Текст книги "Сволочь (сборник)"

– Так, – нехорошим тоном произнесла Лиля, – а Шарль де Костер?

– Он тоже умер, – мрачно ответил я.

– Я понимаю, что умер. А вот то, что он будто бы родился…

– Он не будто бы, он действительно родился, даю вам слово. Сами рассудите – как можно умереть, не родившись.

– В том доме, на который вы показывали?

– Лилечка, – ласково начал я, – какое вам дело до того, родился Шарль де Костер в этом доме или нет? Дом от этого не стал лучше, а Шарль де Костер хуже. Поверьте, в этом доме рождались и другие люди. Рождались, жили, умирали, влюблялись, ссорились, мирились, изменяли, хранили верность, рожали детей и подсыпали друг другу яду. И это самое увлекательное, что есть на свете. Весь этот нездоровый интерес к знаменитостям – мелкий снобизм, помноженный на комплекс неполноценности. Взгляните вон на ту гостиницу. Старенький отельчик, каких тысячи. Но стоит повесить там табличку над лестницей, будто по этим ступенькам скатился в пьяном виде Фридрих Второй и расквасил себе нос, как публика валом туда повалит. Для людей почему-то станет жизненно важным самолично повидать то место, где Фридрих Второй расквасил нос. А теперь представьте, что в этом отеле в каком-нибудь недорогом номере жила никому не известная девушка, сбежавшая от жениха, за которого ее хотели выдать насильно. Поселившись в гостинице, она неожиданно влюбилась в молодого сына хозяина, который также полюбил ее и тайком от отца приносил ей по утрам в номер кофе и самые свежие булочки, а по вечерам украшал ее невзрачную комнату цветами. О том, каковы были их ночи, умолчим с присущей тому веку стыдливостью. Но в конце концов последствия этих ночей так отразились на молодой девушке, что стали заметны окружающим. Хозяин гостиницы, сложив в уме два и два, мигом понял, каким ветром ей надуло парус, наорал на сына и велел ему отправляться в провинцию к тетке и не высовывать оттуда носа. Молодой человек оказался хорошим сыном и плохим возлюбленным. Он уехал, даже не простившись с девушкой, а хозяин гостиницы просто вышвырнул ее на улицу. Девушка, сама не своя, целый день бродила по городу, а затем вернулась к отелю и у самых его дверей бросилась под колеса проезжавшего мимо экипажа.

– Неужели все так печально закончилось? – всхлипнув, спросила Лиля.

– Может быть, – ответил я. – А может, и нет. Может, молодой человек послал своего папашу подальше, взял девушку и отправился с ней бродяжничать по стране, пока на далекой окраине они не нашли уголок, который приютил их, и жили там долго и счастливо. Вопрос не в этом. Вопрос в том, что значительней: судьба никому не известной девушки или расквашенный нос Фридриха Второго.

В это время официант принес пиво.

– А историю про девушку… вы ее тоже придумали? – спросила Лиля.

– Какая разница? – ответил я. – Даже если она не произошла, то вполне могла произойти. Не здесь, так в другом месте. Вот что, Лиля, давайте-ка чокнемся этими кружками с пивом, сделаем по глотку и перейдем на «ты».

– Это как-то. слишком быстро. – смутилась Лиля.

– Быстро? – возмутился я. – Да я вам столько о себе порассказал, что иному на полжизни хватит. Я ведь, можно сказать, покаялся перед вами. Как хотите, а я не могу сидеть с человеком за одним столом, пить с ним пиво и говорить ему «вы». Это, в конце концов, невежливо.

– Говорить «вы» невежливо?

– Конечно. Потому что каждый человек неповторим. Когда говоришь ему «ты», то подчеркиваешь эту неповторимость, а когда обращаешься на «вы» – смешиваешь со множеством.

– Миша, – покачала головой Лиля, – вы какой-то. странный. Вы говорите совершенно неправильные вещи, а они почему-то звучат правильно.

– Если я начну говорить правильные вещи, – ответил я, – можете не пить это пиво, а вылить его мне на голову.

– Зачем?

– Чтоб я остыл и пришел в себя. За знакомство!

Мы чокнулись кружками и сделали по глотку. Точнее, я сделал глоток, а Лиля робкий глоточек.

– Ну как? – спросил я.

– Горькое…

– Горькое тоже может быть вкусным. Ты побольше глоток сделай, не бойся.

Лиля зажмурилась и отхлебнула с треть кружки.

– А теперь?

– Не знаю. Ой, у меня что-то голова закружилась!

– Это от познания неведомого и запретного. Когда Золушка впервые попала на бал, у нее вообще крышу снесло так, что она даже забыла, что приехала во дворец верхом на тыкве. До того ошалела от новизны ощущений, что запустила в принца туфлей, выбежала из дворца и стала орать: «Карету мне, карету!» Затем пришла в себя – а перед ней вместо кареты тыква, вместо лошадей мыши, а вместо бального платья смирительная рубашка с завязанными на спине рукавами.

– Я не хочу приходить в себя, – заявила Лиля.

– И замечательно, – кивнул я. – Наконец-то ты рассуждаешь здраво. Слушай, может, ты проголодалась? Давай я закажу чего-нибудь поесть.

– Нет, это как-то. нехорошо.

– Что нехорошо?

– Что вы. что ты на меня будешь тратиться.

– Зато по-честному.

– Почему по-честному?

– Ну, сама посуди: ты приехала в Бельгию, выслушивала мою околесицу и заплатила за все это деньги. Я тоже приехал в Бельгию, несу здесь чепуху в свое удовольствие, развлекаюсь, похищаю девушек, и мне еще за это платят. Должен же я восстановить справедливость.

– Ты такой богатый?

– Сегодня богатый, завтра бедный. А когда буду умирать с голоду, приползу к твоей двери, и ты меня накормишь винегретом. Накормишь?

– Накормлю.

– А напоишь?

– Напою. А почему ты будешь умирать с голоду?

– От нестабильности доходов. Постоянство – штука надежная, но уж больно скучная. Непостоянство веселей.

– А ты давно работаешь экскурсоводом?

– Да какой я экскурсовод! Это так, ветхая заплата на ярком рубище. Единственным стоящим экскурсоводом, которого я знаю, был Вергилий. Он водил Данте по таким удивительным местам и рассказывал о них такую вдохновенную чушь, что ею уже без малого семь веков зачитываются. А я – так, погулять вышел. Лиля, ты не ответила, что будем заказывать?

– Да я не голодная…. Я лучше еще пива. – Лиля сделала глоток и неожиданно положила голову мне на плечо. – А ты во всем непостоянен?

– Ну, что ты. – почему-то смущенно проговорил я. – Я постоянен в своем непостоянстве.

– С тобой весело.

– С тобой тоже. – Я обнял Лилю.

– Что ты делаешь? – спросила она, не отстраняясь.

– Ничего особенного, – ответил я. – Развязываю рукава смирительной рубашки у тебя на спине.

В отель мы вернулись поздно вечером. В фойе, на обитой плюшем банкетке под фикусом сидели Лилины родители. Мамашу колотила дрожь, отец был бледен, как восковая фигура. Над ними склонилась Рита – видимо, успокаивала.

– Да не волнуйтесь вы так, – донесся до нас ее голос. – Лиля – взрослая девочка, погуляет по городу и вернется.

– Уже вернулась, – подал голос я.

Лилины родители оцепенело глянули в нашу сторону. Затем с удивительной синхронностью вскочили и бросились к нам.

– Лиля! Где ты была?! Ты совсем совесть потеряла! Мы тут с ума сошли! Мать выпила весь корвалол! Я спрашиваю, где ты была?!

– Папа, – начала было Лиля, но отец не дал ей закончить.

– Не смей перебивать, когда тебя спрашивают! Мы тебя по всему городу искали!

– Считайте, что нашли, – снова вмешался я. – Двадцать пять процентов можете взять себе, остальное – государству.

Родители моей спутницы покосились на меня, как на некий говорящий предмет, и снова обрушились на Лилю.

– Ты где шлялась? Ты с вот этим вот шлялась?

– Меня, между прочим, Мишей зовут, – с обидой напомнил я, но меня продолжали игнорировать.

– Что ты делала весь день? Чем от тебя пахнет? Он напоил тебя?

– От нее пахнет дарами Брюсселя, – пояснил я. – И что значит – напоил? У меня с собой соски нет, да и дочь ваша на младенца не похожа.

– С вами, молодой человек, я отдельно поговорю, – заявил папаша. – Вы похитили мою дочь! Вы ее напоили! Вы совратили ее…

– Попрошу меня не оскорблять, – твердо проговорил я. – Я целомудрен, как история Древней Греции, и добродетелен, как «Песня Песней».

– Вы хоть понимаете, что мы чуть не сошли с ума?

– Это изумительное пограничное состояние, – ответил я. – В такие минуты люди пишут поэмы, симфонии и картины. Надеюсь, что и вы провели это время с толком.

– Наглец! Я вас убью!

– Если вы меня убьете, я на вас смертельно обижусь и не буду с вами разговаривать.

– Леня, отойди на секунду, – вклинилась в разговор Лилина мать.

Она подошла ко мне вплотную, посмотрела мне в глаза и замахнулась.

– Я вижу, вы хотите дать мне оплеуху, – не двигаясь с места, сказал я. – Точно так же обошлась одна вдовая брабантская герцогиня с блистательным Лоэнгрином. На герцогинину дочку Эльзу напали в лесу волки, Лоэнгрин вступил с ними в неравный бой, убил кровожадных тварей и спас Эльзе жизнь. А когда он доставил девушку во дворец и та предстала перед матерью в разорванных одеждах, возмущенная мамаша решила, что это спаситель ее дочки так постарался, и отвесила вдохновенному Лоэнгрину пощечину.

– Леня, что он несет? – изумленно уставилась на мужа Лилина мать, так и застыв с поднятой рукой. – Какая брабантская герцогиня? Какие волки?

Какой Лоэнгрин? Этот человек хочет, чтоб у меня начался новый приступ?

– Этот человек хочет есть, а еще больше спать, – отрезал я. – Послушайте, бдительные и любящие тираннозавры, вашей дочери двадцать пять лет, она взрослый и умный человек, а вам все хочется выгуливать ее на поводке, как несмышленую болонку. Прекратите над ней издеваться, дайте ей дышать свободно.

– Лилечка, – мамаша, не слушая меня, прижала к себе дочь, – скажи, он приставал к тебе? Он пытался тебя поцеловать?

– Что значит пытался? – удивился я. – Просто поцеловал. Она хорошо целуется для узницы с двадцатипятилетним стажем. Трогательно, нежно и очень искренне. Лиля, не молчи все время, скажи что-нибудь.

– Мама… папа… – тихо пробормотала Лиля. – Простите меня. Я. Как глупо все. Я не думала. Я не хотела. Простите.

– Пойдем в номер, дочка, – сказал Лилин отец, нежно ее обнимая. – Все будет хорошо.

– Все будет прекрасно, – добавил я. – И не забудьте по новой завязать рукава у нее на спине.

– А с вами, молодой человек, я вообще не желаю разговаривать, – отрезал родитель.

– Да и у меня дела поинтереснее найдутся, – ответил я. – Спокойнейшей вам ночи.

Я вышел из фойе на улицу и закурил. Вечер потихоньку превращался в ночь, звезд почти не было видно из-за растрепанных облаков, краешек одного из которых пытался прободнуть тоненьким рожком серп молодой луны. Внезапно вид ночного неба заслонили чьи-то ладони, прилегшие мне на глаза.

– Лиля, иди в номер, – сердито сказал я. – Не расстраивай родителей.

– Не угадали, Миша.

Ладони опали. Передо мной стояла Рита и улыбалась с едва уловимым оттенком насмешки.

– Извините за неудачную шутку, – проговорила она. – Мне просто показалось, что вы немного расстроены.

– Не вижу повода для расстройства. Сигаретку хотите?

– Спасибо, я не курю. Ну как, хорошо погуляли?

– Изумительно.

– И где же вы были?

– Всюду, начиная с пищеварительного тракта Чрева Брюсселя и кончая его естественным завершением в виде этой гостиницы. А почему это вас так интересует?

– Если б вы провели это время в обществе Лилиных родителей, находившихся на грани истерики, вас бы это тоже заинтересовало. А что, эта бедная девочка действительно хорошо целуется?

– Безумно. Как застоявшаяся кобылица, которая вырвалась из стойла.

– Вы целовались с лошадьми, Миша?

– Подозреваете меня в зоофилии?

– Кто вас знает. Я ведь не видела, как вы целуете людей.

Я обхватил ее и поцеловал. Поцелуй вышел небезответным и довольно долгим.

– Не получилось с одной, хочешь с другой попробовать? – спросила Рита, когда мы, наконец, оторвались друг от друга.

– Я вообще ни о чем не думаю.

– Это заметно.

– Зато мы перешли на «ты».

– Перешли. Даже не представляю, на что мы перейдем, если поцелуемся еще раз.

– Давай.

– Нет, Миша, – Рита отстранила меня рукой. – Для начала хватит.

– Почему?

– Ты же, вроде, спать хотел.

– Перехотел.

– Захоти по новой. Все равно роман у нас не получится.

– В цельном виде нет, а в журнальном варианте – вполне. Так даже лучше. Там в конце каждого отрывка стоит: «продолжение следует».

– Тебе хочется продолжить?

– А тебе разве нет?

– Нет. Я мужа своего люблю.

– Боишься, что приревнует?

– Нет. Он не ревнивый.

– А тебе, наверное, хотелось бы, чтоб он был ревнивым?

Некоторое время Рита смотрела на меня молча. Затем усмехнулась.

– Проводи меня до номера, – сказала она.

– До твоего или до моего?

– Сперва до моего. А потом, возможно, и до твоего.

– Зачем такие сложности? – удивился я.

– Хочу предупредить мужа, что посижу у тебя.

Признаюсь, у меня на время отшибло дар речи.

– Что это еще за фокусы? – выдавил я.

– Разве ты не хочешь, чтобы я зашла к тебе?

– Хочу. Но прямым рейсом, без пересадок.

– Без пересадок не получится, – снова усмехнулась Рита, прищурив зеленые глаза. – За удовольствие нужно платить. Так ты меня проводишь?

– По-моему, ты меня втягиваешь в какую-то свою игру.

– Разумеется, мой хороший. А ты думал, одному тебе позволено втягивать людей в свои игры? Ты ведь любишь играть. И повеселиться не прочь. Не будь эгоистом, проводи меня.

– Ладно, идем.

Мы поднялись на свой этаж и направились к номеру, который она занимала с Максом. Из-за двери, к моему удивлению, доносился женский голос, говоривший по-французски.

– Надо же, – сказал я. – А твой муж тоже не теряет времени.

– Это телевизор, – вздохнула Рита.

Она постучала в дверь.

– Макс, открой, пожалуйста!

Послышался скрип пружин и лениво шаркающие шаги. Затем дверь открылась, и мы увидели полусонного Макса, привычно жмурящего глаза.

– Привет, – сказал он.

– Здрасьте, – буркнул я.

– Максик, – сказала Рита, – ты что, весь вечер просидел у телевизора?

– Ну да, – ответил тот.

– И как, интересно?

– Не знаю.

– А мы вот с Мишей чудесно прогулялись, а затем он любезно проводил меня до номера.

– Спасибо, Миша, – сказал Макс.

– Не за что, – хмыкнул я.

– Есть за что, – возразила Рита. – Мне было очень приятно. Что ж, время позднее, будем укладываться. Спокойной ночи, Миша.

– Да? – сказал я.

– Да. В восемь утра завтрак, а в девять автобус выезжает в Брюгге. Так что надо как следует выспаться.

– Действительно, – проговорил я, – главное в жизни – как следует выспаться. Или, как выражается наш общий знакомый Алешка Жаворонков, «а неча плавать батерфляем».

– При чем тут батерфляй? – удивилась Рита.

– Красивый стиль, – объяснил я. – Но трудоемкий. Ныряешь – выныриваешь, снова ныряешь – снова выныриваешь. Утомляет. Устал я, господа. Спокойной ночи!

Я развернулся и зашагал к своему номеру, почувствовав вдруг, что и в самом деле так устал, что у меня не осталось сил даже мысленно назвать Риту стервой.

Наутро, позавтракав в отеле, мы выехали в Брюгге. Я сидел позади Риты и Макса, созерцая в окне их нечеткие отражения. Макс, как обычно, полудремал, Рита время от времени поглядывала на него с какою-то странной смесью досады и нежности. По правую руку от меня расположилось Лилино семейство, дружно и подчеркнуто меня игнорирующее. Из новых моих знакомцев лишь профессор Айзенштат смотрелся адекватно и вполне дружелюбно. До Брюгге оставалось ехать около часа, когда Рита, повернувшись ко мне, напомнила о моей роли в этой поездке:

– Миша, пора работать.

– В смысле? – не понял я. – Подменить водителя? У меня прав нет.

– Зато есть обязанности. Публика ждет рассказа о Брюгге.

– Да уж, – хмыкнул я. – Эти милые лица просто светятся ожиданием.

– А ты не заглядывайся на лица. Ты здесь в качестве экскурсовода, а не физиономиста.

Я с неохотой встал и направился к микрофону.

– Доброе утро, – произнес я безразличным голосом вагоновожатого, объявляющего остановки. – Через некоторое время наш автобус прибудет в Брюгге, столицу Западной Фландрии и один из красивейших бельгийских городов…

Я полностью отключил воображение и, откровенно скучая, стал выкладывать известные мне факты, почерпнутые из лишенных эмоций справочников: расположен там-то, основан тогда-то, известен тем-то.

– Чушь! – неожиданно прервал меня хорошо знакомый с недавних пор голос Лилиного папаши.

Я искоса взглянул в его сторону и продолжил рассказ, вяло пересыпая его фактами, именами и датами.

– Полнейшая чушь! – снова подал голос Лилин папаша.

Тут до меня дошло, что Лиля во вчерашнем припадке раскаянья, видимо, поведала родителям о моем методе преподносить исторические факты, и теперь всякий мой экскурс в историю будет сочтен заведомой ложью. Это показалось мне настолько забавным, что я не удержался и прыснул.

– Вы только посмотрите на него: врет и еще смеется над нами! – не унимался Лилин папаша.

Честно говоря, он мне надоел.

– Уважаемый родитель, заточивший в подземелье дщерь с чертами вольной птицы и душою робкой лани, – торжественно продекламировал я. – Ты, сжимающий сурово сердце нежное тисками, ты, глумящийся над духом дряхлый сторож юной плоти, ты избравший самолично дщери участь старой девы, обвинять меня не смеешь в вероломстве и обмане… Это были, – пояснил я, – стихи знаменитого уроженца Брюгге, средневекового поэта Яна ван Струуве в блистательном переводе Константина Бальмонта.

Автобус зааплодировал, а профессор Айзенштат захохотал.

– Браво! – сказал он. – Слава Богу, дело не ограничилось лекцией. Между прочим, – обратился он к Лилиному папаше, – все, сказанное о Брюгге, было не чушью, а сухой исторической правдой. Заявляю вам как историк в целом и специалист по Бельгии и Нидерландам в частности. Миша, продолжайте, пожалуйста.

Признаться, я не надеялся, что этим утром у меня улучшится настроение, и меньше всего ожидал, что поднимет мне его маленький профессор Айзенштат. Воодушевившись, я поведал о брюггском астрономе Якобе Стоффендоттере, открывшем один из спутников Юпитера, и его земляке, отважном книгочее Николасе ван дер Лоо, который в 1708 году с помощью аркебузы в течение нескольких часов в одиночку сдерживал атаки целого отряда французов, желавших разграбить городскую библиотеку. Я до того увлекся вымышленными сынами Брюгге, что совершенно забыл о настоящих – по правде говоря, мало кому известных. Теперь меня никто не перебивал, некоторые, как в первый день поездки, прилежно заносили свежайшую историческую информацию в блокноты, и я в очередной раз убедился, насколько живо преподнесенный вымысел достовернее сухо изложенных фактов.

Фантазии моей хватило до самого Брюгге. Я мог бы продолжать, но, к сожалению, автобус наш остановился у самых врат города, который за последние полчаса изрядно исторически потучнел и обрел несколько знаменитых уроженцев. Мы вышли из автобуса, а Рита отправилась на поиски местного экскурсовода. Через пару минут она вернулась с совершенно растерянным видом и в сопровождении немолодой женщины в ярко-красном плаще, черной шляпе и с пестрым зонтиком в руке. Из-под шляпы женщины рыжими волнами падали на плечи волосы, на веки были густо наложены зеленые тени, а тонкие губы пылали алым штрихом на белом лице.

– Миша, – с отчаянием в голосе проговорила Рита, – скажи, ты знаешь французский?

– Об этом надо было спрашивать сегодня ночью, – ответил я.

– Миша, мне не до шуток. Мы заказали русского экскурсовода по Брюгге, Наталью Ушакову, а вместо нее явилось вот это… недоразумение и лопочет что-то по-французски.

– Почему же недоразумение, – возразил я, разглядывая Ритину спутницу. – Вполне определенный тип женщины легкого поведения и тяжелой судьбы.

– Прекрати, умоляю тебя! Так ты говоришь по-французски?

– Как бог!

– Честно?

– А когда я врал?

– Тогда спроси у нее, где Наташа Ушакова!

Откровенно говоря, мое знание французского ограничивалось несколькими десятками слов и дюжиной фраз. Но я решил, что этого хватит.

– Бонжур, – обратился я к мадам.

– Bonjour![1]1
  Добрый день! (фр.)


[Закрыть] – радостно ответила та.

– Са ва? – продолжал я скрести по скудным сусекам моих французских познаний.

– Ça va[2]2
  Как дела?… Нормально (фр.).


[Закрыть].

– Миша, – вклинилась в нашу светскую беседу Рита, – какая еще «сова», перестань болтать с ней о ерунде. Спроси ее, где Ушакова.

– А пропо, – галантно сказал я, – У э мадемуазель Ушакова?[3]3
  Кстати, где мадемуазель Ушакова? (фр.)


[Закрыть]

– Ah, mademoiselle Uchakoff! – с сокрушенным видом покачала головой бельгийка. – Elle est malade[4]4
  Она больна (фр.)


[Закрыть].

– Она говорит, – перевел я, – что мадемуазель Ушакова маляд.

– Какой еще маляд? – не поняла Рита.

– Откуда я знаю, какой. Наверно, любовника ее так зовут. Допустим, Эжен Маляд. Есть еще на свете женщины, готовые, в отличие от некоторых, пожертвовать работой, лишь бы провести время с любимым человеком.

– Это безобразие! – возмутилась Рита. – Я этого так не оставлю. Они заплатят мне неустойку, они…

– Quest-ce qu’il y a?[5]5
  Что случилось? (фр.)


[Закрыть] – поинтересовалась бельгийка.

– Ту ва бьен[6]6
  Все в порядке (фр.).


[Закрыть],– заверил я ее и опять повернулся к Рите: – Оказывается, его зовут не Эжен, а Илья. Илья Маляд. Может быть, даже наш соотечественник.

– Мне плевать, – заявила Рита, – на то, как зовут ее хахаля, и на нее саму. Миша, – неожиданно жалобно добавила она, – а ты смог бы переводить эту. экскурсоводшу? Я готова тебе доплатить, если что.

– Я не покупаюсь, – гордо ответил я. – И не продаюсь. В этой жизни есть вещи поважнее денег. Человеческое отношение, например.

– Ты все еще сердишься на меня?

– Мне нравится это «все еще»! И половины суток не прошло.

– А если я тебя поцелую?

– А если я тебя? Хитренькая вы, тетя Рита, сразу всего захотели: и переводчика заполучить, и с симпатичным парнем поцеловаться, и неревнивого мужа заставить ревновать.

– А ты как думал, дурачок?

Рита притянула меня к себе и на виду у всех поцеловала в губы.

– Ah! – пораженно воскликнула бельгийка. – C’est charmant![7]7
  Это очаровательно! (фр.)


[Закрыть]

– Что ей еще нужно? – спросила Рита.

– Радуется за нас. – Я повернулся к экскурсоводше. – Коман ву вуз аппеле?[8]8
  Как вас зовут? (фр.)


[Закрыть]

– Jeanne, – ответила та. – Jeanne Petit-Laurent.[9]9
  Жанна Пети-Лоран (фр.).


[Закрыть]

– Тре бьен, Жанночка. Ву парле, же традюи. Д’аккор?[10]10
  Вы говорите, я перевожу. Согласны? (фр.)


[Закрыть]

– D’accord.

– О чем вы? – поинтересовалась Рита.

– Ее зовут Жанна, – пояснил я. – И она сказала, что как честная женщина ты должна выйти за меня замуж, чтобы не опозорить мою семью.

– До чего емок французский язык, – усмехнулась Рита. – Так ты согласен быть переводчиком?

– А что мне остается? Для меня это теперь супружеский долг.

– Спасибо, Миша. – Она снова потянулась ко мне губами, но на сей раз не поцеловала, а прошептала на ухо: – И имей в виду: еще раз назовешь меня «тетей Ритой», я дам тебе такую оплеуху, что ты не только французский, но и русский забудешь.

Брюгге оказался красив до изумления. Время словно застыло в этом небольшом городке, дух Средневековья увековечился в камне. По узеньким улочкам неспешно передвигались, поскрипывая осями, конные экипажи; лошади, тучные и степенные, выбивали подковами дробь о брусчатку. Вид их не вызывал ощущения анахронизма, наоборот – куда большей нелепостью казались автомобили, выныривающие из-за углов старинных зданий, сверкая фарами. Мощеные камнем улицы и площади рассекало множество каналов с перекинутыми через них мостами, из почти неподвижной воды вырастали краснокирпичные и белостенные дома, причудливыми силуэтами поднимаясь к пасмурному небу и возвращаясь обратно в воду полнокровными отражениями.

Наша процессия передвигалась по этому маленькому готическому царству вслед за новоявленным гидом с очень подходящим к месту средневековым именем Жанна. Время от времени она вскидывала вверх свой пестрый зонтик и взывала к нам:

– Arrêtez-vous, mesdames et messieurs![11]11
  Остановитесь, дамы и господа! (фр.)


[Закрыть] – и, собрав слушателей в кольцо, принималась вещать.

Я делал вид, что внимательно вслушиваюсь в ее рассказ, позволяя себе многозначительно кивать, а когда Жанна замолкала, нес глубокомысленную отсебятину, взращивая ее из крохотных зерен немногих понятых мной французских слов. Это было несложно, поскольку в ремесле экскурсовода, как и в любом другом деле, главное – уловить принцип, а все остальное относится к импровизации.

– Voilà l’église Notre-Dame, – скороговоркой объявляла Жанна, после чего переходила на полнейшую для меня тарабарщину.

– Перед вами церковь Богоматери, – прилежно переводил я, – один из красивейших памятников готической архитектуры тринадцатого века, прославленный…

Во время этих псевдоисторических пассажей я с некоторой опаской поглядывал на профессора Айзенштата – мне почему-то казалось, что старый лис знает французский. Но профессор лишь молча и вполне дружелюбно улыбался, всем своим видом поощряя меня к очередному хулиганству.

После двухчасовой прогулки по городу мы остановились у музея Грунинге, где Жанна распрощалась с нами, напоследок прошептав мне на ухо:

– Vous êtes un artiste. Traduire sans connaître le français – cest le pied![12]12
  Вы артист. Переводить, не зная французского, – это нечто! (фр.)


[Закрыть]

– И вам того же, – с улыбкой ответил я.

Жанна чмокнула меня в щеку, помахала остальным рукой и удалилась.

– Тебе сегодня везет на поцелуи, – насмешливо заметила Рита.

– Довольно сомнительное везение, – буркнул я в ответ.

– Ты про первый поцелуй или про второй?

– Боюсь, что про третий. Может, меня еще уличная лошадь захочет поцеловать.

– На ее месте я бы тебя лягнула. Ты готов вести экскурсию по музею?

– Хоть десять.

– В таком случае, можешь начинать.

Я величественно откашлялся.

– Медам, месье, – объявил я, – перед нами – известнейший в Брюгге музей изящных искусств Грунинге, история которого восходит к началу восемнадцатого столетия. Подробности – внутри.

Музей был невелик, да и полотен в нем было немного. Я водил нашу группу по малочисленным залам и, испытывая омерзение к себе, предавался гнуснейшему занятию: рассказывал о картинах и мастерах, их создавших. Иначе говоря, всячески мешал людям получать удовольствие от живописи.

– Вы видите перед собой жемчужину музея – «Страшный Суд» кисти Иеронима Босха, – суконным от отвращения языком вещал я. – Алтарный триптих, созданный в начале шестнадцатого века…

– Скажите, Миша, а это действительно знаменитая работа? – перебила меня невысокая полная женщина в очках. В руках она держала блокнот и шариковую ручку.

– Очень, – ответил я.

– И сколько же он, интересно, получил за нее?

От такого изумительного вопроса во мне пропало всяческое раскаянье.

– Нисколько, – сказал я. – Голландец Босх преподнес ее в дар музею Грунинге в знак благодарности за первую выставку, которую ему устроили в Бельгии.

– Очень любопытно, – кивнула дама, записывая в блокнотик свежую информацию.

– Но постойте, – возмущенно вмешался Лилин отец, – вы ведь сами говорили, что музей основан в восемнадцатом веке!

– Говорил, – согласился я.

– А картина написана в шестнадцатом, так?

– Так.

– Тогда как же.

– Благодарность не знает временных границ, – отрезал я. – А теперь перейдем к не менее знаменитой «Мадонне каноника ван дер Пале» кисти Яна ван Эйка.

По левую руку от меня внезапно образовался профессор Айзенштат.

– Миша, – тихо и лукаво произнес он, – а ван Эйк – англичанин?

– Почему англичанин? – удивился я.

– «Ван» – это ведь «один» по-английски?

– Верно, – кивнул я. – А «эйк» по-английски «боль». Мне нравится ход ваших мыслей, профессор.

– Учусь у вас, – с улыбкой парировал профессор Айзенштат.

– Приятно иметь дело с человеком, который, будучи профессором, не стесняется учиться, – с легким поклоном заметил я. – А скажите мне честно, вы ведь, наверно, понимаете по-французски?

– Как вам сказать, Миша… Вообще-то, я читал курс лекций в Сорбонне.

– Понятно, – вздохнул я. – И как вам мои познания во французском?

– Роскошно, – снова улыбнулся Айзенштат. – Они почти не уступают вашим познаниям в истории.

– Я так и думал. Профессор, когда эта бодяга закончится, не хотите выпить со мной по кружке пива?

– Спасибо, Миша, но вынужден отказаться. Я и в молодости был до пива не охотник, а уж в нынешние свои семьдесят шесть. Вот водочки я бы выпил с удовольствием.

– Так в чем же дело?

– Когда б не все те же семьдесят шесть.

– Профессор, семьдесят шесть – это уже не водка, а тринидадский ром.

– Не стану состязаться с вами в остроумии. Вам пока трудно это понять.

– Я уже просто перерос возраст понимания. Вот, скажем, лет двадцать назад…

– Миша, – сказал профессор Айзенштат, – не морочьте мне голову. Публика уже заждалась рассказа о ван Эйке.

Наша группа и в самом деле собралась у «Мадонны каноника», но смотрела почему-то не на картину, а в мою сторону. Я вздохнул и подошел к ним.

– Перед вами, – неожиданно зло сказал я, – одна из известнейших работ фламандского живописца Яна ван Эйка «Мадонна каноника ван дер Пале», написанная в 1436 году, в чем нетрудно убедиться, прочитав табличку под картиной. На картине, выполненной маслом на дереве, изображена мадонна с младенцем в окружении трех фигур, в чем тоже легко удостовериться, если смотреть на картину, а не разглядывать экскурсовода. Поэтому, если вы действительно любите живопись, если она вам в самом деле интересна – смотрите туда, смотрите молча и не ожидая рассказа. Потому что подлинное познается в молчании.

После музея моя экскурсоводческая миссия была закончена. Рита сообщила, что без четверти пять мы собираемся у автобуса с тем, чтобы в пять выехать обратно в Германию, а до той поры каждый волен занять себя чем угодно – побродить по городу, перекусить, купить сувениры. Я постарался как можно незаметней улизнуть от остальных – за два эти дня я устал от постоянного окружения и соскучился по одиночеству. Мне хотелось побыть наедине с собой и удивительно красивым, пришедшимся мне по сердцу городом. Я свернул в переулок и, полагаясь скорее на наитие, зашагал к одному из каналов.

– Миша! – внезапно окликнули меня.

Я, не оборачиваясь, прибавил шагу.

– Миша, подожди!

Я вздохнул, остановился и взглянул назад. Меня догоняла Лиля.

– Миша… – чуть запыхавшись, проговорила она, поравнявшись со мной. – Ты так быстро ходишь. Я едва. тебя догнала.

– Зачем? – спросил я.

– Что зачем?

– Догоняла зачем?

– Погулять. вместе.

– Да ну?

– Ну да. Я. я от родителей. сбежала.

– Молодец, – сказал я. – Монастырь кармелиток в трех кварталах отсюда.

– Зачем мне монастырь?

– Чтоб постричься в монахини, раскаявшись в дурном поступке. Девицы, которые сбегают от родителей, обязательно совершают после этого какой-нибудь чудовищный грех, затем каются и, наконец, принимают постриг. Хочу подсократить тебе дорогу.

– Миша, я тебя. не понимаю.

– Что ж тут непонятного? Ступай в монастырь. Или возвращайся к родителям.

– Ты меня. прогоняешь? – Лилины глаза округлились.

– Не прогоняю, а направляю на путь истинный. Который приведет тебя к папе с мамой.

– Миша. ну прости меня за то, что я. Мне правда очень хочется с тобой. дружить.

– Чего тебе со мной хочется? – переспросил я.

– Ну, может, я не так выразилась… Мне, честное слово, жалко, что я. Я сделала глупость, я. Я ведь всего один раз оступилась!

– Такая же история произошла с неким альпинистом, вздумавшим покорить Гималаи, – сообщил я. – Он тоже сделал глупость и один раз оступился. Но, знаешь, этого раза хватило. Лиля, между нами, собственно говоря, ничего особенного не произошло – ни слишком хорошего, ни чересчур плохого. Поэтому давай расстанемся на этой не столько светлой, сколько беззвучной ноте. Извини – и всего тебе доброго. Увидимся в автобусе.