыляла Мотя, но все равно толкала сухим кулачком в спину бессмысленно улыбающегося слюнявым ртом сына Женьку.

Следом – Степанида с ревущей испуганной Маней на руках и держащимся ручонкой за бабушкин подол Ванюшей. Мальчик хмурил выгоревшие на солнце белесые бровки, кривил личико, но не плакал.

– Баба, а когда мама за нами с Маняшей приедет?

Деды́-ветераны, поддерживая друг друга, тащились потихоньку за ними.

А позади всех Филимон на пару с Аксиньей вели Никифора, расслабленного, страшно кашляющего и еле передвигающего полусогнутые в коленях ноги.

Малых вместе с кошкой Анфиской Фаина Михайловна разместила на печке. Совсем уже расхворавшегося Никифора положили на Фаину койку. Сама хозяйка с Аксиньей Стрелковой устроились было на полу, тут же в горенке, но Никифор так кашлял, так кашлял, будто в барабан бухал, и женщины перебрались в сени.

Остальные соседи, разобрав вынесенную на крыльцо Фаиной старую одежку, разместились на травке под кустами сирени. Благо, комаров не было, всех дым разогнал.

Подошел и полковник, за раз постаревший…

* * *

Из газет:

«… Жара валит с ног и сводит с ума. Психологи предупреждают, что повышенная температура пагубно влияет не только на работоспособность, но и на психику человека. Людям труднее контролировать свои эмоции. Кто-то становится вялым и апатичным, а кто-то – раздражительным и агрессивным…»

emp1

«…Зной и духота провоцируют людей на неадекватные поступки – в том числе на купание в сомнительных и даже опасных местах, да еще „освежившись“ изрядной дозой алкоголя. В результате в России за июнь и июль свыше 2 тыс. чел. погибло, утонув при купании в реках, прудах и прочих водоемах. Только в Москве, по официальной статистике, подобных смертельных исходов зафиксировано втрое больше, чем в прошлом году…»

* * *

Ночью Фаине Михайловне не спалось. За стенкой натужно кашлял Никифор и орала кошка; рядом, под боком, стонала во сне бабушка Стрелкова; во дворе о чем-то громко спорили мужики. Перед закрытыми глазами Фаины вставала страшная картина пожарища, в одночасье лишившего соседей крова; в ушах не смолкал истошный визг горящего заживо Мотиного кабанчика, треск шифера и рев раздуваемого ветром пламени.

Под утро уже Фаина, чуть забывшись, словно бы вернулась в молодость. Будто она на железнодорожном вокзале Курска бежит за тронувшимся эшелоном с набитыми в теплушки мобилизованными новобранцами. Будто машет сорванным с головы платком, простоволосая, зареванная, и никак не может разглядеть среди прочих лица своего ненаглядного Васи. А знает, ведь, что должна, обязательно должна заглянуть в его глазоньки! А он, ее Василий, словно, стучит в вагонную стенку изнутри. Громко колотит и кричит: "Здесь, я! Фая!.. Фая!.."

– Фая, отвори-ка, – стучит Филимон с улицы.

– Господи! Царица небесная! Кто там? Что случилось?..

– Выйди, Михайловна, на улку, разговор есть, – голос Филимона хриплый, от дыма севший.

– Ну что тебе, Филя? Господи, только глаза сомкнула…

Под кустами, у костерка, кто на чурбачках, кто на разостланных Фаиных дерюжках и кожушках сидели соседи. Никто не спал и все, как один, ели глазами отворившую дверь Фаину Михайловну.

Ночь была на исходе, в воздухе чуть тянуло ветерком. Поднимающейся от пруда влагой дым прижало к земле и согнало в низину к реке. Здесь, на косогоре, дышать было не в пример легче, чем днем. Краешек солнца вставал над горизонтом, занимался день, а с ним – новые заботы.

– Садись, Михайловна, – Филя подкатил ближе к костру широкую дубовую чурку, на которой Фаина колола дрова. – Послушай вот, что Алексей Евдокимыч скажет.

Глаза кузнеца смотрели в сторону.

– Фаина Михайловна, слушай сюда, – полковник подсел поближе к женщине. – Утром обещали прислать автобус из райцентра. Заберут нас и помощь окажут, как погорельцам, понимаешь? Я ночью дозвонился до районной администрации и говорил с самим Цветковым. Сейчас, пока временно, всех разместят в Писцово, в школе. Решается вопрос о выдаче компенсаций за утраченное жилье и имущество. Президент обещал не оставить в беде людей, пострадавших от огня. Кому квартиру дадут, кому дом построят, кому – деньгами, значит…

Полковник мялся и был не похож на себя, обычно уверенного, бодрого, привыкшего командовать. Фаина Михайловна, не отойдя еще ото сна, с чумной головой, молча кивала в такт словам соседа.

– Ты что, Михайловна, одна тут жить собираешься?

– Ой, Господи, Пресвятая Богородица… – не могла никак понять Фаина Михайловна, о чем говорит полковник.

– Ты, это, как его… Фая! – подал голос Филимон. – Несправедливо так, не по-людски… Все пострадали, а у тебя и дом цел, и рухлядь вся при тебе…

– Господи, Господи… – шептали непослушные губы Фаины.

– В общем, так, Фаина Михайловна, если начнут разбираться, как да что?.. Почему все дома сгорели, а твой целехонек?.. Понимаешь? Вопросы могут возникнуть, подозрения всякие. Дело затянется. А так… сгорела деревенька, и сгорела, – поднял от земли глаза и рубанул рукой, как отрезал, бывший военный.

– Мне-то что, Алексей Евдокимыч, делать? Ты человек ученый, скажи мне, бабе-дуре, попросту.

– Жечь и твои хоромы надо, Фаина! – сказал Филимон, сверкнув белками глаз из под нависших бровищ. – Чтобы все по справедливости!

– Господи!.. – в который уже раз прошептала женщина. – Сколько себя помню, все строили, а теперь, жечь?.. Что же за время-то настало?.. Бабы, вы-то что молчите?!.

Матрена, Аксинья и бабушка Стрелкова отводили глаза.

Фаина Михайловна, вытирая платком слезы, по-старушечьи согнувшись и шаркая галошами, зашла в дом. В красном углу с освещенной мигающей лампадкой иконы смотрели на Фаину строгие глаза Богородицы. А чуть ниже с довоенной фотографии улыбался ее Василий, молодой, чубатый…

– Жги, Филя! – спокойно разрешила появившаяся через пять минут на крыльце Михайловна, одетая, с пожитками в руках.

– Куда ж я супротив людей?.. Вася бы не одобрил.

* * *

И до сего дня стоит перед глазами живущей в районном Доме престарелых Фаины Михайловны, последнее прощание с Заречьем.

…Вытолкнутый вперед из толпы Мотин Женька – что с дурачка возьмешь, – вывернутыми губами раздувающий головешку в куче сложенной на крыльце соломы…

…Сгрудившаяся у пруда молчаливая толпа сельчан с детишками…

…Анька, что сосет оцарапанный кошкой палец и не сводит большущих глаз с охваченного языками пламени дома…

…Она сама, крепко прижимающая к груди рамку с фотографиями, целлофановый мешочек с документами и сберегательной книжкой, со швейной машинкой у ног – одинокая, в стороне от всех, но связанная, тем не менее, единой пуповиной с односельчанами…

…И жалобно мяукающая кошка Анфиска, в сердцах брошенная девочкой в кусты, да так и оставленная в чистом поле…

* * *

Из газет:

"…Из тех, кто уже оформился в качестве пострадавшего, 1650 семей выбрали вариант с восстановлением жилья, 140 – с покупкой на компенсацию квартир. Деньги на восстановление или покупку жилья переводятся на счета подрядных организаций и граждан, продающих квартиры на рынке вторичного жилья. Те же пострадавшие, кто выбрал «живые» деньги, получают положенные 2 миллиона рублей. И таких немало– 600 семей. «Здесь каждый волен сам определиться, – не стал спорить с выбором граждан Дмитрий Медведев. – Но надо понимать, что с перечислением денег обязательства государства прекращаются…»