Текст книги "Сволочь (сборник)"

Я зашагал дальше. Выйдя к неширокому каналу, я побрел вдоль него по набережной. В воде канала на отраженном сером небе плавало, не дробясь, тусклое ноябрьское солнце. Я перешел по мосту на другой берег, свернул налево и вышел на Гроте Маркт – Рыночную Площадь, с башней Белфорт, зданиями Суконных рядов и многочисленными ресторанчиками. Я зашел в один из них, чтобы, наконец, чего-нибудь съесть и выпить пива. Внутри было людно, накурено – в те счастливые времена в ресторанах еще позволялось курить – и очень шумно. Французской речи не было слышно совсем, говорили на совершенно непонятном мне фламандском языке. Я сел за столик, закурил сигарету в ожидании официанта и, поскольку не был знаком с бельгийской кухней, принялся не слишком учтиво разглядывать, что едят остальные. На большинстве столов дымился в глиняных тарелках какой-то суп с мидиями, к которому на отдельных блюдечках подавали картофель фри. Пахло вкусно, и я заказал то же самое, а к мидиям и картошке – кружку темного пива. Заказывал я на ломаном французском, и несколько посетителей, весело болтавших по-фламандски, с чуть кривой усмешкой взглянули в мою сторону. Официант, рослый, розовощекий и белобрысый, явно не из валлонов[13]13
  Валлоны – романский народ в Бельгии, населяющий южные провинции страны. Говорят на французском и валлонском языках. Валлоны – потомки тех самых легендарных белгов, которым Бельгия обязана своим названием.


[Закрыть], равнодушно принял заказ и столь же равнодушно удалился.

«Интересно, – подумал я, – у фламандских официантов есть обычай плевать в суп клиентам, говорящим по-французски?»

Так и не узнав этой кулинарной тайны Фландрии, я поел, расплатился и вышел из ресторанчика. До отъезда оставалось около часа, и я решил вернуться к каналу, посидеть на берегу и поглядеть на воду. На душе было тихо и хорошо; город, соорудив колыбель из каналов и кирпичных зданий, нежно убаюкивал меня в ней.

– Миша! – донеслось до меня.

Очнувшись, я оглянулся на голос. Вдоль набережной ко мне неуклюжей походкой приближался Макс, Ритин муж.

– Миша! Вот ты где… – Он плюхнулся на каменный парапет рядом со мной. – А я тебя всюду ищу.

– И зачем ты меня всюду ищешь? – поинтересовался я. – Мой рабочий день и вообще миссия экскурсовода успешно завершены. Или ты пришел вручить мне деньги за мой нелегкий труд?

– Нет, деньги у Риты.

– Я почему-то так и думал, – хмыкнул я.

– Ну да, мне этой бухгалтерией как-то неинтересно заниматься.

– А чем тебе интересно заниматься?

Макс задумался.

– Не в этом дело, – произнес он наконец. – Ты мне лучше скажи… А зачем тебя Рита поцеловала?

– Ух ты! – оживился я. – Да ты никак ревнуешь?

– Честно? Не очень. Ну, то есть совсем, наверно, не ревную. Скучно это. И как-то. некрасиво.

– А что не скучно?

– Не знаю. Вроде, все скучно, а на самом деле ничего не скучно. Понимаешь?

– Не совсем.

– Просто жить – не скучно. Я могу на скамейке сидеть, на траве сидеть, в кресле сидеть, перед телевизором сидеть, часами могу сидеть, и мне не скучно. Мне хорошо. Меня не трогают – и мне хорошо. А Рита так не может. Ей нужно, чтобы вокруг все двигалось, крутилось, пыхтело.

– Как же ты на такой женился?

– Она хорошая, нежная, заботливая… Я бы без нее пропал.

– Ты ее любишь?

– Очень люблю. Если она куда-то совсем исчезнет, я просто не знаю, как буду дальше.

– Я понял, – усмехнулся я. – Тебе нужно, чтобы она появлялась по твоему желанию и исчезала по твоему желанию.

– Ну да, наверно.

– Макс, ты ошибся. Тебе нужна не жена, а джинн из лампы. Потрешь лампу – появится, сделает дело – исчезнет. Короче, зачем я тебе понадобился?

– Так я ж и говорю, – объяснил Макс, – из-за Риты. Ты понимаешь, я и правда не ревнивый, а она почему-то сердится. Она хорошая, но глупая, сама не понимает, что если б я ее ко всем ревновал, она бы от меня давно ушла. Я ей нужен такой, какой есть. И она мне нужна такая, какая есть. Но она так устала, так перенервничала из-за этой поездки, что мне хочется сделать ей приятное.

– Макс, – улыбнулся я, – тебе сколько лет?

– Сорок. А что?

– Ты похож на восьмилетнего.

– Почему?

– Макс, пожалуйста, не смеши меня. Говори лучше, что ты там надумал.

– Понимаешь… – Макс замялся. – Нам надо… В общем, нам надо подраться.

– Чего? – изумился я.

– Нет-нет, ты не подумай, – замахал руками Макс, – не по-настоящему, понарошку. Но чтоб следы остались.

– Макс, ты соображаешь, что говоришь?

– Ну да. Ты мне поставишь синяк под глазом, и я тебе поставлю. Только ты не очень сильно бей, я боли боюсь.

– Так, – сказал я, – значит, я тебе синяк и ты мне синяк. Обмен, конечно, честный, но совершенно идиотский. А в чем смысл сделки?

– Ну как ты не можешь понять! – покачал головой Макс. – Рита решит, что я приревновал, подрался из-за нее, и будет рада.

– Твою выгоду я понял. А моя выгода в чем?

– Твоя? – удивился Макс. – Об этом я как-то не подумал.

– Ну, так ты походи вдоль канала и подумай. А я прогуляюсь где-нибудь в другом месте.

Я встал, чтоб уйти. Макс поднялся следом.

– Значит, не хочешь меня ударить? – сказал он.

– Нет, Макс, не хочу.

– Тогда я сам тебя ударю!

Он неуклюже размахнулся и выбросил руку вперед. Я даже не стал уворачиваться, просто отступил в сторону. Макс сделал по инерции пару шагов, потерял равновесие и всей тушей шлепнулся в канал.

– Ай! – раздался его удивленно-испуганный голос. – Миша!

Несколько бельгийцев, гулявших у канала, недоуменно поглядели в нашу сторону.

– Дамы и господа, – обратился я к ним, – мы с вами находимся на берегу канала Грунерей, одной из красивейших водных артерий города Брюгге. Длина канала составляет около сотни метров, глубина достигает в некоторых местах трех метров. Температура воды в это время года…

– Миша, я тону! Я плавать не умею! Помоги!

Я повернулся к барахтавшемуся в воде Максу. Того пару раз накрыло с макушкой.

– Дай руку! – крикнул я, наклоняясь. – Дай руку, идиот!

Макс вцепился в мою руку и неожиданно дернул за нее изо всех сил. Я полетел в воду, а когда вынырнул, увидел перед собой улыбающуюся физиономию Макса.

– А здесь и правда глубоко, – радостно сообщил он. – Ты хорошо плаваешь? Потому что я не очень.

– Ничего, – огрызнулся я, – три метра до дна проплывешь.

Я сграбастал Макса и подтащил его к каменной стене набережной.

– Хватайся за край, – велел я.

Макс ухватился за край стены, я подсадил его, и он вылез на берег, где принялся прыгать и отряхиваться, точно выбравшийся из лужи щенок.

– Руку дай! – зло окрикнул я его.

Макс протянул мне руку и, поднатужившись, вытащил меня из воды. Вокруг нас собралось небольшое сообщество бельгийцев, озабоченно зудящих что-то невнятное по-фламандски.

– Ту ва бьен, – заверил я их, стряхивая с себя воду. – Тре бьен. Просто шарман.[14]14
  Все хорошо. Очень хорошо… Очаровательно (фр.).


[Закрыть]

– А ведь я тебя спас, – не переставая улыбаться, сообщил Макс. – То есть сначала ты меня спас, а потом я тебя спас. А Рите скажем, что мы подрались и упали в воду, ладно?

– Пошли к автобусу, придурок, – клацая зубами, ответил я. – И молись, чтоб водитель был на месте.

Мы зашагали к месту парковки. Мокрая одежда липла к телу и насквозь пронизывала его холодом. Встречные пешеходы с изумлением поглядывали на нас, принимая то ли за уличных артистов, то ли за сбежавших сумасшедших.

– А знаешь, – сказал Макс, – жить действительно совсем не скучно, а даже очень интересно. Я правда рад.

– Чему ты рад, полоумный?

– Такое приключение… И Рита будет довольна. И мы вроде как подружились.

– Похоже на то, – хмыкнул я. – Вот уж действительно – избавьте меня от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь.

Наконец мы добрели до автобуса. На наше счастье водитель уже был на месте, а возле автобуса в ожидании группы прогуливалась Рита.

– Господи, – воскликнула она при виде меня и Макса, – что это с вами? Почему вы мокрые?

– Старинный брюггский обычай, – ответил я, – купаться в ноябре при всем параде в местном канале. Всюду принято бросать на память монетку в воду, а в Брюгге монеты оставляют на берегу и бросаются в воду сами.

– Мы подрались, – счастливо объяснил Макс, – и упали в канал.

– Подрались? Зачем?

– Потому что он целовал тебя. Я сам видел. А я не хочу, чтоб мою жену целовал кто-то кроме меня.

– Макс, это очень глупо, – сказала Рита, хмуря брови и кусая губы, чтобы не рассмеяться. – Немедленно переоденься, ты простудишься! И ты тоже, – добавила она, мельком глянув в мою сторону.

Она велела водителю открыть багажное отделение, мы с Максом взяли сумки и залезли в автобус. Рита зашла следом за нами.

– А тебе чего здесь надо? – не слишком вежливо поинтересовался я.

– Растереть Макса полотенцем и дать ему сухую одежду.

– Макс уже взрослый мальчик, как-нибудь справится с этой трудной задачей сам. Если ты забыла, мне тоже надо переодеться.

– Переодевайся, кто тебе мешает.

– В твоем присутствии?

– А что тебя смущает?

– М-да, – проговорил я. – Сумасшедшая у вас семейка.

Я повесил мокрую куртку на спинку кресла, снял такие же мокрые туфли, достал полотенце, сухое белье и свитер и принялся разоблачаться. Рита, вооружившись махровым полотенцем, сушила Максу волосы и растирала розовую кожу.

– Представляешь, – заливался Макс, – я его как схвачу, а потом он меня как схватит, и оба прямо в канал попадали… Вода жуть какая холодная…

– Одевайся, Макс, – коротко бросила Рита.

Она разложила перед Максом сухую одежду и направилась ко мне. Я едва успел прикрыться полотенцем.

– Ну, – сказала Рита, покосившись на полотенце, – так что у вас произошло?

– Изыди, сатана! – прошипел я.

– Вы правда подрались?

– Не на жизнь, а на смерть. Кровавая каша и поныне плавает в водах канала Грунерей. Слушай, ты дашь мне переодеться?

– Ты меня стесняешься?

– Представь себе. Ты ведь не дала мне повода тебя не стесняться.

– Не бойся, я не разглядывать тебя пришла.

– А зачем?

– Расплатиться.

Рита достала из сумочки бумажник, извлекла из него четыре сотенные купюры и протянула мне.

– Вот, держи.

– Благодарствую, – сказал я. – И куда я их, по-твоему, должен сейчас девать?

– Тебе видней.

– Погоди. – Я подозрительно глянул на Риту. – Мы вроде договаривались о трехстах марках, а здесь четыреста.

– Мне кажется, ты сегодня честно заработал дополнительную сотню.

– Знаешь что, – сказал я, – иди-ка ты со своей сотней…

– Не груби, мальчик. Ты что себе вообразил? За что я, по-твоему, хочу тебе доплатить?

– Боюсь подумать.

– А ты не бойся, думать иногда полезно. Это тебе за форс-мажорную работу переводчика, не предусмотренную контрактом.

– Ты сама-то веришь в то, что говоришь?

– Естественно.

– Короче, – сказал я, – убери эти сто марок куда подальше, пока я не вышвырнул и тебя, и твоего Макса из автобуса.

– Грубый ты, Миша. – Рита положила сотенную купюру обратно в бумажник, бросив оставшиеся три на сиденье рядом со мной.

– Рита! – послышался голос Макса. – Ты забыла достать мне из сумки сухие носки!

– Иду, Максик! – Она глянула на меня своими насмешливыми зелеными глазами. – В любом случае, спасибо тебе. Как ты там говорил про битву под Гентом? Мужчины всего лишь воюют, но подталкивают их к этому женщины?

– Не слишком обольщайся, – ответил я. – Из-за одних женщин топят друг друга в крови, из-за других купают друг друга в брюггском канале. Масштабы не те.

– Масштабы разные, но суть одна. Если б я захотела…

– Знаешь что, – сказал я, – иди к Максу.

– Не сомневайся, именно к нему я и пойду.

Она вернулась к Максу и с нежной заботливостью принялась рыться в сумке, отыскивая для мужа сухие носки.

Всю обратную дорогу я ни с кем не заговаривал и рассеянно смотрел в окно. У самой границы Бельгии автобус остановился на заправочной станции, и я вспомнил вдруг, что так и не купил Алешке Жаворонкову пива. Я сунул ноги во все еще сырые туфли, сбегал в магазинчик на заправке и купил упаковку «Стеллы Артуа» и маленькую статуэтку Писающего мальчика. Около одиннадцати вечера автобус прибыл на отправной пункт в нашем городке. Я коротко попрощался со всеми и зашагал домой. Дома я включил в ванне горячую воду, и пока она наполнялась, позвонил Алешке.

– Да? – послышался в трубке его, как всегда, недовольный голос.

– Привет, Леха, – сказал я. – А я из Бельгии вернулся.

– Я в курсе, – буркнул он.

– Откуда?

– А я всегда в курсе. Ты мне пива бельгийского привез?

– Само собой. И пива, и статуэтку Писающего мальчика.

– Да на кой мне…

– Ты не понимаешь, Леха. В Брюсселе есть такое поверье: если потереть Писающему мальчику пиписку, то в доме будут счастье и достаток. Статуэтка, правда, маленькая, так что и счастье с достатком выйдут небольшие.

– Можешь оставить статуэтку себе, – заявил Жаворонков, – и тереть ей все, что захочешь. Мне маленького счастья не требуется, мне бы чего побольше.

– Дурак ты, Леха, – сказал я. – Большого счастья без малого не бывает. Большого вообще не бывает без малого. Даже Вселенная состоит из крохотных частичек.

– Ты меня-то не грузи, – буркнул Леха. – Я тебе не подопытный турист. Лучше скажи, когда пиво принесешь.

– Завтра принесу.

– А ты его не выпьешь за ночь?

– Постараюсь не выпить.

– Да уж постарайся. Как съездил-то? Хотя нет, не надо. А то у меня уши отвалятся на ночь глядя. Пока.

Он повесил трубку.

– Хам, – равнодушно произнес я.

Я направился в ванную, разделся и погрузился в горячую воду. Та приятно обожгла тело.

– Ванны, – назидательно поведал я потолку и кафельным стенам, – согласно данным археологии, были изобретены две с половиной тысячи лет назад на греческом острове Крит…

В это время зазвонил телефон. Я решил проигнорировать его, но аппарат не успокаивался, буквально захлебываясь звоном. Я вылез из ванны, накинул халат, прошлепал мокрыми ступнями в комнату и взял трубку.

– Да? – не слишком дружелюбно сказал я.

– Миша, привет, – раздался в трубке бодрый голос Макса. – Ты уже дома?

– Макс, ты свинья, – сказал я. – Сперва ты меня вытаскиваешь из канала в Брюгге, потом из ванны в собственной квартире. Болезнь у тебя, что ли, такая?

– Надо было оставить тебя в канале? – удивился Макс.

– Может быть. Спокойной ночи.

– Погоди, не вешай трубку, тут Рита хочет с тобой поговорить.

– Миша, – послышался в трубке голос Риты, – извини, что беспокою. Мы так быстро расстались, что я забыла сказать тебе главное.

– Что жить без меня не можешь?

– Прекрати. Миша, мы хотим через четыре месяца организовать поездку в Италию. На восемь дней. Рим, Флоренция, Венеция. Ты согласен поехать экскурсоводом? По-моему, мы неплохо сработались.

– Ты так считаешь? – усмехнулся я.

– Да, я так считаю.

– А знаешь что, – сказал я, – пожалуй, я согласен.

– Из обоюдного интереса?

– Нет. Чисто из-за денег.

– Снова на себя наговариваешь?

– Естественно.

– Вот и чудесно. Я буду держать тебя в курсе. Спокойной ночи.

Рита повесила трубку. Я подумал и снова набрал номер Алешки Жаворонкова.

– Привет, Леха, – сказал я. – А я в Италию еду. Через четыре месяца. Что тебе привезти?

– Ничего не привози, – прорычал Жаворонков. – И сам не приезжай. Прыгни с Пизанской башни и останься там навсегда. Сволочь ты, Миша.

Он бросил трубку.

Я улыбнулся, положил трубку и по новой забрался в чуть подостывшую ванну, которая в тот момент представлялась мне пусть и очень маленьким, но счастьем.

Французская рыбалка

У моего приятеля Сани Кожухова, который по прибытии в Германию сменил фамилию русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две строго обособленные страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:

– Ездить на рыбалку с женщиной – все равно, что ложиться с удочкой в постель.

Мне, однако, в обеих страстях виделось куда больше сходства, чем может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал бьющуюся на крючке рыбину или выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся девушку.

Саня был высок ростом и до того тощ, что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, столько жизненных соков.

– Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, – говорил я ему. – Или в сдувшийся воздушный шарик.

– Половая тряпка звучит отвратительно, – отвечал Саня. – В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?

Если то, чем занимался Саня, действительно можно назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и в конце концов его самосжигающее служение начало, словно под действием центробежной силы, охватывать всю округу. Сане трижды собирались набить морду и дважды набили. Число желавших проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.

– Саня, – спрашивал я у него, – признайся честно: кого у тебя было больше – женщин или рыб?

– Бестактно поставленный вопрос, – отвечал Саня. – Как сказал бы мой папа-врач, не будем путать рыболовство и рыбофильство. Я в ужасе. Какая еще гадость копошится в твоем извращенном уме?

– В моем уме, – усмехался я, – копошится дурное предчувствие, что однажды ты объединишь обе свои пламенные страсти и женишься на русалке.

– Без комментариев, – заявлял Саня.

– Что, крыть нечем?

– Нет. Просто трудно комментировать идиота.

Впрочем, время показало, что я был не таким уж идиотом, как, вероятно, Сане хотелось бы. Закинув однажды свой крючок слишком опрометчиво, он сам на него попался. Девушку, выловленную им на собственную беспутную голову, звали Наташей, и она в самом деле напоминала русалку огромными зелеными глазами и светлыми, почти бесцветными волосами. Саня пропал. Он до такой степени влюбился в свой улов, что остальные женщины перестали для него существовать. Это пугало его и изумляло тех, кто его знал.

– Я в ужасе, – говорил Саня. – Эта Наташа, по-моему, знается с нечистой силой. Она меня заколдовала и наложила заклятье. И, главное, всюду отпускает одного. Значит, уверена в своей силе. Представь: вчера на дискотеке познакомился с одной девицей. Чудо, что за телочка. Сидит у стойки бара и якобы скучает. Я к ней подкатываю с намерением угостить коктейлем, только открываю рот и произношу «позвольте», как чувствую, что язык у меня прилип к гортани. «Ну, – спрашивает она, – так что же вам позволить?» – «Позвольте, – говорю, – вас проигнорировать». И отхожу от бара, как побитая собака.

– Ничего не поделаешь, Саня, – сказал я. – Ты, видимо, стал однолюбом. Смирись.

– Любить одну, – заявил Саня, – значит быть импотентом со всеми остальными. Смириться не могу. Это идет вразрез с моей природой.

Он предпринял еще несколько попыток завести знакомства, но все они потерпели крах. Саня смирился, махнул рукой на свою природу и сделал Наташе предложение. Наташа ответила, что должна подумать, и, подумав секунд двадцать, согласилась. Свадьбу решили сыграть через полгода, в июне. Чем меньше оставалось до намеченного срока, тем в большую прострацию впадал Саня.

– Я в ужасе от собственного счастья, – говорил он. – Точно следишь за самим собой со стороны и тебе, как сказал бы мой папа-врач, абсолютно монопенисуально, что с тобой будет дальше. А ведь мне всего двадцать девять…

Чтобы хоть как-то скрасить Санино ожидание катастрофы, мы с друзьями решили загодя устроить мальчишник, отправившись в соседнюю Францию на рыбалку. В отличие от предусмотрительной Германии, где рыболову требовалось сдать экзамен и получить соответствующую лицензию, в легкомысленной Франции достаточно было заплатить пять евро и хоть весь день торчать с удочкой у пруда.

Майским утром, в пятницу, наша автомобильная кавалькада покинула городские пределы и двинулась в сторону Эльзаса. С каждым километром, отдаляющим его от родного городка, Саня становился все оживленнее, а на подступах к французской границе оцепенение нескольких прошлых месяцев слетело с него окончательно.

– Дайте-ка мне баночку «джекки-колы», – распорядился Саня. Он сделал большой глоток, довольно вытер губы и сообщил: – Я в восторге. Как сказал бы мой папа-врач, выход из коматозного состояния прошел на всех этиловых парах.

Кемпинг, где мы остановились, располагался в сосновом лесу на берегу озера. От озера тянуло влагой и свежестью, от сосен пахло смолой, между их мощными стволами белели фургоны, а под навесами фургонов спокойно и чинно наслаждались природой и тишиной добропорядочные немецкие и французские семейства. Стараясь не нарушать идиллию, мы соорудили павильон, поставили палатки и достали из багажников две огромные эмалированные кастрюли с маринованным мясом для шашлыка, а также прочие продукты, среди которых преобладали водка и пиво.

– Я не понял, – сказал Саня, – а где главное блюдо?

– В кастрюлях, – объяснили ему.

– Так, – мрачно произнес Саня, – я в ужасе. Это мальчишник или пикник на лоне природы?

– А что тебе не нравится?

– На мальчишнике, – терпеливо пояснил Саня, – главным блюдом является торт с проституткой внутри. Где мой торт?

– Саня, – попытались мы вразумить его, – ты же сам всегда говорил, что ездить на рыбалку с женщиной…

– Никто не собирался брать ее на рыбалку, – отрезал Саня. – Вид женщины с удочкой я считаю персональным оскорблением. Пускай бы сидела в кемпинге. Пускай бы просто вылезла разок из торта и шла себе к чертовой матери в лес, где ее сожрали бы волки. Одним словом, ничего не желаю знать. Где мой торт с проституткой?

– Торта нет, – виновато сказал я. – А проститутка сейчас будет. Давайте Колюню!

Из-за павильона вывели Колюню – двухметрового амбала, наряженного по случаю в безразмерную юбку и чулки. Сквозь тонкий трикотаж весьма неаппетитно просвечивали волосатые ноги. Губы Колюни были намазаны ярко-красной помадой, а использовать румяна не пришлось, потому что Колюнины щеки и без того рдели от сомнительного удовольствия. Немцы и французы из соседних фургонов позабыли на время об идиллии и с интересом развернулись в нашу сторону.

– Вот тебе проститутка, – объявили мы Сане. – Будь с нею нежен.

Саня покачал головой.

– Это не проститутка, – сказал он. – Это какая-то блядь. Я в ужасе. Наши соседи в шоке. Колюня, ты видел себя в зеркале? Оно бы разбилось вдребезги, лишь бы тебя не отражать. Господи, почему, создавая идиотов, ты предназначил их мне в друзья?

– Пацаны, – слегка обиженно пробасил Колюня, – я ему что, не нравлюсь?

– Ты мне жуть как нравишься, Колюня, – заверил его Саня. – Мне вообще нравится все большое и глупое. Надеюсь, – Саня повернулся к нам, – он будет ночевать не в моей палатке?

– Напьемся – увидим, – успокоили мы Саню.

Мы и в самом деле напились, хотя начали довольно скромно, дождавшись шашлыков и провозглашая тосты. Выпили за Саню. Выпили за Саниных родителей – папу-врача и маму-проводницу. Кто-то (кажется, Колюня) предложил выпить за Наташу. Саня взвился.

– Кто тут сказал «Наташа»? – бешено озираясь по сторонам, прошипел он. – Где вы тут видели Наташу? Я в ужасе. Вы бы еще выпили за мою прежнюю холостую жизнь. Не чокаясь.

Послушный Колюня хотел было и вправду предложить, не чокаясь, тост за Санину прежнюю холостую жизнь, но, встретившись взглядами с остальными, зарделся еще сильнее и умолк. К полуночи хороши были все. Любвеобильный Саня, приобняв за плечо Колюню, клялся тому, что если б не Наташа, он бы непременно женился на нем.

– Ведь ты бы, Колюня, разрешал мне шляться по бабам? – доверительно спрашивал Саня.

– Разрешал бы, – преданно отвечал пьяный Колюня.

– И я бы шлялся. Ох, как бы я шлялся! А тебя, дурака, и не спрашивал бы. Ты бы ждал меня дома и рыдал, а когда я возвращался, бил бы меня скалкой по голове. Колюня, ты бы бил меня скалкой по голове?

– Бил бы, – послушно соглашался Колюня.

– Колюня, ты изверг, – Саня отпустил Колюнино плечо. – Я в ужасе. Я передумал. Я на тебе не женюсь. Ну тебя к чертовой матери с твоей ревностью!

На следующее утро, что не удивительно, на рыбалку отправилась лишь половина. Прочие остались в палатках, откуда их невозможно было выманить ни посулами обильного улова, ни угрозами облить палатку бензином и поджечь. Мы всемером зашагали к соседнему пруду, где разрешалось рыбачить. Смотритель пруда, невысокий коренастый эльзасец с наглыми глазами, взял с каждого по пять евро и выдал взамен рыболовные квитанции.

Саня толкнул меня в бок.

– Спроси его, какая тут водится рыба.

С трудом извлекая обрывки французского из похмельной головы, я поинтересовался:

– Какая… эээ… poisson[15]15
  Рыба (фр.).


[Закрыть] водится ici[16]16
  Здесь (фр.).


[Закрыть]?

Смотритель косо глянул на меня.

– De l’Allemagne?[17]17
  Из Германии? (фр.)


[Закрыть] – спросил он.

– Oui[18]18
  Да (фр.).


[Закрыть],– ответил я.

– Merde[19]19
  Дерьмо (фр.).


[Закрыть],– сказал смотритель.

– Мерда, – сообщил я Сане. – Здесь водится мерда.

– Какая еще мерда?

– А я почем знаю? Ты рыбак, тебе видней.

Мы расставили шезлонги, достали удочки, наживили крючки личинками и забросили их в воду. С поверхности пруда неторопливо поднималась утренняя дымка, полоску за полоской открывая противоположный берег, поросший серебристыми ветлами. Несмотря на ранний час, рыболовов на пруду собралось уже немало. В основном это были местные, эльзасцы, вполголоса переговаривавшиеся на причудливом франко-немецком наречии.

– Разве на рыбалке положено разговаривать? – удивленно спросил я у Сани.

– Не положено, – сурово ответил Саня. – Наверно, в Эльзасе рыба глухая. На рыбалке, вообще-то, положено пить. Кто-нибудь взял с собой выпить? – обратился он к остальным.

Кто-то достал из рюкзака бутылку виски и пустил по кругу. Рыбачить стало веселей, хотя рыба клевать не спешила. Во всяком случае, наша рыба. Зато стоявший по правую руку от нас старик-эльзасец с завидным и несколько раздражающим постоянством вытаскивал рыбину за рыбиной. Я решил проявить уважение к его мастерству, и когда он вытащил очередной трофей, дружелюбно ему улыбнулся, одобрительно поцокал языком и, указав на рыбу, с видом знатока произнес:

– Merde.

Эльзасец с изумлением посмотрел на меня.

– Bonne merde[20]20
  Отменное дерьмо (фр.).


[Закрыть],– продолжал нахваливать я.

Эльзасец остался недоволен моей похвалой. Он бросил на меня свирепый взгляд, пробормотал что-то себе под нос и забросил удочку по новой.

– Ты чего к нему привязался? – поинтересовался Саня.

– Решил похвалить его мерду. Отменная мерда.

– Это не мерда, – сказал Саня, – это форель. А смотритель здешний, по-моему, сволочь и провокатор. Мой тебе совет – не заговаривай ни с кем.

– Ты тоже.

– А я-то чего?

– А ты налево посмотри.

По левую руку от нас, словно соткавшись из воздуха, возникла юная француженка – стройная, с темно-каштановыми волосами и большими серо-голубыми глазами. Легкими, изящными движениями она установила шезлонг, наживила приманку и забросила удочку в воду. Саня оцепенело уставился на нее.

– Я в ужасе, – сказал он. – Что здесь делает эта мадам с удочкой?

– Это мадемуазель.

– В корне меняет дело. Что здесь делает эта мадемуазель с удочкой?

– Боюсь ошибиться, но, полагаю, ловит рыбу.

Саня некоторое время молча наблюдал за француженкой. Затем, не отводя от нее взгляда, обратился ко мне:

– Спроси, не хочет ли она выпить.

– Ты ж мне советовал ни с кем не заговаривать.

– Мало ли чего я советовал… Будь человеком, спроси.

– Мадемуазель, – окликнул я девушку, подняв руку с бутылкой виски, – хотите выпить?

Та посмотрела на меня, на бутылку, улыбнулась и покачала головой.

– Она не хочет выпить, – сообщил я Сане.

– Ты изумительный переводчик, – сказал Саня. – Дай-ка мне бутылку.

– Зачем?

– Пойду сам предложу.

– Ты же ни слова не знаешь по-французски!

– Зато она знает. Мне этого достаточно.

Саня забрал у меня бутылку и направился к юной француженке. Я, естественно, не мог слышать, о чем они там переговариваются, каждый на своем языке, но взгляды обоих в любом случае были красноречивее слов. Наконец, девушка взяла из Саниных рук бутылку с виски, сделала небольшой глоток и вернула обратно. Саня хлебнул свою порцию, подошел к нам и протянул мне бутылку.

– Мы пойдем прогуляемся вокруг пруда, – сообщил он. – Дай сигарет на дорожку.

– Собираешься ее окуривать? – спросил я, протягивая пачку.

– Собираюсь после закурить, – ответил Саня. – Присматривай за моей удочкой. Если что-нибудь поймаешь, можешь записать улов на свой счет.

– Смотри, как бы ты на свою чего-нибудь не поймал, – огрызнулся я, рассерженный его нахальной щедростью.

– Не поймаю, – успокоил Саня. – У меня есть с собой. Как говорит мой папа-врач, гонорея любит отважных, а геморрой – осторожных.

Саня отсутствовал часа два. За это время ни одному из нас так и не удалось ничего выловить, зато бутылка с виски почти опустела, так что лица у нас были вполне довольные. Впрочем, их довольство не шло ни в какое сравнение с выражением нечеловеческого блаженства, крупным шрифтом оттиснутым на лице вернувшегося Сани. Он галантно усадил в шезлонг свою француженку, поцеловал ее в щеку и направился к нам.

– Ну, как рыбалка? – рассеянно поинтересовался он.

– Никак, – ответил я. – А у тебя?

– Бестактный вопрос.

– Как ее хоть зовут?

– Откуда я знаю, как ее зовут. Я не занимаюсь переписью населения… Клюет! – неожиданно крикнул Саня.

– Что?

– На твою-мою удочку клюет!

Я поспешно схватил Санину удочку и принялся сматывать лесу на катушку. Из воды выскочил крючок, на котором трепыхалась небольшая, сантиметров пятнадцать длиной, рыбешка.

– Форель, – сказал Саня. – Как и уговаривались, она – твоя.

Я не слышал его, осчастливленный первым уловом. Бережно придерживая рыбу ладонью, я поднес ее к лицу. От форели пахло тиной и водорослями.

– Эй! – окликнул я рыбачившего справа старика-эльзасца.

Тот глянул исподлобья в мою сторону.

– Форель! – объявил я, гордо демонстрируя свою добычу.

Эльзасец пренебрежительно глянул на мой улов, покачал головой и негромко, но вполне внятно произнес:

– Merde.

В кемпинг мы вернулись с добычей небогатой, выловив на семерых четыре рыбины, но на уху хватило. Те, что остались в лагере, успели в наше отсутствие как следует опохмелиться, и толку от них было немного. Зато когда уха была готова, а водка разлита по пластиковым стаканчикам, они заметно оживились и подсели к столу.

– Обломитесь, господа, – сурово молвил Саня. – Вы свое уже выпили.

Господа на это ответили, что выпьют и наше и, в общем-то, не солгали. К вечеру общество до того развеселилось, что к нам наведались соседи по кемпингу и попросили нас воздержаться от некоторых чересчур откровенных действий, поскольку они путешествуют с детьми, а те с удовольствием перенимают все дурное. Мы предложили им водки, но они отказались. Мы пригласили их заглянуть через полчаса на шашлык, но они заявили, что уже поужинали.

Саня обиделся.

– Что за чертовы соседи, – сказал он. – Откуда они взялись на нашу голову? Чем лично я так прогневил судьбу, что мне всю жизнь приходится иметь дело с дураками?