Текст книги "Нетелефонный разговор"

Крещение войной

Война уже катилась на запад, пока я готовил солдатиков-артиллеристов на пустых щах из квашеной капусты в маршевые роты, на фронт. И писал рапорты с просьбой отправить меня в действующую армию. С одной стороны, въевшийся в поры с пионерских костров патриотический дым, а с остальных трех сторон медленное, голодное угасание диктовали текст этих рапортов. И благословили. Уважили.

33-я истребительная противотанковая бригада формировалась в городе Чугуеве. Ах, что за суп подавали в Чугуеве, что за гречку! Ах, что за бекеша была у комбрига! Перехожу на гоголевское «Ах!» Автоматически – места-то какие, в трех шагах от Ивана Никифоровича. Ну, совсем другое дело, и повоевать можно. А что убьют, так это потом, и не всех, Бог даст, и промахнутся. Пока же дайте еще черпак каши, да с маслицем, повара, – не шутить едем!

А как высадились на литовской станции Ионишкис, а там перрончик чистенько подметен, и никаких следов войны, ни запахов, и дежурный по станции в мундирчике и фуражечка красного сукна. Ни дать ни взять человек в футляре – не из жизни, а из Чехова. Даром что рядом, под Шяуляем, только отгремело большое танковое побоище.

Если я стану эпически описывать войну, чтобы подробно и талантливо, то мне не хватит именно терпения и таланта, а вам силы перечитать снова «Они сражались за Родину», тем более обо всем остальном я вспоминаю бегло, как Геродот, высвечивая памятью, как фонарем (если бы волшебным!), кусочки прожитого.

На отличном шоссе, в прекрасную погоду, был рассвет, и до указанной точки на карте оставалось верст десять, не знаю, каким образом мой водитель Володин, мальчишка с шоферских курсов, ухитрился перевернуть вверх колесами наш «студебеккер», тащивший прицепом пушку и в кузове ящиков тридцать со снарядами. Колеса продолжали вертеться, а мы – выбираться из-под снарядных ящиков. Правда, живыми и почти что невредимыми.

Может быть, это была и хорошая примета, но, перевернув на ноги машину с помощью ее же лебедки и телеграфного столба, мы добрались куда надо, а точнее – куда смогли. Едва мы сбросили пушку с крюка посередине картофельного поля и еще не отпустили машину, как почти что прямо над нашей головой зенитчики попали в немецкий самолет-разведчик «Фокке Вульф-190», который мы звали «рамой», и этот огромный пылающий факел стал падать нам на голову. Неприятное ощущение, даже если то и боевое крещение. Тогда эта рифма не успела прийти мне в голову. Самолет упал и взорвался метрах в семидесяти от меня. Я ощупал, поднявшись с земли, кое-какие места своего телосложения. И подумал о себе: «Бессмертен!»

Сзади нас был литовский сарай, и за него заехал «виллис» (на «виллисах» ездили старшие офицеры), немцы его увидели и как начали лупить по сараю из пушек и минометов. Когда из минометов – ладно, но когда из пушек, то снаряды летели через нас чуть ли не на высоте моих дрожащих коленок. Благо, сарай вспыхнул сразу же. И началась моя одиннадцатимесячная командировка в ад, на передний край русско-немецкой войны, назовем ее по сути, а не по пафосной привычке!

Землянки, ровики, окопы. Главное – зарыться в землю, мы это поняли с первой шутки с «рамой». За супом далеко ползти, питаемся как сможем. Курить просим махорочки у проходящих мимо нас за «языком» полковых разведчиков; делим раз в неделю рыжего цвета сахарок – где его такой делают? – живем!

А тут – подарочек: два танка «тигра», метрах в семистах, стоят чуть бочком, вполоборота к нам, и не уползают. Мелькнуло: нет бензина или нет экипажа? Мы быстро выкатили свою сноровистую пушчонку к ветле, рядом с сорокапятчиками (совсем уж мелкая пехотная пушка, «тигры» ей не по зубам), и только развернули станины, как полетели щепки с ветлы за нами, а потом раздался звук выстрела. Мертвый танк пальнул! Я упал на спину в межу, на меня сверху свалился мой наводчик Толик Буниятов, и я увидел, как побелели его губы и он сплюнул кровью – большой осколок угодил ему в правый сосок, разорвав гимнастерку. Он мертво лежал на мне, и еще через минуту мы волокли его по другой меже, уходящей в тыл, на плащ-палатке.

Надеюсь, ему суждено было выжить, потому что, когда мы донесли его до санитарной машины, там были медики и горел костерок, из-за леса вынырнули прямо над нами на огромной скорости два фрица – «мессершмитта», очередью-очередью по нам, по Толику, по красному кресту, разметали костерок и ни в кого не попали! И я воспользовался счастьем Толика, а может быть, ему перепало от моего счастья.

Раньше-то, накануне ранения, точно ему перепало! Толик где-то пропадал и под утро притащил целую рамку из чьего-то улья с медом – облизнитесь! Вкуснота! Да вот беда – пчелы вырвались из улья, напали на него и сделали из Толика японского солдата у озера Хасан: глаз не видать, все остальное распухло – не узнать!

А хозяин меда видел, как пчелы его облепили и кусали-кусали, и пришел в часть жаловаться – мы стояли в латышском лесу. Полковник осерчал не на шутку, приказал выстроить весь полк и провел хуторянина мимо строя. Они шли медленно, вглядываясь в лица солдат. И несдобровать бы Толику, но не оказалось в нашем полку ни одного искусанного пчелами солдата: Толик страдал в ровике на огневой, накрытый одеялами и снарядными ящиками.

– Хороший ты командир! – может быть, подумал обо мне полковник.

– Что за жалостливые пчелы? – может быть, подумал хозяин пасеки.

Никуда не отвертеться мне от войны – эти три года потом аукали и аукали в моих стихах. Мы еще побываем на войне!

 
Нам было двадцать на войне,
В нас кровь играла и гудела,
Любовь, казалось бы, вполне
Сердцами нашими владела.
 
 
Но остужала гул в крови
Душа, уставшая смертельно,
И о войне, и о любви
Нам вспоминается раздельно.
 
 
Была судьба недоедать,
Входить в растерзанные села,
Копать,
Стрелять
И попадать!
Любить?
И не было глагола.
 

И теперь аукают, покалывая, в сердце. То Первый Прибалтийский кольнет, то Первый Белорусский. Годы строятся по ранжиру в моей палате неотложки имени профессора Склифосовского.

«Свидетель»

Свидетель Домбровский. Жозик Домбровский, студент-медик, сын известного в Ростове онколога, стукач. Он был с нами обходителен, вкрадчив, ненадоедлив. Часто он возникал с парой бутылок водки и подбрасывал как раз вовремя хворосту в затухающий костер застолья. Он целый год записывал наши разговоры. Профессорский сынок, всегда при деньгах, нормально. Где нам знать, что уже полгода мы угощаемся на оперативные небольшие денежки госбезопасности. Что следствие ведется давно, что мы просто подопытные кролики начинающего и ловкого стукача, техника-смотрителя человеческих душ.

Однажды он забежал среди бела дня, имея за пазухой совсем другой разговор – посочувствовать домашним по поводу моего ареста (я, видимо, должен был сесть в этот день?), а я лежу и спокойненько читаю «Новый мир». Вот пассаж для обоих! Даже растерялся от его растерянности.

Этот гаденыш закончил мед, стал заведовать здравотделом в каком-то районе Ростовской области и разбился вместе с самолетом-кукурузником, как меченая Богом шельма. Кстати, вообще о стукачах. Ну хорошо, сталинщину и бериевщину мы как бы осудили, но почему же, почему нельзя обнародовать имена стукачей, в чем тут заковыка? Их слишком много? Ну ладно, не всех! Выборочно, в назидание например, стукачей-писателей. Что, они продолжают свое дело и при новых начальниках ГБ?

Скажете, что многих так ловко завербовали, что им было не отвертеться? Да, опричники еще от Ивана Грозного, наверное, хорошо отработали метод взятия на крючок человека в исключительных обстоятельствах. Но вот меня же никто и никогда не вербовал. Не хочу сказать, что я такой герой. Ну хорошо, хорошо, можно же и с этими разобраться, почему же глухое молчание, замяли тему? Ну пусть не всех, но почему же ни одного? Или у меня умишка недостает? Все на них и до сих пор держится?

Вряд ли! Боимся обидеть их ныне живущих родственников, бросить тень на светлое имя? Нет! Необходимо бросить тень и омрачить чей-то лик! Будет много неожиданностей? Пусть будут, наша жизнь и так остросюжетна, и каждый новый день, как правило, не лучше предыдущего.

Нет, сколько ни рассуждай, а начиная новый век, новый не в количественном, а в качественном смысле, это сделать каким-то образом не мешало бы. ГБ теряет силу, и в государстве она уже не самый главный отдел правящей партии, да и партия такая плохо просматривается. Посветите на них светом правды, не бойтесь, гражданской войны по этому поводу не предсказываю.

После я расскажу о своих тюремных денечках-ночках-годочках, а сейчас вот подумалось: а что было бы со мной, студентиком архитектурного факультета строительного института, не перейди мне дорогу стукач Жозик Домбровский? Отвечаю: нашелся бы другой Жозик – ведь слежка за яблочками от яблони, да еще в том же городе, где расстреляли отца, не прекращалась. Кто бы и каким бы я ни был, Система видела, чуяла во мне своего врага. Теперь думаю: имела ли она на это право? И грустно понимаю: наверное, да, имела. Ведь я ее не любил. А эта штука функционировала по своим законам. Ей и законы физики тоже подчинялись: «Как учит Партия, тела при нагревании расширяются».

А если бы я уехал из Ростова, выпал из их поля зрения, разминулся с Жозиком, то – что? Строил бы в Черемушках (наш курс потом получил распределение в Москву) эти бетонные бараки с залитыми битумом черными щелями? И сидел бы на планерках, ругаясь со смежниками и прорабами, а потом выступал со статьями в многотиражках, защищая хрущевский строительный бум победившего социализма? Это лучше, чем лесоповал, но одинаково меня не устроило бы.

Тогда что еще? Бросил бы строительный и окончил Литературный институт? И получив назначение в журнал, или газету, или издательство, также стал частью победившего социализма? Не смог бы, ведь не смог же в своей не гипотетической жизни!

Так что? Жозик Домбровский меня ждал на перекрестке всех моих жизненных дорог, как змея – Вещего Олега?..

Из множества советских «сидельцев» почему-то популярный американский журнал «News week» выбрал меня рассказать о сталинских лагерях. Ну почему бы и нет? Интервью было долгим – сам руководитель московской редакции расспрашивал. А назавтра прислали двухметрового фотографа из Лондона. Он меня так и сяк ворочал, снимал по своей методе, при блеклом сереньком свете из окна. «Вот, думал я, Мастер. Эк у них там все здорово!»

А когда вышел 15 марта 1998 года этот красочный, юбилейный, что ли, номер «News week», то фотография под моим интервью была вовсе не моя, а кто это – до сих пор не знаю. Так что и у них случаются иногда ляпы. А со мной – так всегда, при любой системе.

Крючки и пуговицы

После обыска меня увезли в хорошей легковушке вовсе не грубые ребята в защитного цвета коверкоте – хозяева жизни. Мы ехали по уже умытому дождевальной водой Ростову, по рассвету, когда жаркий день только угадывается после короткой ночи. Выполняя свой осточертевший всем и вам, читатель, этикет, они предложили мне папиросу «Казбек», они говорили как бы утешительные слова: вот разберутся, – все должно быть спокойненько.

А когда несколько дверей, пока еще никаких не стальных, а самых обыкновенных, закрылись за нами, в дежурке перво-наперво грубо срезали с брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал руками – не убежит, а потом разобрались – и машинкой скосили волосы. И все! И вы уже житель другого мира, обитатель чистилища.

Кабинет начальника следственного отдела показался огромным. Потом приходилось читать об огромном столе в кабинете Берии, этот все же маленький начальник, но по правилам тех лет подражал вождю. Вспомните сталинские френчи и фуражки. Фамилия подполковника с густо заросшими рыжим волосом руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но тем не менее этого человека звали подполковник Немлихер.

Стол – к столу. За перпендикулярным – два офицера: капитан Лукьянов и майор Ланцов. Эта пара как-то мелькала в последние месяцы моей тайно подследственной жизни, да и на обыске оба топтались. И даже отобрали с занесением в протокол обыска стихотворение Никиты Буцева: «Меня всегда за деньги не считали, с тех пор как цифры выбили на мне». Потом эти строчки войдут в приговор суда: «…вели антисоветские разговоры, под влиянием которых подсудимый Буцев писал стихотворения упадочнического характера, например» – и эти две строки.

Пока парочка оперов ерзала стульями, подполковник рассматривал меня с ленивым любопытством: чего от него ждать?

– Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности! – Простенько и со вкусом.

– Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В плену не был. Никакой еще деятельностью не занимался.

– Ложь! – Он уже стоял около моей табуретки и держался за гнутую спинку стула, вся его стать выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить на мою голову. – Предлагаю чистосердечно рассказать о вашей контрреволюционной деятельности.

Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных, как мел на стене, живущих без воздуха людей. Я положил на стол свою кепочку-восьмиклинку, полную сломанных пополам – по инструкции, а мало ли? – папирос «Наша марка».

– Курите, пацаны!

А потом спросил:

– Здесь пытают?

– Нет, – сказали, – даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел. Правда, вот одного тут по нахалке искусственно кормят.

«Вот один» был бургомистром города Ейска при немцах. Он единственный вслух и откровенно ненавидел советскую власть. Остальные – молча, про себя.

– Был в Ейске, – говорил ему следователь, – там тебе уже вешалку построили. Люди ждут, когда тебя вешать привезем.

– А я вас ебал! – коротко отвечал арестант и голодал. И его кормили насильно.

…Подполковник Немлихер даже приподнял стул и выпучил глаза. Но я увидел: актер он плохой. И я-то уже узнал в камере: «не пытают и даже не бьют». Табу.

И я повторил ответ:

– Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался. Только вот воевал. – И провел по гимнастерке, на которой был выгоревший след от моих орденов.

Хорошие ребята

Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я все равно считаю свою жизнь счастливой. Если обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел с войны живым и приблизительно целым – раз. Пришел из тюрьмы живым и по видимости здоровым – два. Женат сорок четыре года на любимой и красивой женщине. Это вам не три, это три-четыре-пять. Чего тебе еще, чтобы жаловаться и сочинять трагедию из тех небольших испытаний, сквозь которые провела тебя судьба? Между дождинок, почти как Микояна.

На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью на обыске чьи-то вещи, и среди них – немецкие школьные тетрадки в оранжевых корочках. Такие я видел только у Никиты Буцева. Ага! Значит, они и Никиту загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.

Первый вопрос:

– Назовите ваших друзей!

Ответ:

– У арестованных друзей не бывает!

– А все-таки?

– Маленков.

– Кто?

– Маленков Георгий Максимилианович.

– Еще.

– Каганович Лазарь Моисеевич.

– Пошути-пошути! Вот запишу это в протокол – добавим еще пятерик за остроумие.

– А сколько собираетесь давать?

– Да лет семь схлопочешь. Не жалко.

Хорошенькое начало! Так установились отношения со следователем майором Ланцовым, которого я считал, а теперь, по размышлении, не считаю своим ночным палачом. Работа есть работа. Он допрашивал меня только ночами и строго велел попкам во внутренней тюрьме следить за мной персонально и, главное, не давать уснуть.

Вопрос второй:

– Что вы знаете об Александре Солженицыне?

– Не знаю такого человека.

На самом деле я много слышал о нем от третьего своего подельца, Ильи Соломина. Илюшка с восторгом произносил имя своего командира батареи и друга по войне: «Саня? О! Это – сила!» А сам Солженицын уже года два как был обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно быть никем только в нашем любимом отечестве. А Илюшка, бывший старшина батареи Солженицына, безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи Наташе Решетовской (командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал в ее квартире раскладушку на ночь, и очень успешно учился в нашем строительном институте. Он-то и попал в широкоугольный объектив ГБ-шного бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына следили на всякий случай неусыпно.

– И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?

– Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его фамилию. Не более. – Я решил прекратить изображать этакую целку. Тем более следователь подсказал мне, что Илья Соломин, догадываешься, идет с тобой по делу.

– Что ты все за окно глядишь, к трамвайчикам прислушиваешься? Забудь! – сказал следователь. – Тебе туда не скоро. Даже если ты и ни в чем не виноват. Наша организация не допускает брака в работе. Мы – советская власть. Мы! Ясно?

 
На них – гимнастерочки
Цвета
Всей радуги хаки
И по два кармана –
Один, разумеется,
Для партбилета,
Второй – для нагана.
А впрочем, наганы,
Как гири, вихляли,
Болтаясь пониже.
Когда они здесь,
На Мясницкой,
Стреляли,
В ушах отдавало
В Париже.
Дзержинский.
Менжинский.
Ягода.
Ежов
И Агранов.
Эпоха наганов.
 

Скучно, и не стану описывать наши ночные посиделки в течение двух месяцев. Его в этой разборке интересовало: восхвалял ли я жизнь за границей (так по инструкции)? А я стоял на своем: да, да, говорил про хорошие немецкие радиоприемники «Филипс» и «Телефункен», но нет, жизнь за границей не восхвалял. Мы перетягивали канат без переменного успеха, его конец становился все длиннее. Этот сценарий был разработан в Москве умельцами, членами Союза писателей, в значительной его части связанного с ГБ. Ланцов говорил опять же по сценарию:

– Ну вот, приемники хвалил, а жизнь за границей не восхвалял? Что же, приемники так вот из жизни и выбросил?

– Ладно, пишите как вам надо! – сдался я на десятую ночь. – Отпустите поспать!

Так и было предусмотрено типовым сценарием такого рода дел. На десятую ночь сломаются.

Никто на нас не клеветал, просто записывали и доносили. Мы не очень и сопротивлялись, понимая в душе, что ведь и правда мы не так любим советскую власть, как об этом пишут в газетах и как мы сами притворялись на экзаменах по политэкономии.

Следствие обычно заканчивалось в положенные сроки. Человека оформляли на 6 – 8 – 10 лет, пусть одумается, да и лес кому-то валить надо, лесоповал, чай, пятилетка на дворе!

У нас в камере сидел высокий, высохший седой старик. Он все время молчал, но когда кашлял, выдыхал такой нестерпимо смердящий запах, что мы задыхались и по очереди ложились на пол, к двери, обитой железом, куда проникал в уголок свежий запах из коридора, там прогуливались вертухаи в бесшумных своих валенках. Я боролся с тюрьмой за старика, которому место в больнице, заодно и за нас, которые чахли от вони в тридцатиградусную жару (июнь 1947) в нагретой от железной сковородки-козырька на окне камеры внутренней тюрьмы.

И победил – старика взяли в больницу. Не думаю, что он долго в ней протянул.

А история его, как выдумка, детективна. Посидевший еще по царским острогам, прозябал он, никому не нужный, и при совдепе, торгуя железяками на ростовской толкучке. Однажды шел с рынка со своим вечным мешком по мосту через Темерничку, глядит у мостка – за ним какие-то типы. А в мешке-то на этот раз среди скарба был и товар – пистолетик «ТТ», данный кем-то на продажу. Такого добра в Ростове ходило навалом. Он шагу прибавляет, те не отстают. Он этот пистолетик тогда бултых – и в речку! Они – бултых – и, нырнув, достают его! Надо же было старику быть при царе революционером!

А в это время – вот детектив-то! Сам усатый товарищ Сталин через Ростов тремя поездами следует, голубчик, в свой Сухуми! Ну что твой Сименон вместе с Марининой? Сюжет для небольшого расстрела.

Мы же мирно расстались с нашим следователем: мы ему подписи, он нам всего-то по шесть лет и выписал. Даже не срок, а ноль целых шесть десятых от заурядного срока в 10 лет.

Один из наших студентиков-свидетелей оказался через годок с майором в каком-то публичном месте и рассказывал мне спустя множество лет, как Ланцов встретил его:

– Ну, где сейчас пацаны, что с ними?

– В Усольлаге, на Урале, лес пилят.

– Жалко, – сказал майор, – хорошие ребята!

Не лишен однако человеколюбия. Не то что я. Все гневаюсь.

Теперь, будто бы, любой желающий бывший политический зэк может прийти в некую приемную и чуть ли не читалку ГБ и получить для прочтения свое дело, эту отвратительную эпопею с надписью «Хранить вечно!». На прешпановом переплете нашего дела было три восклицательных!!!

Можно вернуть время: остановись, мгновенье, ты прекрасно! И снова, читая, побыть двадцатилетним, красивым и в ореоле героического юноши (нас забросали студенты яблоками, шоколадом и куревом, когда воронок привез нас на так называемый суд), но и опять окунуться в ту гнилую атмосферу лжи, страха и доноса, жертвой которой я все равно, все равно считаю себя всю свою жизнь. Себя и свою страну.

Нет, спасибо-спасибо, я не найду для этого свободного времени, его и так уже на донышке. Вот видите, еще и в руки эту гадость не взял, а уже защемило, развезло, размазало. Лидочка, подай нитроглицерин, пожалуйста. Мы с тобой неразлучная пара. Пара таблеток нитроглицерина.