Текст книги "Москва и Россия в эпоху Петра I"

Спиридон Тихий, разбогатевший благодаря царской милости, доживал свой век в старших дьячках Архангельского собора, любуясь на сытых и здоровых жену и детей, и по-прежнему славословя Бога.

Ф. Зарин-Несвицкий

Начало флота

Необычайно праздновался день новолетия 1 сентября 1692 года при московском дворе. Юный царь, его мать, жена, приближенные и весь двор встретили праздник на берегах Переяславского озера, в 120 верстах от Москвы. День начался торжественным парадом в честь устроенного маленького флота, продолжался пиршеством и закончился поздно вечером «огненной потехой», как называли тогда фейерверки. Веселился и ликовал народ, глядя на невиданные зрелища. Но еще больше радовался виновник торжества – царь Петр. Он с гордостью любовался, как красиво и плавно разрезали воды озера корабли, как ловко справлялись со своим делом недавно набранные матросы. Мечты Петра сбывались – начало русскому флоту было положено.

До Петра I в России флота не существовало. Правда, при царе Алексее Михайловиче попытались создать парусный флот на Каспийском море. Но первый же выстроенный там корабль «Орел» был сожжен во время бунта Стеньки Разина. Московское государство по-прежнему довольствовалось небольшими неуклюжими парусными лодками, со скоростью черепахи передвигавшимися при попутном ветре и совершенно беспомощными при противном или боковом ветре. О заграничной торговле и морских походах при таких обстоятельствах, конечно, нечего было и думать.

Архангельский собор

В Петре I любовь к воде, к флоту проявилась рано. Еще мальчиком, гуляя однажды по селу Измайлову со своим другом голландцем Тиммерманом, обучавшим его арифметике и геометрии, Петр обратил внимание на старый заколоченный амбар. Ему объяснили, что здесь сложены старые негодные вещи жившего некогда в Измайлове его дяди – Никиты Ивановича Романова. По приказанию юного царя двери открыли, и он среди кучи хлама увидел какую-то странной формы лодку.

– Что это такое? – спросил Петр.

– Английский бот, – ответил Тиммерман.

– Для чего он служит? Чем лучше наших лодок?

– Он может ходить под парусами не только при попутном ветре, но и против ветра.

– Против ветра?.. Быть не может!.. Надобно посмотреть.

– Он поврежден, – осмотрев ботик со всех сторон, сказал Тиммерман. – Его надо починить, поставить мачту, приладить паруса.

– Нет ли такого человека, который сумел бы починить ботик и показать, как он ходит?

– Такой человек найдется. Это голландец Карштен Брант, что живет в Немецкой слободе.

Петр велел немедленно послать за Брантом.

На следующее утро Брант был уже в Измайлове и принялся за починку. Его вызвали в Россию еще при царе Алексее Михайловиче для неудавшейся попытки построить флот на Каспийском море. Брант остался жить в Москве, зарабатывая себе пропитание столярным ремеслом. Скоро ботик был им исправлен, снабжен мачтой и парусами и спущен в ручку Яузу. Брант поднял паруса, и по его воле ботик плавно пошел вверх, потом, повернув, вниз по течению. Петр не мог утерпеть на берегу, он приказал причалить и, вскочив в ботик, под руководством голландского мастера стал учиться управлять парусами и рулем.

Теперь юный царь ежедневно катался по Яузе. Но к его большой досаде ботик часто упирался в берег и останавливался.

– Отчего это так? – спрашивал Петр.

– Оттого, что река мелка и узка, – отвечал Брант.

– Где же найти пошире?

– Да хотя бы на Просяном пруду.

Перевезли ботик на Просяной пруд. Но скоро и здесь Петру показалось тесно, и он стал допытываться, где можно найти озеро большего размера. Ему указали на Переяславское озеро, расположенное за Троице-Сергиевой лаврой, близ города Переяславля. Оно было верст десять в длину и верст шесть в ширину.

Петр решил отправиться туда. Но как добраться? Сказать матери прямо, что отправляется на большое озеро строить корабли, – она не отпустит. Пришлось прибегнуть к хитрости. Молодой царь сказал матери, что дал обет съездить в Троицу на богомолье. Благочестивая царица Наталья Кирилловна охотно отпустила сына.

Отстояв литургию и помолившись у мощей преподобного Сергия, Петр поспешил в Переяславль. Вид красивого большого озера только еще больше раздразнил его. Вернувшись в Москву, юный царь стал горячо просить у матери позволения уехать в Переяславль, чтобы строить там суда и кататься на них по озеру. Царица долго не соглашалась, опасаясь за жизнь сына и не сочувствуя его увлечению плотницким ремеслом. Но просьбы Петра были так упорны и убедительны, что разрешение, наконец, было получено.

В первых числах июля Петр в сопровождении Бранта и другого корабельного мастера Корта уехал в Переяславль. Прежде всего они выбрали здесь удобное место для постройки кораблей. Им оказалось устье Трубежа, близ церкви Знамения, которая вскоре стала называться, «что на кораблях». Немедленно стали заготовлять строительный материал и собирать рабочих. Дела закипели. Царь и не заметил, как подоспело 26 августа – день ангела царицы Натальи Кирилловны. Надо было торопиться в Москву, и до будущего года прекратить постройку.

Царица совсем измучилась, все лето беспокоясь за сына, и надумала средство, как привязать его к дому, – женить. Петру не исполнилось еще семнадцати лет, когда 27 января 1689 года сыграли его свадьбу с дочерью окольничьего Лопухина Евдокией.

Но надежды матери не сбылись. Едва прошло два месяца семейной жизни, как Петр опять был в Переяславле и весь отдался постройке кораблей. На просьбы матери поскорее вернуться он отвечал письмами, в которых подробно рассказывал о своих занятиях и интересах.

«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей нашей матушке, государыне царице и великой княгине Наталье Кирилловне, – писал Петр. – Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю, а у нас молитвами твоими здоровы все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суда все, кроме большого корабля, в отделке. Только за канатами станет. И о том милости прошу, чтобы те канаты, по семь сот сажень, из Пушкарского приказа, не мешкая, присланы были. А за ними дело станет – и житье наше продолжится. По сем пока благословения прошу».

Интересно, что Петр хитрит, чтобы получить канаты, он запугивает мать, что иначе нескоро возвратится («Житье наше продолжится»).

Наталья Кирилловна шлет сыну с нарочным приказ прибыть в Москву к годовщине смерти царя Федора Алексеевича. Засыпает его письмами и жена. Но Петр все отговаривался недосугом и только извещал, что суда «зело хороши» получаются.

Обстоятельства, однако, скоро заставили Петра оставить на время любимое занятие. Он начал тяготиться опекой сестры, началась открытая борьба, закончившаяся заточением Софьи в монастырь. Теперь можно было вернуться к военным упражнениям на воде и суше.

В 1691 года Петр построил яхту и спустил ее в Москву-реку. В 1692 году закончилась постройка кораблей на Переяславском озере, и их спустили на воду.

Но вскоре и Переяславское озеро стало тесным для царя. Он хотел выбрать Кубенское озеро, но нашел его мелким. Его потянуло к морю. Долго мать упрашивала сына не покидать ее, но должна была уступить. Она только взяла с него слово, что он сам не будет ходить на судах по морю, а только посмотрит на иностранные корабли.

В июле 1693 года царь с большой свитой отправился в Архангельск. Как только он увидел безбрежное море, тотчас забыл про данное матери обещание. А она, тоскуя сердцем, шлет письмо за письмом, умоляя поскорее вернуться. Но не радовали царицу обратные письма сына. Он все отговаривался тем, что ожидает прибытия иностранных кораблей, чтобы осмотреть их и, может быть, купить.

Беспокойство царицы росло, а Петр устраивал в Архангельске верфь, заказывал в Голландии корабль, ужинал у иностранных купцов и корабельных капитанов, которые рассказывали ему много любопытного о своих плаваниях.

Только осенью Петр вернулся в Москву, а зимою умерла царица Наталья Кирилловна. Горько оплакивал сын ее кончину, но тяжелая печаль не мешала ему готовиться к новому путешествию в Архангельск. Он отправился туда 1 мая 1694 года.

Тотчас по приезду царя в Архангельск на воду был спущен заложенный в прошлый приезд корабль. Потом Петр на яхте отправился в Соловки. Дорогой поднялась сильная буря, гибель казалась неизбежной. Петр даже причастился. К счастью, среди матросов оказался искусный рулевой, который умело провел яхту между камнями в Унскую губу, где буря уже не была опасна.

В память о своем спасении Петр сам изготовил огромный деревянный крест и поставил его на месте, где вышел на берег.

Из Соловецкого монастыря царь вернулся в Архангельск. Спущенный на воду корабль был уже оснащен и вооружен. А через несколько дней из Голландии прибыл заказанный там сорокачетырехпушечный фрегат «Santa profeetie» («Святое пророчество»).

После недели, проведенной в пиршествах, царь со своим молодым флотом, состоящим из трех кораблей, отправился провожать иностранные корабли и пересек все Белое море.

В первых числах сентября Петр уже был в Москве. Он стал думать, что пора бы от потех перейти к делу, применить на практике полученный военный и морской опыт. Он мечтал отыскать проход в Китай или Индию через Северный океан. Но недостаток средств заставил его позабыть об этом. Его сильно прельщало Балтийское море, но его берега находились в руках шведов, которых считали непобедимыми. Тогда выбор царя остановился на Азовском море…

Решили напасть на турок врасплох, поэтому объявили поход на Крым. Действительно, большое войско под начальством боярина Шереметева двинулось к низовьям Днепра. Но царь с лучшими силами направился к Азову.

Поход оказался неудачным. У Петра не было кораблей, а турки на своих судах постоянно подвозили к крепости припасы и свежие войска. Попытка взять Азов штурмом не удалась, и царь решил отступить.

Поход окончился неудачей, которую большинство русских людей объясняло немилостью Божьей за то, что Петр сблизился с иностранцами и поставил их во главе русского войска. Но неудача и ропот народа не обескуражили царя. Он не упал духом, а наоборот, точно вырос от беды и обнаружил изумительную деятельность, решив на следующий год повторить поход на Азов. Царь немедленно вызвал из-за границы новых мастеров, вытребовал из Архангельска иностранных корабельных плотников и приказал строить суда.

К работам были также привлечены преображенские и семеновские солдаты, собранный из разных мест государства народ. Работали под Москвой, в Воронеже, Козлове, Добром, Сокольске. К весне 1696 года было готово 22 галеры, 4 брандера, 300 лодок и 1300 стругов. Построенные галеры в разобранном виде перевезли в Воронеж и здесь собрали. У царя всю зиму сильно болела нога, но он не обращал на это внимания и весь отдался работе. Еще в феврале он выехал в Воронеж и проводил здесь дни и ночи на верфи то с циркулем, то с топором в руках.

Морской караван, как назвали новопостроенный флот, 3 мая двинулся в путь. Впереди, командуя восьмью галерами, пребывал «капитан Петр Алексеев» – русский царь. Отправили на стругах к Азову и полки.

Царские труды увенчались блестящим успехом. Русский флот загородил дорогу турецкому в устьях Дона, и крепость осталась без помощи. Русские с суши осадили Азов. Засевшие в нем турки вынуждены были 18 июля сдаться.

Радости царя не было границ. Сильно обрадовались и в Москве. Патриарх, узнав об Азовской победе, велел ударить к молебну в большой колокол. Народ ликовал – это было первое торжество над страшными турками. Царь сразу вырос в глазах своих подданных. Даже приверженцы старины, дотоле осуждавшие Петра за новшества, за увлечение всем иностранным, должны были согласиться, что победе русский народ обязан этим новшествам. Невольно всем приходило на память, что когда-то Азов был взят донскими казаками, и в Москве сильно хотели удержать его, но пришлось отдать обратно туркам. Теперь, благодаря деятельности Петра, обстоятельства изменились, и турки не стали так страшны, как прежде.

В Москве 30 сентября 1696 года произошло торжественное вступление победителей в город. Но не прошло после этого и месяца, как царь собрал на совет бояр и объявил им, что надо переселить в Азов три тысячи русских семей и отправить для защиты крепости флот, чтобы оградить юг России от турецкого нападения. На созванное еще через две недели собрание были приглашены и иностранцы. Было решено «корабли сделать со всей готовностью, и с пушками, и с мелким ружьем, как им быть в войне, к 1698 году или прежде, а делать их так: св. патриарху и властям, и монастырям с 8000 крестьянских дворов – корабль. С бояр и со всех чинов служилых людей с 1000 крестьянских дворов – корабль. Гостям и гостиной сотне черных сотен и слобод[6]6
  То есть купцам.


[Закрыть], беломесцам[7]7
  Беломесцы — крестьяне, свободные от податей.


[Закрыть] и городам… сделать двенадцать кораблей со всеми припасами».

Тотчас землевладельцы стали составлять «кумпанства» (компании) для постройки кораблей. Правительство вызвало в достаточном количестве иностранных корабельных мастеров.

Петра сильно тяготило, что для всякого нового дела необходимо было вызывать иностранцев. Поэтому он отправил за границу учиться пятьдесят молодых дворян. «Началось новое в России дело, – писал Петр, – строение великим иждивением кораблей, галер и прочих судов. И дабы то вечно утвердилось в России, умыслил государь искусство дела того ввесть в народ свой, и того ради многое число благородных послал в Голландию и иные государства учиться архитектуры и управления корабельного».

Царь и сам, в числе свиты богатого посольства, под именем дворянина Петра Михайлова отправился в иностранные государства учиться.

Прошло около двух лет. Петр вернулся из иноземных краев и тотчас отправился на воронежскую верфь осматривать выстроенные корабли. Он сам вывел флот в Азовское море. Иностранцы не хотели верить, что в такой короткий срок на степной реке русские создали целый флот. Турки же пришли в ужас.

Спуск Измайловского ботика на воду в присутствии Петра I. Река Яуза в Преображенском

Петр Великий в Архангельске

Петр отправил на сорокашестипушечном корабле своего посла в Константинополь требовать у султана уступки нескольких городов на Черном море. Перепуганный султан боялся и думать о сопротивлении.

Сильный флот теперь защищал южные границы России, берега Черного и Азовского морей. Теперь Петр решил, что настало время отнять у шведов берега Балтийского флота, прорубить здесь окно в Европу. Решение царя не осталось лишь мечтой – через три года при устье Невы уже строился Санкт-Питер-Бурх.

Н. Черепнин

Первый русский воздухоплаватель

1

Случилось это в 1694 году. В праздничный весенний день на московской площади раздалось вдруг грозное «слово и дело». Это кричал пьяненький, еле державшийся на ногах мужичонка Емельян Иванов, которого стрельцы довольно бесцеремонно тащили на съезжую, для надлежащего допроса. Народ с перепугу шарахнулся в разные стороны. Государево «слово и дело» было в те времена страшным окриком, и означало оно, что объявивший его знает какую-нибудь важную тайну, государственное преступление или, вообще, что-нибудь весьма серьезное, и поэтому никому не хотелось попасть в свидетели, а то еще, чего доброго, и в застенок.

Между тем объявивший «слово и дело» мужичонка, несмотря на хмель, и сам, по-видимому, струхнул своей дерзости и попытался было юркнуть от своих конвойных в переулок. Но не тут-то было, они еще крепче держали его после оклика и теперь уже с великим бережением вели в приказ.

– Сказывай, какое государево «слово и дело» ты ведаешь, – допрашивал его заведовавший приказом боярин князь Троекуров.

Проспавшийся Емельян, сознавая всю безрассудность своего поступка, стоял ни жив, ни мертв, безнадежно почесывая затылок.

– Ну, что же? Аль язык отнялся? Так я иначе заставлю тебя говорить, – пригрозил князь.

Холодный пот выступил у бедняги. Он напрягал ум, придумывая, как бы выпутаться из беды и избегнуть грозившей пытки.

Боярин, между тем, нетерпеливо играл свежеочиненным гусиным пером. Мужичонка робко взглянул на его насупленные брови, на густую окладистую бороду, на гусиное перо и вдруг ободрился.

– Батюшка князь, – заговорил он, – дошел я своим холопским умом до премудрости великой. Придумал я, как можно летать по небу наподобие птицы.

– Сказывай, послушаем, – отозвался заинтересованный боярин.

– А придумал я так, – продолжал осмелевший уже Емельян, – смастерю себе крылья слюдяные, наподобие гусиных, прикреплю их к спине поясами ременными и поднимусь на воздух, аки птица небесная.

– Ой ли? – усомнился боярин.

– Истинно так. А потому бью челом о государевом жаловании, было бы мне на что, холопу, те слюдяные крылья смастерить.

– Ладно, ужо поглядим, – отозвался уже ласковее боярин. – Может, и пожалует тебе что-нибудь по милости своей великий государь. А только, коли ежели ты пустые слова теперь говоришь, – гляди…

И боярин выразительно погрозил пальцем.

2

Мысль о летании по поднебесью «на манер журавлиный» давно уже занимала Емельяна. Подолгу заглядывался он на реющих в вышине неба птиц, на плавный лет журавлей и нехитро, казалось ему, смастерить снаряд вроде птичьих крыльев. А тут еще немец-басурман, что в слободе мастерил, расхваливая свою сторону, про разные диковинки заморские рассказывал, да хвалился, что у них люди куда смекалистее, до всего доходят, и не только по воде плавают, а и по воздуху летать скоро станут. Обиделся тогда еще Емельян, слушая басурманские речи, изругал немца нехристем. А после и призадумался: а что, коли немец не врет? За морем, гляди, и впрямь до каких только диковинок не додумываются. Емельян-то, хоть и мужик серый, и видывать кое-что и ему приходилось. Вот взять хотя бы огни потешные. У нас, небось, до таких диковинок не додумались, а все это от немцев из-за моря идет. Беда только, что расспросить про все это некого. Поди-ка, спроси – можно ли по поднебесью летать? – либо на смех подымут, либо, что еще хуже, колдуном объявят. Ну и тогда тоже несладко придется. А кабы кто хоть чуточку подсказать мог, тогда особь статья была бы. Он-то ведь тоже кой-что по мастерству смыслит, да и понятливостью его Бог, кажись, не обидел.

Но теперь, после беседы с боярином, крепко призадумался Емельян. Экую напасть он на себя накликал. Как он только из этой беды вывернется? И нужно же было ему проболтаться.

– Бес, видно, попутал, – вздыхал бедняга. – Никто, как он, окаянный. Нечего ему, нечистому, делать, вот и смущает христианские души. Шутка ли сказать – на воздух подняться! А поди-ка откажись теперь от своих слов – вздернут на дыбу, как пить дать. Эх ты, доля моя бесталанная.

А робкая надежда, между тем, шептала где-то в глубине души:

«А ну если и на самом деле попытать? Смастерить крылья слюдяные, прикрепить их к спине поясами ременными и попробовать… Может, и впрямь подняться на воздух можно? Думал же я не раз об этом. А теперь, коли денег отпустят, так и попытать можно. Оно, конечно, Богом каждому свое положено: птице – летать, рыбе – плавать, человеку – ходить. Так ведь уподобился человек рыбе, благодаря разуму своему, и плавает ныне на кораблях и стругах. Почему же и птице не попробовать уподобиться?..»

– Попытаю, – решил, повеселев, Емельян. – Была не была, а попытаю! Полечу – хорошо. Моя, значит, взяла. А нет, так хоть время выгадаю и надумаю, как от дыбы отвертеться. А то, может, и тягу дать удастся. Чай, не всегда меня под надзором держать будут. Ну, а коли дело мое удастся, свечку Царице Небесной из воску ярого, в рубль серебром поставлю и зарок дам – больше хмельного в рот ни капли…

3

– Жалует тебе великий государь восемнадцать рублев на крылья слюдяные, – объявил через день Емельяну боярин Троекуров. – И приказано тебе, чтобы взял ты нужных мастеровых людей на подмогу, сколько потребуется, и, не мешкая, за работу принялся.

Емельян низко поклонился.

– А чтобы ты в бега не ударился да казне царской убытка не нанес, – продолжал боярин, – будут приставлены к тебе дозорные.

Изобретатель смущенно почесал в затылке.

– Ведомо ли твоей боярской милости, – проговорил он, низко кланяясь, – что для работы моей много простору потребуется?

Боярин ухмыльнулся.

– Места много, выбирай любое, запрету тебе в этом не будет. Хотя сдается мне, что дело тут не в месте. Знаешь, ведь говорится: «Не место человека красит, а человек место».

И он пристально поглядел на Емельяна.

– Вестимо, оно так, – поспешил согласиться тот.

– Так нечего понапрасну и языком трепать. Получай-ка деньги счетом, закупай, какую нужно, снасть, скликай мастеров в помощь, да и с Богом за дело. А только я говорю тебе еще раз наперед: с работой не мешкай, чтобы проволочки лишней не было, не то я найду погонялку. Ну, ступай!

Низко кланяясь, Емельян вышел из горницы.

4

Материалы были закуплены, мастеровые люди приглашены, и работа закипела. Ободрившийся изобретатель целыми днями суетился возле своего сооружения. Теперь он и сам, пожалуй, начинал верить в возможность своего полета и бойко командовал подручными. Стучали молотки, визжала пила, и быстро вырастали громадные слюдяные крылья.

А боярин, между тем, все понукал изобретателя.

– Ну, что же, – спрашивал он почти каждый день, – когда же ты лететь-то собираешься?

– Стараюсь, ваша милость, – кланялся Емельян. – Почитай, отдыха не ведаю, работаю по мере сил.

– То-то, говоришь, стараешься, – ворчал боярин, – а старания твоего и не видно. Сколько времени прошло, как за дело принялся, а конца ему все еще не видно.

– Трудно, милостивец. Работа-то, чай, нелегкая – со слюдой сладить трудно. Начнешь ее скреплять, а она крошится; и сызнова, значит, берись за дело.

– Ты мне про то, как да что, не толкуй, а подавай готовое. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

– Не замешкаюсь, милостивец, все силенки свои приложу, чтобы с работой поскорее управиться да твою боярскую милость потешить.

– А постараешься, так обижен не будешь. Я от себя награжу тебя, не скупясь.

– Пошли Бог твоей милости здоровья… А вот хотел я еще попросить твою милость, – проговорил ободренный Емельян. – Дозволь ты мне отлучиться, со сродственниками повидаться.

Боярин нахмурился.

– И не помышляй. Кончишь дело да оправдаешь свои слова, так тогда и разговор иной будет. А пока я тебя с глаз ни на шаг не отпущу, и слов понапрасну не теряй.

Емельян вздохнул и отправился к своей постройке.

5

Дня через два боярин Троекуров сам пожаловал поглядеть, как сооружаются крылья слюдяные и скоро ли они будут закончены.

– Ну, как дела? – спросил он, с любопытством разглядывая неуклюжие, блестящие на солнце крылья.

– Стараюсь, милостивец. Сам изволишь теперь видеть, сколько уже сработано.

– Видеть-то вижу, а все же и к концу дело подгонять надо. Знаешь, небось: конец венчает дело.

– Верно, милостивец, верно… Только ведь, что ж поделаешь, работа-то нелегкая, сподручные мои мало обучены, опять же и до работы не гораздо охочи.

– Что? – нахмурился боярин. – А ты укажи, который из них неохоч до работы, я поговорю с ним особо.

– Не извольте гневаться, милостивец, – спохватился Емельян. – Ныне все, слава Те Господи, наладилось, и, чаю, что во вторник беспременно можно пробу учинить.

– Во вторник, сказываешь? – переспросил боярин. – Ладно, так и знать будем. Гляди же, чтобы потом отказу не было.

– Зачем отказываться. Чай, сам изволишь видеть, что, почитай, все готово. Пояса только ременные и осталось приладить, а это работа не Бог весть какая мудреная.

Боярин еще раз оглядел крылья, потрогал пальцем их обшивку и, медленной поступью пробираясь около невысохших после вчерашнего дождя луж, направился к дому.

6

Во вторник с самого утра у места полета толпились любопытные, неведомо какими путями проведавшие о предстоящем зрелище. Шли толки и пересуды.

– А я сказываю, – волновался маленький невзрачный человечек с реденькой, точно повыдерганной бородкой, – что здесь не иначе, как нечистая сила действует. Виданное ли дело, чтобы человек по воздуху летать начал, ангелам бы небесным уподобился.

– Эко сказал! А разве птица не летает? – отозвался плечистый стрелец.

– Так то птица! Птица – тварь неразумная, летает по Божьему велению. А тут человек задумал наперекор естества своего идти.

– Светопреставление… Светопреставление… Ах, грех-то какой, – вздыхала ветхая старушка, поминутно осеняя себя крестным знаменем.

– И высоко он, братцы, полетит?

– Чай, не выше колокольни.

– Выше, сказывают, до самого облака.

– Ври больше. Может, ничего и не будет, только зря болтают. А мы тут стоим, невесть чего дожидаясь, – прогудел мрачного вида детина и звучно высморкался.

– Как не будет? Гляди-ка, уже идут…

7

И на самом деле, четверо рабочих бережно несли сверкающие под лучами солнца слюдяные крылья. Позади, зорко наблюдая за каждым их шагом, шел сам строитель.

– Легче, легче! Нечто можно так встряхивать! – покрикивал он. – Поднимай края-то выше!

Любопытные напирали со всех сторон.

– Глянь-ка, и впрямь лететь собрался.

– А ты думал что: шутки шутить будет? Мне дьяк знакомый сказывал, что за эти самые крылья сто рублей серебром из царской казны дали.

Прогулка

– Дяденька, это ты лететь собрался? – окликнул какой-то подросток, подступая к Емельяну.

– Не замай… Уйди, – отмахнулся тот, и снова принялся суетиться около уложенных уже на землю крыльев.

– Грешник ты окаянный, – сокрушался невзрачный человечек, – душу дьяволу продал. Брось, покайся в грехах, отрекись от безумного ослепления. Истинно говорю тебе: покайся, пока не поздно.

Явился, наконец, сам боярин Троекуров с несколькими другими знатными боярами. Он ласково кивнул строителю, оглядел разложенные крылья, потрогал ремни.

– Ну, что же? Все готово, значит? – спросил он.

– Готово, милостивец, готово, как сам изволишь видеть, – отозвался не совсем уверенно Емельян.

– Ну, так и начинай с Богом, – скомандовал он. – Нечего медлить!.. А вы расступитесь, не напирайте! – прикрикнул он на любопытных.

Емельян подошел к крыльям, размашисто перекрестился и, не без труда приподняв их, стал прикреплять к спине.

Толпа замерла в напряженном ожидании.

8

– Господи, благослови!

Крылья, сверкнув в воздухе, медленно поднялись и грузно опустились вниз.

– Летит, православные, летит! – раздался чей-то восторженный возглас.

Но, увы, крылья поднялись и опустились еще и еще раз, а злополучный воздухоплаватель, красный от натуги и мокрый от пота, так и остался стоять на прежнем месте.

– Испугалась нечистая сила крестного знамения, – ликовал обладатель жиденькой бородки. – Испугалась и отступила! Что, брат, не помогают бесовские крылья-то?

Емельян еще раз безнадежно взмахнул тяжелыми крыльями. В толпе послышался смех.

– Гляди, далеко не улети.

– За облако не задень!

– Шапку держи, свалится!

– Ты что же это? Шутки шутить выдумал? – подступился к воздухоплавателю боярин Троекуров.

– Милостивец! Отец родной… Дозволь слово вымолвить?.. Не моя в том вина, видит Бог, не моя. Все, кажись, правильно налажено было. Одна тут причина только и есть – больно грузны вышли крылья-то. Мне бы иршеные[8]8
  Из тонкой козлиной кожи.


[Закрыть] нужно было наладить. Те гораздо полегче были бы…

– А раньше что думал? – отозвался гневно боярин.

– Сноровки, милостивец, не было. Дело-то непривычное… Не изволь, милостивец, гневаться, дай мне, холопу твоему, послужить еще раз. Дозволь смастерить крылья иршеные?

Боярин ничего не ответил и, круто повернувшись, направился вместе с другими боярами к своим хоромам.

Преследуемый градом насмешек и сопутствуемый своими дозорными, поплелся восвояси бедняга изобретатель, предоставив своим подручным убирать злополучные крылья.

9

Закручинился боярин. Мрачнее тучи шагал он по приказной избе, когда к нему явился позванный Емельян.

– Батогов захотел? Спина зачесалась? Что ж ты, языком-то разболтал: полечу, полечу. А сам и ни с места. Казну царскую извел, меня в срам ввел и, думаешь, так тебе это и прощено будет?

– Государь милостивец, дозволь слово молвить. Сказывал я уже, что больно грузные крылья вышли из слюды-то. Кабы иршеные, так беспременно полетел бы, и гневаться твоей милости не пришлось.

Боярин угрюмо молчал.

– А главная-то причина, что сноровки не было. Впервые ведь дело-то такое затеяли. Как перед истинным Богом сказываю, не было от меня никакого подвоха. Кабы только крылья были полегче…

– Ладно, – решил вдруг боярин, – будет тебе отпущено царской казной пять рублев на иршеные крылья. Поверю тебе и на сей раз. Но только, коли и тут, окромя срама, ничего не выйдет, то уж пеняй на себя – пощады не будет… Меня ты, чай, знаешь…

– Знаю, милостивец, – отозвался, почесывая затылок, Емельян.

– То-то же. Ступай и немедля принимайся за работу. Чтобы никакой проволочки не было! Сам наведываться буду.

10

– Ах, Господи Ты, Боже мой! Ну и напасть, – вздыхал в печальном раздумье несчастный изобретатель. – Накликал я горюшко на свою голову. Поди-ка, отвертись теперь… Хочешь – не хочешь, лети. А как лететь-то, я и сам теперь в толк не возьму.

Вспыхнувшая надежда на удачный исход своей затеи теперь окончательно потускнела.

Повиниться разве пойти? Сказать, что, мол, попутал меня лукавый. Не в своем рассудке был, когда слова-то эти объявлял…

Но об этом и подумать даже страшно. Крутого нрава был боярин князь Троекуров. Хорошо, коли только батогами велит отодрать. А коли не поверит и обвинит в утайке государева «слова и дела», на пытку пошлет! Нет, уж лучше снова браться за работу, да проволочку во времени хоть учинить. Бог не без милости, может, и в бега удастся удариться. Жалко, конечно, бросать свое хозяйство и с родственниками расставаться. Но что поделаешь? В застенок попадешь, так оттуда живым, пожалуй, не выйдешь…

– Эх, доля горемычная, – вздохнул еще раз бедняга и поплелся, сопутствуемый дозорными, закупать необходимые для нового сооружения материалы.

11

Чем ближе подвигалась к концу постройка новых иршеных крыльев, тем тоскливее становилось на душе у бедняги. Мысль о побеге крепко запала ему в голову. Но ускользнуть от бдительного надзора приставленных к нему дозорных было не так-то легко. Попробовал он как-то разжалобить их, отпустить повидаться со сродственниками. Но они только руками замахали:

– Что ты? Аль разума лишился? Жизнь нам надоела, что ли?.. И думать не моги об этом. А будешь докучать, боярину доложим. У него решение скорое.

И, опасаясь, чтобы он не ушел самовольно, дозорные еще бдительнее стали наблюдать за каждым его шагом.

А боярин, между тем, в свою очередь, присылал ежедневно справляться, как продвигается постройка крыльев, и не давал ни минуты отдыха. Раза два заходил он и сам, осматривал, что сделано, покручивал бороду и грозно хмурил брови.

– Не больно споро дело-то у тебя идет, – замечал он.

– Стараюсь, милостивец, видит Бог, тороплюсь.

– Гляди, как бы мне не пришлось твое старанье кнутом подгонять. Говоришь-то ты много, а дела и не видно.