Текст книги "Бурундуков, Мамедов и др."

Луна блином расползлась над горизонтом, огромная, неправдоподобно алая, и Лера сожалела, что не относится к подвиду нечисти, оборотням или вампирам, для которых луна – кумир, источник жизни. Для неё же полнолуние – подарок, совпавший с более прозаическим праздником, дату которого мама попросит выбить на обелиске сразу после тире. День смерти Леры. А можно сказать – ночь смерти? Или ночь рождения? Не все же рождаются и умирают под солнцем. Некоторым благоволит луна.

Асфальт внизу проглатывался тьмой и казался дном глубокой пропасти, вернее, бездонной пропастью, просто Лера знала, что внизу асфальт. Он обозначил себя панцирями уснувших на автостоянке машин и мертвенно-бледными пятнышками от сутулых фонарей. Людей внизу не было. Уставший город облегчённо вздыхал, погружаясь в неторопливую дрёму. Иногда подмигивал одинокими желтинками окон, за которыми случилось нечто скорбное или, наоборот, никак не замирало веселье, но и оно уже замедляло темп.

Ночь. Лере захотелось крикнуть в морду многоокого чудовища:

– Проснитесь! Посмотрите на меня, люди! Я стою здесь, на краю крыши девятиэтажки. Сейчас я умру, а вам до меня – никакого дела!

Но, естественно, смолчала. Бесполезность действий, слов, даже самого города и людей, его населяющих, бесполезность глупой луны, машин внизу, фонарей жутко осознавалась внутренней дрожью. Ветерок щипал мокрые щёки, пронизывал насквозь. Лера поёжилась, обнимая себя, не в силах побороть в груди клокотание не сумевших вырваться слов. Зачем ей теперь город, луна? Ей больше ничего не нужно. Остался шаг. Но и он казался ненужным, бестолковым и неуместным.

Не то чтобы она не решалась. Лера даже не представляла себе иного выхода. Просто наконец-то наступило долгожданное умиротворение, согласие и гармония покоя. Так и должно было случиться. Всё правильно.

Коварные закутки памяти заставили коснуться шеи и поискать на онемевшей от холода коже цепочку с кулоном-подделкой. Ещё тогда, давным-давно, когда она летела вверх тормашками в вонючую болотную жижу, она уже мысленно смирилась со смертью. И подумала, что так и надо уходить – быстро и внезапно! У Витькиного гроба она готовила себя к последнему шагу, представляя, как будет лежать там, внизу, рядом с какой-нибудь машиной, на бледном пятне от фонаря, обязательно вниз лицом, из-под которого густой лужей расползётся её кровь. Что беспокоило больше всего – ноги. Они, конечно, будут некрасиво повёрнуты, Лера видела подобное в кино, поэтому надела брюки. А куртку не взяла. Зачем добро переводить? Пригодится кому-нибудь.

Лёшка, как обычно, храпел пьяным на полу. Алкоголь всегда заставлял его отдавать предпочтение паласу, нежели супружеской полутораспалке. Лешка говорил, что пьяному ему жарко. А с Лерой – как у батареи.

Когда бессонница, вяло ускоряясь, низверглась водопадом принятого решения, Лера села в постели, некоторое время удивлённо разглядывая спящего мужчину. Алексей на этот раз не успел разоблачиться, ввалившись, сдёрнул об порог ботинки, шатаясь, буркнул что-то похожее на «а-а, здесь, сука» и рухнул. Она не стала даже подкладывать подушку, как делала неоднократно, как было и тогда, вечером, перед тем как умер Витя.

Сегодня Лёшка во сне обнимал её тапочки, слегка похрапывая и упираясь лбом в ножку стола. Лера вдруг острее прежнего ощутила ненависть к пьяному мужчине, зачем-то оказавшемуся её мужем. Его задранная куртка, подобравшая рубашку, обнажила белую полосу широкой поясницы. Запачканные извёсткой брюки чуть ли не трещали по швам на могучей заднице. Когда появилась программа-минимум, Лера спустила ноги, давно позабывший веник палас неприятно колол ступни мелкой ерундой в виде крошек. Затем она пнула выпирающий бугор зада несильно, возможно, даже робко, хотя знала: Лёха ни за что не проснётся. Не проснулся же он, когда она кричала, звала на помощь, в безумном наитии разводя и сводя ручки мёртвого младенца, словно неумелая пародия на фильмы, где искусственным дыханием почти всегда людям возвращают жизнь.

Одевшись для выполнения программы-максимум, она с удовольствием попрощалась с убогой комнатёнкой на седьмом этаже, оглядывая стены, мебель, предметы на столе, и даже шустрые тараканы, сновавшие между объедками, чайником и грязной посудой, вызвали улыбку умиления. Ей уже не было дела до их возни, ей давно стало наплевать на возню всего мира, что сейчас сосредоточенно утихал на ночь в тёмном глупом городе, совершенно справедливо игнорируя и её.

Когда институт остался позади, понравившийся водитель междугороднего автобуса отвел в загс; когда с брюхом на работу не брали, через долгие и нудные семейные связи и усилия молодожёнам досталась двенадцатиметровая гостинка в девятиэтажном общежитии, табличка у подъезда которого гласила, что оно «Семейное № 3». Лёха, имевший за плечами два года во внутренних войсках и водительский стаж, время от времени уходил в продолжительные запои, отчего с работой всё время как-то не получалось.

Беременность Лера переносила тяжело или думала, что это так. Двенадцать квадратных метров на седьмом этаже – клетка для хомячка. Она хотела выбраться, хотела воздуха, улиц, в кино, но всегда – одна: Лёшка пьёт, или на работе, или пьёт на работе. Одной куда-то идти, затем, пыхтя, без лифта наверх… А куда деваться? Ей, в принципе, незачем было выходить. Даже в магазин. Вначале очень хотелось цитрусовых, потом жареной рыбы. В поликлинике посоветовали увеличивать кальций, мать принесла из школы коробку мелков, Лера с остервенением грызла мел и хотела его ещё и ещё, пока не поняла, что картошка, хлеб и мел – всё, чем она питалась месяц за месяцем. Вначале она просила Лёшку купить, что она хочет, без претензий: сладенького, карамелек, например, или, наоборот, тянуло на острое. Но он как-то всё время забывал. Затем просто требовала денег, потому что кончилась заварка, перегорела лампочка в туалете и обрадованные темнотой тараканы пригласили погостить всех родственников до седьмого колена. Иногда Лера паниковала, где она будет стирать пеленки после того, как появится то существо, что теребило её изнутри. Мама пообещала дать старую стиральную машинку, и Лера долго прикидывала, измеряя и переставляя нехитрую мебель, где её лучше поставить.

Затем опустилась до того, что начала обшаривать карманы спящего мужа, порой везло, и, если он с утра спохватывался и требовал на пиво, плакала, крепко-натуго сжимая в кулачке мелочь и мятую десятку, наотрез отказываясь его разжимать. Когда-то Лера пошла на иняз, мечтала кружить по заграницам или переводить умные книги – теперь ненавидела свои потные пальцы, которыми пересчитывала изъятые копейки. С ними шла в магазин, неуклюжая, словно проглотила футбольный мяч, растрёпанная, позабыв расчесаться, а на губах, расползавшихся в потерянной, виноватой улыбке, белыми полосками подсыхал очередной мелок. Покупала себе кефир и булочки, грызла мел, всё глубже окунаясь в липкий туман прострации.

В книгах, в основном в романах о любви и приключениях, что иногда приносила мама, школьный библиотекарь, которые, будучи прочитанными, обменивались на подобные у соседок, всё было по-другому. Жизнь героинь пестрела событиями, романтикой, путешествиями. Они купались в тёплых морях, в роскоши и любовниках, но порой их существование омрачалось глупыми ревнивыми подругами или завистливыми негодяями. Вариации Золушки на телеэкране убеждали, что она, Лера, просто кокон, гадкий утёнок, который однажды превратится в прекрасного лебедя или бабочку, доселе невиданную. И ей очень хотелось поверить, что всё ещё предстоит, а её нынешняя летаргия – не что иное, как испытание временем. Так было, пока она не поняла, что коварное время уходит резко, вскачь, унося молодость и красоту.

Хотя нет. Когда в конце апреля появился Витька, сморщенное вякающее существо, доверяющее ей, нуждающееся в её защите, Лера испытала свой звёздный час. Первое непонимание, удивление сыну сменилось уверенностью, гордостью, как у человека, справившегося с тяжёлой работой. Лёшка задумчиво почёсывал затылок и на какое-то время прогнулся, почувствовав силу, исходящую от жены. Она смело покрикивала, требовала, заставляла, улыбаясь про себя, когда неловкий гигант с отвращением и благоговением одновременно нёс в ванную пеленки.

В августе, правда, ему подвернулась очередная шабашка за городом – говорил, что просто роют землю глубоко, до влаги. Приходил перепачканный, вновь стал поддавать. Витюшка же начал агакать, строить рожицы, пытался улыбаться, забавно таращился из коляски на подвешенные погремушки и старался поймать их, неловкий, проворный, хулиганистый и горластый.

Он умер в ночь на первое сентября, словно пошёл в свою, понятную только ему школу. Полмесяца спустя, обнимая себя за плечи на пронизывающем ветру, наблюдая с крыши, как одно за другим гаснут окна в соседних домах, Лера вспоминала сына живым, в тот последний для него вечер.

Она только что его выкупала, Витька три дня подряд капризничал, температурил. Только потом, после бессчётных обследований, проколотых пальцев и вен, она узнала слово менингит. Глупый и обыденный случай. Врач «скорой», вызванный к температурящему ребёнку, врач-разносчик, врач-убийца, волей случая он же и оказался на смене в ту ночь. Но тогда… тогда она ещё не знала, не понимала, как может такое быть с её ребёнком.

Он не взял грудь ночью. Быстро и до автоматизма выработанная привычка кормить, стараясь попасть в расписание, вынудила Леру выплыть из глубокого беспокойного сна. Она осторожно высвободила руку из-под подушки – светлая головка в чепчике не шелохнулась, губки не обхватили набухший сосок, смешной носик не заелозил по коже.

Лера схватила ребёнка – маленькие ручки безвольно повисли, она слушала, слушала грудь, стараясь игнорировать храп с пола. Потом Лера закричала, прижимая Витьку к животу, голосила, звала на помощь. Такая простая мысль о смерти просто не вязалась с её пониманием мира. Умирают старики, взрослые, на худой конец – авария. Но такие маленькие Витьки не могут умирать, просто не имеют права. Первой версией проснувшегося Лёшки было:

– Задушила? Придавила во сне?

Он не понимал, не мог понять, что вся не растраченная Лерой любовь выплеснулась на этого малыша и сейчас пустота крысой выгрызла нутро. Пока муж бегал звонить, она билась в истерике, катаясь по полу, сбивая предметы, не в силах выпустить ребёнка из рук, слепая от слёз, глухая от собственных криков.

Разметавшись, он лежал перед ней на полу, чепчик сбился, закрыв половину лица, распашонка в весёлых радужных пятнах обнажила пупок, помазанный зелёнкой. Не очень аккуратно отрезали тогда в больнице, долго лечила, затягивала лейкопластырем, мазала. Голые ножки, всегда калачиком, на этот раз ровно вытянулись. Он лежал на полу, Лера уже не боялась, что ребёнок простудится, поранится, съест каку, – она смотрела на вытянутые ножки, слёзы капали на маленькие коленочки, на зелёный пупок. Безобразная, растрёпанными патлами щекотала его грудь, приговаривая, словно не доверяя глазам, постепенно убеждая себя в очевидном:

– Он мёртвый, мой мальчик. Мой малыш, Витька мой. Умер.

Некая безумная надежда, что всё ещё можно исправить, что она ошибается, возникла при появлении врача из бригады «скорой помощи». В неторопливом ритме щёлканья секундной стрелки Лера притопывала ногой по крыше девятиэтажки, воспроизводя в голове тот странный, жуткий диалог.

– Что случилось? – спросил знакомый усатый врач.

– Он умер, мой малыш. Помогите! Ему ещё ведь можно помочь?

– Если умер, зачем вызвали?

Она не ответила, не знала, что сказать, просто смотрела на мощный нос с горбинкой, полоску усов, на брови, не видя глаз сказавшего подобное. Где-то внутри неё открылось спокойное, рассудительное чудовище, каркнувшее сквозь зевок:

– Смотри внимательно, запоминай. Так она и выглядит. Смерть. Безглазая.

– Вот я вас сейчас оштрафую за бесполезный вызов – будете знать, – как-то игриво дёрнулся врач и развернулся к выходу.

– Не уходите, – шепнула Лера. – Пожалуйста, заберите меня вместо него…

Чуть позже, когда махонький красный ящик опускали в яму, глубокую и сырую, она кричала другое:

– Меня! Меня туда! Заройте с ним! Вместе с ним!

Её кто-то держал, а гробик всё опускался медленно-медленно. На краю ямы курил какой-то мужик с лопатой. И тогда Лера сошла с ума. Вернее, распалась на несколько Лер, одна из которых больше всего хотела утонуть, обнимая гроб, быть засыпанной землёй. Другая же, брезгливо вслушивалась в свои вопли, осознавая, как всё банально: именно так и должна вести себя мать, потерявшая сына. Третья, как бы вселившись в постороннего мужика с лопатой, одновременно сопереживала и желала, чтобы всё закончилось. Вторая, брезгливая Лера, говорила первой:

– Заткнись, дура. Не доставляй им удовольствие рассказывать потом другим, как это было и какой была ты.

А первая давно не понимала, что значит «потом» и какое ей дело до всех остальных. Но потихоньку соглашалась, что жизнь остановилась, но это всего лишь неожиданная остановка. До неё было обыденно-пошло и серо, причём похороны – не исключение. И жить вроде бы незачем. По крайней мере, продолжать жить так, как было до этого дня. Третья же Лера облегчённо вздохнула, когда свежая земля скрыла от неё потерянное сокровище.

На обелиске не было фотографии: они ни разу не сфотографировали Витьку. Зато себя она подготовила. Сходила вчера в фотосалон, сегодня забрала снимки, зашла к матери на работу и незаметно положила их в ящик стола. На снимки ушли последние деньги. Проклятый город не мог больше ждать. Она зажмурилась. И вспомнила себя смеющейся, с молотком в руках, тёмный от грязи кусок после удара развалился на пять ровных сверкающих частей. Это было золото, она не сомневалась. Ваган затем принёс красивый кулон, выплавленный из её доли. То, что на шее, не подделка, Лера сама уже забыла. А когда вспомнила о своём маленьком секрете, это было уже не важно. Она окунулась в ветер, как в волну, и быстро стала тонуть, удивляясь, зачем в воде окна…

Очнувшись, Лера обнаружила, что вокруг темно, а снизу холодно. Она лежала на мягком и холодном, над головой перешёптывалась невидимая листва, и только горячие слёзы щипали глаза. Обелиск без фотографии прямо над головой возвышался молчаливым упрёком.

«Нельзя долго лежать на земле», – подумала она, прежде чем поняла, что навзничь раскинулась на могиле сына, причём воссоздав его положение ночью на полу: раскинутые руки, до напряжения в коленях вытянутые ноги – поза распятия. Она поднялась, отряхиваясь, озябшая и усталая до изнеможения. Нечто из различимого в темноте окружения слегка удивило её и тут же забылось.

Долго сидела на корточках, разглядывая мраморные прожилки на гладкой поверхности обелиска, гладила его, стараясь припомнить, как оказалась на кладбище, да ещё и ночью. Пока не вспомнила мельтешение окон, приближающийся тёмный асфальт. Так и должно быть. Она умерла, и Господь наш Небесный подарил на прощание встречу с сыном. Сейчас, по идее, должно расступиться небо и она вознесётся вверх по ярко-светлому лучу, как в кино. Но ничего подобного не случилось. Она уже была согласна на скопище изъеденных червями мертвецов, карабкающихся к ней из своих могил, чтобы уволочь в ад на растерзание. Но и этого не происходило. Затем она решила, что стала призраком, но разве призраки зябнут?

Она любила Витьку, она хотела побыть с ним ещё, в молчаливом монологе сердца молилась и каялась, но физиология по своей сути эгоистична. Лера устала, замёрзла, хотела домой и спать. Спать долго, весь день. Поэтому поднялась, перепачканная землёй, всхлипнула напоследок и на цыпочках проследовала к дверце в оградке, попутно настороженно узнавая недавнее удивление. Дверца, как и полагалось, была прикручена к ограде алюминиевой проволокой. Туго, в несколько витков. Во время последнего посещения три дня назад Лёшка на её глазах завязал именно такой узел. Могла ли она сама в точности повторить то же самое, когда вошла, узлом снаружи? Да и зачем? Лера обхватила прутья решётчатой ограды и зажмурилась. Несмотря на озноб, пот обильно оросил лицо.

Она вспомнила, как попала сюда, вспомнила спальню усатого врача, ветер, закладывающий уши, и ужаснулась. Смерть ребёнка была страшным потрясением, но именно благодаря потрясению, растерянности, горю, она не испытывала такой страх, как сейчас. Несколько месяцев назад она свернулась бы в позу зародыша, грызла бы мел, бестолково взирая на вышарканное пятно на обоях. Но сейчас Лера стала другой. Новая Лера просто решила: может быть, оно и к лучшему, настолько не хотелось тащиться ночью с кладбища в город. Она вернулась к могиле, приняв первоначальное положение рук, словно обнимая небо. Оттолкнулась и медленно поплыла вверх.

Невысокий жилистый мужчина с унылой и одновременно ехидной ухмылкой, Борис Седов, недавно отметил возраст Христа, но среди контингента известного рода занятий числился чуть ли не самым свирепым опером. Боре нравилась подобная слава, хотя чем он её заслужил, взять в толк не мог. Ему казалось, что человек просто-таки обязан чётко выполнять свою работу. Не обременённый семьёй, высмеивал товарищей, их домашние проблемы и, как следствие, растрёпанность на службе. Главным доводом своей правоты считал, что хулиганы, бандиты и насильники, как правило, свою работу выполняют основательно. Не чураясь кропотливости и объёма, Боря охотно взваливал на себя сложные и безнадёжные дела. Дважды чудом избежал мести, в третий раз отделался переломом рёбер, вёл нехитрую сеть «барабанов», ждал повышения и, как все профессионалы в своей области, надеялся раскрутить нечто грандиозное.

Однако по должности не представлялось возможности развернуться. Драки по пьянке, мелкие кражи, снятые с граждан шапки, убийства на почве ревности и распития – обычная рутина. Единственным разоблачением, да и о нём следовало молчать, являлся сотрудник прокуратуры Верещагин, который, уквасившись, любил заказывать девочек для интимных услуг. Кто же их не любит? Тем паче на халяву. Но Боря провёл-таки разъяснительную беседу визави, обзаведясь новым «барабаном» в хитрой машине следственной части.

С утра Седов принял ориентировку из Ленинского на Мамедова Вагана Шагиахметовича, подозреваемого в ограблении магазина и нападении на дежурную часть РОВД, что, конечно же, было полной ерундой. Маленький невзрачный человек перед ним, давно известный Седову по бывшим приводам, никак не состыковывался с ролью дерзкого грабителя и драчуна, тем более Тыря промышлял личным имуществом, на государственное не зарился, а подобные привычки меняются редко. Радовало то, что его весьма быстро отрыли, взяли на хате под офис, которую арендовала новоявленная фирма «Реваз», где Ваган Шагиахметович почему-то значился генеральным директором. То, что Тыря обнаглел и не прятался после двух побегов из КПЗ, не могло не настораживать.

– Чего, Тыря, вновь попался? Сам расскажешь или играться будем?

– За что повязали, начальник? – Ваган, потупившись, разглядывал наручники.

– Етит твою! Ещё спрашивает! Зачем смылся? Посидел бы недельку, подумал. Взяли под следствие, так опять удрал!

– За что сидеть, а? Невиновен же.

– А постановление о взятии под стражу – хрен собачий?

– Не хрен, – согласился Ваган, внезапно соскочил и принялся размахивать руками. – Дискриминация, да? Лицо они нашли не той национальности. Шмонали, да? Деньги брали. Все у вас руки об руки моют, да.

– Сядь, жопин зять! – рявкнул Борис. – Бизнесом занялся – образованный стал? Что вы там продаёте? Овощи-фрукты? Это ещё разобраться надо, откуда денег понахапал!

Тыря обиженно присел, вновь разглядывая скованные запястья. И тут Боре Седову поплохело. Он внимательно, очень внимательно смотрел на сложенные лодочкой смуглые ладони задержанного и слушал в голове некое пульсирующее тиньканье. Покручивая ус, озадаченно молчал, не понимая: переутомился, должно быть. Наконец изрек:

– А ну! Сделай ещё раз так.

– Чего делать? – не понял Ваган.

– Встань и скажи, что только что мне говорил.

– Зачем, а?

– Встань, кому сказано!

Тыря пробубнил немудрёный текст про дискриминацию, глаза в пол, руки перед собой. Не дожидаясь окончания, Боря кинул в него зажигалкой с криком: «Лови!» Трюк не удался, Мамедов печально проводил взглядом зажигалку, нагнулся, поднял, аккуратно положил на краешек стола. Двумя руками.

– Курить будешь? – Борис протянул сигареты.

– Спасибо, гражданин начальник. Бросил я.

– Хорошо, – Седов не понимал, чего здесь хорошего, закурил сам и уставился на коротышку. – Шьют тебе, Тыря, магазин. В курсе? Помимо побега. Видеокамера там была, понимаешь ли. Так что с доказухой всё путём. И чего ты голым в магазин полез? Все причиндалы на видеокассете отсвечивают. Нудист, что ли?

Мамедов насупился, но молчал. Опер протянул ему бумагу и ручку.

– Пиши, как было. На суде зачтётся.

– Чего писать, а? Не брал я магазин, начальник.

– Из КПЗ бегал? Вот про это и пиши. Кто тебе дверь открыл, куда форму дел – по порядку.

Вздохнув, Тыря присел на краешек стула, задумчиво погрыз авторучку.

– Начальнику РОВД Кретникову О.Е. от Мамедова В.Ш. Заявление, – неторопливо продиктовал Седов. – А дальше – как было. Я, такой-то, имя, отчество полностью, находясь в нетрезвом состоянии… Или торчал, Тыря? Курить вон бросил, поди, и с наркотой завязал? Может, и с бабами? Судя по видеокассете, им вроде ловить нефиг?

Зазвонивший телефон известил голосом майора Звягина, чтобы поскорее закруглялся: Мамедов, мол, не наш, а коллег соседнего района – потом поинтересовался:

– Седов, ты дело о докторе ведёшь? То, с чертовщиной?

– Ну. Так я же отчитался. Дело закрыть надо. Думается: сам с перепоя в окошко полез, а жена взбеленилась, морду и раскорябала. Им там, в больницах, поди, спирт на халяву.

– Версия не хилая, но проследи, чтобы заявление забрали. Иначе заморочек не оберёмся. Да. Тут к тебе корреспондент подойдёт. Из местной «Зари». Он как раз полтергейст изучает. Может, подсобит, уговорит потерпевших. Если что, на барабашку сошлёмся, пусть заяву отзывают.

– Когда будет? Как фамилия? Ага, – Боря чиркнул в ежедневнике, положил трубку. – Ну что, написал? Так: «Я, Мамедов Ваган Шагиахметович, находясь в нетрезвом…» Ладно, число поставь, распишись. Теперь, Тыря, в камере отдохни. За тобой уже едут. Там будешь свои подвиги описывать. Дежурный!

Встретиться с журналистом не получилось: после обеда объявили, что пикетчики «Соцбанка», то бишь обманутые вкладчики, перегородили Центральный проспект, срочно требовалось совместное вмешательство. На бегу Боря отзвонился в редакцию, спросил Бурундукова – того не было – попросил перенести беседу на послезавтра, попутно проглядел каракули Мамедова, с целью приобщения у делу, не выдержал:

– Вот, блин, урод! Ну я ему устрою! Только бы забрать не успели!

После «нетрезвого состояния» мелким заковыристым почерком все менты посылались очень далеко, причём двадцать раз подряд. Вечером злой и уставший Боря Седов ввалился в свой кабинет, там его ждал растерянный и ещё более злой Звягин.

– Ага! Вот ты где! Как там – разошлись вкладчики?

– Чего тебе? – Борис порылся в ящике в поисках сигарет. – Есть курить?

– Доктор твой ослеп, – Звягин протянул «Беломор», других не курил, – только что его жену валерьянкой отпаивали. Говорит, будто та ведьма порчу накликала. Чего делать будем? Искать надо.

– Кого? Девчонку, что ли? Чего её искать? Я с ней встречался на прошлой неделе – фишка в бок. А если и так, что могу сделать? Ведьмами пусть ФСБ занимается.

– Тут по-другому, – замялся непосредственный начальник. – Он газ включал, пламя – столбом и прямо в глаза. Не представляю, как отрегулировали так. Может, специально?

– А ты, значит, первый раз замужем? Пиши: несчастный случай.

– Если ещё кому так? – усмехнулся Звягин. – Тебе, например, такой фокус в морду? Разобраться надо, кто, зачем, почему, каким образом.

– У меня печь электрическая. Ладно, ещё раз вызову, – согласился Седов. – Кстати, там этого, Мамеда Вагоныча, ленинские не забрали?

– Хватился! Утёк наркоша твой. Опять в бегах.

– Блин! Да как он так? – Седов развозюкал в пепельнице недокуренную папиросу. – И что?

– На первой остановке вышел, прямо у конторы, когда в машину сажали. Обернулись – тю-тю, – Боря понимал, что за веселым тоном майора скрывается досада, Звягин смотрел в окно, где набухали тёмные тучи, предвещая холодные ливни, возможно, со снегом. – Наручники, главное, за углом бросил, гад.

– Он мне сегодня «явку с повинной» писал, показать? – Борис достал папку с делом Мамедова. – Как говорят в Одессе, он ещё тогда знал. Слушай, майор, а чего он смелый такой стал?

– Так. Ставлю задачу, – Звягин оторвался от угнетающего зрелища. – Тырю из-под земли достать, дело доктора развести. Тебе криминалисты бумагу составят, что газ – штука сложная и может самопроизвольно регулироваться. Это мелочь. Эх, капитан, майором тебе не быть. Ещё «глухарёк». Любишь черномазых? Любишь, я знаю. Вот тут и завалили Горидзе Рустама Тимуровича, прямо на рынке. Он ведь все овощные рынки к рукам прибрал. Теперь оттуда ногами вперед.

– Заказали, как пить дать, – сплюнул Борис. – Рустам, конечно, не подарок был, но порядок наводить мог. Кто же это на святое покусился?

– Вот и работай.

По дороге домой Боря размышлял, что добрался целым и почти невредимым до возраста Христа, отрастил пышные усы, но, видимо, не во всём ещё разобрался по жизни. Иначе почему неуютно и грустно стало шагать по стареньким улочкам города, где он родился и вырос. И дело даже не в шалых порывах ветра и осенней слякоти – сдвигалось что-то, назревало тучей, готовой прорваться густым водопадом несуразиц, от которых дрожь и волосы дыбом. Никогда он не жаловался на чутьё, иначе не шагал бы сейчас по холодку, а в земле сырой прописался, куда его тот же Рустам едва не определил однажды. Артурчик, меньшой братишка авторитета, с наркотой завяз, и Боря его посадил было, да нашлись люди добрые, с погонами и без, развели ментов с бандитами, установили равновесие.

Теперь как бы по новой всё заваривается. Кто теперь на себя одеяло тянет? Капитан Седов не видел претендентов ни в городе, ни в области. Давно не было переделов. Всех неугодных вырезали. А теперь? То, что Рустама у него на территории шлёпнули, – ещё хуже. И чего ему у себя, в Азиопе, не сиделось? Прямо на пулю приехал, чёрт. Но ловил себя Боря на мысли, что не так уж его и беспокоят предстоящие разборки братвы на местном уровне – более непонятное и неладное висело в воздухе, высоко над головой, в чреве тучи, куда не залезть ни разумом, ни душой.

Снились ему красные орущие лица пенсионерок с плакатами «Верните наши деньги!», недоверчивое и деревянное выражение глаз врача во время последней беседы и маленький армянин, машущий руками – на левой болтаются наручники, а правая – свободная. Потом Тыря брал авторучку и писал заявление, высунув от усердия кончик языка. Время во сне идёт по-другому. Может иногда замедляться по нашему желанию. Во сне Боря следил за тем, как Мамедов пишет, и чётко вспоминал, как правая рука с авторучкой выбегала сквозь наручник и возвращалась обратно, и даже авторучка иногда выскакивала через пальцы, иначе зачем так сосредоточенно, до стиснутых губ, писал ерунду задержанный коммерсант?