Текст книги "Москва и Россия в эпоху Петра I"

12

Работа была почти закончена, и близился грозный день испытания новых крыльев. Настроение изобретателя становилось все сумрачнее. Произведенная, под видом примерки, проба крыльев показала, что на успех едва ли можно рассчитывать.

– Сбегу, – решил Емельян, – сбегу от греха подальше. Вот только бы извернуться так, чтобы не заметили. А там махну на Волгу или Дон, и ищи ветра в поле.

В ближайшее воскресенье, под вечер, когда дозорные, хватив малость зелена вина, уселись играть в кости, Емельян вышел из избы, осторожно спустился с крыльца и стал пробираться к огородам.

«Только бы в слободе никого не встретить из людей боярина Троекурова, – размышлял беглец, прислушиваясь к учащенному биению своего сердца. – Эх, прощай, матушка Москва златоглавая. Придется, видно, с тобою расстаться».

Емельян вздохнул, пробираясь сквозь густые заросли прошлогоднего бурьяна. Он уже собирался перепрыгнуть через невысокую изгородь, как вдруг позади раздался громкий голос:

– Ты куда это собрался?

Беглец так и присел от неожиданности.

– Я?.. Да так, малость пройтись захотелось.

– То-то, пройтись, – проговорил дозорный Яшка Косой. – Я, как только ты из избы вышел, стал присматривать. Куда, думаю, он собрался?

– Да я ведь что ж… Никуда.

– Ладно, толкуй. Ужо завтра боярину доложу, так он разберется.

– Не погуби, родной, – взмолился Емельян. – Чай, ведь сам знаешь барскую строгость.

– Знаю, знаю… Ну, нечего здесь растарабаривать. Пойдем-ка, нагулялся – будет.

Емельян уныло поплелся обратно.

13

У крыльца избы он снова обратился к Косому:

– Не погуби, кормилец, не докладывай боярину. Ведь ни о чем дурном я не помышлял.

– Не помышлял… Спины наши под батоги хотел поставить. Небось, если бы ты сбежал, нас бы не помиловали.

– И в мыслях я не имел того.

– Может, и не имел, про то ужо боярин разберет завтра.

– Не доводи ты этого до боярина. Дурость это моя только одна.

Яшка задумался.

– Ладно, быть по-твоему. Только и ты уважь меня, дай пять алтын, а то отыграться не на что.

– Откуда же у меня, кормилец, такие деньги? – взмолился Емельян. – Чай, сам видишь, что я все время здесь под надзором нахожусь.

– Ну, а денег нет, то и разговаривать нечего, – грубо ответил Яшка и стал подниматься на крыльцо.

– Постой, родной, постой! Есть у меня про все на все три алтына. Возьми, Бог с тобой.

– Ой ли? Пожалуй, и больше найдется?

– Вот те истинный крест: нет больше ни грошика. Возьми… А нет, так докладывай боярину, воля твоя.

– Ну, ладно, – снисходительно отозвался Яшка. – Давай деньги-то. С лихой собаки хоть шерсти клок.

Емельян развязал онучу и вынул бережно завязанные в тряпицу деньги. Яшка их взял и, позвякивая медяками, вслед за Емельяном весело взбежал на крыльцо.

14

– Вот тебе мой последний сказ, – объявил на следующий день вечером боярин Троекуров. – Готовы или не готовы твои крылья, а коли ты в среду не полетишь, то я с тобою так разделаюсь, что забудешь, как мать родную звать.

Емельян поник головою.

– Ну, что же? – окликнул его грозно боярин. – Что молчишь?

– Слушаю, милостивец. Постараюсь твою волю исполнить.

– Мне старанья твоего не нужно. Лети – и весь тут сказ. Сколько времени меня все морочишь.

– Не помышлял я, холоп, тебя морочить, милостивец. Да только дело-то трудное, я и сам рад поскорее милость твою потешить.

– Толкуй, знаю я… Вчера куда огородами пробирался?.. Не отпирайся, мне Яшка Косой еще поутру об этом докладывал.

«Вот окаянный, – подумал Емельян. – Ведь деньги взял и обещал молчать. Ирод…»

– Хотел я тебя в железа заковать, – продолжал боярин, – чтобы прыти малость поубавить, да передумал пока. Это еще не уйдет. А молодцам велел зорче за тобой приглядывать… Ну, ступай и помни, чтобы к среде все кончено было.

15

В среду день был хмурый, невеселый. По небу тянулись бесконечные серые тучи. Моросил теплый весенний дождик. Как и в первый раз, собралась громадная толпа любопытных. Слышались отдельные фразы, меткие словечки, громкий смех. По-видимому, зрители не особенно верили в успех затеи и добродушно подтрунивали над злополучным воздухоплавателем, который хлопотливо прилаживал свои крылья.

– Ну и звездочет, братцы, выискался.

– Эй, Емеля, прицепись лучше галке за хвост, вернее полетишь!

– Богу бы лучше молился, – шамкал какой-то древний старикашка. – А то, что выдумал!.. Беса только тешить.

Сомневался в успехе полета и сам боярин Троекуров. Он нервно поглаживал окладистую бороду и сердито поглядывал на замешкавшегося изобретателя. Дождь, между тем, усиливался, и капли его гулко барабанили и перепонку крыльев.

Красная площадь во время «шествия на осляти»

Московский Кремль в начале XVIII столетия

– Долго ты там еще возиться будешь?! – гневно окликнул боярин.

– Сейчас, милостивец, сейчас. Последний ремешок прилаживаю.

Наконец ремешок был прилажен, изобретатель расправил крылья, взмахнул ими и… ни на вершок не поднялся от земли. Новый взмах крыльев, и злополучный воздухоплаватель, потеряв равновесие, грузно шлепнулся на липкую от дождя землю. Толпа громко захохотала.

16

Крепко осердился на сей раз боярин Троекуров, слова не дал вымолвить бледному, перепуганному, облепленному грязью воздухоплавателю и немедля велел заковать его в железы.

– Я с тобой ужо теперь расправлюсь! Не морочь зря людей, не изводи казны царской попусту! Будешь ты меня помнить! – кричал боярин, топая ногами.

Дорого пришлось поплатиться бедняге изобретателю за свою попытку летать по поднебесью летом журавлиным.

«И учинено было ему, – рассказывает летописец, – за то наказание: бить батоги, снем рубашку, и те деньги, двадцать три рубля, велено доправить на нем и продать ево животы и остатки».

Так печально кончилась одна из первых попыток человека летать по воздуху.

Е. Шведер

Заговорщик Цыклер

Душно, накурено и жарко в обширных покоях нового дома, построенного в Немецкой слободе генерал-адмиралом, городским наместником Францем Яковлевичем Лефортом. Здесь 23 февраля 1697 года идет прощальная пирушка. Еще 6 декабря прошлого года было объявлено Посольскому приказу, что «государь Петр Алексеевич указал послать в окрестные государства, к цесарю австрийскому, к королям английскому и датскому, к папе римскому, к Голландским штатам, к курфюрсту Ганденбургскому и в Венецию великих и полномочных послов своих с полномочными грамотами, для подтверждения древней дружбы и любви, для общих всему христианству дел, к ослаблению врагов Креста Господня: султана турского [турецкого], хана крымского и всех басурманских орд, и к вящему приращению силы и пользы государей христианских».

И вот все посланцы, кто имел какое-либо положение, а не принадлежал к низшей свите, собрались выпить отвальную в доме Лефорта. Отъезд был назначен через два дня, коней уже подготовили на подставах, на шведскую границу дали знать, что посольство скоро появится у них.

Обычно из Московии ездили в земли австрийского цесаря двумя путями: через Киев и Краков или через Смоленск, Вильну и Бреславль. Но сейчас в Польше по всем дорогам бродили мятежные войска, которые несколько лет не получали жалованья и от голода стали грабить королевские поместья, села и деревеньки. Поэтому Петр назначил круговой, но безопасный путь: через Псков, Ригу, Кенигсберг и Дрезден.

Кроме отъезжающих в дальний путь послов собрались к Лефорту во главе с царем трое знатнейших московских вельмож: боярин Лев Кириллович Нарышкин, князь Борис Алексеевич Голицын и князь Петр Иванович Прозоровский. Первому из них государем поручены военные дела, второму – посольские, третий ведает судебными делами. С общего согласия они могут всем распоряжаться именем самого государя. Москву Петр поручил своему ближайшему стольнику и другу князю Федору Юрьевичу Ромодановскому – главному начальнику Преображенского и Семеновского полков.

Кроме молодых и старых дворян, бояр и князей, иностранных послов, приезжих и местных иностранных купцов и моряков, приглашенных на пирушку с дочерьми и женами, немало расселось кучками и рядами по стенам парадных покоев боярынь и дворянок, наряженных в непривычные заморские робы. Глядят, как пируют их мужья, отцы и братья. Сами угощаются, по обычаю, сластями, легкими заморскими винами и домашними наливками.

Среди других выделяется своей красотой и скромным видом жена стольника Федора Матвеевича Пушкина – Ольга, урожденная Соковнина. Ее отец, царский сокольничий, втайне принадлежит к Капитоновской ереси. Он крайне недоволен новыми порядками, заведенными царем, и все ждет скорого пришествия Антихриста. По мнению старика, времена пришли, и Русь стоять не может, когда в ее благочестном царстве завелись басурманские порядки и обычаи.

Ольга Соковнина в свое время была в числе невест, представленных на выбор юному Петру. Она очень понравилась юноше. Но близкие нашли, что Евдокия Лопухина больше подходит Петру, и сумели расстроить сближение между ним и Соковниной. Ее скоро отдали замуж за Федора Пушкина – пьяницу и недалекого человека. И гордая красавица затаила в себе любовь к царственному бывшему жениху.

Здесь, на ассамблее, присутствуют два брата Ольги – Иван и Федор Соковнины. Муж ее тоже, по обязанности стольника, пришел с царем. Находясь в гостях и свободный от своих обязанностей, он ревниво следит за женой, глаз с нее не спускает. Давно уже шепнули ему, будто Ольга была Петру больше, чем невеста. И жгучая недоверчивость, злая ревность мучит Пушкина.

Сама Ольга тоже неспокойна. Она то и дело поглядывает на входную дверь, словно ожидая кого-то. Даже царь, проходя мимо с Мазепой и Меншиковым, заметил ее беспокойство.

– Не батюшку ли выглядываешь, мин-фрау? – спросил он красавицу, ласково касаясь ее щеки, не набеленной, не нарумяненной, как у других.

– Нет, мин-гер, государь! – ответила она. – Не будет батюшки – нездоровится ему. Так, гляжу: не подъедет ли кто.

– Кому подъехать? И то горницы полны. Али зазнобу ждешь? Иного нашла, нас разлюбила? – пошутил Петр, любуясь смущением пышной, разгоревшейся лицом красавицы, и пошел дальше, продолжая разговор с Мазепой.

– Два слова, государь, – осторожно потянул царя за рукав Меншиков.

– Тебе что, Алексаша?

И оба отошли в сторонку.

Ольга Пушкина, которая до этого видела, как к Меншикову подошел появившийся из прихожей Шафиров и что-то шепнул своему любимцу, вся так теперь и заволновалась, не сводя взора с Петра.

Выслушав тихий доклад Меншикова, Петр вместе с ним двинулся к выходу, сказав по дороге хозяину, который уже спешил наперерез державному гостю и другу:

– Не трудись, я сейчас. Спрашивают там меня по делу.

В обширной, полуосвещенной горнице, выходящей на черное крыльцо, Петр увидел двух стрельцов, лично ему неизвестных. Это были пятисотенный Стремянного полка Ларион Елизаров и пятидесятник Григорий Силин. Оба упали в ноги царю.

– Встаньте. Будет вам землю лбами колотить. Что за тайное дело у вас ко мне? Ну, говорите.

– Измена. На жизнь твою уговор великий, – наклонясь к царю и боязливо озираясь, полушепотом объявил Елизаров.

– Умысел… На меня… Откуда узнали? Кто умыслил? Говори!

– Вот он оповестил, – указывая на Силина, ответил Елизаров. – Его подбивали на царское твое погубительство. А кто – сказать боязно. Больно они люди к твоей царской милости ближние. Веры, поди, не дашь. Да и стены услыхать могут. А другое – время не терпит. Сей миг бы поспешить. Изловить злодеев можно, на гнезде всех изловить.

– Сейчас? Изловить? Ладно. Алексаша, побудь здесь с молодцами. Я вернусь в горницы, захвачу еще кой-кого.

И Петр, оставив доносчиков с Мешиковым, появился снова в покоях, где подозвал к себе человек шесть самых близких друзей.

– Ну, друзья милые! – громко обратился царь ко всем гостям. – Прошу простить. Уезжаю на часок. Делишко есть одно невеликое, но спешное. Прошу веселиться по-прежнему да меня поджидать. Никому не уезжать, пока не вернусь.

И быстрыми шагами покинул пирушку.

Несмотря на спокойный тон речей Петра, все почуяли что-то недоброе. И веселье сменилось унылым похоронным настроением.

Быстро мчатся сани, в которых сидят Петр с Шафировым. Оба доносчика – на запятках. Вот доехали до первого караульного поста. Здесь Петр приказал обоим стрельцам сойти и отдал их под стражу.

– Может, сами они и есть изменники, – шепнул он Шафирову. – Надо сначала дело разобрать.

И вдвоем помчались дальше в Замоскворечье.

– Чего торопиться, государь?.. Вдруг не подоспеют наши с преображенцами?

– Алексаша-то не подоспеет, когда знает, что нам плохо может быть? Ну, это дудки! Гляди, как бы раньше нас не прибыл, не всполошил гнезда змеиного… Я их всех поймать хочу.

Нетерпеливо подхлестывая лошадку, государь ехал по дороге к слободе, где стоял двор и дом думного дворянина Ивана Цыклера.

Слабо освещен покой в доме Цыклера. За столом сидят раскрасневшиеся, хмельные столько же от злобы, сколько от вина, заговорщики. Среди них сам Цыклер, старик Алексей Соковнин, его старший сын Дмитрий, стрельцы Филиппов и Рожин, донской казак Сенька Лукьянов.

– Я ему покажу! – глухо грозит Цыклер. – С дела меня убрал… Ничего, наша не ушла… Мы еще Москву пощупаем, не хуже Стеньки Разина объявимся гетманами… Так ли, Лукьяныч?

– Так, пан Ян! – отозвался совсем пьяный казак.

– Тамо что еще будет, – отозвался хриплым голосом старик Соковнин. – А надо теперь этому Антихристу предел положить. Видано ли! Русский православный царь всю землю запоганил. Двоих моих сыновей за рубеж вывез… Сам опоганился табачным зельем, сам Антихристом стал, теперь их загубить хочет. Не бывать тому!

– Не бывать и не будет. Не уедет он, помяни мое слово! – стукнув по столу рукой, сказал Цыклер. – Нынче же под утро мои молодцы подожгут хибарку подле дома поганого подлизня Лефорта. А то и на усадьбе у немца красного петуха пустим. Сам-то – выскочит огонь тушить. Уж он не утерпит! А тут его ножей в пяток и примут. У меня уже есть двое… Да вот вы трое, – обратился он к стрельцам и казаку, – подмогу дадите. И поедет он не за рубеж, а на тот свет. Тогда настанет наша воля: гуляй – не хочу.

– Наша воля! Да сгинет Антихрист! – подхватили собеседники, поднимая полные кубки и чарки.

Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появилась высокая мощная фигура Петра, с неизменной дубинкой в руке.

Первым движением каждого было выхватить оружие. Но его сняли, прежде чем садиться за стол, и оно стояло в углу возле двери, в которую вошел царь.

Цыклер кое-как овладел собой и с поклоном поспешил навстречу державному гостю:

– Милости просим! В добрый час!..

– В добрый час! – невольно подхватили и другие, отдав поклон царю.

– В час добрый! – ответил Петр. – Ехал мимо, вижу – свет. Заглянул чарочку анисовой с холоду испить. Не поднесешь ли?

– Есть под рукой, государь. Много благодарен за честь, – торопливо наливая чарку, говорил Цыклер.

Остальные незаметно стали пробираться к оружию.

Пока царь пил чарку и закусывал, внимательно оглядывая горницу, Цыклер ему кланялся и продолжал высказывать радость по поводу такого приятного посещения.

– А ты, старик, али поправился? – вдруг обратился царь к Соковнину, который так и застыл на своем месте. – Мне говорили, болен ты, оттого и к Лефорту не явился нынче.

– Недужен, государь. Да вот приятель позвал… Рождение празднует…

– Вижу, вижу! – отозвался Петр, прислушиваясь к тому, что делается за окнами. Там он различил легкий шум и шорох многочисленных шагов.

– А что, не пора ли? – шепнул один из сыновей старику Соковнину, собираясь кинуться к оружию, до которого было теперь совсем близко.

– И то – пора! – громко крикнул Петр, кидаясь к дверям и распахивая их. – Входите, хватайте изменников!

В горницу ввалилось человек двенадцать стрельцов и тотчас перевязали заговорщиков.

* * *

Заговорщиков, которых пытали, и они сознались в своей вине, предали казни 4 марта 1697 года. Старика Соковнина и Цыклера четвертовали. Пушкину, который был изобличен своим же тестем, двум стрельцам и казаку Лукьянову отрубили головы. Плаху устроили в селе Преображенском, и под нею стоял вырытый из земли гроб мятежного боярина Ивана Михайловича Милославского. На его кости, полуистлевшие в земле за двенадцать лет, ручьями стекала кровь казнимых.

Бывалый

Петр I накрывает заговорщиков в доме Циклера 23 февраля 1697 года

Застенок

Преображенский приказ

В любимом подмосковном селе Петра Алексеевича Преображенском стоит мрачный приказ. Всех, за кем объявится «слово и дело государево», отправляют в его темницы. Здесь полно колодников, ожидающих допроса и пыток. Напрасно изредка заходят к ним два немца-доктора, служащие при тюрьме. Сюда редко заглядывает болезнь, с которой может справиться доктор. Одна из них – голод. Впрочем, изредка колодников по трое, по четверо выводят в цепях из тюрьмы, и под охраной солдата они идут побираться по городу.

Кого только нет в этой мрачной темнице! Вот сержант Кудрявцев. Он попал сюда за то, что у него с дороги убежало пять ссылавшихся старообрядцев. Дальше какой-то мужик и какая-то женка Маремьянка. Вина их: усомнились перед соседями, что Петр – истинный царь. «Не царской он крови и не нашего русского рода, а немецкого», – так говорила Маремьянка и попала в Преображенский приказ. Здесь же сидит какой-то истопник. Подошел он у Пречистенских ворот к караульным солдатам и сказал им прямо: «Проклят царь, потому что завел в Московском государстве чулки да башмаки». Дальше сидит простодушный певчий Савельев. Вся вина его в том, что в гостях под хмельком замахнулся тростью на царский портрет, вскрикнув: «Ой, ты!» Напрасно бедный певчий твердит, что он хотел только мух согнать с портрета. Ему не верят и держат в приказе. Тут же и прачки. За мятежные речи их привели прямо с портомойни, где они полоскали белье. Рядом с прачками три бабы-кликуши, что «в церквах на Москве в кликанье пойманы».

Но в тюрьме сидят не только те, кто чем-нибудь провинился перед царем. Здесь держат под замком и свидетелей по каждому делу, и даже доносчиков, которые явились с «государевым словом и делом». И никому из них не уйти от пытки, от жестокого допроса с пристрастием.

Каждый день выводят колодников на допрос. Прежде всего, поднимают на дыбе. Скрутив и вывернув назад руки, человека подвешивают за кисти рук к перекладине и, растянув за ноги вниз, жестоко бьют батогами по голой спине. Если это доносчик, и при таком допросе выясняется, что он оклеветал кого-то, то его будут водить по улицам, торгам и рынкам и при этом бить нещадно кнутом.

Если сразу не вытянул у пытаемого признания, то на другой, на третий день его снова поднимают на дыбе. Для упорных есть и более жестокие муки: скручивают веревкой голову, так, что он «изумленным бывает». Или, обрив, по капле льют холодную воду на голый череп. Или горящим веником водят по спине, подпаливая кожу. При пытках сидят секретари и бесстрастно записывают в книгах: «Было им в тех розысках Федоре – 32, Авдотье – 36 ударов, а потом оне и огнем жжены».

Если кто-либо после жестоких пыток умирал ночью, на это в Преображенском приказе смотрели, как на дело обыкновенное, и караульный сержант доносил про несчастного: «В ночи умре без исповеди, и тело его зарыто в землю».

За большую вину в приказе казнили смертью, а за вину поменьше осуждали на каторгу. Каторжников клеймили, выжигая на лбу слово «вор», а потом палач вырывал ему щипцами ноздри. Изуродованных людей отправляли на работы: в Петербург на галеры, в Рогервик на постройку гавани или на одну из фабрик, которые насаждал на Руси Петр.

В. Сыроечковский

В Немецкой слободе

Давно уже москвичи косо поглядывали в ту сторону Москвы, к которой примыкала Немецкая слобода. Правда, эта слобода не прямо примыкала к городским стенам, но все-таки соседство было близкое и опасное.

Все там не похоже на Москву. Улицы прямые, многие из них вымощены камнем или бревнами, положенными поперек. Кроме того, они обсажены деревьями. Весной, как только стает снег, их очищают от грязи, которая свозится каждым домохозяином или к себе в сад и огород (грязь жирная, навозная), или на особо отведенные места за слободой. Всем этим заведуют особые выборные. По бокам улиц – канавы для стока воды и дорожки для пешеходов, чисто выметенные и посыпанные песком. Дома в слободе по большей части каменные, двух– и даже трехэтажные, снаружи выбеленные, с красными крышами из черепицы. Они выходят прямо на улицу и украшены балконами и террасами, в стенах много окон и все они больше московских. На окнах – занавески, а на подоконниках – цветы в горшках. Около домов – сады и палисадники с невиданными в Москве деревьями, цветами, фонтанами и мостиками через вырытые нарочно пруды. Сады и палисадники обнесены решетками. За домом – огород с какими-то странными овощами, похожими на траву (это салат разных сортов), которые немцы едят сырыми, точно коровы. Среди домов возвышаются остроконечные кирхи, лютерские церкви.

В то время, как в Москве добрые люди уже спят, улицы в Немецкой слободе полны народу. Молодые парни и девицы в каких-то курьезных нарядах гуляют тут вместе и, нисколько не стыдясь, разговаривают и перекидываются шутками. Время от времени по улице проезжают всадники, расписные кареты и фаэтоны. Пирушки и балы тянутся в этой слободе до самого утра, и когда благочестивые москвичи собираются уже к ранней обедне, слободские немцы только ложатся спать.

И что за люди здесь! Вот по улице спешит немец – дохтур, одетый во все черное, с громадным белым складчатым воротником вокруг шеи. Какими зельями он лечит? Не просто ли он колдун, с которым православному человеку лучше не иметь дела? За ним идет тоже весь в черном, с обстриженной головой и выбритым лицом немецкий поп. И он забыл, что стригши бороду и выбривши лицо, человек теряет образ и подобие Божие! Не лучше их «органные игрецы» и фокусники, наверное, имеющие дело с нечистой силой. Правда, тут немало людей, знающих разные мастерства, – оружейников, пушкарей, инженеров. Немало тут и опытных в своем деле купцов. Но ведь все они курят табачище, это «мерзостное, проклятое, душепогубительное зелье», и все еретической веры! А мало ли среди них и таких, которые не прочь опоить зашедших к ним московских гуляк, а затем дочиста обобрать их в игре в кости или карты. (Тоже ведь выдумка нечистого!) А то так пальцами начнут показывать на русского чиновного человека, зашедшего по делам к ним в слободу, и что-то бормочут по-своему. Правда, и москвичи платят им тем же, поднимая их на смех у себя в Москве, а мальчишки, так те прямо им проходу не дают, ругают их, свистят вслед и бросают камнями. Но все-таки лучше бы поменьше иметь с ними дела! А с другой стороны, как обойдешься без этих немцев хотя бы в ратном деле или в торговле. И приходилось москвичам волей-неволей терпеть подле себя еретиков-иноземцев.

Но вот подрос молодой царь Петр Алексеевич, и после свержения сестры своей Софьи в 1689 году стал жить по своей воле, и от немцев житья совсем не стало. Так жаловались москвичи.

Чуть не каждый день проводит царь Петр в Немецкой слободе, пользуясь тем, что она близко лежит от его Преображенского села. Не сидится ему дома, где никто не может угодить ему. Он то и дело засыпает окружающих вопросами, на которые они ничего не могут ответить. И он бежит к немцам, которые не ему одному казались тогда всезнающими. То он часами сидит у старика-шотландца, осторожного и аккуратного Гордона, толкуя с ним о военных делах, то учится у немца Виниуса голландскому языку. Датчанин Бутенант обучает его фехтованию и верховой езде, голландец Тиммерман – математике, фортификации, токарному и фейерверочному делу. Но особенно часто бывает молодой царь в доме весельчака-гуляки Лефорта, часто даже ночуя здесь.

И всего через год после свержения царевны Софьи царь Петр прекратил выходы в соборную церковь (в них участвовал теперь только один царь Иван Алексеевич), отменил торжественные приемы во дворце и, оставив царское одеяние, надел простое платье. Зато он, кажется, не пропускал ни одной свадьбы, банкета или бала у немцев, а на похоронах у них бывал вместе со всей своей свитой в таких же черных епанчах, которые носили иностранцы.

На пирушках и вечеринках в Немецкой слободе сходились люди всякого звания, и все там были равны. Люди постарше, собравшись в отдельной комнате, вели деловые беседы, покуривая трубки и потягивая из больших кружек заморское вино или свое здешнее пиво. Молодежь без устали танцевала. Царь Петр, присутствуя здесь, делал то же, что и другие: курил из немецкой трубки табак, пил вино и танцевал с простыми немками. Раз он с целой толпой гостей в восемьдесят пять человек сам назвался к Гордону обедать, ужинать и даже ночевать. Так как кроватей, разумеется, для всех не было, то гости улеглись спать вповалку на полу. На следующий день вся компания, как ни в чем не бывало, отправилась к Лефорту обедать.

Задумчиво и неодобрительно покачивали головами старики-москвичи, смотря на такое необычное поведение царя и слушая рассказы побывавших с ним в слободе. Не доведут царя до добра эти иноземцы, особенно выходец из Женевы Лефорт! Сумел он как-то приворожить к себе молодого царя. Человек он малосведущий, но весельчак, ловкий кавалер, гуляка сам и других умеет позабавить.

Дом Лефорта в слободе – громадное каменное двухэтажное здание в итальянском вкусе, окруженное садом. В нем много великолепных комнат и прекраснейшая зала, стены которой покрыты дорогими обоями. В дом ведет широкая лестница. Когда здесь устраивается какое-нибудь празднество, например, свадьба царского любимца, то зала украшается множеством серебряных сосудов. Здесь же ставятся из литого серебра два огромных леопарда с распростертыми лапами, которые опираются на щиты с гербом. Наконец, тут находится большой серебряный глобус, лежащий на плечах Атланта, сделанного из того же драгоценного металла. Празднества у Лефорта продолжаются иногда по три дня кряду и сопровождаются сильными попойками. Дом стоит на берегу Яузы, поэтому здесь устраиваются катания на лодках, а с берегов реки палят из пушек.

Однажды (это было вскоре после возвращения царя из заграницы) у Лефорта был пир, на котором присутствовал Петр со своими приближенными. Гости скоро пришли в веселое настроение, царь разговорился с иностранцами о военных делах, о Европе и тамошних порядках. Сидевшие около него завели речь о дисциплине в войсках, причем один из собеседников сказал: «Чтобы иметь исправных и добрых офицеров, надобно для того наблюдать службу и старшинство». Услышав это, Петр сказал: «Ты говоришь правду. Это есть то самое правило, которое желал я установить, и для примера был барабанщиком в роте у Лефорта». Потом вдруг, взглянув грозно на генерала Шеина, сидевшего напротив, Петр продолжал: «Я знаю, нарушая мои намерения и указы, некоторые господа генералы продают упалые (свободные) места в своих полках и торгуют такой драгоценностью, которую надлежало бы давать за достоинство». Когда же Шеин спросил, кто бы это такие были, Петр с гневом ответил: «Ты первый, ты тот самый!» При этих словах он выхватил из ножен шпагу и начал так рубить ею по столу, что присутствующие затрепетали. «Вмиг истреблю тебя и полк твой! – кричал Петр. – Я имею список проданных тобою мест, и усмирю сею шпагою плутовство твое!» Другие генералы хотели было заступиться за Шеина, но Петр, не слушая никого и ничего, пришел в такую запальчивость, что начал махать шпагой на все стороны без разбора. При этом досталось князю Ромодановскому, Зотову и другим. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы любимец царя Лефорт не решился схватить его за руку и тем отвести удар, направленный в Шеина. Петр в гневе оттолкнул Лефорта и, размахнувшись шпагой, ранил его в спину. Лефорт не испугался и, остановив все-таки царя, стал просить его, чтобы он перестал сердиться и вспомнил, что он должен быть наставником для своих подданных и служить для них примером. Петр быстро смягчился, простил Шеина, принятых им на службу офицеров велел уволить и, обнявши Лефорта, сказал: «Прости, любезный друг, я виноват. Я исправляю своих подданных и не могу исправить самого себя». Затем он принял участие в танцах, а генералы уселись за прерванный пир. Заздравные чаши поднимались одна за другой, а двадцать пять пушек гремели в ответ тостам. Пиршество затянулось до половины шестого часа утра.

Сильно не нравились москвичам такие пиры в Немецкой слободе и такая дружба царя с иноземцами. В народе поднимался ропот: «Вот, говорили, связался царь с немцами, бражничает с ними да занимается одними пороками. А какое от этого добро? Только понапрасну гибнут и страдают люди». За такие слова хватали, пытали и казнили. Но число недовольных не уменьшалось. А царь Петр не только не прекратил посещений Немецкой слободы, но стал бывать там даже как будто чаще.

К. Сивков