Текст книги "Бурундуков, Мамедов и др."

Представитель вышагнул из сумерек, тёмные патлы волос свисали на лицо, придавая ему сходство с самодовольным утопленником.

– Хо-хо, соотечественник! Любуетесь игрушкой? Хоть раз бы взглянуть на мудака, что её придумал!

Сергей Константинович поднялся из-за стола. Нет, показалось. Никто не следит за ним, по крайней мере последние три дня. Им слишком дорога собственная шкура – умотали либо скрылись в кондиционируемых подвалах. Всего лишь торговец всякой всячиной. Мелкий плут, молодой прохвост.

– Слушай, – ему был противен свой голос, униженные интонации, но ничего не мог с этим сделать, – у меня есть немного денег. Сто двадцать на кредитке и вот – сорок мятых долларов. Не уступишь в цене?

– Что? Твоя кредитка – пшик! – ухмыльнулся торговец. – Ты вообще смотришь телевидение? Что было там, где прошёл Поплавок? Скрюченные тела, расплавленный металл! Завтра ни один банкомат здесь не будет работать! Так что, мистер Сорок Мятых Долларов, предложите что-нибудь ещё. Кстати, осталось совсем немного. На рынке они уже идут по куску. Не ломай комедь, гони четыре сотни, и разойдёмся.

Сергей опустился на стул:

– У меня ничего нет.

– Так не бывает, – на полном серьёзе заявил представитель, опёрся о стол ладонями, навис, высокий, продолговато-нереальный. – Кому ты здесь нужен со своими мятыми долларами? Такие должны сдохнуть. И всё! Хочешь сказать, что лет под сраку и ничего не имеешь? Чем ты занимался всю жизнь?

«Два часа, а темно, как… в морге», – подумал Сергей, невольно наблюдая за улицей через витражи. Плавучая вступала в свои права, превращая жаркий июльский денёк в промозглую октябрьскую серость. Он хотел сказать грубому человеку, что всю жизнь писал программы, что в школе даже Великий Виктор потихоньку списывал у него; что разработал «Константина» и если он, владыка сумки с противогазами, хотел увидеть программиста, за которым охотится всё СиБиР, – пожалуйста, смотри! «Всё, что у меня есть, – хотел сказать он, – это шифр. Бери. Владей. Я знаю, как придумать ещё и ещё, если буду живым». Но что-то не пускало, заклеивало рот.

Плавучая. Избирательный Страшный Суд. Третья озоновая дыра.

О первой, появившейся, когда отец ещё пробовал кропать нескладные стишки в конце прошлого века, знали совсем мало. Вторая, возникшая над Антарктикой в начале двадцатого года, растопила могучие льды, и Ледовитый океан распростёрся до Уральских хребтов, поглотив часть Европы и половину некогда большой Российской республики. Правительство, быстро смотавшееся в Новосибирск и страдающее избытком «гениальности», выпустило в воду восемнадцать ядерных зарядов, испаряя галлоны, превращая в пар и выжженную пустыню бывшие столицы и плодородные земли.

Что он мог сделать с этим? Выть от бессилия? Мечтать о разуме, как, если честно, так себе писатель, но чуть ли не единственный, кто сберёг свои рукописи, баламут-папаша? И теперь, когда из загубленных просторов спустя четырнадцать лет выползла Плавучая, что оставалось делать ему, бесправному, затурканному инженеру? И сейчас, перед надвигающейся алчной бездной, его спросили, чем он занимался, – что ответить? Поднял дочь, написал кандидатскую, сделал попытку законспирированного бунта? Но он знал, он, правда, всегда это знал. Не так ли?

Сергей поднял тяжёлую голову, марево духоты коконом укутывало гостиницу, пот промочил подмышки и потихоньку защипал спину:

– Я всю жизнь ненавидел таких, как ты. Я жил назло и творил вопреки.

– И многого добился? – хохотнул представитель. – Пойми, мужик, ты издевался над собой, а я продавал тебе помощников в этом. И вся разница в том, что у меня есть противогаз, а у тебя – нет. А сказка про Поплавок – фигня на постном масле. Это не он. Это наша грёбаная планета вертится. А значит, мы вернёмся к нему через год. И я всегда буду продавать противогазы. А ты – подыхать.

– Я убью тебя, – заявил Сергей.

– Попробуй. Но, по-твоему, кто даст гарантию, что завтра, через год, через два кто-то не убьёт тебя за этот же противогаз? Пробуй. Всё равно мной не станешь. А если хочешь жить – попроси. Просто встань на колени и сделай это. Что? Ты ведь всю жизнь только этим и занимался. Жрал, что дадут. Почему бы сейчас не продолжить? И тогда, может быть, я дам тебе в долг четыре сотни. По рукам?

Сергей засмеялся, он хохотал, покрываясь потом. Потому что – Плавучая. И наглый торгаш, и его мир ничего перед ней не значили, лопнув вместе с охраной и названием диссертации. Поднялся и пошёл в номер.

– Эй, ты куда? Думаешь, если заткнул все щели и не будешь делать резких движений, тебе хватит кислорода на все три часа, что мы будем под ней?

– Не мечите бисер перед свиньями, – ответил Сергей Константинович, подражая голосу Стукова, ковёр под ногами ускользал, перед глазами разбегались оранжевые круги, грудь высоко вздымалась. Но он видел, как озадаченный представитель напялил маску со шлангом, лупая огромными рыбьими глазами, плюхнулся за стол дежурной и водрузил на него ноги.

– Самоубийца, – крикнул напоследок. Но и слова уже переставали что-либо значить.

В гостинице стало темно. По всем законам подлости одеяло в номере было в единственном числе и своими размерами не превышало оконного проёма. Из образовавшейся щели сквозило ледниковым периодом. Сергей не стал включать свет, зажёг спичку, но та погасла, вторую постигла та же участь. С пятой попытки прикурить удалось. Дым не растворялся, а нимбом окутывал голову. Сергей смотрел в окно, шершавое одеяло царапало щёку. Ему просто необходимо видеть, как всё будет. Если было бы всё так просто, если были когда-то святые угодники и Иисус ходил по воде, почему бы сейчас не получить хотя бы на время микрон божьей благодати, чтобы усилием воли остановить это.

Плавучая – гигантская серая бородавка, вопреки досужим домыслам и иллюзиям действительно стояла на месте, а вращающаяся в пространстве планета стремительно наталкивала на неё город, гостиницу, человека в сумеречном номере и тусклую искорку сигареты. Сергей продолжал потеть, но зрелище вызывало внутри него глухую знобящую дрожь. Осьминог дыры с чёрными прожилками инея, окутанный горелой паклей туч, дышал дьявольской безжалостностью могучего ледохода, крушащего веками устоявшиеся льды.

Сигарета погасла сама собой, её безвременная кончина, как ни странно, вернула Сергея в реальность. Он ещё что-то должен сделать, успеть. Метнувшись к столу, спешно сгрёб листы диссертации, сердце зашлось. Дышать становилось труднее. Марс Бредбери. «Не делать резких движений», – вспомнил он, утирая с лица пот. Аккуратно баюкая рукопись, уложил её в кейс, на глаза попался старенький «Кодакоид». Кейс отнёс в ванную, запихал под неё, ополоснул лицо, вернулся, озадаченно щурясь. Безделушки на трюмо исполняли незамысловатый танец дрожи. Озабоченно ощупывая карманы, Сергей вынул кредитку, вернул по видеофону Жене занятые деньги, попутно читая надпись об оставшихся девяти минутах. В безрассудном наитии сдёрнул с гардины одеяло, отфокусировал объектив и отснял несколько кадров. Не он один должен знать, как это происходит.

Бездна надвигалась неотвратимым кошмаром. Нарыв на теле неба. Выпуклые серые мозоли сердцевины, разъединённые сединой, вдавливали в землю розовую тень, оставляющую за собой вмятины, словно некий кошачий демон волочил по планете когтистые лапы. Сергей даже знал его имя. Солнце. Антиатмосфера преломляла солнечные лучи, открывая их истинную мощь и всесилие. Деревья не горели – просто гнулись и рассыпались обугленными опилками. На глазах скукоженная зелень обметала тёмно-чёрным узором подол безжалостной тени. С трёхъярусной турбостоянки, смешно подпрыгивая, переворачиваясь, разрывая турникет, посыпались спичечные коробки машин, укутываясь в полёте невзрачно-маслянистым шаром огня, который тут же гас в обескислороженном пространстве.

Пикнул зуммер. На мониторе, зарябив, постепенно позитировалось лицо. Но Сергей уже был не в силах отвести взор от Плавучей, она притягивала, как всё величественно-безобразное, своим безразличием и могуществом поедая разум. Лицо на мониторе пыталось что-то говорить, но было уже всё равно. Пусть даже Великий Виктор вдруг вспомнил о нём, предлагая пост вице-президента и спасение жизни за шифр.

– Оглох, мужик?! – рявкнуло в нетерпении.

Сергей Константинович недовольно покосился на внезапного собеседника. По-акульи вытянутая зелёная харя со стеклянным блеском за выпуклыми окулярами.

– Беги сюда, черти тебя подери! На! Надевай! Потом разберёмся! – монстр тряс чем-то желеобразным, и до Сергея дошло. Но он не пошевелился.

Неужели они не понимают? Бесполезно. Страусы. Как можно бороться с ЭТИМ? Он механически поднял фотоаппарат и в плавной нереальности продолжал снимать. За стеклом мельтешили снежинки, иней стал покрывать недавно побритые скулы. Сергей облизнул сосульки губ, поднимая взгляд, первый ком облаков цеплялся за крышу, безобразные струпья нависали над ним, размеренно дышащие, сжимающиеся и раздвигающиеся.

– Хрен с тобой! – гаркнуло сбоку.

И тут же треснуло, с грохотом разверзлось, вырывая из динамика вопль:

– Мои глаза! На фиг! Мои чёртовы глаза!

Вздрогнув, Сергей повернул онемевшую шею. По ту сторону экрана металось за столом чудовищное месиво. Изрезанные осколками витража ладони пытались нащупать середину лица, откуда из трещин окуляров вытекали тёмно-красные ручейки. Тут же, подпрыгнув, видеофон скатился на пол. К окну прилепилась вывихнутая физиономия вепря; скалясь, вепрь шлёпнулся с размаха о раму, и Сергей увидел, как стекло покрывается змейками трещин. Выдохнув:

– О Господи! – он вмял в живот фотоаппарат, согнувшись, приник к полу, осыпаемый сверху осколками.

«Сохранить снимки… Сохранить…» – стучало в висках, Сергей накрывал собой «Кодакоид», чувствуя ломоту в пальцах и суставах. Корчась, по-рыбьи хватая ртом ничто, разрывал лицо об остроганные звёзды, резал о них язык и губы, глотал покалывающий хруст. Хрипя, шепнул кому-то:

– Я иду к тебе, Офелия. Каждому своя чума…

Маленькими фонтанчиками один за другим взорвались фарфоровые слоники на трюмо. Над бьющимся в судорогах телом воздух вырвался в разбитое окно с громким последовательным:

– П-пл-ы-лы-ыш-чы-ок!

1999 г., февраль

Оборотень, блин…

«Когда я сплю, мне снится, что я бабочка. А когда просыпаюсь, то думаю, не бабочка ли я, которой снится, что она человек».

Конфуций

Кемерово, 2000 год от Рождества Христова

– Блин! – всё, что я мог сказать, когда, поскользнувшись, приземлился пятой точкой на запорошенную тропинку.

Сумка с книгами и вещами за спиной потянула прилечь. И ей-богу бы развалился на перине снегопада, неожиданного в конце октября, мягкого и свежего, как в Новый год. Умопомрачительно несуразная морда кролика, претендующая на роль головы великана из «Руслана и Людмилы», улыбнулась мне в полутьме двора. Обернувшись, увидел, что детская горка, выполненная в форме головы петуха, почему-то более громоздкая, чем кролик, наоборот, насупилась и белая сверкающая шапка на гребне сползла набекрень. Если учесть, что уселся я почти под мордой деревянного дракона, раскраской напоминающего Удава из старого детского мультика, картина, блин, презабавная.

Стемнело давно, ещё до снегопада. И симпатичные зверушки во дворе, заглядевшись на которых, я, собственно, и шлёпнулся, так бы и остались для меня незамеченными, притаившись между пятиэтажками, если бы не Лера. И я был отчасти ей благодарен за прогулку, за встречу, за милые мордашки животных.

Она смотрела на меня сверху вниз, не то чтобы с нетерпением или равнодушно – как-то слишком серьёзно, безлико, без комментариев, потому и жестяные мордахи, слегка запорошенные снегом, казались более эмоционально отреагировавшими на моё падение, нежели знакомая женщина. Может быть, она устала от переживаний? Но верилось с трудом. Это же Лерка-аэропорт, которой каждые полчаса можно подливать кипяток в остывший чай, и всё равно чашка останется недопитой. Она отхлёбывает, забавно щурясь, лишь тогда, когда удаётся вставить пару-тройку слов в нескончаемый монолог о том, как в очередной раз её чувства подверглись испытаниям. Честно говоря, за семь лет нашего знакомства я окончательно запутался в именах её мужчин и подруг, и, чтобы не прослыть глухонемым, дать понять, что действительно неравнодушен к её проблемам, на заявления типа: «Помнишь, я говорила, что Наташка сказала о нём тогда…» – мне остаётся переспросить:

– Это Наташка, которая с Рудника?

– Нет. Из Шалготорьяна.

И на этом, уважаемые, разминка языка закончена. Хотя подспудно я ещё какое-то время рассуждаю сам с собой, что мы имеем в виду одного и того же человека, поскольку в местожительстве часто переезжающих мужчин и подруг я запутался ещё раньше, чем в их именах.

Тот, кто всегда сидит внутри нас, где-то между хребтом и затылком, вялый всезнайка, всегда с опозданием предупреждающий: «Не наступай сюда: под снегом лёд, можешь поскольз… Ну вот! Я же предупреждал!» – тут же снисходительно ухмыляющийся над увальнем, в котором ему приходится жить, всё же иногда заставляет себя уважать. Потому что всегда прав. А то, что голосок у него тихий и порой бывает не услышан, совсем не его проблемы.

На этот раз мой индивидуальный захребетник, только что по-эстонски вяло качавший указательным пальчиком после соприкосновения точки № 5 с припорошённой в темноте тропинкой, подсказал, что Лера, после того как я, отряхиваясь, поднимусь, взвалю на плечо её барахлишко, продолжит прерванное падением собеседника рассуждение на эпохальную тему «мужики-козлы». Она не устала. На этот раз всё действительно серьёзно. Она дошла до точки. Может быть, той самой, пятой. Блин, я набью наглому гиганту-петуху морду, если сейчас Лерка-аэропорт не в глубокой ж… И, может быть, только потому я, не спавший двое суток кряду, готовый воспользоваться периной из снега для долгожданного горизонтального положения и ещё лучше – с закрытыми глазами – только потому я здесь, с ней, волоку глупую тяжёлую сумку. Неизвестно куда.

В этом вся Лера. Если уходить в неизвестность, то обязательно рядом должен находиться болван в качестве носильщика её ручной клади и, конечно же, его уши должны быть свободными.

Моя со студенческих лет подруга Валерия Смолянина развелась. Если кому интересно, почему и как получилось, что она оказалась на улице без средств к существованию, потому и ночует по тем самым трудно запоминающимся знакомым, спросите у неё сами. Гарантирую – первые часа четыре скучно не будет. Для меня же важнее всего то, что, когда после двух-трёх лет отсутствия Лера возникла на пороге, блестя снежинками на воротнике чёрного пальто, – взбудораженный взгляд, осунувшаяся горбинка аристократического носа – я, вернее мой друг в затылке, сразу смекнул, что путешествие в царство Морфея на некоторое время откладывается. Почему-то именно я в тот вечер не напился и не ушёл в гости, что, со слов Леры, сделали её знакомые, обещавшие-де помочь донести сумки от одной её подруги до другой.

Даже когда было объявлено о крушении скромного парусника под названием Смолянины, рыцарь во мне не всколыхнулся. Что-то другое – дань студенчеству, памяти, дружбе, тем вечерам, когда скука и безнадёга заключили на тебя пари настолько, что на последние деньги берёшь пиво. Вечный ипохондрик Женька Стреклинский, надо отдать ему должное, умел, зараза, расставлять все точки над «и». Именно он приляпал Лерке укрепившееся погоняло, хотя на четвёртом курсе заявил, что ошибся и в девичестве Хлынскую следовало бы называть Лерка-аэродром.

Если припрёшься к ней с пивом, скука просто сбегает, недовольно отфыркиваясь, а весь гнёт твоих проблем безропотно отступает перед живописуемым размахом очередной трагедии. При этом пиво исчезает с катастрофической быстротой, Лера забавно морщит лобик, смотрит искоса, с преданностью в глазах и лёгким наклоном головы, напоминая врастающего в породу щенка, которого непременно следует погладить, пожалеть и приласкать. Пивная пена засыхает в стаканах, становясь похожей на паутинки, через них забавно смотреть на луну в полумраке комнаты. И где-то на излёте кайфа первых прикосновений Лера обязательно шепнёт: «Можно я сверху?»

Теперь почти то же самое. Тяжёлая сумка, как и пиво студенческих лет, просто плата за особого рода ощущение. Возможно, я циник, но человек не может не быть эгоистом, а доброта и отзывчивость – не что иное, как эгоизм, возведённый в степень. Я люблю Леру за то, что был ей нужен. Почему вообще любим кого-нибудь? Потому, что твоё существование уходит из ряда бессмысленного, поскольку есть люди, нуждающиеся в нём. Даже моё второе «я», этот парень из затылка, тоже любит меня. Кто он, если меня нет? Кто я без него?

Можно по десять раз на дню показывать всей стране свою физиономию, брить её, глядя в зеркало, именно по ней тебя узнают, именно эта побритая и разрекламированная физиономия вызывает у людей ассоциации с книгами и рассказами, что они прочитали. Но я-то знаю: это всё он. Парень из затылка. Конечно же, он написал все эти книги и придумал, где лучше засветить моё лицо. По крайней мере, так я считал, пока не понял, что он не одинок.

Потому что есть кто-то другой. Может быть, именно он живёт в позвоночнике, или есть ещё третий и четвёртый? Однажды я играл в компьютерную игру, где крохотные носатые существа с важным видом сосредоточенно выполняют какую-либо работу, если, конечно, их удастся поймать и заставить. Порой, когда я думаю о своей многоликости, то представляю себе их, долгоносых леммингов, похожих на молодого артиста Ярмольника, марширующих под сердцем, пролезающих между позвонками, копошащихся в каналах мозговых извилин. Но всё-таки он, тот парень, которого я слышу, главный из них. Некий лилипутский принц. Начальник, к которому нелегко попасть на приём.

Когда уже в автобусе, разместив громоздкую сумку между сиденьями, я глазел на постаревшую, измождённую Леру, попутно отмечая, что она всё больше становится похожей на певицу Броневицкую или на актрису Талызину, то именно сегодня решил плюнуть на субординацию и поговорить с ним, с принцем носатых леммингов. Одновременно на меня обозлились за это другие претенденты на мобильный телефон, посредством которого со мной общается тихоголосая коронованная особа. Я почувствовал прилив энергии, иначе просто не дотащил бы эту проклятую сумку.

Тоном «Можно я сверху?» Лера спросила, не соглашусь ли я через пару дней перетащить для неё ещё чего-нибудь. На последнем издыхании я огрызнулся, не желая её обижать. Но через пару дней – вновь на каторжную смену. Сутки-двое, сутки-трое – не голос в голове, тяжёлая печать, пресс штамповочной машины. Я заявил полушутя, что, скорее всего, напьюсь или уйду в гости и напьюсь там. Напоследок смилостивился и оставил номера рабочих телефонов.

Вышагивая по дороге, отмахиваясь от надоевшего мельтешения снега, уходя в цейтнот, ворочаю в голове болванки цифр и номера телефонов, по которым надо завтра позвонить. Если имеешь семью, надо доставать денежку, и я в последнее время убеждаюсь, что и трёх работ недостаточно для возрастающих потребностей. Дыру в бюджете, сделанную сгоревшим чайником, возможно залатать только дополнительными сутками через двое вместо желаемых через трое. А покупку зимних ботинок покроют шесть часов непрерывного набора текста на компьютере, даже семь, поскольку плюсом пойдёт бутылка пива для сторожа, чтобы пропустил в офис ещё на одну ночь, поскольку днём компьютер занят.

Возможно, покажется, что я нудноват и ворчу. Так нет. Я счастливый человек. Жена – умница, красавица. Дети вроде не идиоты, умываюсь умилением, глядя на них. Но за всё приходится платить, даже за покой и гармонию. Если труд создал человека, то человек – трудности. Поскольку устаёшь от всего, даже однообразное счастье каждый день суммируется в неудовольствие. Неминуемо хочется что-то поменять, хорошо, если под руки попадётся мебель или недописанный рассказ. Вот некоторые меняют квартиры, соседей, сослуживцев и даже жену. Я не виноват, такова природа сущего. Поэтому, на полпути вспомнив о том, что давненько не заглядывал к Светлане Викторовне, решился на второе дыхание.

Даже не помню, как это началось. Обычный предновогодний банкет на фоне всеобщей запарки. Весь декабрь мы со Светой, как помешанные, строчили в четыре руки, меняя местами и заново пересчитывая цифры, сути которых уже не помню, но почему-то тогда они были очень важными цифрами, настолько ответственными, что влияли на премию, следовательно, на атмосферу долгожданного праздника. Если я был приходящим программистом, то Светлана Викторовна проработала завотделом лет шесть, но до сих пор не могла смириться с текучкой противоречивых указаний и лавиной сыпавшихся изменений к инструкциям. К тому же в самый неподходящий момент загрипповала, жалобно всхлипывала носом, тёрла виски, и когда я вдруг разобрался что к чему, то в её глазах секунд на тридцать превратился в Дэвида Копперфильда.

К банкету она, конечно, выздоровела, а после него мы выяснили, что не просто проживаем на одной улице, а почти соседи. Новый год распушил свой хвост, щедрая премия призывала быть истраченной, а нарядные магазины просто-таки манили зайти и купить что-нибудь, хотя бы бутылку хорошего коньяка…

У Светы – двухкомнатная после развода с последующим разменом. С детьми как-то не получилось. Одинокая невеста с приданым, не уродина: тридцати никто не даёт, подвижная, в чём-то наивная, но обаятельная правдорубка. Когда наши отношения попытались завернуть в тупик, она как-то легко всё расставила по своим местам, и вариант устраивал и меня, и её. Нас можно было показывать в комедийном сериале: оба остры на язык, деловито-торопливы и не дураки прильнуть к бутылке. Что меня в ней поражает – какая-то ангельская стыдливость независимо от самого беспутного вида, комсомольская инициатива, прыгающая в изнеженность, да так, что самое неприличное слово из её уст звучит как стихотворная строка впечатлительной школьницы.

– Вы ко мне или ошиблись подъездом?

– Извините. Не здесь ли дарят любовь одиноким путникам?

– Проходи. Между прочим, я уже собралась спать.

– Это намек или предложение?

– Шут. Кстати, Геннадич тебя разыскивал, у него зависли таблицы. Белиберду пишут.

– Ещё бы! Я ему там маленький вирус засунул. Не оплатил до первого – второго в каждой строке: «Купи меня!»

– Не боишься?

– Пусть увольняет. Где ещё таких придурков найдёт – на голом энтузиазме работать?

Когда с рутиной раздевания и разувания было покончено, я наконец-то смог прижаться к ней, постоять, наслаждаясь покоем, вдыхая аромат шампуня и ощущая уход усталости.

– Наглый. А если бы я была не одна?

– Мы бы с ним выпили. Или вам лишней рюмки жалко?

Но увиденное в кухне слегка удивило, насторожило даже. Она действительно кого-то ждала. Вино, торт, салаты, даже свеча, вернее – много свечей в торте. Блин! Голова садовая!

– Поздравляю. Извини, не смог пораньше.

Порылся в карманах. Не дай бог забыл, купил же неделю назад… Вот оно: маленький плотный пакетик с застёжкой. Света зарделась. Клянусь чем угодно, завтра на работе только и будет разговоров о её золотой цепочке с брелком, изображающим меткого Купидона.

– Примите, мисс. Ангелу – ангелово…

Я поздно понял, что наелся. Сидел сытый и осоловевший, Света переоделась: на ней вместо халата вновь оказалось тёмное платье с вышивкой, в котором она, наверное, прождала меня весь вечер. Спасибо, Лерочка. Если бы не ты… Душистый чай под равномерное щебетание моей пташки вначале отогрел давно заиндевевший в сердце романтизм, но потом начал беспокоить. С трудом улавливая ассоциации, я вспомнил, что чай наливают из чайника, а он у меня сгорел. Здесь же – лёгкое чувство стыда. Так всегда. И жизнь – уродливая усмешка, гримаса на лице вечности. Мыслями я был уже далеко: через три дня надо отдать отпечатанную дипломную работу оболтусу-студенту, откликнувшемуся на моё объявление в разделе «Услуги». Наверное, я вслух принялся вспоминать, когда работает Саня, милый охранник, меняющий ключи от кабинета на пиво, потому что Света как-то приуныла и заявила, что милый охранник Саня всё равно настучит Геннадичу, а у того и так на меня накопилось.

– И когда ты дома технику поставишь? – к такому выводу она пришла. – Сидел бы себе да калымил по-тихому.

Я начал приводить перечень моих финансовых проблем, конечно, не вслух, поскольку платье с вышивкой давно висело на спинке стула. Но вырвалось, просто выскочило… Глупо, но, сжимая рукой тёплую грудь, я шепнул задумчиво:

– Семьсот пятьдесят…

Яблоня космоса, ZZTCCXZI год рождения

– … рублей, блин! За какой-то чайник!

– Кхтер хап вотумах ба?

Пелена с глаз сползала медленно, посмотрев на Флеер, обнаружил удивление, отразившееся в сферах. Приходя в себя, ответил:

– Ба хап просто задумался.

– Вы произнесли что-то на наречии, которого я не знаю.

– Прошу прощения, милая Флеер. Просто предстоящий доклад… Боюсь, не смогу убедить свет в необходимости срочно решать проблему с популяцией храбов. Иначе – голод, Флеер. Мор.

– Вам всегда удавалось их убедить. Не скромничайте. Хотя, откровенно говоря, храбов достаточно.

– То же самое сказал мне и Жубст. Просто вслушайтесь в его амбиции: «Когда нас нет – вода не нужна». А как же потомство? Его уже более достаточно, чем храбов. Ещё два периода, и придётся вновь взрывать вулкан.

Флеер не ответила, изучая поверхность. Под изумрудной гладью копошились плоские шухри, она проворно поддела одного раздвоенным языком, тот забился, обволакиваемый розовой лентой, ещё немного – и хрустнул на её зубах. Я тоже выбрал себе одного, помельче. Есть не хотелось. Но если сама герцогиня приглашает пролететься над водой, отказаться от пищи было бы неприличным.

Флеер жила в огромном кратере, ниже меня на четыре уровня, ближе к Правителям, что говорило о её статусе. Самые обширные плантации храбов, следовательно, все норы забиты раковинами, и, пусть её возраст писался в столбик, когда я ещё не вылупился, выглядела вполне сносно. Тёмно-жёлтые чешуйки лоснились от света двух лун, в то же время Горячее, дующее в затылок, трепетало восхитительные волоски вокруг жабр. Единственное, что напоминало, как она стара, – волочившийся по поверхности стебель заострённого хвоста. Недаром говорят, что Красота стала её выбором. Интересно, может ли она плодиться? Хотя суть не в этом.

Я возлагал большие надежды на Флеер. Новый проект, поддерживаемый большинством, сулил ей, как представителю Расы, головокружительные доходы. Мне же предстояло убедить её отказаться от этого, более того, следовало заручиться поддержкой, надеясь на её ум и опыт.

– Не следует лишать храбов кожуры. Возможно, она действительно выдерживает перегрузки, но это не вОыход.

– Наоборот, – Флеер моргнула, но в глубине сфер возник интерес. – Вы же сами сложили столбики и доказали, что океан испарится, когда Горячее Яблоко сделает оборот. Разум подсказывает, что переселение неизбежно.

– Но не в кожуре храбов. Неужели кто-то верит в подобную чепуху?

– Поэтому я здесь. Когда Правители объявили, что Вы отказались от вечности ради мудрости, мне захотелось в этом убедиться, – она улыбнулась, выставив обворожительно косые клыки, бородавки набухли и слегка порозовели. Именно подобной улыбкой были пленены лучшие представители плоского хвоста.

– Именно мудрость объяснила мне, что я вечен, – с достоинством прошипевшие слова пронеслись над океаном. Перед высоким слогом расступались даже грибы ливней, низко висящие, растущие из Глубины. – Я везде, Флеер. Мы все – везде и всегда. Это сложно понять, но это так. Вам снятся сны? Какие-нибудь чудеса, диковинные механизмы, другие существа, которые двигаются не так, как бахары, а быстрее.

– Мне кажется, что многие из них у меня под панцирем, но это же просто сны? – она оскалилась. – Хотя порой и приятные. Однажды я была правительницей чёрных глупых толстяков. Иногда снится, что храбы тоже размышляют и копошатся не бессмысленно. Да. Толстяки были очень подвижными. Но что из этого?

– За один оборот Горячего мы в основном спим 1ХБТ раз, другие, кто поселился на яблоне, раз за оборот, и даже – раз за XZ оборотов. Флеер, мы слишком медленны, но в этом наша победа. Недавно я не только видел сон, но и управлял им. Всё равно, что раскрыть раковину. Существо думало о полёте. Когда я был с ним под панцирем, то мы решили строить антигравитационный двигатель.

– Что это?

– А я знаю? Какая разница? Скоро, через несколько снов, у них, у тех существ, Горячее пронесётся волчком. И они прилетят к нам, обязательно прилетят, Флеер. Сами. Только всей расе нужно управлять этим сном. Чаще спать и думать о том, куда им лететь. К нам. Направлять.

– А потом? – острый хвост от любопытства колотил по поверхности, ослепительно скользкий, грациозный и возбуждающий.

Я чувствовал: она моя. Только объяснить, доказать, а там сущь с ней – может плодиться или нет.

– Заставим взять нас к себе. Будем спать в их норах, есть их самих, летать в их дождях.

– Новые храбы? Как это здорово! – она облизнула веки, слегка задумавшись. – Но, по-моему, это и есть сон? Я давно вылупилась и слышала много подобной шепотни. Мы мало знаем о том яблоке, чтобы решать.

– Я докажу, Флеер. Хотите, усну и нарушу что-нибудь?

– Забавно. А как вам: «Ни один бахар не поймает гнездо шухра»?

Многое мог бы я объяснить, но сейчас надо сжаться. Закатив сферы, я стал щупать его, длинного и быстрого, спящего много, поколениями. Флеер словно нырнула и выглядывала из-под поверхности, дробясь каплями, размываясь. Вот оно, повернулось, зевнуло, и я полетел, рассекая столбы струй. Давно осталось позади нелепое застывшее изваяние, напоминавшее кусаку, что живёт под холмом, глоталось липкое, но голод заставлял брать и рвать…

Где-то, хлебнув солёного, я попытался проснуться, на вздох скинул пелену, далеко-далеко точкой маячила Флеер, призывно и удивлённо покачивая хвостом и раздувая жабры. Я победил и знал это, тут же вновь стал тонуть, хватая языком мягкое, роящееся. Ещё раз бросился к ней, шипя:

– Значит, не один бахар ит…

Ферма Билла, Техас, США, 1965 г.

– … ширганиз ва шухра хап? – чихнул, притаился.

Редкие травы не могли скрыть полностью, и я пополз, скуля, когда лапа, что чуть не съела кусака, задевала о камни и старые корни. Тьма расступалась, они гундели там, внизу, за изгородью, под холмом. Живот сводило судорогами, но я терпел и ждал. Я не пил их давно, я хотел пить, пока спал на зелёном дереве, прильнув к коре, вжимаясь в неё, меняя цвет. Сейчас надо стать как глина. Слегка подташнивало: не люблю кусак. Потому они, неподвижно висящие над водой, и заходят в сны. Иногда мне кажется, что они могут шипеть и раздувать шею, как кусака в камнях, но если и так, то что из этого? Лишь бы не съели.