Текст книги "Сволочь (сборник)"

– Потому что умные люди достаточно умны, чтобы не иметь дела с тобой, – объяснил я.

– Я в ужасе, – сказал Саня. – Разбирайтесь с ними сами. Мне и так нехорошо. Извините, господа, – он повернулся к непрошеным визитерам, – я вынужден покинуть вас по противоестественной надобности.

После чего укрылся за стволом ближайшей сосны и повел себя достаточно скверно. Шокированные соседи ушли, чтобы утихомирить детей, у которых Санина выходка вызвала приступ бурного восторга.

Когда стемнело окончательно, мы расселись вокруг костра, задумчиво жуя шашлыки и неторопливо попивая водку. Костер красиво и загадочно освещал наши лица и ронял мягкие отсветы на подножия сосен, чьи стволы, теряясь в сумерках, поднимались ввысь. Между мохнатыми кронами медленно проплывало звездное небо. Из-за одного ствола вдруг показалась стройная изящная фигурка, направлявшаяся к нам.

Саня вскочил.

– Это она, – сказал он.

– Кто она? – не понял я.

– Ну, сегодняшняя француженка.

– Как она нас нашла?

– Я ей объяснил, где мы.

– Ты же не говоришь по-французски!

– Зато она говорит.

Саня двинулся навстречу гостье. Они застыли темными силуэтами в просвете между двумя соснами, нежно обнявшись.

– Это кто? – спросил Колюня, хлопая глазами.

– Девушка, – ответил я.

– А как же…

– Ты ему разонравился, Колюня.

– Да я про Ната.

– Угомонись, Колюня, – сказал я. – Не мешай взрослым людям общаться.

– А я не взрослый, да?

– Ты очень взрослый, Колюня. Не мешай детям играть.

– Пацаны, – повернулся к нам Саня, – мы прогуляемся вокруг озера.

– А у тебя… – начал было я.

– У меня по-прежнему с собой, – улыбнувшись, оборвал меня Саня. – Как говорит мой папа-врач, нет ничего полезней вечернего моциона. Не скучайте.

Они ушли.

– А я все равно не понимаю, – сказал Колюня. – Ведь он же женится на Наташе, так?

– Так, – ответили ему.

– Тогда почему он гуляет с этой?

– Потому что Наташи нет.

– А разве так можно?

– Колюня, не задавай дурацких вопросов.

– Может, я и дурак, – заявил Колюня, – но я бы так не сделал.

– Так ведь и пришли не к тебе.

– Даже если б ко мне пришли – все равно б не сделал.

– Вот поэтому к тебе и не приходят.

Колюня встал и сжал кулаки.

– Вы просто все злые, – сказал он. – А ко мне. Ко мне еще придут!

Колюня схватил увесистый сук, швырнул его в огонь и побрел в сторону леса. Мы были слишком пьяны и разморены жаром костра, чтобы более-менее осмысленно отреагировать на его уход.

– Интересно, – вяло проговорил один из нас, – в этом лесу медведи водятся?

– А что?

– Если медведь с Колюней столкнется, кто кого заломает?

– Медведь, конечно.

– Почему?

– Колюня добрый…

Добрый Колюня вернулся через полтора часа с пригоршнями шишек, которые он принялся одну за другой мрачно швырять в костер. Шишки лопались с негромким треском.

– Заломал? – спросили его.

– Кого? – не понял Колюня.

– Медведя.

– Какого медведя?

– Которого ты в лесу встретил.

– Никого я не встретил.

– Забздел бурый против Колюни выйти.

– Ага.

Не знаю, кто не выдержал первый, но уже через пару секунд вся наша нетрезвая компания буквально стонала от хохота.

– Вы че, сдурели? – спросил Колюня.

Его усадили. Ему налили водки. Его хлопали по плечу и убеждали, что он отличный парень, к которому еще валом будут валить толпы поклонниц.

– Не, не хочу, чтоб толпы, – замотал головою смущенный от непривычного внимания Колюня. – Хочу, чтоб одна.

– Будет тебе одна, Колюня! Вот вернемся домой – и сразу найдем тебе одну.

– И на всю жизнь!

– Найдем тебе одну и на всю жизнь. Кого хочешь – русскую, немку, эфиопку?

– Не хочу эфиопку, – сказал Колюня.

– Колюня, не будь расистом!

– Я не расист. Я эфиопку не хочу.

Мы так завозились с Колюней, что не заметили, как вернулся Саня.

– Что тут у вас за сумасшедший дом? – спросил он.

– Мы Колюню женим! – ответили мы.

– На всех сразу?

– Нет, – вмешался Колюня. – На одной. На это… на всю жизнь.

– Эх, Колюня, Колюня, – вздохнул Саня. – Дурак ты, дурак.

– Почему?

– Вырастешь – поймешь. Плесните мне водки.

Ему налили, и Саня залпом выпил.

– Хорошо, – сказал он.

– Что хорошо? – спросил я.

– Все хорошо.

В нем чувствовалось что-то странное: он был одновременно и печален, и торжествен, и, опустошен, и, кажется, счастлив.

– А где твоя. э-э… француженка? – спросил я.

– Натали, – сказал Саня. – Ее зовут Натали.

– Надо же, – усмехнулся я, – какое совпадение.

– Это не совпадение, – покачал головой Саня. – Это судьба. Это. как вот звездное небо над нами.

– Саня, кончай грузить, – сказали ему.

– Больше не буду, – ответил Саня. – Пойдем пожурчим, – обратился он ко мне.

Мы отошли от костра и углубились в лес.

– Мне, вообще-то, не хочется, – улыбнувшись, признался Саня.

– Мне тоже. Давай, рассказывай.

– Буду краток, – сказал Саня. – Я расколдовался. С меня снято проклятие. Окончательно и бесповоротно.

– Какое проклятие?

– Однолюбства. Одна русалка заколдовала меня и опутала своими водорослями, другая расколдовала и отпустила на свободу. Как же я благодарен вам всем за этот мальчишник во Франции! Только побывав в плену, научишься любить свободу.

– Ты что же, – не понял я, – решил не жениться на Наташе?

– Не в том суть. Могу жениться. Могу не жениться. Это теперь совершенно неважно. Как говорит моя мама-проводница, рельсы всегда кладут поперек шпал. Ты только не подумай, что я теперь по новой пущусь во все тяжкие. Дело не в том. Что-то такое во мне переменилось. Представь: темный лес, озеро, Натали, и я люблю ее, и нежен с ней, как никогда и ни с кем, а сам слышу все ночные шорохи, и плеск воды, и чувствую траву и сосновые иголки под собой и звездное небо над собой, и все это люблю до умопомрачения… Понимаешь, да? Наташа научила меня любить ее одну. А Натали – всех и все.

– Как научила?

– Не знаю. Научила и все. Ты же знаешь, я ничего на свете не боялся. Мне все было интересно, все в радость – гулять, влюбляться, пьянствовать, рисковать, давать по морде, получать по морде. Но все это было не то, нет, не то. Я чувствовал только себя в мире, а теперь чувствую мир в себе. Мы вроде одно и то же, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Короче, ты теперь с Натали.

– Ничего ты не понял, – вздохнул Саня. – С Натали мы больше никогда не увидимся. Мне ее, может, судьба для того и послала, чтобы расколдовать, просветить и развести с ней навсегда. Она мне так и объяснила: мы, мол, так подзарядили друг друга любовью, что нам ее теперь на все и на всех хватит. Прощай и пойдем делиться с остальными.

– Как это объяснила? – изумился я. – Ты же по-французски не понимаешь!

– Оказывается, понимаю, – сказал Саня. – Оказывается, можно говорить на разных языках и понимать друг друга. Я вот с тобой полчаса на одном языке говорю, а ты ни черта понять не хочешь… Ладно, пошли к костру, а то наши умники скажут, что мне мало было трех часов с Натали, так я еще и с тобой на час уединился.

На следующее утро мы, свернув лагерь и упаковав вещи и оставшийся мусор, покинули кемпинг. Наши машины весело катили по французским дорогам, отороченным майской зеленью. Санино лицо было задумчивым и сияющим одновременно.

– Я свободен, – повторял он, – свободен, свободен!

Впрочем, по мере приближения к германской границе сияния на его лице оставалось все меньше, а задумчивости становилось все больше. Наконец, мы пересекли границу. Эльзас остался позади.

– Вот мы и в Германии, – зачем-то произнес я вслух.

Саня мрачно кивнул. Около часа мы ехали молча.

– Слушай, – не выдержал я, – что с тобой опять? Вспомни, что ты говорил вчера.

– Вчера были любовь и водка, – сказал Саня.

– А сегодня?

– А сегодня предчувствие и похмелье.

Он снова замолчал. Вскоре один из щитов на обочине автобана сообщил, что до нашего городка осталось тридцать километров. Саня запаниковал.

– Что я ей скажу? – повторял он. – Что я ей скажу, что я ей скажу?

– Наташе? – глупо уточнил я.

Саню передернуло.

– Ничего ты ей не скажешь, – заявил я.

– Я не скажу – другие скажут. Колюня, например. Не по злобе, а по глупости.

– А как же плеск воды, звездное небо и сосновые иголки?

– Они мне сейчас под кожу впиваются, иголки эти.

– Нда-а, – задумчиво протянул я. – Пока опасность далеко, все мы изрядные храбрецы. Интересно, что сказал бы по этому поводу твой папа-врач?

– Будь другом, заткнись, а? – попросил Саня.

Я заткнулся. Из дружеских чувств.

Свадьба Сани и Наташи состоялась, как и было назначено, в июне. Наташа была великолепна в белом свадебном платье, которое казалось продолжением ее распущенных снежных волос. Зеленые русалочьи глаза ее сияли. Саня выглядел рассеянным и каким-то обреченным. Он вымученно улыбался, принимая поздравления, и все время озирался по сторонам, точно ждал, что сейчас появится нечто такое, что разорвет плети водорослей, опутавшие его еще крепче, чем до французской рыбалки.

Не знаю, проведала ли Наташа о том, что случилось во время мальчишника, и не думаю, чтобы это ее особенно волновало. Имеющим над нами власть свойственно чередовать длинный поводок с коротким, чтобы мы, не забывая о руке хозяина, мнили себя при этом свободными. И сердце, в общем-то, маленькое и довольно глупое, которое порывалось любить всех и вся, начинает стучать медленней и, как ему кажется, осмысленней, по крупицам, по каплям отказываясь от чего-то большего – и окончательно привязываясь к сдерживающему его поводку.

Морское животное из шести букв

Мне кажется, кроссворды существуют не для развития человеческого интеллекта, а для его полезного расточения. В самом деле: каждый из нас худо-бедно накопил за свою жизнь солидный скарб совершенно излишних знаний, которые, не будь кроссвордов, так и остались бы невостребованными и почили бы в нас навеки «инфузориями», «амфибрахиями», «аминокислотами» и прочими «тегусигальпами».

Однажды, чудесным зимним вечером, мы с одной близкой знакомой сидели в гостиной и наслаждались тишиной и уютом. За окном крупными хлопьями падал снег, я склонился над письменным столом и при свете настольной лампы делал вид, будто что-то сочиняю, а она, устроившись в кресле под торшером с темно-зеленым абажуром, разгадывала кроссворд. В ее пальцах нежно поскрипывал карандаш, в моих небрежно, но как бы осмысленно, покачивалась шариковая ручка, терпеливо ожидая, пока в моем мозгу созреет нечто такое, что наконец позволит ей соприкоснуться с поверхностью чистого листа.

– Радость моя, – неожиданно прозвучал бархатный голос моей спутницы, – ты, случайно, не знаешь, как называется морское животное из шести букв?

Я отложил ручку и задумался.

– Свинка, – наконец произнес я.

– Почему свинка? – удивилась она. – Какая свинка?

– Морская свинка.

– Разве морская свинка – морское животное?

– Давай рассуждать логически, – терпеливо предложил я. – Если морская свинка называется морской свинкой, то, разумеется, она – морское животное.

– Радость моя, ты что-то путаешь, – покачала головой она. – Морская свинка называется морской вовсе не потому, что она морская.

– Солнце мое, – несколько нервно заметил я, – ты хоть иногда слышишь саму себя? «Морская свинка называется морской вовсе не потому, что она морская»… Бога ради, объясни, где тут логика? Скажи еще, что она не свинка.

– Конечно, нет!

– Поздравляю. Оказывается, морская свинка, во-первых, не морская, а, во-вторых, не свинка. Эдак мы не знаю до чего договоримся.

– Ты шутишь?

– Хороши шутки! Морские львы – пожалуйста. Морские слоны – сколько угодно. Даже против морских коров не возражаем. А едва дело коснулось маленькой и беззащитной морской свинки – тут мы сразу на дыбы. Тут нам гордость не позволяет. Тут у нас принципы откуда-то берутся.

– Радость моя, ты идиот, – сказала она.

В этой жизни меня называли идиотом, может быть, реже, чем следовало, но чаще, чем мне хотелось. Сделалось очень обидно, но не мог же я унизиться до того, чтобы оскорбить в ответ женщину.

– Сама идиотка, – сказал я.

Я медленно и величественно вышел в прихожую, надел пальто и шляпу, обмотался шарфом и, не удержавшись на высоте собственного величия, выскочил на улицу, хлопнув дверью. На улице по-прежнему падал снег, кружась в фонарном свете и собираясь на земле в сугробы. Деревья изящно и хрупко чернели голыми ветками, отбрасывая такие же изящные и хрупкие тени.

Я шел, скрипя снегом и размышляя о природной гармонии и о морских свинках.

«Почему, – думал я, – так красиво и безупречно устроен мир и так нелепо устроены люди? Почему все в природе естественно и гармонично, кроме человека? Хорошо, пусть морская свинка никогда не видела океанских просторов и даже не умеет плавать, но, может быть, моряком был ее дедушка? Может, он мечтал, чтобы внучка унаследовала его просоленную морскими ветрами душу? И, в конце концов, разве это повод называть меня идиотом?»

Предаваясь этим печальным мыслям, я незаметно для самого себя дошел до автозаправки, уютно светившейся окнами ночного магазина. Я решил зайти внутрь и купить сигарет. Продавщица, еще молодая женщина, но с каким-то заранее усталым от всего на свете лицом, положила передо мной на прилавок пачку «Винстон» и куда-то уставилась сквозь меня.

– Скажите, – неожиданно обратился к ней я, – как по-вашему, морская свинка – это морское животное?

– Вы меня об этом спрашиваете? – удивилась продавщица.

– А вы здесь еще кого-нибудь видите?

– Но почему именно морская свинка? – немного нервно спросила продавщица.

– А что, эта тема для вас запретная?

– Так, – в ее голосе зазвучали металлические нотки, – вы собираетесь платить за сигареты?

– Да, – с горечью ответил я. – И дайте мне еще бутылку водки.

Уже на улице я сорвал с водочной бутылки закрутку и сделал большой глоток из горлышка. Затем еще один. Легче не стало, но сделалось безразличней. Я шел и пил на ходу. Изредка мне встречались прохожие, и каждому из них я предлагал выпить со мной. Одни шарахались от меня, другие с удовольствием соглашались, но стоило мне после выпитого завести с ними душевный разговор о морских свинках, почему-то обижались и уходили, прибавляя к уже заработанному мною «идиоту» новые интересные прозвища. Допивать мне пришлось одному, сидя на какой-то полузаснеженной скамейке и размышляя о человеческом несовершенстве.

Когда я вернулся домой, с трудом открыв дверь ключом и ввалившись в квартиру столь же невеличественно, как я из нее выскочил, она спала в кресле под включенным торшером, а журнал с кроссвордом валялся на полу.

– Проснись, бесчувственная! – громко сказал я.

Она вздрогнула и открыла глаза.

– Стыдись, – продолжал я заплетающимся языком. – Я шляюсь неизвестно где, мерзну и пьянствую с какими-то сомнительными личностями, а ты преспокойно спишь в кресле и нет для тебя ничего важнее дурацких кроссвордов и нелепых морских животных из шести букв…

– Зачем ты напился? – поморщилась она. – Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты пьяный.

– Я напился… Потому что я свинья. Морская свинья… Запиши меня в свой кроссворд. Морским животным. Из шести букв. Ты не помнишь, сколько букв в моем имени?

– Тюлень, – проговорила она, улыбнушись.

– Пардон? – не понял я. – Какой тюлень? Ты снова обо мне? Тебе мало «идиота»?

– Морское животное из шести букв – тюлень.

– Это хорошее животное, – я одобрительно цокнул языком. – Тюлень – очень хорошее животное. Оно хлопает ластами и крутит на носу мячик. У тебя нет мячика, чтобы я покрутил его на носу?

– Нет.

– Тогда позволь я похлопаю ластами. – Я попытался хлопнуть в ладоши, но промахнулся.

– Наклонись, – велела она.

– Зачем? – подозрительно спросил я. – Хочешь перейти от слов к действию? Хочешь мне надавать по моей тюленьей морде?

– Наклонись, говорю.

– Ладно, бей.

Я наклонился. Она поцеловала меня в лоб, положила мою голову себе на колени и погладила по мокрым от снега волосам.

– Гыыым, – издал я какой-то невнятный звук.

– Помолчи, – сказала она.

Но мне не хотелось молчать. Водка развязывала язык, а оттаявшие с мороза слова просились наружу.

– Почему мы так странно устроены? – пробормотал я. – Мы поругались из-за какой-то морской свинки и помирились, потому что я напился пьяным. По-твоему, это нормально?

– По-моему, – сказала она, – это нормально.

– Тогда нам нельзя разгадывать кроссворды. Никому нельзя разгадывать кроссворды. Кроссворды нужно запретить законом. Они отвлекают людей от чего-то главного.

– От чего, например?

– Например, от того, чтобы пить водку. Водка людей сближает, а кроссворды разъединяют. Пусси, я должен записать эту мысль.

– Какой же ты идиот, радость моя, – проговорила она на удивление необидно.

– Ага, – согласился я. – Знаешь что, зачеркни своего тюленя. Я понял – это тупое животное. Ластами аплодирует, какие-то мячики на носу крутит… Пусси, я подарю тебе настоящее морское животное из шести букв.

Я приподнял голову с ее колен, поднялся на ноги, но тут же пошатнулся, рухнул на пол и застыл на нем, распластавшись.

Надеюсь, она поняла, что я из последних сил попытался изобразить для нее морскую звезду.

Сволочь

О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые были поданы на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Неккара[21]21
  Неккар – река в Германии, в федеральной земле Баден-Вюртемберг, один из главных притоков Рейна. На берегах Неккара расположено более десятка крупных городов.


[Закрыть], в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я любовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждался попутно теплым сентябрьским деньком и видом на Гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.

– Наверно, глупо спрашивать, не ослышался ли я? – полюбопытствовал я, обращаясь к моей спутнице.

– Очень глупо, – ответила та. – Потому что ты не ослышался.

– Я почему-то так и думал, – кивнул я.

– И это все?

– А что еще?

– Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?

– Извини, – я пожал плечами, – я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.

Она ничего не ответила – просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.

– Прошу, – сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.

– Извините, – обратился к нему я, – мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?

– Разумеется. – Официант немного замялся.

– Да? – Я поднял на него глаза.

– Простите, что вмешиваюсь, – проговорил официант, – но, по-моему, вы совершаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.

– Согласен, – кивнул я. – Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.

– Как скажете.

Официант с полузаметным поклоном удалился.

– На чем мы остановились? – Я вновь повернулся к ней.

– По-моему, ты слишком много себе позволяешь, – сказала она.

– Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.

– С чего это ты заказал водку, не спросив меня?

– А ты разве не будешь?

– Буду. Тебе назло.

– Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки…

– Вот поэтому ты и сволочь, – сказала она. – Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, замечаешь и делаешь это нарочно?

– Понимаешь, – сказал я, – еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь…

– Ты с ума сошел?

– Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах; прохожу через металлоискатель – звенит. Таможенница, крашеная такая блондинка с золотыми зубами, спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» – «Естественно», – отвечаю. «Пройдите, – говорит она, – еще раз». Я прохожу – звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала – по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Все в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота – звенит. «Ничего не понимаю», – говорит она. «Ой, – спохватываюсь, – извините, совершенно из головы вылетело.» Хлопаю себя как бы с досадой по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, – говорю, – совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?» – говорит. «А куда? – спрашиваю. – Карман он продырявит, в сумке затеряется.» Она посмотрела на меня нехорошо, и хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты и сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?

– Одному Богу известно, как я от тебя устала, – сказала она.

– Ты права, – кивнул я. – Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутую в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.

– А теперь, кажется, я ослышалась, – сказала она. – Причем по-настоящему ослышалась. Или ты действительно сказал, что меня любишь?

– Конечно, люблю, – подтвердил я, принимаясь за мясо. – Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если – не приведи Господь – вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.

В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.

– Это что? – удивился я.

– Ваша водка.

– И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?

– Простите?

– Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?

– Есть, но они для вина.

– Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.

Официант ушел, назвав меня сумасшедшим – мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.

– Странные у вас в Германии официанты, – проговорила она, вертя в руках рюмку.

– Очень странные, – подтвердил я. – Сколько живу, столько удивляюсь. И странностям официантов, и тому, что в Германии – это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.

– И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?

– Зачем же все время «сволочь»? Ты уже совсем заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?

– Для тебя найдутся. Значит, любишь?

– Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает. Но стоит оказаться в нем, как погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель…

– Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?

– Господь с тобой. Он ничего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался от робости и нерешительности, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело все равно дошло до суда. На суде он признался, что сделал это от застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, любопытное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось, и он изменился бы к лучшему. А так, хоть он чуть и не убил человека и сидит в сумасшедшем доме, но все равно не избавился от робости и нерешительности. Извините, – я окликнул официанта, – принесите, пожалуйста, счет.

– И ты смог бы ударить меня по голове молотком? – поинтересовалась она.

– Ни в коем случае, – возразил я. – Ни молотком, ни топором, ни чем-либо другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная работа. Поэтому я просто возьму тебя за руку, – я взял ее руку в свою, – и скажу: «Дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы, и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не хватит ли умножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров?..» Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь иначе.

– Ваш счет. – Над нами вырос официант.

– Угу, спасибо.

Я глянул на счет и полез за бумажником.

– Может, каждый заплатит за себя? – ядовито поинтересовалась она. – По-вашему, по-немецки? Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди…

– Милая моя, – сказал я, – мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие стоит платить. Возьмите, пожалуйста, – я протянул официанту деньги.

Тот принял их с какой-то обидой.

– Что-нибудь не так? – спросил я.

– Все в порядке. – Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.

– Мы уже не ваши клиенты, – усмехнулся я, – так что валяйте, выплескивайте наболевшее.

– Это, конечно, не мое дело, – проговорил официант, – но… Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?

– Вас, наверное, именно графин так разобидел?

– Я.

– Вы, – перебил его я, – видимо, решили, что если мы говорим по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?

– Нет, что вы… Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.

– Вы не ошиблись, – не слушая его, продолжал я. – Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье!

Я взял со стола графин с водкой и залпом его опорожнил.

– Вот, – сказал я, ставя пустой графин на стол. – Надеюсь, вы больше не в претензии?

– Да. То есть нет. Я хотел сказать. Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

– Красивые птицы, – сказала она. – Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

– На запах водки, – ответил я. – От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

– А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

– Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

– Ты чего притихла? – спросил я.

– Чтобы не повторяться насчет сволочи.

– Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и гадкого утенка… Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с ней в Африку – красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

– Поехали домой, – сказала она.

– Поехали, – согласился я.

Когда мы вернулись, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.

– А ведь есть такое созвездие – Лебедя? – проговорила она, глядя на небо в окно.

– Есть, – сказал я. – Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.

– Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? – неожиданно спросила она.

– Формой клюва.

– Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.

– В сволочь, – уточнил я.

– В сволочь.

– И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.

– Врешь, – сказала она. – Причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.

– Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.

– А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?

– Казаться легче.

– Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.

– Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.

– Знаешь что, – сказала она, – через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно – черт с тобой. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.

– Да я и не возражаю, – усмехнулся я. – Не будем казаться, будем собой. Я – тот еще фрукт, а ты – отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня в Москву на свою свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем сгреб обрывки и выкинул в мусорное ведро.

«Вот так-то, – подумал я. – Казаться все-таки легче, чем быть. В особенности, быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свадьбу. И тем более не прилагают к ним записок, в которых сообщают, как они счастливы».

Честно говоря, мне было слегка жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в тот момент я, наверно, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.