Текст книги "Бурундуков, Мамедов и др."

Жёлтые глаза погасли, подожду, когда высокие и громкие уснут, возможно, увидят своих страшных кусак, будут морщиться и вздыхать. Я знаю. Когда нет мягких, я влезаю в эти затхлые, вонючие норы из старых деревьев и пью высоких. Если их много, кто-то начинает гудеть, как в дупле напротив, когда холодно. Поэтому я люблю мягких. Они не тычут огненными палками в брюхо, мотая ими, следя за мной, не успевая, как всегда. Мягкие ещё менее проворные, потому и вкуснее.

Я вскакиваю, втягиваю запахи, бегу вниз, не обращая внимания на боль в лапе. Пусть она давно плохо пахнет и порой не слушается, надо пить. Всунув морду под ветхую древесину, я рою, скребу песок. Пусть гундят мягкие, стуча неповоротливыми твёрдыми когтями, по одному на лапу. Я уже здесь. И не уйду, пока не напьюсь…

О-па! Вот оно! Пошло, мягкий пищит. Другой. Льётся. Ещё. Рвать. Пить. Хватать. Клыки вгрызаются в шею. У мягких она не надувается, а сочится вкусным, если хорошенько утопить в ней пасть. Топают, сбиваются в кучу. А я уже здесь! Я так долго спал. Я пил вас давно. И других. И высоких. И жёстких. Однажды очень высокий случайно ткнул своим круглым когтем – я чуть не издох, но вкусил его всё равно. Никуда не денетесь. Это я! Я пью красное – вашу жизнь. Так было всегда. Ещё когда вместо песка здесь росли травы, а деревья не ломали для нор. Ещё когда жили такие огромные и лохматые, что не прокусишь за раз. И если я был, то и буду. Один. Всегда один. Всегда голодный и неуловимый. Вмял, разгрыз, пью. Меняю цвет. На красный. Глина теперь такого цвета. И ночь уже не черна. Лезет, крадётся из-за холма горячее озеро. Пора спать. Опять спать. Много холода и духоты уползёт по ветвям, пока я проснусь. И пусть приснятся мягкие и вкусные, я буду причмокивать во сне, облизывая солёные клыки. Все лежат. Бездыханны. Пора.

Ленивая сытость тяжелит, я проскальзываю в подкоп, фыркаю, чихаю, оглядываюсь. Высокая прямо передо мной. Таких не люблю больше всего. Слишком громкие. Их лай даже не вьюга в дупле, а дребезжание полчищ москитов. Стоит, выпучив глаза, смотрит на мёртвое стадо, в верхних лапах сухая трава. Я уже прыгаю к ней, только тогда она меня видит, бросает солому, я чихаю, прорываюсь, бегу. Впереди колышутся, приближаются толстые лапы. Догоню же! Постой, глупая! Это всё так и будет. Я выпью тебя всё равно.

Услышала? Оборачивается. Глаза большие, мокрые, рот открыт.

– Папа! Папа! Чупокабра! Здесь чупокабра! Овцы, папа!

И я прыгаю, вёрткий, упругий, хватанул кусок посередине, отпрыгнул, оббежал. Она, медленная, как уснувшая вода, поворачивается, но я уже на хребте, громкий рот сбоку – когтями под ним… Но тут-то больная лапа и подводит, скользит, не слушаясь, – падаю, вскакиваю. Громыхает сбоку. Ещё спешит высокий с огненной палкой. Но то, что моё, – мне. Течёт красное по шее, животу. Тоже ничего, вкусненькое на десерт.

– Уйди, – вопят, – уйди, вампирыш. Папа! Помоги!

Последний прыжок. Вонзился, скребу, мордой под рот – хлынуло, хрустит, рвётся. Падаем, и я теперь наверху. Вижу, как вздрагивают, закатываются глаза. Хлещет, столбом рвётся красное. Но уже сыт – просто мять дуру, вязнуть когтями в плоти.

– Моё! Сказано – моё! Я здесь хозяин! Всё…

Кемерово, 2000 год.

– …для меня. Понятно?

– Пусти! Больно же! Офигел?

От Светкиного толчка я очнулся, потихоньку привыкая к реальности, вытряхивая кошмар из головы, которая тяжёлая и не хочет приподниматься с подушки.

– Блин! Ерунда какая-то снилась… Сколько времени?

– Второй час. Что? Тебе пора?

– Угу. Напомни завтра, чтобы посмотрел в Интернете о чупокабре.

– Кто это?

– Свет, а ты спала? Снилось что-нибудь?

– Ты развёлся и переехал ко мне.

– А честно?

– Дрянь всякая, – мило зевнула, натянула одеяло до макушки, выглядывая из-под импровизированного домика; наверное, сейчас я её вижу настоящую, забавным ребёнком с пухлыми щёчками, – будто мы в будущем, живём в низких тесных комнатушках, где даже не встать. Только сидеть. – Мы с тобой вроде соседей. И заключаем контракт на убийство друг друга затем, чтобы выживший получил вторую комнату.

– И кто победил? – носки я надел, где же рубашка?

– Не знаю. Ты меня схватил, я и проснулась.

Я чмокнул её в щёчку, обхваченный за шею, вдохнул тепло и шампунь. И когда вновь побрёл по заснеженной улице, тепло и запах её волос ещё какое-то время не отпускали, как сильные руки того, кто нас любит. Мимо домов, где спят неизвестные мне люди, вдоль по аллее молоденьких берёз, ветрами склонённых к грубым пожилым тополям, словно под аркой, я шагаю домой, поёживаясь и зевая. Пустынно и грустно в городе ночью, таинственно и снежно. В такой час успокоились даже поддатые хулиганы, но кажется, что вот-вот выскочит нечто лохматое и, огрызнувшись, укусит. Или тот несущийся по дороге автомобиль шаловливо свернёт, подцепит бампером, опрокинет, наедет… Что есть жизнь? Я прислушался. Но лемминг молчал, видимо, убаюканный недолгой дрёмой в Светиной постели. Жаль. Так и не удалось поговорить. Я один на тихой улице. И мне хорошо. Потому что свободен. И могу думать, о чём захочу, не беспокоясь, что в очередной раз услышу внутренние голоса, беспокоящиеся за меня, наперебой спешащие дать совет.

Ноги сами ведут, и уже лестница. Тихонько скребу ключом, открываю дверь. В комнате темно, душновато. Спит жена, и дети спят, не дождавшись блудного папашу. Включаю свет в ванной, его полоска прогоняет с кухонного стола десяток тараканов, они улепётывают врассыпную, вызывая уже не брезгливость и раздражение, а грустную усмешку. Раздевшись, курю в ванной, вернее, в совмещённом санузле; край зеркальца, глядя в которое бреюсь, показывает тёмные мешочки под глазами, пробившуюся щетину на безликом, уставшем лице. На цыпочках прохожу в комнату, забираю будильник с собой, соображая, что вставать опять в семь. Но думать об этом не хочется.

На зеркало заполз таракан, от удивления собственным нахальством зашевелил усами и тут же по дуге шлёпнулся в раковину, сброшенный щелчком. Упав на спину, замахал лапками, перевернулся и улизнул в слив, почему-то напоминая Леру. Снятся ли сны тараканам? Если так, то чем они отличаются от нас, от людей? Мы такие же суетливые и живучие, всегда в поисках собственной хлебной крошки, гнездимся семьями, а сверху на нас сыплют отраву или давят ногами. Банальное сравнение, где-то читал об этом. Но всё же? Что мы без морали и мечты? Не проще было бы без них?

Свершилось! Наконец-то я блаженно вытягиваюсь под одеялом, нагретая постель обнимет, она тоже любит меня своей странной кроватной любовью. Что ещё умеют кровати? Ждать своих хозяев. И я отвечаю тем же, уютно вжимаясь в тепло, растекаясь в сладком предвкушении удовольствия. Думаю, что в стандартной пятиэтажке все кровати стоят одинаково. Так мы, люди, и спим друг над другом, словно стопка блинов на блюдце. И уже на грани сна и воспоминаний я вижу маму в сочно-красном переднике с маками, деловито колдующую у плиты.

Огромной поварёшкой зачерпывает она вязкую бесформенную массу, где потухшими вулканчиками громоздятся желтоватые комочки, сковорода шипит, принимая ползущее тесто. Мама ловко поддевает ножом, переворачивает, ещё немного, и – о чудо! – падает в блюдо новый горячий блин. Поджаристый и румяный, вкусный и почти круглый. Вот в этом «почти» самая суть. Они лежат горкой, порой свисая друг с друга, с дырочками и без, толстенькие и с чёрными прожилками зажарки. В самом низу, я знаю, рваные и маслянистые, те, которые комом. И сколько бы их ни ел, ни разу не встретил двух одинаковых. Да, они все хороши со сметаной, сгущёнкой, особенно – фаршированные творогом. Но по форме – не найдёте похожих.

Стандартными могут быть кровати, пятиэтажки, иголки, рукавицы и сумки, пока в них чего-нибудь не положат. Если кто-то расскажет, что у одуванчика одинаковое количество пушинок, я рассмеюсь. Покажите мне два идентичных камня – призадумаюсь. Объясните мне, что курице снится небо, – я вас зауважаю. А если увижу двух женщин с одинаковой грудью, то расплачусь. Тому же, кто скопирует все мои почёсывания, ужимки, интонации в течение минуты, – завещаю миллион, если он у меня будет. Зачем ходить далеко? Рядом сопят двое ребятишек, непохожих друг на друга внешностью и характером.

Созданный румяным, слегка недожаренным, я, как и все, уложен в стопку, зажат между другими, ухоженными или небрежными, не лезу вверх и на дно не спешу. Время от времени некоторые из нас исчезают, но гора блинов под названием «человечество» стремительно растёт: видимо, опытная кухарка никогда не устаёт, подкладывает, зачерпывает, печёт. Созданный из неприглядного замеса, слегка остывший, но не зачерствевший, я жду, как все. Жду выполнения своего предназначения.

Потому что цель каждого блина – быть съеденным. Иначе зачем их создавать? И я уже не боюсь, просто знаю: там, наверху, кухарка давно затеяла угощение, её задача – накормить голодных, да и самой поесть. Я наслаждаюсь оттягиванием момента, когда хрустну, перемешаюсь, утекая в темноту, может быть, сумею немного похрабриться, с достоинством обмакнусь в сметану, выскользну из лоснящихся пальцев, с головой плюхнусь в неё, стану вкуснее, невзирая на ойканье гостя и хохот кухарки.

Одно меня беспокоит. Как правило, сама хозяйка ест мало. Кого она потчует? Какой чудовищный гость слопает меня, облизываясь и причмокивая? А что до остального – кто я, когда не блин? Зачем эти дни в поисках крошки и других объедков, падающих с богатого яствами стола? Не следует ли поторопиться?

Носатик в затылке лениво позвонил мне и посоветовал:

– А зачем? В принципе, всё равно. Но только учти, что, насытившись, гости уйдут. А остатки хозяева доедают в одиночестве. Для кого ты – решай.

После чего связь прервалась, вернее, я отключил её, размышляя о нелепых зелёных кобрах с головами лягушек, неподвижно висящих высоко над водой. А когда Светка чудом выскользнула из-под пальцев, потирая шею и хрипя, я понял, что кухонный нож, пропоров сердце, порвал и контракт, аккуратно свёрнутый и бережно уложенный во внутренний карман пиджака. Перевернувшись на бок, я постарался укусить себя за саднящую грудь, но на этот раз огненная палка меня достала. И это даже хорошо: не придётся постепенно сходить с ума, по частям отгрызая гноящуюся лапу. Светка же почему-то улыбалась, победоносно размахивая бумагами. Кулончик Купидон выскользнул из выреза тёмно-синего платья и повис над лицом, когда она склонилась со словами:

Яблоня космоса, 2124 год нашей эры

– Вставай, Геннадич деньги перечислил!

Но я не мог: усталость обрушилась и давила сверху, единственное, что получилось, – разжать веки, но вместо ожидаемого озорного лица надо мной стояла Лера в смешном серебристом купальнике. Я наугад ощупал свою грудь, обнаружив вместо привычной пышной растительности шершавый рубец.

– Живой? – слишком серьёзно, без тени снисходительности поинтересовалась она.

– Ты что-то сказала?

– Вставь генный дин в микрочип. Не беспокойся, операция прошла успешно. Андероиды не ошибаются.

– Грендайзеры задели меня?

– Ещё как! – выдала она подобие улыбки и тут же пустилась скороговоркой докладывать обстановку, сыпля терминами, которых я не понимал.

Но сразу вспомнил, что часть команды превратилась в жутких зелёных монстров – те, кто опускался в океан на батискафе. Остальные погибли в перестрелке, а мой старенький исследовательский «Буран-67», напоминавший отчасти шахматную ладью, но всё же почему-то ассоциировавшийся с головой петуха, падал в метеоритную гряду. И ещё одна важная деталь: Леры на борту не было. Я хотел было её спросить, но, как всегда, она не давала вставить ни слова, деловито вышагивая по решёткам энергоотсека. Плетясь следом, попутно примечая оплавленные стены и искрящиеся куски кабеля, я понял, что не так уж всё и плохо. На складе пылилась парочка допотопных роботов, ремонт их силами отнимет часа четыре. Мы остановились у барокамеры, чисто автоматически я потянулся к поясу, но кобуры не было. Более того, Лера выглядела абсолютно невозмутимой, хотя на расстоянии вытянутой руки сквозь прозрачную панель на нас таращилось жирное безобразие, разевая усеянную клыками пасть.

Грендайзер ещё раз глотнул пустоту и рухнул, брызгаясь слизью, что заляпала панель, стекая жёлтыми разводами, будто яйцом в окно кинули. В кабинете вповалку лежали другие, раздувая бока и вяло шевеля хвостами.

– Ты заперла их? – удивление могло быть и сильнее, поскольку от кого-то другого, но от Леры подобной смелости не ожидал.

– И включила откачку кислорода. Вот этой кнопкой. Правильно?

Взглянув на приборы, я прыснул, не удержался:

– Нет, это же антирадиатор.

– Странно, – Валерия пождала губы, – надо запомнить: грендайзеры дышат радиацией.

– Лерка. Объясни, как ты здесь?.. Почему? Что это на тебе?

– А разве так не ходят? Ах, да. Это новое веяние, ты увидишь, когда совсем состаришься. Ну ладно, мне некогда. Пора бежать.

– Хлынская, подожди! – я успел ухватить её за руку.

– Не мешай. Видишь, я на работе.

– Ещё раз и поподробнее, – голова шла кругом: видимо, не отошёл после наркоза.

Она смешно нахмурилась, глядя исподлобья, наклонив голову, похожая на клонированную болонку:

– Ну… не знаю, стоит ли… Короче, ты же не хотел к Наташке за вещами ехать… Я и познакомилась с одним… Он потом и предложил пойти в хрорабы, мне всё равно же жить было негде, с деньгами сам помнишь. Теперь мы лечим время. Исправляем то, что нуждается в починке. Ты должен вернуться, потому что… Опс! Вот этого говорить нельзя.

Я мало что понял из её трескотни, но уловил одно: теперь она счастлива, при деле и вся в заботах. Ей уже не нужны носильщики сумок, и пиво здесь не спасёт. А значит… Чёрт возьми!

– Значит, я тебя больше не увижу?

– Извини, – Лерка, как только она это умела делать, потрепала по щеке. – Мне тебя тоже не хватает. Слышишь?

– Что?

– Это за мной. Прощай. Спасибо за всё.

Когда наши губы соприкоснулись, я уже слышал звонок, он громыхал по мере углубления поцелуя, накатывая, обрушиваясь. Я ещё многое хотел узнать, но целоваться, зажмурившись, было приятней. Дань молодости, студенчеству и прошлому. Внезапно Лера уменьшилась в плотности, обмякла, упруго продавливаясь. Я шепнул ей вслед:

Кемерово, 2000 год нашей эры

– Не уходи. Останься, – затем нащупал будильник, обиженно шлёпнул кнопку и вновь уткнулся лицом в подушку.

Расплывшиеся блином мысли не желали собираться в комок, но я выхватил себя из сна, оставляя ему маленькую лазейку, отдав тело в руки того, кто лучше знает, что делать. Носатый лемминг методично отсылал информацию: толкнув старшего в бок, я подхватил младшего, на сонного в обычном порядке напялил майку, колготки, тёплые штаны, кофту, шапочку зимнюю сверху, валенки, пальто и варежки, попутно успев надеть что-то на себя. Мы шли в детский сад по предрассветной аллее, где к старым тополям льнули молодые берёзы. Впереди и сзади шагали какие-то люди, торопясь на работу. На воздухе мигом проснувшийся сынулька громко восторгался выпавшим снегом, напевая бормотания, что-то спрашивая. Бурча в ответ односложности, я чувствовал, как черствеет блин, а внутри разбуженно фыркает старый знакомый, готовый к новому дню, где надо хватать, рвать и не выпускать из лап свой кусок человечины – нелепые разноцветные бумажки, на которые покупают еду.

На остановке мы толпились напряжённой голодной стаей, блины-оборотни, милые, доверчивые по ночам и озлобленно-дикие днём. Но мне хочется верить, что это неправда. Что она позвонит. Не пропадёт. Лера, если ты ещё здесь, пожалуйста, позвони мне…

Кемерово-Красноярск, 2001 г.

Бурундуков, Мамедов и др.
(хроники хрорабов)

… Ну! Где у вас тут щель?!

Из репертуара Е. Петросяна

Когда Бог заболел раком, Вовка Бурундуков упал со стула. Как оказалось, отломилась ножка. Не то чтобы ушибся, но гогот одноклассников посчитал оскорбительным. После краткой нотации по поводу бережного отношения к казённому имуществу Инна Вячеславовна отправила его в подсобку сдать стул в ремонт и принести новый. Спустившись в подвальное помещение, Вовка уткнулся в запёртую решётку, на всякий случай её потряс, а затем присел на нижнюю ступеньку в ожидании Семёна Николаевича, слесаря и столяра в одном лице.

Будь Володя слегка постарше, он бы сообразил, что школьных слесарей, как правило, надо искать у техничек. Там гораздо веселее, уютней, да и чайку можно попить. Поэтому слесарь появился только после звонка на перемену. Но до этого Владимир Аркадьевич Бурундуков, невзирая на свой весьма юный возраст, совершил весьма грандиозное открытие, которое, по крайней мере, в его голове поставило жирный крест на всём, что он почерпнул из физики, химии и математики. Подобно тому, как учение Коперника перевернуло представление людей о мироздании, так же и семиклассник Бурундуков первым обнаружил, что грядут большие перемены.

От нечего делать Вовка вертел в руках отломанный кусок ножки стула и после стихающей обиды на химичку, ребят, дурацкий сломавшийся стул да и на слесаря заодно задумался: почему взрослые всегда обвиняют в небрежности, а то и подразумевают злой умысел? Неужели трудно поверить, что порой вещи ломаются сами по себе? Тут-то он и осмотрел сломанный стул на предмет износа. К своему удивлению обнаружил, что ножка не расщепилась, не выскочила из пазов, а просто была подпилена. Недоумевая, кому взбрело в голову притащить в школу ножовку, чтобы над ним подшутить, да и когда бы неизвестный успел сделать своё чёрное дело, оставшись незамеченным, Вовка погладил поверхность бруска, что недавно был частью стула, и сообразил: не было его, шутника. На месте разлома дерево казалось гладким, «как по маслу» говорят о таком, – ни тебе следов от зубов ножовки, ни шершавости, ровнёхонько, словно наждаком прошлись. Только в центре махонькая пимпочка, еле на ощупь различимая.

На другой части ножки, оставшейся при стуле, подобного не наблюдалось – шершаво и без бугорков. На всякий случай Вовка решил оставить отломанный брусочек себе.

После перемены пришлось долго оправдываться перед Инной Вячеславовной, сваливая свою задержку на слесаря, шлявшегося неизвестно где и выдавшего стул, не совпадающий по цвету с остальными в классе. Схлопотав «неуд» по поведению, Вовка шёл домой рассерженным, а пришёл довольным, потому как по дороге его посетила здравая мысль, которую он, отличавшийся отменной памятью, в будущем и воплотит в жизнь.

В мае 1993 года ученики выпускного класса Владимир Бурундуков, Сергей Дёмин и Ваган Мамедов, которым корячился «неуд» по поведению в аттестат, уговорят отличника и грамотея Портомасова составить заявление на имя директора школы о том, что поскольку всем им, выпускникам, уже выданы паспорта и, следовательно, они являются полноправными гражданами, то оценка по поведению в аттестате является нарушением их прав, поскольку сама ситуация оценки поведения граждан унизительна и попахивает коммунистическим режимом. Затем упомянутые выпускники соберут под заявлением подписи со всего класса, а для верности продублируют своё пожелание статьёй в местной демократической газете. Администрации школы ничего не останется, как удовлетворить просьбу 11 «А».

Проект подобного поступка, повергшего в шок директора школы, ещё только вырисовывался, а в данный момент, посмотрев по телику фильм, где Виктор Цой призывал к наступлению перемен, попутно подкрепившись оставленными матерью котлетами с лапшой, Вовка призадумался о том, стоит ли сделать уроки сейчас или оставить их на вечер. Разрываемый чувством долга и чувством обязанности, он прислушался к голосу совести, но та молчала, не приученная высказываться заранее. На всякий случай Володя разложил на столе учебники и тетради, порылся под кроватью в поисках фонарика, не нашёл, залез в ящик к отцу, прихватил оттуда спички, напевая «Здравствуй, мальчик Бананан», собрался и не спеша прогулялся к зданию городского Дома культуры. Никого там не застал, потому как ещё рано, зарулил в гости к Славке из 6 «В», жившему поблизости.

С часик помочились в «Денди», договорились обменяться картриджами, затем за чаем поболтали о новостях. В конце апреля 1988 года в Избинске были две широко обсуждаемые новости. Это – неизвестно почему образовавшаяся яма за парком, у гаражей, что напротив электромеханического завода, и пропажа второклассницы Оли Борисовой. Поскольку Оля училась в его, двадцатой школе, Вовка рассказал Славке о мерах, предпринятых администрацией и родительским комитетом. Вначале в добровольно-принудительном порядке старшеклассники облазили чердаки и подвалы, Витька Портомасов, как член совета дружины, приходил домой весь грязный, в паутине и голубиных перьях, он-то Вовке подробно всё и поведал. Потом в школе на общем собрании выступала инспектор по делам несовершеннолетних, рассказывая о маньяках и извращенцах, акцентируя речь на профилактике, суть которой сводилась к отказу от предложенной незнакомцем конфеты.

Славка же, не дослушав, так и не узнав самого главного, как всегда, пустился в ехидство, попутно заявив, что Оля свалилась в яму, а яма, дескать, возникла потому, что город стоит на болоте. А под болотом угольные залежи. И вообще скоро город снесут, и будут разрабатывать месторождение. Что, по мнению Славки, просто замечательно. Вовка почему-то за город обиделся, хотя в отличие от Славки других никогда не видел, но считал, что Избинск – город, вполне заслуживающий внимания, поскольку он, Вовка, здесь родился. После чего Славка отменил предложение по обмену картриджами и вообще, сволочь, вполне заслуженно получил в ухо.

За грязно-жёлтым зданием городского Дома культуры раньше были танцплощадка и детский городок, их разобрали и начали сооружать грандиозные корпуса. Ввиду укромности места, по периметру засаженного кустами, там начала собираться дуреющая от скуки пьяная молодёжь. На останках конструкций в позднее время сидели компании, оттого на площадке множилось изобилие битых бутылок, окурков, использованной «резины», по тем временам дефицитной и недоступной для ребят Вовкиного возраста. Притиснутый к сплошной стене кустарника, там же находился маленький белый домик с двумя оконцами. Чистенький, побелённый, он выделялся из всеобщего хаоса, потому и привлёк внимание Серёги Дёмина, время от времени навещавшего захламлённый участок в поисках окурков. А если вдруг перед вами громко хлюпался пузырь, обрызгивая с головы до ног, то друзья Дёмина не сомневались, где он взял тару для шалостей.

В настоящее время Серёга был занят очень важным делом. Высунув кончик языка, краем обугленной палки он старательно вычерчивал полукруги на белоснежной стене домика. Подошедший Вовка одобрительно рассматривал шедевр, состоящий из плавных линий, двух отвислых шариков, между линиями чернел треугольник, а на овале лица с чёрточками, изображавшими волосы, больше всего напоминавшего непохмелившееся солнце, пыжились огромные шары, должно быть, обозначавшие очки. Под шедевром Дёмин вывел эпохальную надпись «Химичка – сука», и тогда Вовка воистину уловил в каракулях некую схожесть с Инной Вячеславовной.

Утолив муки творчества, Серёга громко выдохнул, сплюнул, выудил из кармана «бычок» и вопросительно уставился на Вовку. Тот протянул ему обещанные спички и вздрогнул, когда за спиной сипнуло:

– Пацаны, а чего случилось? Еле с секции отмазался.

Взлохмаченный и потный Витька Портомасов сжимал под мышкой пакет со спортивной формой. Плотному и пухлому Витьке осточертели издёвки, ухмылки, кликухи плюс ещё и фамилия, а фильм про мушкетёров, как назло, показывали не реже двух раз в год. Поэтому он, посоветовавшись с предками, наобещав им с три короба насчёт учебы и пятерок, записался в секцию бокса, а после недавнего скандала во дворе, когда двое черномазых наехали на Вагана, да так, что и Дёмину досталось бы, не окажись Портомасов рядом, Серёга всячески приветствовал Витькино присоединение к их сплочённой команде.

Вовка хотел было объяснить причину внезапного сбора, но тут из-за угла вышла обалденная тёлка в сопровождении Мамедова. Рядом с маленьким армянином девчонка смотрелась вызывающе неуместно. По случаю установившейся тёплой погоды чулочки, ярко-зелёная курточка и туфельки сами по себе притягивали взоры, не говоря уж о втиснутой в них фигуре. Более чем странным выглядело то, что девчонка по минимуму была на два года старше, а, по мнению Вовки и Серёги, подобные крали с такими сопляками, как они, дел иметь не желали.

На всякий случай, прикрывая спиной недавно намалёванный шедевр, Дёмин щербато разулыбался, а Витька зачем-то кинулся заправлять в джинсы вылезшую футболку.

– Здравствуйте, мальчики? Кто из вас Сергей? – что Вовку в девчонках поражало, так это манера знакомиться – непринуждённо, заискивающе, словно прося о помощи, и в то же время надменно и снисходительно.

– И что? – улыбка Дёмина вопреки анатомии заползла ему за уши.

– Это Лера, – представил подоспевший Ваган. – Сестра.

– Твоя? – не поверил Витёк.

– Зачем моя, а? Девчонки той. Борисовой.

– Родная?

– Двоюродная, – Лера откинула за ухо русую прядь, посматривая сверху вниз. – Ваган мне сказал, что вы её нашли.

– Трепло. Говорили же – никому! – возмутился Вовка, позабыв, что совсем недавно чуть не рассказал обо всём Славке.

– Да не знаем мы. Вчера вот залез сюда, – Дёмин махнул в сторону оконца, – а там подвал. Тёмно, как у негра в… Ну короче… Что-то там есть. Мягкое под ногами.

– Это вентиляция из подвала ДК, – зачем-то пояснил Володя. – Или выход запасной. Мы договорились посмотреть. Спички взяли. Ваган, фонарик принёс?

– И мы туда полезем? – до Леры начало доходить, она повернулась к Мамедову: – Почему не предупредил? Я бы штаны надела и куртку старую…

– А тебе-то зачем туда? – не понял Серёга. – Здесь подожди, раз пришла.

– Можно я тоже подожду, – потупился Витёк. – Вдруг она… ну того… Мёртвая.

– Естественно. Я же на неё наступал. Мягкое. Сколько времени прошло!

Вовка хотел было обвинить Портомасова в трусости, но чем больше думал о мёртвой девочке, лежащей, возможно, прямо под ними в тёмном скользком коридоре, представлял её открытые остекленевшие глаза, в которые сыплется пыль, крошки земли, капает влага с потолка подземелья – возможно, в ней уже завелись червяки, а пауки на лице сплели паутину – тем больше первоначальный энтузиазм казался не очень разумным. Да и у Дёмина в голосе слишком много напускного проскальзывало. Храбрится, но почему-то решил же всех собрать?

Возникла заминка, как-то вдруг все осознали, что ситуация не напоминает игру. Более того, много лет спустя заслуженный артист Российской Федерации, известный иллюзионист, фокусник и престидижитатор Владимир Аркадьевич Бурундуков будет вспоминать тот день как финал детства, за котором последовало неизбежное взросление. Рядом с щербатой стеной Дома культуры, у вентиляционной шахты, окружённой кустами, практически в центре города молча стояли дети. Неподалеку проезжали машины, шли люди, разговаривая и спеша, никто не замечал скромную компанию, и Владимир Аркадьевич всё чаще ловил себя на мысли, что на какое-то время они все – Серёга, Витька, Лера, Ваган и он в том числе – стали невидимыми для окружающих, словно попали в некую аномалию.

Ещё тогда, разглядывая сосредоточенные лица, он решил, что происходит нечто значительное, что даже созвавший всех Дёмин здесь ни при чём. Весьма странно, но, думая о мёртвой девочке, они стали чем-то целым, не просто знакомыми ребятами, а шестерёнками невидимого механизма, чётко выполняющего своё предназначение. Ещё до того, как Лера произнесла те слова, они все уже знали друг друга, причём так давно, на таком уровне взаимопроникновения, что уже даже не сомневались в том, что произойдёт дальше.

– Мы полезем туда, – спокойно произнесла девочка. – Кто первый?

Первым стал Ваган, недавно прибывший в город остроносый шустрый парнишка, даже в магазин ходивший в тёмно-коричневом пиджаке, словно попутно собирался заглянуть на съезд депутатов. Щурясь и сопя, потирая коротко стриженную чернявую голову, словно прикидывая, насколько её надо будет наклонить, он втиснулся в крохотное оконце, присел, скорчившись на выступе, похожий на бойкого петушка на насесте, развернулся, пачкая извёсткой плечи, начал спускаться. Смуглые пальцы какое-то время держались за выступ, затем исчезли, стукнуло внизу и буркнуло на армянском.

– Глубоко там? – зачем-то спросил Витёк и бросил в окошко пакет с формой. – Поймал?

Узкий тёмный коридорчик, освещаемый фонариком, не позволял детям идти в полный рост. Наклонившись, они медленно побрели вдоль влажных бетонных стен, кое-где зеленеющих мхом, Вовка шёл замыкающим, вперясь глазами в еле различимый, но реальный до желания потрогать Леркин зад. Несколько последних минут он думал только о нём, о том, как будто бы случайно коснётся и… ничего ему за это не будет. Поэтому раздавшийся впереди смешок вначале принял как возмездие за неправильные мысли.

– Это не она! – серьёзно заявил Витёк и выдохнул с облегчением. – Ну на фига, а? Я что – из-за этого с тренировки смылся?

Ребята сгрудились вокруг лежалой кучи утеплителя, возможно, ранее похожего на пушистый мешок серой ваты, но сейчас напоминающий скисшие мозги космического монстра или, при вспышке фантазии, на уснувшего в луже кабанчика.

– Слава богу! – сказала Лера. – Её здесь нет.

Как-то глупо и слишком быстро закончилось приключение, к которому готовились целый день, поэтому Серёгино предложение пройтись до конца коридора и, возможно, попасть в ДК с целью разведки обходных путей в видеозал молчаливо приняли. Гуськом, сопя, двинулись дальше, кайфуя от мысли, что не увидели ничего пугающего, но ведь могли! Собственная отвага опьянила и, не закончись вентиляционный ход сплошной металлической стеной, возможно, влезли бы в ДК, скорее всего, их бы, грязных, быстро заметили и перспектива отцовского ремня весьма бы приблизилась.

Серёга, не очень-то разочарованный преградой, отобрал у Вагана фонарик, какое-то время покрутил его в руках, наслаждаясь ощущением таинственности, затем направил его себе в лицо и состроил уморительную физиономию, шипя вампиром, вызвав смех.

– Дай мне! – Витька оттянул нижние веки, одновременно задрав пальцем нос – рожа получилась ещё та, ребята хохотали до коликов.

Эстафету принял Вовка, глумливо растянув рот и высунув язык.

– На пять баллов! – хохоча, оценила Лера и тоже состроила такую морду, что пацаны, сидевшие на корточках, так и плюхнулись на влажный пол. Чёрт с ними, со штанами! Мать отстирает.

Ваган корчить рожи отказался, заметив, что ему это не надо, мол, однозначно первое место обеспечено, чем поверг компанию просто-таки в смеховую истерику. Затем извлёк из кармана спичечный коробок и предложил раскумариться по случаю. Вовка светил ему под руки, пока армянин забивал травой выкрошенную папиросу. Честно говоря, ни для кого не было секретом, что Дёмин с Мамедовым «пыхтят», остальные же решились снять пробу без долгих уговоров, только Витька Портомасов поломался, ссылаясь на тренера, который подобное запрещает.