Текст книги "Бурундуков, Мамедов и др."

Смеясь и толкаясь, они наперебой затягивались, кашляли, глаза слезились от едкого дыма, когда «косячок» закончился, в ход пошли анекдоты про обкурившихся наркоманов, глупые, с пошлинкой, но в прикол. Как обычно в веселящихся компаниях, наступил момент пресыщения, Дёмин зачастил похабщину, что стало перебором, Вовка вспомнил об уроках, Лера просто устала сидеть на корточках, фонарик потускнел, Ваган напомнил, что батарейки имеют привычку садиться, поэтому засобирались обратно.

Вовке и Витьке, как самым рослым, досталась честь подсаживать остальных, в том числе и Леру – ощущение крепких ножек в руках ещё долго грело душу. Оказавшись снаружи, в спустившихся сумерках, они переглядывались, чумазые и счастливые. Вновь возникло ощущение, что это не всё. Не может так быстро закончиться их объединение. Вовка отчетливо понял тогда, что если сейчас разойтись, то больше не будет ничего подобного, никогда не удастся повеселиться вот так – искренне, открыто и безрассудно. Поэтому, оставаясь генератором идей, Серёга предложил пройтись мимо ямы, что, порвав асфальт, раскрылась позавчера за парком, напротив электромеханического. Издавая возгласы одобрения, они ринулись через дорогу в парк навстречу новому приключению, и только Витёк Портомасов, в душе оставаясь затравленным хлюпиком, не поддался всеобщему энтузиазму, бурча под нос:

– На фига? Ям, что ли, не видели?

Но его никто не слушал. Весенние сумерки, как всегда коварные внезапностью, окружили разрыв в асфальте ореолом таинственности. Он казался более чёрным, до дрожи манящим и безобразным своей неестественностью. Хотя щель заботливо окружили верёвкой с красными тряпочками флажков, под которую ребята залезли без особого труда, видимо, кто-то всё же попался. Внутри, на дне, которое так и не удалось разглядеть при тусклом свете фонарика, что-то барахталось, фыркало и рыдало. Вовка опустился на колени, разглядывая черноту.

– Эй, кто там?! – мгновенно охрип Дёмин.

– Собака, да? – поинтересовался Ваган.

– Котёночек, наверное, – жалобно протянула Лера.

– И что теперь? – приблизился Витька.

– Я его достану, – решился Серёга и, как его ни отговаривали, принялся распутывать привязанную к дереву верёвку в красных лоскутках.

– Вдруг порвётся? – не выдержала Лера.

– Не каркай, – солидно отозвался Серёга, рисуясь.

Вовка же всё искал дно, светлый кружок от фонарика выхватывал мокрую серость, внезапно он понял: там никого нет. Болото, на котором стоит город. Грязная жижа булькала глотанием сыпавшуюся в неё гальку и чавкала комками земли. Он хотел сказать им об этом, даже стал подниматься, чтобы шагнуть к Серёге, вокруг которого столпились Ваган, Витька и Лера, и в следующее мгновение закричал на выдохе, потому что полетел вниз, в темноту. Время остановилось, расширяя реальность, он чётко видел перекошенное ужасом лицо девочки, напоминавшее именно ту гримасу, что она состроила им в подземелье. Рядом визжал Ваган, Витькин пакет порвался, выплёвывая кеды и трико. Хватаясь за воздух, на него падал Дёмин, вверху мельтешили парящие красные флажки, а внизу их встречала холодная чёрная бездна…

Часть первая

В затхлой полутьме лениво позёвывал курносый мужичок, потягиваясь на шконках. Как только за спиной хлобыстнул засов, Тыря принялся разглядывать своё пристанище. Привыкающие к полумраку глаза обнаружили в изголовье скомканные фуфайки, сырые с надписями стены, даже газетные страницы. Тусклая зарешеченная лампочка над унитазом давала минимум света, ровно настолько, чтобы газетный текст становился нечитабельным.

Постепенно, как на проявляющейся фотографии, стены камеры приветствовали чёрточками, надписями, рисунками: были здесь и удалые поговорки, и фамилии с датами, и пожелания, и озлобление вперемешку с тоской. Тыря сразу устал, былой запал свершившейся несправедливости сразу померк перед грубой реальностью. Только наивные первачки полагают, что камера – это ненадолго. Опыт показывал, что время в тюрьме имеет особенность застывать, а если и двигаться, то медленно и тягуче, параллельно обычной жизни. Даже для мелких. Десять суток могли стать похожими на месяц, и что раздражало – намёк на следствие. А под следствием, как Тыря убедился, время вообще исчезало, билось в висках безысходной неопределённостью.

Когда он прилёг, прикинув, что день только начинается – запросто ещё двоих-троих подсадят и спать придётся по очереди, – первая разумная до дрожи мысль посетила: «Хотел проверить? Попробуй». А если нет? Если он ошибся? Это значило, что часа через четыре, в лучшем случае – к вечеру, он будет кататься по нарам, прыгать на стены и выскребать вены. И даже не страшно то, что он станет уязвим для насмешек, а то и деяний, просто тогда… всё… кранты. Следствия не избежать.

Даже если пронесёт. Если действительно он навсегда избавился от шприца, то паровоз ждать не будет. Чух-чух, ту-ту-ту – гремят, стучат, вертятся колёсики. Едет-катится Тырин вагончик. Сквозь белые реечки ящиков проглядывает свежая соломка. А в ней красненькие, кругленькие, с кулак, Тырины денежки, обречённые сгнить в тупике на товарной станции из-за отсутствия заказчика. А ведь он у Рустама в ногах лежал, умолял, мамой клялся, что завязал, что с наркотой покончено. Поверили, дали шанс, товар заказали. Через три дня, через три… Неделю помидор гнить будет. Рустам поверил, деньги ждёт. А тут тебе на! Главное – за что?

Тыря перевернулся на живот, положив руки под голову. Золотая печатка на пальце язвительно намекала: менты снять не смогли – так Рустам вместе с рукой оттяпает. Позвонить даже не дали! Что же получается? Лучший выход – опять на зону? А что? Во всём сознаться, ну ещё что-нибудь взять из нераскрытого до кучи, махнуть года на три в лесотундру – извини, Рустик, замели. А что денег должен – отработать всегда готов… Только ведь жить начал! По-людски. Ворочался Тыря, уснуть не мог, думал, выбирал. На самом деле к себе прислушивался: измученный организм ничего не просил.

Два месяца назад Тыря махнул на всё рукой и вдарил по-чёрному. Вначале терпел, крепился, водкой глушил в себе ломки, не выдержал, вновь подсел на иглу. Рустам убрал с рынка, ему – плевать, обрыдло, достало всё: истерики, ожидание, страх. Любка выгнала – пошла она, шалава! Деньги кончились – так профессия же на руках, трамваев, троллейбусов без счёта, граждане сардинами друг другом прижаты, только успевай пальчиками шевелить. Как знать, катись и дальше по накатанной, сейчас бы не нарах – в сырой земле отдыхал? Он, конечно же, понимал. Однажды, вмазанный, даже приценился к памятнику из мраморной крошки. И уже не боялся. И уже хотел. Разделаться со всем и сразу. Ничего не светило. За плечами срок, впереди – «шестёрка» на рынке, дальше пути нет, масштаб не тот. Зачем жить?

И вдруг – обрубило. Перестало цеплять. Догнал дозу – едва-едва замаячило расслабление. На следующий день добавил водкой – бесполезно, пыхнул план – не прибило. Ошарашенно ждал – слегка поломало, к обеду прошло. И он испугался, выкушивал по два пузыря за присест – только в сон забрасывало. Мозг устал кайфовать, отключался и не просил. Всё чаще снилась кареглазая богиня-хохотушка. Большой молоток в её руке легонько ударял по грязновато-жёлтому куску, и он раскалывался на пять ровных частей, словно разрезанное яблоко. Яркие дольки вокруг молотка на старой газете, а Лера хохочет до слез, не может остановиться, и вдруг он понимает: это истерика, они делают что-то не то, совершают страшное, непонятное, ей нужно запретить… Но молоток беспощадно ночь за ночью опускается над старой газетой. И Тыря уже не может что-либо изменить… Он перестал колоться, бросил пить, измученный и изумленный, понял, что не знает, как жить дальше. Рустам поверил, снова дал место на рынке, но Тыря ждал, потому как знал: так не бывает. Не вернулось. Организм не требовал наркоты, не реагировал на стакан; сигареты, и те потеряли вкус.

Два дня пустоты он заполнил кипучей деятельностью: звонил, обещал, договаривался, платил, даже Любку уговорил вновь стать за прилавок, ждал товар, прикидывал, считал, решился вновь обсудить с Рустамом по яблокам, удачно словил «мотор» до Новокузнецка. На заднем сиденье, мусоля бесполезную сигарету, обдумывал предстоящий разговор. По телефону Рустам Тимурович охал и одобрял, но сквозило в интонациях что-то недоброе: смотри, мол, Тыря, проколешься – счётчик тикает. Попросил остановить у ларька, прикупил для разговора коньячок. Машина с шашечками плавно лавировала по оживленным вечерним улицам, мордастый таксист косился на пассажира, покусывая губы.

– Здесь останови, а? Приехал я, – Тыря протянул две сотни, ожидая сдачу.

Таксист не спешил.

– Слушай, семьдесят рублей дай, тороплюсь.

– Ну и чеши. Кто тебя держит?

– А деньги мои?

– Компенсация, понял? Выметайся.

– Почему так говоришь? Зачем обижаешь? Какой компенсация?

– За Чечню, черножопый, – повернулся таксист, и Тыря сразу понял, что шуткой здесь не пахнет. – Наших парней вилами матерям отгружают, а вы тут коньяк лакаете да девок наших лапаете. Отваливай, азер, пока по роже не схлопотал.

– Ты чем наширялся, мужик? – на Тырю нашло, он не любил себя такого, но толсторожий явно напрашивался. – Местный я. С двенадцати лет в Сибири. Армения и Чечня совсем в разной стороне, – не увернулся, не успел.

Таксист метнул вперед руку, кровь вырвалась из порванной губы, Тыря охнул, схватился за лицо.

– Что делаешь, а? За что?

– Пшёл, козёл…

Матерясь и размазывая кровь по подбородку, он вывалился из такси, машина резко прыгнула вперёд, обдавая грязью из лужи.

– Гляди, сволочь какая, вот оно!

Почувствовав нечто близкое к эйфории, Тыря размахнулся и запустил вслед коньяком.

Заднее стекло громко треснуло и осыпалось, такси, взвизгнув шинами, вильнуло на встречной полосе. Ударило в капот проезжающую «Тойоту», та юзом подкатилась к обочине и как-то плавно, грациозно даже, завалилась на бок.

– Что наделал-то, окаянный?! – завизжала рядом какая-то тётка, редкие прохожие сразу же обратили на них внимание, особенно им не понравилось перемазанное кровью «лицо кавказской национальности».

– Это он камнем бросил! Я видел! – затряс ручонкой, тыча пальцем, пионер-переросток.

И Тыря понял, что стоять больше нельзя, – он развернулся и припустил между жилыми домами, вслед прошипели ругательства, а он бежал, перепрыгивая через детские песочницы, лавочки и клумбы. За гаражами маячил знакомый подъезд, там надо будет вытереть лицо, чтобы Рустам не задавался лишним вопросом, потом…

– Оба-на! Стоять! Куда торопимся? Что у тебя с губой? – из-за гаражей вышагнули сотрудники, один раскачивал резиновую дубинку, второй небезуспешно справлялся с ширинкой: служители – тоже люди, понимаешь…

– Мужики, там гад один драться полез. Наверное, пьяный, а?

– Разберемся. Документы есть? Ага, ага. Мамедов Ваган Шагиахметович. Место рождения – посёлок Теймурзан. Карабахского района. Ну и что там за шум был на трассе?

– Авария, слушай! Так гоняют! «Тойота» упала.

– Счас ты у нас упадёшь, террорист грёбаный. Руки в гору! Вот так. Что там у тебя? Женька, пощупай клиента!

Прислонённый к стене гаража, Тыря почувствовал, как ловкие руки пробежали по бёдрам, похлопывая, нырнули в карманы, нащупали конверт. Вот блин! Если не везёт, так на полную катушку.

– А это что, Ваган Шагиахметович? Погляди, Женёк, да тут тыщ пятнадцать!

– Эй, очень прошу, не бери деньги. Человеку отдать должен, последнее собирал. Товар жду.

– Разберёмся, что за товар. Пройдёмте.

– Ладно, – предпринял Тыря последнюю попытку. – Всё забирайте, только не надо отделение. Меня в гости ждут.

– Подождут. Пошли давай…

Несколько раз Тыря порывался позвонить Рустаму, но дежурный не собирался покидать стул, позёвывал и обещал, что утром во всём разберутся те, кому положено. Обезьянник никогда не пустовал; разгорячившись, Тыря забормотал армянские ругательства, поймав на себе умудрённый и осуждающий взгляд местных бомжей. За ним пришли во втором часу, парочка безусых молодцов чуть ли не в четыре руки строчила протоколы, старший сонно выслушивал придуманную на ходу историю про поддатого хулигана, а затем разложил всё по полочкам:

– На Курако произошла авария, водитель такси в тяжёлом состоянии доставлен в травмпункт. На месте происшествия был замечен кавказец, который, со слов очевидцев, запустил в машину булыжником.

– А я здесь при чём? – не выдержал Тыря. – Мне вон губу расквасили.

– У вас, уважаемый, судимость имеется. Статья нехорошая. До выяснения обстоятельств я вынужден вас задержать.

И тут до Вагана дошло, что просто так не отвертеться, последним козырем в рукаве оставалось раскаянье, но злость на обобравших его ментов мешала это признать. Машинка закрутилась, мальчишки в форме сплошь и рядом лепили орфографические ошибки в протоколах, и в девять тридцать утра Тыря оказался в камере предварительного заключения.

…Во сне вновь смеялась Валерка, колотя молотком. Хлюпала и бурлила плотная от грязи жижа, в которой они стояли по пояс, пока Серёга пытался карабкаться вверх по отвесной скользкой стенке. В ухо отфыркивался и матюгался боксёр, а Володька всё теребил за рукав и кричал, теребил и кричал, тряс и показывал, и тогда он обернулся и тоже увидел…

Тыря проснулся внезапно. Пыхтя от усердия, кто-то тянул его за кисть, отчего до ломоты резко заныла вся рука, словно выворачиваемое крыло у жареного цыпленка. Наугад пнул громоздкое, тут же схлопотал в пузо. Сгруппировался, ткнул пяткой в лицо, перекатился. Вставая, сжал правой рукой ушибленный живот. Увалень надвинулся, и тогда с разбега Ваган врезал ему головой. Просчитался, навалилось вонючее, бородатое, шипя:

– Отдай кольцо, чурка, мать твою.

– Не снимается, – хрипел Тыря, барахтаясь. – В кожу вросло.

Внезапно его отпустили, опять сграбастали, но уже по-другому: ласково прижали к вонючей рубахе, словно мамаша обрадовалась найденному заблудившемуся было малышу:

– Тыря! Быть не может! Тыря тырит мелочь. Как здесь? Сказали, что с иглы не слазишь, а он барашком брыкается! Вот ведь встреча!

– Бульдозер? – неуверенно признал Ваган, не в силах рассмотреть лица, неопрятная борода колола макушку; краем глаза – в камере одни, вот вырубился после бессонной ночи. – А этот где? – махнул в сторону шконки.

– За жратвой поехал. А я тут побывкой, – Бульдозер сжалился, отпустил Вагана, присел рядом. – Рассказывай, болезный, каким ветром в наших краях.

Тыря познакомился с этим рослым мужиком, который мог бы являться гибридом Шварцнеггера и орангутанга, если бы те водились в Сибири в пятьдесят шестой колонии строгого режима три года назад. Бульдозер на киче новичком не был, пользовался авторитетом, потихоньку стучал куму, но честно докладывал на кого и за что. Несмотря на деревенскую физиономию, в миру Николай Игоревич Захаров был политиком по сути. Вышел по амнистии на полгода раньше, ходили слухи, что подъедался разводящим у серьёзной конторы – галстук, тройка, сотовая труба, тем более непонятными казались запущенный вид, отросшая лопата бороды и землистое лицо, словно о мыле с водой Бульдозер и слыхом не слыхивал.

Подсаду мелким не втюхивали, а если и так, терять было нечего, Тыря выложил подноготную, накипело, однако. Бульдозер мрачно сопел, потом выдал:

– Плохи дела. Водила твой ласты склеил. Не пристёгнут был, виском приложился. Копать начнут – схлопочешь непреднамеренку. Рустам замажет, если что?

– Вряд ли, – Ваган потёр коротко стриженную макушку, – авось откручусь, а? Мне бы только перед ним по обстоятельствам расписать. А там трава не расти, да.

– Вот что, сокол. Я часа через два выйду, у нас там шмон с помывкой, меня, чтоб не возиться, к вам, мелочь. Малявку за тебя сботую на базаре, только к Рустику ни-ни. От него прибомжился.

– Чего так?

– Хозяев моих положил. Про Коржа слыхивал? Он самый. И Васю Дупло, бают, и Серого Дьявола подписал.

– Самого? Столичный гусь, а?

– Да ну. Наш он, тутошний, просто леопард чеченский или пантера, – Бульдозер хитро прищурился. – А я ведь тоже в его списке числился. Вовремя смаскарадил.

– Хата есть, да?

– Запомни адрес, пригодится. Хм-хе, коньяком, говоришь? А чуть ли не миномет шьют. Вот народ! Из мухи слона!

Захарова действительно вскоре увели, на обед привезли мужиков, Тыря помогал на разгрузке фляг, вечером мыл коридор, опередив желающих, тем самым ушёл от обязанностей дворника, которого ранёхонько заставляли мести крыльцо, убирать ментовские «бычки». В охране тоже люди, справедливости хотят, чтобы один и тот же за полночь корячился и с утра – не бывать такому. Зато места на нарах не досталось. Расписавшие по «дурачку» на засаленных картах мужички – мелкие хулиганы – слегка пофантазировали про завязку, поделились опытом, где и какую «торпеду» лучше вшивают, потом захрапели строем на правом боку, впритирочку. Часа через три Тыря выдернет вон того, помоложе, и устроится между Степанычем и Гвоздём. Пока же он ходил вдоль нар, словно маятник.

Что ни говори, а на зоне с этим проще. И шахматы есть, и койка у каждого своя, опять же табуретки-шкатулки можно стругать, руки чтоб не застоялись. А в «клопушниках» всё сделано, чтобы человеку было неудобно: ни почитать тебе, посидеть негде, лишний раз к параше не подойти, а уж маятником сновать вообще западло. Но ничего не мог поделать с энергией, рождённой несправедливостью. Только жить потянуло – и на тебе. Хотя бы ломок для разнообразия, но Ваган с удивлением понял, что стал забывать, какие они. А ведь с иглой после пятьдесят шестой колонии точно не расставался, много чего терпел. А тут даже желудок не мутит и почки не режет.

От нечего делать разглядывал настенную живопись, искал знакомые имена, клички, сроки. Ещё и ещё раз возвращался к обнажёнке, нечто похожее видел когда-то, это ведь стиль – перепутать невозможно. Те же плавные изгибы бёдер, заштрихованный треугольник, арбузы вместо грудей, не хватало чего-то – очкастого солнца и надписи. Привет от Дёмина. Где он? Как он? Ваган ещё раз посмотрел на печатку, приблатнённый еврейчик взял тогда два червонца за переплавку и за кулон – пятьдесят. Не жалко. День рождения был.

Внезапно Тыря ощутил на себе нечто похожее на одобрительный взгляд, обернулся: хрюкают вповалку поросята – запутавшиеся несчастные алкаши. Не было никого, кто бы мог играть в гляделки. Но Ваган сразу понял: его позвали. Молоток. Старая газета. Высоко, под потолком, над головами спящих, он увидел изумительную по красоте подпись и даже удивился, как сразу её не заметил. Витиеватые, объёмные, с наклоном буквы заявляли: «Уставший ангел, 1989». Чуть ниже, видимо, хотели намалевать герб, но опомнились, и только молоток скучал без серпа.

Всё правильно. Уставший ангел. Тыря разволновался, хлебнул остывший чифир, вновь метрономом зашагал вдоль стены. Думал. И чем дальше разветвлялись мысли, в которых настоящее резонировало с прошлым, переплетаясь, рисуя безрадостную картину предстоящего, тем отчётливее понимал Ваган, что больше не может находиться здесь, в душной камере. И опять – уже было такое, уже выл от бессилия, ужас, призрак зоны, где и шахматы, и табуретки, но – тусклость и патока дней. Он не хотел больше, он не мог больше. Чувствуя наплывы морока истерии, Ваган цеплялся сознанием за красивую надпись и думал: это о нём, он устал, безнадёжно устал, но от этой мысли разжимались внутри невидимые пружины и хотелось драться, кричать. Если бы сейчас ему дали автомат, Тыря, не задумываясь, жал бы и жал на гашетку, круша всех и всё. Поэтому не очень-то поверил своим ушам, когда рядом зашептали умоляюще:

– Мужики, эй! Слышите, мужики? У вас заварочка есть? Мы тут бритвочки замастрячили. Есть? Мужики? Чифирнуть бы!

Не в диковину. Ваган склонился к трубе отопления, из-под которой, шурша, вылезал шепоток.

– Чего тебе?

– Есть заварочка? Мы вскипятим.

Памятуя о взаимовыручке, Тыря пошарил под нарами, где Степаныч приклеил скотчем красную пачку, сыпанул горсть на газету, вспоминая и ухмыляясь своим воспоминаниям, свернул её в тонкую трубочку, чиркнул спичкой, выглядывая отверстие под трубой, потуже скрутил газету и начал пихать.

– Ну, видно, а?

– Ещё давай, ага, вот так. Ну ё! Толкни ещё!

Странноватое ощущение покалывания в пальцах почему-то понравилось, он толкал трубочку свёрнутой страницы, не видя руки. Мешала труба отопления, но где-то внутри головы, возможно, в затылке, он уже начал удивляться, соображая, что толкает слишком долго. Ещё до того как в соседней камере вскрикнули и глухо заматерились, Ваган сообразил, что его левая рука до локтя вошла в стену и, судя по всему, кулачок давно гулял в соседней камере.

– Эй, ты так-то не старайся! – засопело за стеной: должно быть, там не сообразили, что видят.

И тут Ваган испугался: ему показалось вдруг, что рука больше не вернётся обратно, что он так и будет торчать на корточках всю ночь, пока его таким не найдут. Затем сердобольные медики оттяпают руку, само собой, без наркоза, причём он догадывался, что для начала придётся резать трубу, и уже прикидывал, как долго он сможет выдержать искропад сварки. И дадут ли ему ту чёрную маску для защиты глаз?

Пугающие картинки ещё не успели растаять, а он уже держал перед лицом свою левую руку, которая только что навестила соседей. Если так сходят с ума, то он выбрал оригинальный способ. Пальцы подрагивали, когда Тыря потихоньку прислонил их к шершавой стене, прямо к арбузной груди нарисованной скабрезности. Несколько секунд наблюдал, как его родные пальчики, которыми столько раз извлекались кошелёчки и купюрки из карманов замороченных граждан, проваливались в стену. Если бы не лёгкое покалывание, словно помял в руке стекловату, Ваган бы не поверил, списал бы всё на сон и глюк спятившего наркомана, но пальцы продолжали погружаться, стена охватила ладонь и приготовилась облизнуть запястье.

Затем он решился на отчаянный жест – сжал невидимые пальцы в кулак, не почувствовав сопротивления, потянул руку обратно. Долго разглядывал её под тусклой лампочкой, для этого пришлось встать на унитаз. Ничего. Ни следа содранной кожи или чего-либо подобного – обычная смугловатая ладошка, кисть с редкими тёмными волосиками и грязными ногтями.

Глуповато ухмыляясь, Ваган игриво замахнулся на стену, но всё же подстраховался, плавно погружая кулак до локтя. Внизу негромко брякнуло, он увидел, как пуговица с рукава рубашки закружилась в маленьком водовороте и утекла в черноту, пиджак же сморщился, засучившись. Была не была! Тыря запустил в стену и вторую руку – ещё один всплеск. Зажмурившись, коснулся стены головой – защекотало нос, обожгло щёки, затем уши, на какое-то время стало трудно дышать, открыл глаза – увидел тёмно-грязный коридор с бледно-зелёным линолеумом, справа маячила спина охранника, он читал что-то, раскачиваясь на стуле, а может, и кроссвордами баловался – из-за перегородки не было видно. Тыря прикинул, что прямо перед постом лестница вверх, там решётка, за ней направо выход во двор, налево – «обезьянник» и дежурка. Горло внезапно сдавило, он вернул её к телу, мимоходом вороша воротник. Обернулся – проснувшийся Гвоздь таращился на него, потирая глаза.

Подмигнув, Ваган начал раздеваться: скинул коричневый пиджак, расстегнул рубаху, разулся, запинывая ботинки под нары. Жаль, конечно, а куда деваться? Ремень и шнурки забрали при входе, брюки Ваган решил оставить для пробы. Вдохнул и шагнул в закрытую дверь, словно между наждаками проскочил, услышал, как трещит ткань, оступился, запутавшись в штанине, и повалился на блёклый линолеум, который сам лично вымыл несколько часов назад. Почувствовал, как от холода поджалась мошонка и понял, что абсолютно наг. Вещи почему-то не захотели пройти сквозь стену. Вскочил, шлёпая по обжигающему холодом полу, подбежал к выпучившемуся на него менту и въехал в челюсть снизу вверх. Тот скатился со стула, охая и мыча, видимо, прикусил язык. Прихватив висевший на спинке стула сержантский кителёк, Ваган взлетел вверх по лестнице, вновь набрал воздуха и навалился на стальную решетку – щёлкнуло, автоматика сбрендила, и заверещала сирена. Но голый армянин, пропихивая за собой сквозь прутья решётки единственный имевшийся у него сейчас предмет одежды, проскочил мимо дежурки, на миг уловил всепонимающий взгляд бомжа из обезьянника, чуть было не выпрыгнул насквозь, но вовремя одумался, рванул запор, толкнул плечом дверцу и очутился во дворе районного отделения.

Начало октября – не лучшее время для прогулок голышом, Тыря пробежал между гаражами, свернул за ограду, накинул китель и пожалел, что для нижней половины ничего не нашлось. Когда пронизывающий ветерок привёл в порядок скачущие мысли, он решил согреться в ближайшем магазине. Не будь дураком, форму оставил в мусорном баке, прикрыл куском обёрточной бумаги, прижал ящиком. Аккуратно попробовал витрину – рука прошла сквозь стекло, как недавно сквозь стену камеры. Сплюнул и шагнул чуть ли не в объятия ухмыляющегося манекена.

Бульдозер, как и следует недавно освободившемуся, был пьян в стельку. Он, зевая, тряс головой, разглядывая зашедшего под утро старого знакомого. Почему-то не состыковывалось, не склеивалось в голове. Мальчик на побегушках, «шестёрка» и чуть ли не чмо, Тыря выглядел словно только что вернулся из заграничного круиза. Прикид – тыщ на пять баксов, почти смокинг. Почему-то сверху – ментовская форма. Чёрный кожаный дипломат, ещё не избавленный от ценника, забит дорогущим коньяком, а второй – с кодовыми замочками – едва не разломился, утрамбованный банками с маринованным филе сёмги, ставриды, ещё пятнадцати наименований, сверху апельсины с лимонами, мясные деликатесы в фольге, свежие огурчики и десятки пакетиков с жареным арахисом.

– Бульдозер, есть у тебя стакан, а? Только чистый.