Текст книги "Русские и американцы. Про них и про нас, таких разных"

Глава 6
Ценности земные и небесные

Хотя капитализм в 1990-х годах начинался у нас как бы по второму разу, наша страна оказалась менее всех других бывших соцстран психологически к нему подготовленной. И дело не только, а, может, и не столько в том, что за 70 лет советской власти мы растеряли все, что знали и умели до большевистского переворота 1917 года. И не столько в том, что власть большевиков снесла все институции, на которых держался свободный рынок. Наша проблема, как мне кажется, таилась тогда, в 1990-е, и живет по сей день глубоко внутри нас. Многое из того, что являет собой рыночный строй и поддерживающие его ценности, с трудом ложится на русскую натуру, ему противится наше подсознание. Мы уже говорили, что среди разных ручейков, рек и речушек, которые столетиями наполняли смыслом нашу культуру; среди всего, что сделало нас такими, какие мы есть, важнейшим, если не самым важным, событием русской жизни, конечно же, стало принятие православной веры. Веры, которая поставила перед людьми главный вопрос – в чем смысл жизни, ради чего живем? Поколения, воспитанные на советском безбожии, как, собственно, и те, кто сегодня пришел к вере, скорее всего, в ответ на этот вопрос просто пожмут плечами. Ну, может, еще с трудом выдавят что-нибудь в сугубо мирском ключе, что-то вроде застольного тоста «чтобы наши дети были счастливы, чтобы жили лучше нас».

А вот лет 100 назад и ранее, до того как большевики, по сути, объявили религию вне закона, мы могли бы ожидать ответ иного рода. Люди разных сословий высказали бы его разными словами, но суть сводилась бы к одному: человек живет на этой земле ради Спасения, чтобы предстать перед Господом в духовной чистоте и с любовью в сердце. Этот путь лежит через благочестие и смирение – осознание собственной греховности, сострадание и любовь. Так учило и учит православие. Но что из этого следует? Как отозвалось это учение в нашей культуре, в сознании русского народа? Что означает единственный смысл жизни в Спасении?

Это означает, что земное существование человека не имеет особой ценности, жизнь – лишь маленький отрезок на пути в вечность. Это означает, что все помыслы человека должны быть направлены вовнутрь себя, а не на окружающий мир. В русской системе ценностей труд, любое преобразование условий жизни – все это имело второстепенное, подчиненное значение. Иными словами, люди занимались каким-либо делом прежде всего ради хлеба насущного. Работа меньше всего служила им источником вдохновения.

Представим, что перед нами группа людей, все они имеют определенную квалификацию в своем деле, но заработки их невелики, скажем, врач районной поликлиники, механик высокого разряда, учитель начальных классов, мелкий банковский служащий, бригадир-строитель. Зададим им вопрос: «Если бы вам предложили работу, скажем, дежурного в музейном зале, то есть работу не пыльную, не тяжелую, хотя и совсем не престижную, но платили бы, как министру, вы бы променяли на нее свою нынешнюю?»

Вы полагаете, какие бы ответы мы услышали? Думаю, большая часть этих людей дала бы согласие. Люди хотели бы больше зарабатывать – это понятно. Вместе с тем в их ответах, скорее всего, мы не услышим ни особого энтузиазма, ни особого уважения к делу, которым они заняты в настоящий момент. Труд у нас во все времена отличала невысокая рабочая этика, вялая интенсивность и, как результат, низкая производительность и пониженное качество производимых услуг или товаров. В сравнении с другими странами это выглядит так: производительность у нас в 2,5 раза ниже французской и германской и в три раза ниже, чем в США и Сингапуре. Здесь мы можем смело сравнивать себя с мексиканцами. И прежде всего потому, что не любим особо себя утруждать. Посмотрите на чехов, словаков, американцев – там более 80 % жителей работают свыше 40 часов в неделю. А у нас? Какие-то несчастные 1,5 % граждан. Зато мы в числе лидеров по количеству праздников и выходных дней. И живем в результате, скорее, как в Мексике, а не как в США или Европе. Бедно живем.

Собственно, православная церковь никогда и не поощряла стремления к богатству. Труд, зажиточность – все это второстепенно, не очень существенно. Весь смысл жизни, как всегда учила церковь, в Спасении. Не отсюда ли характерные для русского человека созерцательность, пассивность, переходящая в леность, отсутствие очевидного стремления что-то менять, как-то улучшать свою жизнь, во всяком случае предпринимать для этого какие-то шаги? Ровно все то, что воплощает в себе образ Обломова.

Любопытно, как может быть перевернута пирамида ценностей в рамках одной, в нашем случае христианской, религии. В протестантском видении путь к Спасению, напротив, лежит через труд, создающий материальное благополучие. Работать и создавать богатство – это форма служения Богу. То есть богатство морально предписано. А вот успокоенность и довольство достигнутым достойны осуждения. Считается, что человек, желающий быть бедным, не ищет божьего избрания. В этой связи декан экономического факультета МГУ профессор Александр Аузан приводит следующую историю:

Второй Ватиканский собор 1962 года перетрактовал некоторые ценности, совершенно не меняя содержания католичества. А именно: нищету перестали считать святой, труд – проклятием, богатство – предосудительным. И вот, через 20–25 лет это начало приносить результат. В 90-е годы XX века происходит экономическое оживление в Польше, «кельтское экономическое чудо» в Ирландии, подъем в южных регионах Германии. Если мы продолжаем считать, что нищета священна, а богатство предосудительно, то у нас будут какие угодно успехи, только не экономические.

Согласно индексу развития человеческого потенциала – это исследование ежегодно проводит ООН и включает самые разные показатели – страны, где традиционно был распространен протестантизм, более чем в два раза опережают католические страны и примерно в пять раз – православные. Однако православная церковь цепко держится за традиционные представления.

Впрочем, соверши РПЦ, подобно католикам, такой невероятный для нее разворот, сегодня ей уже не под силу что-то радикально изменить в российской ментальности. После 70 лет безбожия ее голос потерял былую мощь. На сознание людей уже больше действуют другие силы. Посмотрите вокруг! Как принять мысль, что труд славен, когда большинству населения он оплачивается так скудно и уж точно не гарантирует социальных лифтов? Как отказаться от мысли, что богатство греховно, когда страна пронизана коррупцией, а крупные состояния в массовом сознании не имеют легитимности?

Есть исследования, которые ясно показывают, что одни культуры способствуют прогрессу и процветанию, другие, напротив, тормозят, сопротивляются, а то и буквально душат его. В отсталых странах новаторство воспринимается как угроза установившейся стабильности, как ересь. К труду в таких странах относятся как к повинности. Работают, чтобы жить. В динамичных странах живут, чтобы работать.

Говоря о странах динамичных и отсталых, попробуем провести еще один мысленный эксперимент. Все мы слышали слова из Евангелия: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное». Спросим наших условных испытуемых, как они понимают эти слова. Те, кто сможет дать ответ, скорее всего, сформулируют его очень просто: эти слова означают, что не богоугодное дело быть богатым. Предположительно слова об «игольном ушке» были сказаны две тысячи лет назад. Но за эти годы в русском сознании мало что изменилось, во всяком случае если речь идет не о собственном достатке, а о богатстве других людей. Интересное наблюдение в этой связи сделал режиссер Андрей Кончаловский:

В отсталых странах отношение к богатству определяется ложной концепцией, что богатство существует в неизменном количестве и его только перераспределяют. Следовательно, экономическое процветание другого воспринимается как лишение тебя куска. Успех соседа – это угроза твоему благополучию. В динамической культуре богатство понимается как постоянно прирастающая величина, прирабатываемая трудом и поэтому исключающая сам феномен перераспределения.

В русской ментальности укоренилось отношение к предпринимательству как к чему-то плохому. О том, как потрудилась над этим религия, мы уже говорили. Но сравнимую, если не большую, роль сыграла советская пропаганда. На протяжении 70 лет с уличных плакатов, со сцены, с картинок в школьных учебниках, страниц печати и экранов телевизоров таращились отвратительные лики заклятых врагов советских людей – буржуи, капиталисты или, говоря нынешним языком, предприниматели. Марксизм объявил капитализм источником всемирного зла, а само предпринимательство в СССР было практически полностью запрещено. Любой ученик знал, что быть предпринимателем, а тем более богатым предпринимателем – значит украсть. И надо же, в 1990-х это учение нашло блестящее подтверждение практикой. Трудно назвать большие, да и не очень большие состояния, которые тогда наживались честным путем.

Впрочем, первоначальное накопление капитала повсюду проходило путями неправедными. Это не новость. Новость в том, что в современной России капитализм, как и многое другое, случился одномоментно, а не развивался эволюционно, как в других странах. Люди утром проснулись – и на тебе, на дворе капитализм. Ни экономически, ни юридически, а тем более психологически Россия к этому готова не была. У большинства людей взрывался мозг от непонимания ситуации, необходимости как-то выживать, от собственного бессилия. И уж совсем людям тошно было видеть, как те, кто более сообразителен, пошустрее и порешительнее, растаскивали советское наследство. И все это называлось бизнесом, предпринимательством. Другими словами, народ видел в бизнесменах исключительно жуликов. Примерно так же смотрели на бизнес и сами предприниматели, отчаянно обманывая народ, государство и друг друга. Другой модели деловой активности ни у тех, ни у других перед глазами не было. Абсолютно никакого опыта капитализма.

1990-е годы нанесли стране тяжелейшую психологическую травму. Люди впервые столкнулись с невиданным расслоением общества на фантастически богатых и отчаянно неимущих. Это был не просто вопрос физического выживания. Все, что творилось вокруг, пришло в столкновение с сильнейшим мотиватором в русском сознании – чувством справедливости. А справедливость для русского человека всегда была выше закона. Наш человек хоть и завистлив, но еще как-то может примириться с благополучием другого, если верит, что богатство было нажито трудом, то есть справедливо.

Между тем, какими бы разгульными ни были 1990-е, русский капитализм не стоял на месте, как и в других странах, он постоянно менялся. Большая его часть вошла в рамки закона, бизнес стал прозрачнее, в его действиях потихоньку стали проступать даже гуманистические черты – благотворительность, социальная ответственность и пр. Но эти обстоятельства проходят как-то незамеченными для широкой публики. Перед глазами у людей все та же несправедливость – нереально завышенные зарплаты топ-менеджеров, шубохранилища коррумпированных чиновников, яхты и дворцы олигархов. Люди не верят ни чиновникам, ни народным избранникам, ни государственным институтам. Да и друг другу у нас как-то не очень доверяют.

Между тем культуролог Лоренс Харрисон отмечает, что отсутствие доверия – один из факторов культуры, тормозящей развитие страны. Используя его терминологию, можно сказать, что в России очень короткий «радиус доверия». Чтобы лучше понять, что это означает, снова представим себе группу среднестатистических россиян и спросим их: «Если бы у вас был свой бизнес, кого бы вы скорее взяли в партнеры – близких родственников, пусть и не очень способных к бизнесу, но пользующихся их абсолютным доверием, или же людей, сведущих в бизнесе, но с которыми они знакомы лишь шапочно?» Все мы догадываемся, какие ответы нас ждут. А теперь зададим другой вопрос: «Вот занимай вы должность губернатора или министра, кого бы вы скорее взяли к себе в непосредственное подчинение – людей, вам хорошо знакомых, преданных, но с весьма умеренными способностями управления или же совершенно незнакомых вам лично людей, но с репутацией хороших управленцев?» Думаю, что признак лояльности, скорее всего, возьмет верх над компетентностью.

По Харрисону, радиус доверия – это способность отождествлять себя с другими членами общества, сопереживать, радоваться успехам другого и огорчаться неуспехам – вот что определяет доверие. В большинстве отсталых стран радиус доверия преимущественно ограничен семейным кругом. Все, что находится за пределами семьи, обычно вызывает чувство безразличия и даже враждебности. Для такого рода обществ обычно характерны непотизм и другие виды коррупции. Примерно то, что мы и видим сегодня вокруг. Картина удручающая – наши люди изначально, на уровне культурного кода, не верят в труд, приносящий благополучие и счастье, не верят в возможность праведного богатства, не сильно сопереживают и доверяют друг другу. А жизнь чаще подтверждает, чем опровергает их представления. Что же делать, как жить дальше? Андрей Кончаловский отмечает, что до тех пор, пока мы будем думать, что культуру можно регулировать экономическими законами, мы будем заблуждаться. И приводит такой пример:

Правительство предложило даром раздавать земли на востоке страны, видимо, предполагая, что люди побегут туда, возьмут ее и начнут сами обрабатывать. Правительство тем самым продемонстрировало незнание русского культурного кода – люди возьмут и продадут землю китайцам! Пока мы не поймем, кто мы, что нами движет и как можно модернизировать сознание русского человека, никакие экономические законы и никакая основанная на них модернизация невозможна. Нужно заниматься изучением составных частей русского характера, русского менталитета, нужно буквально заниматься генами.

Александр Аузан настроен более оптимистично. Да, отмечает он, наша страна за XX век не смогла сделать конкурентоспособный автомобиль, холодильник и телевизор, но смогла сделать космический корабль, атомную бомбу и гидротурбину. И далее смело утверждает:

…При этом наборе характеристик можно успешно производить уникальные продукты малыми сериями – быть этаким общемировым Левшой – и невозможно производить массовые серии. При нынешних условиях наш путь модернизации на ближайшие десять лет – вложение в опытные производства и креативные индустрии.

Надежда Лебедева отмечает, что русский национальный характер в своих базовых основах мало меняется – все та же жажда чуда и страстная готовность послужить идее всеобщего блага. И далее:

Самое главное – чем наполнить эту потребность в великой, мессианской идее, – ведь русский человек на малое не согласен. И это – подспудное знание русского народа о своей особой миссии. Именно на этой идее – жертвенного служения миру, спасения мира – ярче всего раскрывался русский национальный характер, поднимаясь до высот духовного подвига и самоотречения. Главное теперь – сберечь дыхание на долгую дистанцию, не соблазняться на дешевые посулы быстрого успеха. Создать условия для свободной, творческой и очень интенсивной работы для молодых. Они к этому готовы. Они хотят реализоваться и хотят жить достойно.

Понять себя, свои сильные стороны и на этой основе строить свое будущее. Но прежде нам предстоит понять и свои слабости, чтобы преодолеть их.

Глава 7
Неразумное дитя Россия

Мы говорим об особом пути России, об особом складе русской души. Но что определяет путь страны, направляет людей и приводит их к тем или иным результатам? Не те ли ценности, которые народ исповедует?

Все серьезные соцопросы показывают, что наши люди в первую очередь называют порядок, стабильность, безопасность, материальную обеспеченность, патриотизм. А вот ценности демократические – личные права и свободы – плетутся где-то в конце.

Для россиян сейчас важнее порядок, даже если ради него придется ограничить права и свободы – так считают 66 % участников одного из опросов ВЦИОМ[3]3
  https://mresearcher.com/2016/08/vtsiom-tsennostnye-orientatsii-rossiyan.html


[Закрыть]. И еще более половины опрошенных заявляют, что готовы отказаться от каких-то своих прав и свобод, если государство гарантирует более или менее благополучное и стабильное существование. Права и свободы реально важны очень маленькой части населения, порядка 10 %[4]4
  https://fom.ru/obshchestvo/11327


[Закрыть].

Всего 10 %! Мы легко меняем права и свободы, то есть свое личное, на государственное – на покой и гарантированный достаток. Мы готовы снять ответственность за свое благополучие с себя и впасть в добровольную зависимость от государства, от разрешений властей, ее действий, решений, а то и просто настроения или прихоти.

Многие вполне работоспособные люди и до сих пор, после 25 лет свободного плавания в условиях рынка, нуждаются в опеке государства, гарантиях социальной помощи и защиты (о стариках и инвалидах – разговор, понятно, особый). Большинство из нас убеждены, что это прямая обязанность государства, что по-другому и быть не может. Культуролог профессор Татьяна Ермоленко сравнивает такую зависимость с отношениями между родителями и детьми. Родитель защищает, кормит и поит ребенка, но и требует послушания. Так и власть в обмен на свою опеку требует подчинения. А народ, как дитя, готов подчиняться, потому что не принимает условий, в которых единственной опорой личности признается сама личность.

Неудивительно. Не говоря уж о стародавних временах, когда треть населения страны находилась в крепостной зависимости, да и все остальные в жестко регламентированном режиме абсолютной российской монархии не могли получить опыт свободы и демократии, многое объясняют и более близкие нам годы. Те, кто постарше, прекрасно помнят, что в советские времена любая самодеятельность населения пресекалась на корню – будь то волонтерство или философский кружок на дому. Власть отрезала и любую возможность дополнительного заработка, не давая хоть немного расправить плечи, а не бегать занимать до получки. Работа по совместительству не разрешалась; сдать в аренду свою квартиру или дачу – преступление, извлечение нетрудовых доходов; продать сработанную собственными руками вещь – опять-таки преступление, незаконная предпринимательская деятельность. Неприхотливость в быту – вот наш социалистический идеал, учила власть. 70 лет такой жизни неминуемо привели к появлению своего рода культуры бедности. И, следовательно, еще одной формы зависимости от государства.

Это была тотальная система распределения – мест в детсадах, жилья, дачных участков, автомобилей, путевок в дома отдыха, поездок за границу. А уж о том, чтобы публично заявить о своих взглядах, если они шли вразрез с официальными, и речи быть не могло. Инакомыслие в СССР строго наказывалось. Другими словами, свободная воля человека была скукожена до полной атрофии.

Все годы большевистская власть боролась с зажиточностью, возводя аскетизм в ранг базовых ценностей в табеле советской идеологии. Но сама эта идеология стала результатом культурных традиций и психологических установок, которые сложились в российской ментальности задолго до прихода большевиков. Тип отношений «народ – неразумное дитя, государство – строгий родитель, который опекает, поучает и наказывает» называют патернализмом. Все народы, за исключением, может быть, только американцев, канадцев и австралийцев, в той или иной мере прошли этот путь. Возможно, он зафиксирован в человеке на уровне бессознательного. Его истоки следует искать в архаичных, дорыночных временах, когда слабые были вынуждены искать защиты от агрессии окружающего мира, искать гаранта выживания. Этим защитником мог быть помещик, князь, вообще любая власть. Но если для развитых стран патернализм – период младенчества, то в России это состояние затянулось до наших дней.

Российское «детство» во многом протекало под сенью идей Византии, которые перетекали в Киевскую Русь вместе с православным учением. В те времена взлетевшая на сияющие высоты культуры, образованная, богатая, могущественная Византийская империя была манящим примером для Древней Руси. Письменность, литературу, обряды, идеи, воззрения – все это, строя свое государство, неопытная Русь с доверчивостью и восхищением ребенка принимала из рук Византии. Но империя делилась с Русью не только опытом, мудростью и культурой.

Немало византийских даров впоследствии обернулось для России горькими плодами. Среди них унаследованное, например, отношение к праву и законности. Византия вроде бы сохранила римскую традицию права, но наполнила его собственным содержанием. В результате разумное, справедливое право превратилось в свою противоположность – в послушный инструмент власти, который она использовала по своему усмотрению.

В своем восхищении Византией Русь также позаимствовала у своего кумира идею сакральности власти, то есть божественного происхождения абсолютной монархии, и связанное с этим понимание социальной покорности – покорности божественной силе. Все это, помноженное на манипуляции с правом, произвело в России адскую смесь, неизбежно ведя власть к узаконенному произволу. И – что оказалось еще губительнее – приучало народ к бездумному смиренному послушанию.

Все три идеи пустили в России глубокие корни. Уж что только, к примеру, не вытворяли с народом Иван Грозный и его опричники – народ терпел безропотно. Но вот грозные времена сменились благодатным правлением Бориса Годунова. И внешний враг отступил, и народу послабления вышли, казалось бы, славьте люди царя Бориса! Однако ж стоило появиться слуху, что жив царевич Дмитрий, настоящий царь, как народ отвернулся от Годунова – царя ненастоящего, избранного. И приветствовал самозванца лишь потому, что поверил слуху о том, что он из рода Рюриковичей, богоданного. В годы своего расцвета, будучи одним из самых, если не самым, продвинутых государств, Византия, конечно же, оказывала влияние на европейский восток и страны европейского запада. Но пагубные последствия ее влияния обнаружились лишь на востоке, и более всего в Древней Руси. Почему?

Хотя Русь приняла христианство еще до разделения Церкви на Восточную и Западную, на протяжении четырех с половиной столетий, то есть до падения Византии, она была связана только с одной Восточной Церковью. В результате, говоря словами философа Василия Розанова, русские были уведены из древнего общего христианского русла в обособленный поток византийского церковного движения. Или, иными словами, русские вошли вслед за Византией в тихий исторический затон, недоступный волнениям и оживлению. В то время как Россия пребывала в этом затоне, западноевропейские народы двигались за кораблем Рима и вступили в океан необозримого движения, где был избыток опасностей и всевозможного неблагообразия. Однако одновременно они окунулись и в атмосферу творчества, поэзии, философии.

Так образовались значительные мировоззренческие, ценностные, психологические, богословские и прочие отличия России от Запада, отличия православия от католичества и протестантства. Розанов отчетливо проводит мысль о том, что «унаследованный византизм отделил Россию от Запада. Именно он стал главным препятствием на пути интеграции России в мировое цивилизованное сообщество». Возникли различия между тишиной и движением, созерцательностью и работой, страдальческим терпением и активной борьбой со злом. Розанов очень образно описал этот процесс:

Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить. Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему – смертельной ненависти и к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особого существования – принципу жизни, акции, деятельности.

Эти размышления Василия Розанова относятся к событиям тысячелетней давности. Что же изменилось за это время в нашем отношении к Западу? Попробуем еще раз представить перед собой группу наших соотечественников и мысленно зададим им пару простых вопросов. Во-первых, считают ли они США и Европу противниками России? А также чувствуют ли сами враждебность по отношению к Западу? И, во-вторых, как относятся к таким характерным для западного мира чертам, как прагматизм, деловитость, расчетливость, индивидуализм, стремление к богатству? Считают ли они, что в этом смысле русский человек не так уж и сильно отличается от западного?

Ответ на первый вопрос, как уже обсуждалось выше, будет зависеть от накала официальной антизападной пропаганды. Негативное отношение к Западу может опуститься до минимальной отметки 6 %, как это было в начале 1990-х годов. А может взлететь и до 80 %, как в 2015-м. В этой части наш замечательный Василий Васильевич Розанов, видимо, был не совсем прав. Врожденной, впечатанной в культурную матрицу ненависти к западному миру у россиян все-таки нет. А что есть, так это ощущение (иногда вполне осмысленное, иногда подсознательное), что европейцы, американцы – они другие, не такие, как мы. И если в советское время это ощущение различий легко объяснялось разломом в идеологиях, то сегодня приходится вспоминать то, о чем писал Розанов. В силу разности культурных векторов, которые задавали восточная и западная ветви христианства, а также исторических обстоятельств развития России и Запада, наше мировидение и мироощущение действительно во многом отличается от западного. При этом, как и все предшествующие поколения, мы испытываем очень российское раздвоение чувств: Запад нас одновременно влечет и отталкивает.

Этому есть объяснение. Семь веков, вплоть до реформ Петра I, российское государство находилось под властью византийских идей и традиций. Россия как бы окуклилась, ветры перемен, новых идей, чувств и помыслов, уже не один век носившиеся по Европе, не залетали в ее мир. Петр I же вознамерился его перетряхнуть, вырвать Россию из ее ветхозаветной дремучести и выстроить мосты к европейской жизни. Он преуспел во многом, но до конца дело свое не довел, да и не мог довести. Почему? Коллективное бессознательное – врожденное недоверие и отторжение веяний с Запада, эта тень Византии, словно вязкая топь, засасывала многие из его начинаний. Однако Россия после Петра I была уже другой, он пробудил интерес к Европе. «Учиться у Европы», – призывал он.

Здесь интересно еще вот что: все старания Петра I модернизировать страну, как и позднее движение Екатерины II в сторону европейского Просвещения, а затем и либеральные помыслы Александра I, обходили стороной главный лот в византийском наследстве. Как 100, 200 и 500 лет назад Россия оставалась абсолютной монархией, поражая европейцев своей жестокостью и бесправием. Оставалась все тем же народом, что так доверчиво принимал произвол за родительскую опеку и славил богоданного самодержца, что нещадно сек его. Нет, не пришла тогда Россия в Европу, застряв где-то на полдороге между Востоком и Западом. Но что же стояло у нее на пути?

Петр I пытался модернизировать флот, армию, торговлю, промышленность, управление – все, что угодно, но только не собственную абсолютную власть и крепостничество. Эти устои для него были незыблемыми. В отличие от своего великого предшественника, Екатерина II питала симпатию к свободолюбивым идеям Вольтера и Дидро и, возможно, даже была бы не прочь покончить с крепостным правом, сословным строем, деспотизмом, но не решалась обидеть дворянство, свою единственную опору, и войти в полосу потрясений. В реальной жизни это означало, что крепостные, несмотря на все прекраснодушные слова и помыслы, по-прежнему оставались рабами, которых можно было продавать, сечь до смерти, творить с ними любые безобразия. Их положение при вольнодумной императрице стало даже еще тяжелее. Собственно, и само вольнодумство дозволялось лишь самой Екатерине, любое инакомыслие, даже просто критика российских порядков немедленно пресекались и жестоко наказывались. Александра Радищева, например, за его «Путешествие из Петербурга в Москву» приговорили было к казни, но заменили, правда, 15 годами ссылки.

Пропустим трех последующих императоров и 50 лет российской истории. За это время в смысле прав и свобод страна, конечно, менялась. Казнить и жестоко пытать стали поменьше, и крестьяне вздохнули куда как свободнее. Однако ж тайный сыск бдительным оком следил за благонадежностью подданных. Запрещалось печатать практически все, что имело какую-либо политическую подоплеку. Критика порядков и власти по-прежнему граничила с государственным преступлением. Ни вельможная, ни простолюдинная Россия по-прежнему не мыслили страну без абсолютной власти самодержца.

В видении императора Николая I, чье правление завершало эту эпоху, общество должно было жить и действовать как хорошая армия, регламентированно и по законам. «Народ и царь едины» – так официальная пропаганда подавала идею единомыслия как национальное достоинство России. И дальше, согласно «теории официальной народности», Россия имеет свой путь развития, не нуждается во влиянии Запада и должна быть изолирована от мирового сообщества.

Перелистнем еще 50 лет нашей истории. За эти годы произошло многое. Крестьяне наконец-то получили вольную; Россия вошла в промышленный век, хоть и с большим запозданием от продвинутых стран Европы; русская литература, музыка, живопись не уставали изумлять мир своими шедеврами. Вырос за эти годы немалый образованный класс, который чем дальше, тем больше подтачивал устои монархии. Однако же, когда в просвещенной Европе и в Американских Штатах уже не один век правило народное представительство, Россия по-прежнему находилась под властью самодержца. Такими мы вступили в ХХ век.

Революционные идеи зрели главным образом в образованном классе и среди сагитированных рабочих масс. Но они были небольшой частью России, 85 % населения составляли сельские жители. Да и горожане, хоть и бунтующие против порядков, министров, чиновной братии, все же, как и крестьяне, сохраняли сакральную веру в царя, заступника и опекуна. Так подсказывало их чутье, так запомнился им урок, неоднократно повторенный и выученный за тысячу лет после духовного породнения с Византией. Понадобились две революции и две кровавых войны – Первая мировая и Гражданская, а также невероятное искусство большевистской пропаганды, чтобы вытравить в народе эту веру и привязанность. Да и получилось ли?

Это большой вопрос. Угасшая любовь к Романовым очень быстро возродилась, когда на сцене истории появился новый кумир – Сталин. Да, конечно, на создание божественного ореола работала гигантская пропагандистская машина. И человеком Сталин был совсем неординарным. Но едва ли из его личности был бы создан сакральный культ, не имей народ к тому внутреннего расположения, подсознательного желания видеть даже не лидера, а именно отца во главе государства. Если это не национальная черта, то что это?