Текст книги "Русские и американцы. Про них и про нас, таких разных"

Многовековое рабство и надежно привитый идеал самодержавия, как только сложились условия – появился вождь, сильная личность, – пробудили в советских людях старые инстинкты, готовность быть управляемыми, послушными, постоянно опекаемыми. История повторялась: в своих бедах и трудностях люди готовы были винить кого угодно – чиновников, бюрократов, шпионов, вредителей, но только не вождя, который денно и нощно печется о благе народном. Коммунистические идеи и лозунги довольно органично ложились на мироощущение народных масс. «Мир хижинам, война дворцам», «кто был ничем, тот станет всем» (и, кстати, наоборот, кто был хоть чем-то, должен стать ничем) и прочие большевистские слоганы легко находили отклик в народном сердце, жаждавшем равенства и справедливости, готовом отнять и разделить. Как и более поздние идеи об отеческой заботе государства о человеке.

Для тех, кто не застал то время, немного подробнее о заботе государства советского образца. В реальной жизни эта забота вылилась в социальные обязательства, которые советская власть не могла толком выполнить. Да, люди получали жилье бесплатно, по 9 метров на человека. Но ждать своей очереди приходилось нередко по 15 и 20 лет. Многие уходили из жизни, так и не дождавшись, проведя все свои годы в ужасах коммунальных квартир. Да, в СССР не росли цены, но и купить то, что пользовалось спросом, было почти невозможно. Медицина была бесплатной, но качество ее оставляло желать лучшего. В стране не было безработицы, но достигалось это ценой копеечных зарплат и нижайшей эффективности труда и т. д.

Впрочем, в заслугу советской власти я бы поставил бесплатное и довольно качественное образование. А кроме того, в СССР отменно была налажена пропаганда. Людей убедили, что их чудовищно неустроенная жизнь есть величайшее социальное достижение, проявление заботы государства о человеке.

Что же требовало государство от народа взамен? Не так уж и мало: во все времена запрещалось публично высказывать мнения, идущие вразрез официальным установкам. В сталинские времена даже непубличное высказывание могло привести к тюрьме и расстрелу. В разное время запрещались джаз, пришедшие с Запада танцы и даже молодежная мода на одежду – «брюки-дудочки», яркие галстуки и прочие атрибуты одиозных стиляг, на которых охотились комсомольские отряды дружинников. В СССР невозможно было купить западные газеты и журналы. Запрещалось слушать западные «голоса». Запрещались многие течения в живописи и других видах искусства. Невозможен был свободный выезд за рубеж. Нельзя было иметь иностранную валюту, общаться с иностранцами, хранить дома литературу, критикующую или высмеивающую власть. Небезопасно было ходить в церковь (молельный дом, мечеть, синагогу) – в том смысле, что могли быть последствия на работе…

Иными словами, за свою опеку государство требовало от людей отказаться от гражданских прав и свобод. Для кого-то эти требования были тяжелы и даже невыносимы. Но большинство почти не замечало этих ограничений. Другой жизни они не знали и были уверены, что государство, как и положено государству, о них нежно заботится. Войти с таким мироощущением в капитализм 1990-х для многих было как прыгнуть в ледяную воду. На что же с такой наследственностью мы можем рассчитывать в будущем?

Перемены в условиях жизни меняют привычки, взгляды и в конечном счете характер человека. Посмотрите, как меняются эти вечные правовые нигилисты, наши граждане, переехав, скажем, в Германию. На родине они противились любым правилам и установлениям. Но чужая жизнь учит уважать свои законы и свой порядок. Так и у нас, без всяких соцопросов, просто на глаз видно, как в постсоветские десятилетия выросло число тех, кто в своей жизни стал полагаться только на себя и меньше всего ждет помощи от государства. Перемены в одном человеке, будучи многократно повторены другими, в конце концов меняют характер всей нации. На этом свете нет ничего постоянного. Другой вопрос, как долго будет длиться эта трансформация? Один национальный лидер водил свой народ по пустыне 40 лет, чтобы вытравить из людей память о египетском рабстве, чтобы на землю обетованную пришло поколение свободных людей.

Я не знаю, сколько времени понадобится нашим людям, чтобы избавиться от ощущения своей беспомощности, внутренней зависимости от государства. Я не знаю, когда наши власти осознают, что в век высоких технологий самый важный капитал страны – не ее золотовалютный запас, не объемы добытых и проданных углеводородов или эффективность вооружений, а ее люди. Их знания, творческая энергия, желание создавать, устремленность к поиску прорывных решений – только это может вертеть шестеренки прогресса. Поэтому фокус социальных, экономических и политических решений рано или поздно должен сместиться с абстрактного блага всего государства на благо конкретного человека – на его здоровье, образование, комфортность жизни и, конечно же, его права и свободы. Творить и созидать в полную силу может только свободный в своих мыслях и поступках человек. К слову говоря, социологи отмечают, что чем меньше человек ожидает от государства, тем важнее для него становятся гражданские права и личные свободы.

Я не знаю, когда все это произойдет, но произойдет обязательно, просто потому, что таков ход истории. Но все же, думаю, в век интернета дело пойдет живее, чем у древних евреев, и нам не понадобится 40 моисеевских лет.

Глава 8
Земля свободных, земля отважных

Тем временем американцы в своих отношениях с государством шли другим курсом. Словно в символическом зачине, уже самые первые колонисты, прибывшие в Новый Свет из Англии, рассчитывали только на себя самих, свой труд и промысл Божий. Но никак не на оставленное ими государство. И позднее, с прибытием уже нескольких сот тысяч новых переселенцев, когда образовавшиеся колонии стали приносить метрополии ощутимый доход, все, что получали колонисты из далекого Лондона, были постоянно растущие налоги и ограничения в торговле и промышленном развитии. Государство стояло у них на пути. Спустя полтора века после высадки отцов-пилигримов на берегах Нового Света колонисты восстали против произвола Британской короны.

С получением независимости от Англии лидеры революции, создавая новое государство, с большой осторожностью отнеслись к наделению его властными полномочиями. Отцы – основатели США видели в государстве главную опасность для свободного развития общества. «Государство – главный враг общества», – писал Томас Джефферсон, создатель Декларации независимости. Первый американский президент Джордж Вашингтон сравнивал государство с огнем: «Пока огонь в камине, он добрый слуга, но, если вы перестанете за ним следить, он сожжет ваш дом».

Именно опасения возможного произвола со стороны государства водили рукой авторов американской Конституции. В этой части их центральной идеей стало разделение властей на три самостоятельные ветви – исполнительную, законодательную и судебную, что уже само по себе служило барьером для чрезмерной концентрации власти в одном центре. Собственно, сама идея не нова, ее принципы практиковались и в Спарте, и в Древнем Риме, а теория разделения детально разрабатывалась французскими просветителями. Но в американской Конституции эта теория воплощена наиболее последовательно, доведена, можно сказать, до совершенства.

Авторы Конституции разделили власть не только по горизонтали, но и по вертикали, разграничив полномочия между федеральным центром и штатами. Но главное, ими был создан механизм взаимозависимости ветвей власти, так называемая «система сдержек и противовесов». Иными словами, каждая из властных ветвей получила по паре ошейников, которые при необходимости могла набросить на любую из двух других, ограничив их полномочия. А это уже была полная гарантия от произвола и узурпации власти, лекарство от диктатуры.

В отличие от сакрального ощущения власти в России, в Соединенных Штатах все обстояло проще с самого начала, с первого дня появления на свет Америки как государства. Американцы даже на подсознательном уровне не ассоциируют власть ни с божественным происхождением, ни с образом родителя, несущего заботу о чадах своих. Для них власть – явление сугубо функциональное, отношение к ней как к наемным менеджерам на контрактной основе, будь то президент или законодатели. Вот Конституция, вот рамки закона – будьте любезны в них оставаться. Дело власти – внешняя политика и безопасность, а также общественный порядок, инфраструктура и обязанности регулятора, ну еще в последние три четверти века помощь слабым и убогим. И вот вам на это наши налоги. А уж всем остальным мы как-нибудь и сами займемся. Видимо, по этой причине американцы не испытывают зависимость от власти и в личном плане от нее ничего не ждут, кроме положенного по закону. Но очень чувствительны к любому произволу властей, любому ущемлению их прав и свобод. Об этом, например, свидетельствуют сотни дел, когда люди судятся с государством. И нередко выигрывают. Обычно эти дела звучат как «Джонсон (или Макалистер, или кто-то еще) против Соединенных Штатов». Американские суды не ощущают себя членами единой корпорации с исполнительной властью (Белым домом и подчиненными ему прокуратурой и следствием) и не имеют ни формальных, никаких других перед ней обязательств. Нельзя сказать, что американцы полностью удовлетворены работой судебной системы, случаются и судебные ошибки, и политизированные решения. Однако, судя по проводившимся опросам, 70 % среди тех, кому лично приходилось проходить через судебную процедуру, считают, что правосудие вершилось справедливо (независимо от вынесенных судами решений). Надо думать, что такая оценка судов объясняет и более уважительное, чем у нас, отношение американцев к праву.

Не стану спорить, российский правовой нигилизм, конечно же, имеет не одну причину, однако центральное место среди них занимает недоверие к суду, всей правоохранительной системе. И это – заработанная ими репутация за столетия самодержавия и 70 лет большевистского произвола. С сожалением приходится констатировать, что и в наши дни суды отождествляют себя с государственной машиной и с готовностью ей служат. И не только в процессах с политической окраской вроде «болотных дел». Очень часто суд автоматически солидаризируется с обвинением даже по абсурдным обстоятельствам, как обвинение женщины в пропаганде педофилии лишь на том основании, что она с возмущением перепостила видео издевательств педагогов над раздетым ребенком.

У многих наших людей сложилось твердое представление, что, если тебя затянуло каким-то образом в разработку следствия, наказания избежать едва ли удастся. Показательно, что процент оправдательных приговоров в России по разным данным составляет от 0,2 до 0,8 %.

И это при том, что нередко качество представленных следствием доказательств оставляет желать много лучшего. Ну а как обстоят дела в других странах? В Европе оправдательные приговоры в среднем составляют 35 %, в США – 20 %. Да, и практика по гражданским делам у нас сильно отличается от западной. Представим для примера, что вы захотите судиться с московской мэрией, не говоря уже об инстанциях повыше, так сказать, «Иванов против Российской Федерации» – результат предсказуем, даже если изредка и случаются исключения.

Американцы часто критикуют власти: работу президента Трампа, например, в мае 2018 года не одобряло 52,6 % американцев. Деятельность Конгресса еще больше, по разным опросам, от 70 до 80 %, а вот те, кто испытывал недовольство судебной системой, – их было всего лишь 30 %. Рискну предположить, что относительно высокая степень доверия к судам объясняется не только их объективностью, но и их значением. Суд – главный и последний бастион защиты прав и свобод человека, этих самых больших ценностей в массовом сознании американцев. Согласно советской и нынешней мифологии, в Великую Отечественную солдаты шли в бой со словами: «За Родину, за Сталина!» Даже если это и миф, и слова были совсем другие – матерные, как утверждают очевидцы, то само появление такого мифа отражает нашу ментальность. Между тем американские солдаты на полях Второй мировой войны, а позже в Корее, во Вьетнаме, в Ираке (как бы к этим войнам ни относиться) воевали за свободу и демократию. Это было их объяснением, а в последних трех войнах, если угодно, их оправданием того, что они проливали кровь на чужой земле за тысячи километров от дома.

«Земля свободных и отважных» – это, возможно, самый популярный мем в истории Соединенных Штатов, с ним американцы рождаются и умирают. Так массовое сознание воспринимает свою страну уже не одно столетие. Но если слова об отваге сегодня соотносят больше с прошедшими временами, с эпохой колонизации континента, то представление об Америке как о свободной стране свободных людей уже давно вышло за рамки мема и стало частью культурного кода нации. Потому и звучит сейчас так же актуально, как и 400 лет назад.

Первые колонисты прибыли в Новый Свет с ощущением открывавшейся перед ними свободы своим трудом, своими потом и кровью заработать новую, возможно, более счастливую жизнь. Мечта о лучшей жизни манила людей. С каждым новым десятилетием поток европейских переселенцев все более разрастался. Экономика развивалась, набирая темпы. Отношения в обществе усложнялись, как усложнялось и понимание гражданских прав и свобод, принимавших все более отточенную юридическую форму, во многом заимствованную из английского общего права и созвучную протестантской этике. С обретением независимости бывшие колонии, объединившись в единое государство, в 1789 году приняли документ, который впервые в истории поставил четкие границы того, что власть обязана делать и чего она не может делать в отношении прав и свобод граждан Соединенных Штатов. Это были десять поправок к Конституции, которая была принята двумя годами раньше. Неофициальное название документа – Билль о правах.

В то время была принята концепция «естественных прав», то есть прав, вытекающих из природы человека, данных ему изначально, и в силу этого не зависящих от законодательного признания или непризнания их в конкретном государстве. Поэтому поправки были сформулированы не в позитивном плане предоставления каких-либо прав, а как запрещение ограничивать имеющиеся права. Билль о правах запретил ограничивать свободу вероисповедания, свободу слова и печати, право народа мирно собираться и обращаться к властям с петициями, право на охрану личности и имущества от необоснованных обысков и арестов. Был наложен запрет на ограничение целого ряда других прав. По большому счету это был своего рода общественный договор. Мол, раз уж без государства никак нельзя, мы, народ, идем на его создание, но только при условии, что оно берет на себя обязательства и готово к ограничениям, которые мы на него накладываем. Так понятия гражданских свобод и прав личности, выросшие из протестантской этики и английского права, обретшие специфические черты в силу стечения исторических обстоятельств и закрепленные в железном ложе Конституции, заняли самые видные места в американском пантеоне национальных ценностей.

И вот теперь самое важное: в глазах американцев эти ценности абсолютны, а значит, универсальны. Весь остальной мир, другие страны Америка оценивает не только по их технологической, экономической и военной мощи, но и через призму своих ценностей. Те, кто, как страны Запада, их разделяет, – союзники. Кто отвергает, автоматически попадает под подозрение, как потенциально недружественные страны, даже если с ними и заключаются ситуационные союзы, как, например, с Саудовской Аравией или Турцией. Политическое сознание идет по проторенной колее: демократии между собой не воюют и, напротив, авторитарные страны часто бывают склонны к агрессии.

Отсутствие или неполнота прав и свобод в оценке американцев – это низкий или недостаточный уровень цивилизационного развития. К таким странам в лучшем случае относятся без особой неприязни, но и без уважения, скорее, как к неразумным и порой шкодливым детям, которых следует учить, как надо правильно жить в мире взрослых. Таким отношением сегодня может «похвастать», например, Украина и Грузия. В 1990-е мы также прошли этот путь. В других случаях, особенно когда страны располагают значительным военным или экономическим потенциалом, способным нанести ущерб интересам США, отношение к ним американцев может варьироваться – от недружелюбной настороженности, как к потенциальным противникам, которые то тут, то там создают помехи Америке (Россия, Китай), до открытой вражды на грани применения военной силы (Иран, КНДР), вплоть до ее реального применения (Ливия при Каддафи, Ирак при Хусейне).

Как мне кажется, Россию в Соединенных Штатах оценивают именно с этих позиций. Оценивают как страну «гибридной демократии». Это значит, что формально демократические институты в России вроде бы и есть, но многие из них только фасадные. Да, есть в стране парламент, но основные решения принимает Кремль. Впрочем, и мелкие вопросы тоже без кремлевской отмашки законодатели зачастую решить не могут. По Конституции вроде бы есть предельные сроки пребывания на высшем посту, но по факту сменяемости власти не происходит. В стране вроде бы нет цензуры, даже есть несколько оппозиционных СМИ, но основные средства массовой информации, которыми пользуется подавляющее большинство населения, крепко держит в своих объятиях государство. И так во всем – в проведении собраний и митингов, политической конкуренции и прочем.

Вот такой гибрид в США расценивают как несвободную страну с авторитарным режимом. И уже только по этой причине (не говоря об экономическом и технологическом первенстве) США обычно разговаривают с нами с позиции морального и цивилизационного превосходства. Пока это так. А в будущем? Насчет будущего России существуют разные мнения, но целый ряд политологов (и российских, и американских) считают, что в настоящий момент Россия застыла в переходном периоде, и связывают более благоприятные условия для развития демократии и соответственно сближения между нашими странами со сменой режима.

На момент работы над этой книгой я вижу, что скепсис в отношении России только растет. В начале 1990-х многие на Западе, да и немало людей у нас в России, полагали, что мы уже одной ногой ступили в семью свободных демократических стран, что вот еще чуть-чуть и мы навсегда расстанемся со своим прошлым. Но оказалось, что наше прошлое все еще крепко держит нас за руки. Все это, однако, не исключает каких-то отдельных договоренностей с американцами, но более тесного сотрудничества, не говоря уже о дружбе, пока ожидать не приходится.

Но вернемся в Америку. С высоты птичьего полета идеи, заложенные в Конституции, завораживают. Но если опуститься пониже и попытаться разглядеть детали, то окажется, что иные из них могли бы и не так уж сильно понравиться отцам-основателям. Они, вероятно, широко открыли бы глаза, узнав, что сегодня через налоги и другие сборы государство удерживает примерно половину того, что зарабатывают американцы. В их время на протяжении первых десяти лет после получения независимости федеральные власти США взимали налоги лишь на дистилляцию спирта, конные экипажи, рафинированный сахар, табак, корпоративные ценные бумаги, рабов, а также имущество, продаваемое с аукциона. По нынешним понятиям, ерунда какая-то, можно сказать, налог на роскошь. Но даже при этом один из основателей государства, Бенджамин Франклин, как-то воскликнул, что в жизни нет ничего неизбежного, кроме смерти и налогов.

Конструируя будущую республику, отцы-основатели в первую очередь заботились о том, чтобы минимизировать влияние государства на жизнь людей, а следовательно, максимально расширить границы свободы ее граждан. Но, если в Америке вопрос прав и свобод находится на вершине шкалы ценностей, как случилось, что страна докатилась до самой позорной страницы в своей истории – до маккартизма? Как могли американцы поступиться своими самыми чтимыми ценностями? Что же случилось тогда с Америкой?

Глава 9
Время большого позора

По иронии судьбы эпоха, получившая название в честь сенатора Джозефа Маккарти, началась задолго до его политической карьеры и закончилась отнюдь не сразу после его смерти. Сам же сенатор был только уродливым символом своего времени.

Звезда сенатора Маккарти взошла 9 февраля 1950 года, когда малоизвестный политик выступил с обличительной речью в адрес администрации Трумэна. Он заявил, что в Государственном департаменте США окопались коммунисты в количестве 205 человек. Откуда взялась эта цифра, так и осталось неизвестным. Однако его речь была растиражирована СМИ, а взгляды сенатора публично поддержаны многими политиками.

На протяжении последующих четырех лет Маккарти без устали выступал со всех возможных трибун с крикливыми заявлениями, пугая страну угрозой национальной безопасности. Он был ярок, заметен и поразительно бездоказателен. Каждый раз сенатор приводил астрономические, ничем не подтвержденные цифры засилья коммунистов на государственных должностях, да и вообще повсюду в Америке. Именно в это время в стране начались массовые чистки, стоившие карьеры, а то и свободы тысячам американцев. Когда же Маккарти дошел до армии, пытаясь прошерстить военных на тот же предмет, терпение даже консервативной части Конгресса лопнуло. В 1954 году сенат вынес решение, порицавшее поведение коллеги. Этому предшествовала трансляция по телевидению саморазоблачительных слушаний, которые он вел. Тогда же против него, невзирая на всеобщий страх и риск потери работы, выступил популярнейший журналист Эд Марроу (что было блистательно показано в исторической кинодраме Джорджа Клуни «Доброй ночи и удачи»). Все это положило конец стремительной карьере человека, ставшего карикатурным символом целой эпохи. Через три года в возрасте 49 лет Джозеф Маккарти скончался от болезней, связанных с алкоголизмом.

По иронии судьбы эпоха маккартизма началась, когда ее символ даже не помышлял о карьере политика. И что уж, казалось бы, совсем странно, весь этот позор Америки спровоцировали события, происходившие за тысячи миль от нее, на другом конце Земли – в России. Воистину, с этой страной мы связаны мистической нитью!

…В 1919 году выходцы из России и другие иммигранты, члены фракции «Русская федерация» в Социалистической партии США преподнесли Америке большой памятный подарок: на основе своей фракции ими была образована коммунистическая партия. Для американских коммунистов английский поначалу не был родным языком. С самого начала партия находилась под полным контролем Коминтерна со всеми вытекающими установками: мобилизацией народных масс, мировой революцией и прочим. Ее появление совпало с брожениями в рабочей среде, вылившимися в массовые забастовки, бунты и беспорядки – идеальная почва для радикалов, паразитирующих на недовольстве народа. Сама мысль о том, что «кто был ничем, тот станет всем…», и живой пример «первого в мире государства рабочих и крестьян» рисовали людям заманчивые картины. Словом, компартия быстро набирала популярность и влияние.

Примерно тогда же в политическом обиходе Америки родилось и понятие «Красная угроза». Марксистские идеи, а тем более в их большевистском воплощении с насильственным свержением власти, не казались властям слишком привлекательной перспективой. И вот уже заметное число налетевших из-за рубежа левых радикалов арестовано – их депортируют из страны. Часть остающихся коммунистов уходит в подполье, численность партии сокращается втрое. На виду остается только ее легальная ветвь – Рабочая партия. Так по коммунистам был нанесен первый удар. Если это и не было началом эпохи маккартизма, то уж точно ее предтечей. Что ж, Америка защищала себя, защищала свои ценности от чужаков, приехавших в их страну, чтобы изменить ее на свой лад. Тем более что эти ценности – частная собственность, свобода предпринимательства, демократия – разделяло абсолютное большинство американцев как старожилов, так и вновь прибывающих.

Но коммунистические идеи имеют свойство завоевывать массы, особенно в годы тяжелых испытаний. Когда страну постигла Великая депрессия, когда люди тысячами теряли работу, кров и надежду на будущее, многим стало казаться, что капитализм больше не работает, его надо менять на какой-то иной, новый порядок. Радикальное обновление предлагали только коммунисты. Их пропаганде внимал не только рабочий люд, но и интеллигенция. Люди всерьез полагали, что, как и прежде, будут в Америке и демократия, и индейка к Рождеству, но только станет больше социальной справедливости. В годы Депрессии хотелось верить больше паточным рассказам о благоденствии в «первом государстве рабочих и крестьян», чем сообщениям прессы о голоде, раскулачивании, репрессиях и прочих советских ужасах. В 1939 году 300 ведущих американских интеллигентов подписали заявление, осуждающее «фантастическую ложь, что СССР в чем-то схож с тоталитарными государствами». Если кто в Америке и выиграл от кризиса, то это, конечно, были коммунисты. В 1930-е годы их влияние в стране стало огромным, численность компартии достигла 100 000 человек и еще сотни тысяч сочувствующих, сопутствующих и симпатизирующих.

Все это к тому, чтобы, хотя бы пунктиром, обозначить причины, почему так много образованных, мыслящих людей попало в поле притяжения коммунистов. И, конечно же, со стороны «государства рабочих и крестьян» было бы величайшей глупостью не воспользоваться такой ситуацией. Как выяснилось вскоре после окончания войны, подпольное ядро компартии США являлось филиалом советской разведки. Члены «открытой» партии чаще всего и не подозревали о существовании подполья, через которое Москва руководила всей деятельностью коммунистов.

В задачи подполья входили не только сбор стратегической информации, но и продвижение на государственные посты своих людей, которые могли бы оказывать влияние на политику США. Советскими шпионами были, например, Лоренс Дагген, советник госсекретаря; Марта Додд, дочь посла США в Германии, имевшая доступ к переписке отца с Госдепартаментом и президентом; экономист Виктор Перло, заведовавший отделом авиации в Совете по военному производству. Не говоря уже об атомщиках Клаусе Фуксе и супругах Розенбергах, передавших СССР атомные секреты. Этот список насчитывает сотни имен, многие из которых стали известны сравнительно недавно, после рассекречивания закрытых материалов ФБР.

Как ни популярны были коммунисты, у них всегда хватало недоброжелателей. Еще до появления компартии многие группы, ставшие позднее ее главными противниками, вели отчаянную борьбу с другими радикалами. Многие лидеры этих групп сделали борьбу с коммунизмом не только своей карьерой, но и смыслом жизни. От большинства американцев, также не питавших никаких симпатий к коммунистам, их отличал крайний фанатизм. По сути, они были зеркальным отражением своих оппонентов.

Помимо традиционно правых политиков из стана консерваторов, эти группы были представлены бизнесом, боровшимся против профсоюзов, в которых тон часто задавали коммунисты; католической церковью, которая, помимо идеологического противостояния безбожникам, видела в коммунистах соперников за влияние среди иммигрантов из Восточной Европы. В рядах антикоммунизма значились и многие другие группы и ассоциации. Но самое важное место среди них занимали коммунисты-отступники, бывшие члены компартии. Многие из них занимали в партии достаточно высокие посты и могли рассказать о ней то, что не оставляло сомнений в ее вредоносности для Америки. Именно они позднее становились главными свидетелями на процессах и слушаниях против коммунистов.

Как бы то ни было, ко второй половине 1940-х годов антикоммунистические группы, хотя и не связанные организационно, представляли столь мощное движение, что уже были в состоянии навязать Америке свой курс. В основе их аргументации лежал посыл о том, что коммунисты ведут в стране подрывную деятельность в пользу иностранного государства, смертельно угрожая национальной безопасности Соединенных Штатов. Шпионское дело супругов Розенберг и целый ряд других подобных процессов служили тому наглядной иллюстрацией. Словом, основания для беспокойства, конечно, имелись.

Другой вопрос, сколь в действительности велика была «красная угроза» для Америки? В конце концов, популярность и влияние коммунистов в Западной Европе в разы превосходили возможности их единомышленников в США. И ничего, Европа не обрушилась. В Америке проблема виделась иначе, что постепенно превратило антикоммунизм – не более чем лишь одно из политических учений – во всеобщую паранойю.

Но едва ли антикоммунистическая лихорадка, поднятая общественными лидерами и организациями, даже при поддержке прессы, вылилась бы в общенациональную одержимость, не включись в эту игру государство. С конца 1940-х и почти все 1950-е годы в этой игре, стоившей тысячи сломанных судеб, приняли участие чуть ли ни все государственные институты. Конгресс, Госдеп, суды, все подразделения правоохранителей во главе с ФБР, даже почтовая служба – все было брошено на борьбу с коммунизмом. И это при том, что многие конгрессмены, высокие чиновники, да и сами президенты (сначала Трумэн, а потом Эйзенхауэр) при всем их неприятии коммунизма, отнюдь не были фанатиками борьбы с ним. Но они были политиками. Они видели угрозу советской экспансии в Восточной Европе, других регионах и были вынуждены отвечать на нее. Ответ требовал грандиозных ресурсов. Измученная войной и десятью годами Депрессии, Америка должна была быть психологически готова принять новые жертвы. Для этого нужен был враг, страшный враг. И не абстрактный за тридевять земель, а свой, домашний, которого можно вживую предъявить разгневанной публике.

Искать такого врага не пришлось – он стоял за порогом. Можно сказать иначе: он стоял за кулисами сцены. Начинался новый акт драмы, в которой ему отвели роль главного злодея. И зрители были готовы к его появлению. Когда в 1949 году на этой сцене поднялся занавес, публика, потирая ладошки от нетерпения, наблюдала за процессом над 11 лидерами компартии. Этот процесс разительно отличался от прежних шпионских дел, за которыми, пусть и с разной степенью доказанности, все же стояли реальные уголовные преступления коммунистов. На этот раз коммунистов судили не за действия, а за инакомыслие. Им было предъявлено обвинение в том, что «они стали участниками заговора по созданию Коммунистической партии и умышленно распространяли и пропагандировали идеи марксизма-ленинизма», что, как утверждало обвинение, имело целью «насильственное свержение правительства Соединенных Штатов». В качестве вещественных доказательств приводились изъятые книги: «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, «Государство и революция» Ленина, «Основы ленинизма» Сталина.