Текст книги "Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад"

Где скрыта порча, если таковая была? Все шло так славно: Галилей, Ньютон… Неоглядные горизонты открывались перед надеждами еще какого-нибудь XIX столетия: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» (А. С. Пушкин). Сегодня, повсеместно отступая, жизнь не успевает увертываться от «открытий чудных», воистину чудом умудряясь еще существовать – подобно пациенту, который, несмотря на лечение, остается жив. «Столбовая дорога науки» (Кант), говоря фигурально, уперлась в забор перед мировой помойкой. Ведал ли К.Э. Циолковский уже в нашем столетии, что космические запуски станут разрушать защитный озоновый слой над «колыбелью разума»? (Крылатая фраза Циолковского нынче подзабыта, напомним ее: «Земля – колыбель разума, но нельзя же вечно жить в колыбели». Образный язык уязвим тем, что утверждение легко переиначить, например, так: нельзя жить не только в колыбели, но и в гробу! – оппоненты расходятся, довольные собой, слушатель остается при нулевом результате.)

Несмотря на видимый факт глубокого поражения жизни и несомненное банкротство научного предвидения, ценность самой идеи насильственного преобразования природы по сегодня не подвергается сомнению. Возлагаются самые трогательные надежды на проекты планетарного экологического моделирования, синтез наук и прочее – только бы не отвергать саму логику насилия, обусловленную уже развернутыми технологиями и безоглядным ростом потребления ресурса. Дело не в одной корысти: ложность пути очевидна далеко не для всех. «Упертость» отдельных умов и инерция целого, объясняя движение, сами имеют глубокие причины.

Выше мы приводили некоторые примеры научно-технического синтеза, приводящего к результату, обратному цели, избежать которого становится все труднее. Соотечественникам, вероятно, невозможно не вспомнить о примере синтеза научно-социального: научной теории коммунизма и процедуре ее внедрения в российскую практику. Вспомнить о нем в контексте нашего исследования оказывается совсем небесполезно. В этом рассмотрении мы затронем по возможности лишь собственно идейную, бесстрастную сторону дела.

Быть может, читатель согласится, что главная странность этого внедрения в том, что оно намечалось «в интересах» трудящихся людей, а между тем жизней именно трудящихся людей (хлеборобов) в одну только коллективизацию 1929–1933 годов это «внедрение» унесло многие миллионы (по минимальным оценкам, более десяти. Н.Лосский оценивает суммарную довоенную гибель с 17-го года не менее чем в тридцать миллионов – миллионы не можем подсчитать!! (см.: Н. Лосский. Достоевский и его христианское миропонимание) – и это, заметим, гибель на 90 % русских, малороссов и белорусов, и это – заметим еще – в основном, вполне здоровых людей и детей). Очень вероятно, что если бы не косное крестьянское сопротивление идее и не эластичность (некоторая) ее самой – будь догма модели, в которую предполагали нас упрятать, жестче, проводись она в жизнь последовательнее (то есть имейся для этого сила, сильнее большевистской) – и ко времени окончательного счастья не осталось бы ни одного живого трудящегося человека. (По крайней мере, именно превращение всех будущих счастливцев в бессловесное стадо имел в виду в близкой перспективе Л. Троцкий, опаленно ненавидевший русский народ; для несогласных предполагалось устранение.) Дополнительная странность оказалась в том, что плановое, то есть монопольное, хозяйство приучило наконец к экономической стабильности, но и тем самым к застою и даже производству брака: главное было – отчитаться перед руководством, у потребителя же выбора не было. Но вовсе не это было предусмотрено теорией, а благо потребителя! Распределение «по труду» странным образом выходило все несправедливее; необозримое «наше» стало диалектически обращаться в «ничье» и т. д. Наконец как-то без лишних разъяснений, само собой обнаружилось, что и главная приманка – «каждому по потребностям» – невозможна, и от теории в ее лучшем назначении ничего не осталось. Продолжалась одна инерция, и она закончилась. По последнему пункту, о потребностях, следует сказать, что и теории-то не было, а был обман, однако учение в целом было (хоть это теперь оспаривается) наукой (налицо и анализ модели, и логический синтез), и не какой-нибудь заштатной, а последним словом социальной науки Запада.

Интересно отметить, что тот «новый человек», который предполагался конечной целью коммунизма, таки выведен. Это именно он, потомок комбедов и сын комсомола, изумляет нынче простоватый Запад жестокостью, коварством и продажностью. Сдерживаемый кнутом, он еще тянул советский воз. Нынче он убивает изо всех видов оружия, не знает пощады к детям, подделывает все виды денег и документов и вытесняет сицилийские кланы из мест их обитания. Не имея внутренних сдержек, оторванный от национальных корней, от религии, воспитанный на ярчайших примерах людей, для которых ложь не составляет нравственной проблемы, наученный, подобно Павлуше Смердякову, одному: «Бога нет», он летит по миру, как Господень бич, признавая правилом одну алчность, а законом – только пулю. Неуважение к себе, к образу Божьему в себе ведет тем паче к неуважению к живущему другому, утере уже и людского облика. (Скажут: это и было всегда в народе; разумеется, в зачатке в каждом из нас было (и есть) все. Но именно это гасила религия и именно это всячески стимулировала и развивала передовая большевистская «наука»). Обкушавшись суррогата «морального кодекса строителя коммунизма», в православной стране убивает сегодня русский русского, сын – отца, друг – бывшего друга. (И истинно высшую подлость выказала как раз наша «ум, совесть и честь нашей эпохи», совершившая предательство своей родины будучи во главе страны). Не может опять не поражать, если можно так выразиться, степень обратности результата по отношению к научной теории…

Нет сомнения, что и в этом случае выявился коренной изъян научного метода – замена бесконечного конечным, – ибо и в социальной модели было пренебрежено куда как многим «второстепенным» – и в пренебрежении опять оказались сами основания жизни! Таким образом, убийственное технологическое воздействие на растительный и животный мир и, казалось бы, далекое от темы грандиозное коммунистическое строительство и его всепланетный провал – это, несомненно, обломки планетарного крушения научного метода преобразования мира, своего рода «головокружение от успехов» научного познания.

На первый взгляд это утверждение может показаться надуманным, даже недобросовестным: при чем здесь вообще какой-либо метод? О какой науке идет речь, нужно бы уточнить? Наконец, разве не наука забила тревогу по поводу сохранности среды обитания? Однако факты, рассеянные на всем победительном пути научного познания: чудовищное искажение практических результатов сравнительно с целями преобразования, сама глубина поражения жизни, его нарастающая скорость, уже очевидное уродство технологического развития, а фактически несовместимость его с жизнью – убеждают с определенностью: главный инструмент преобразования, современная аналитическая (логизированная, математизированная) наука – по крайней мере в части внедрения теорий в практику, научного синтеза – вошла в глубокий антагонизм с жизнью природы (следовательно, человека). Как будет видно, это не случайность, не следствие «ошибок», но закономерный итог применения научных принципов: не годятся к использованию не только «вершки», но и «корешки». Все началось не сегодня: наш век только выявил серьезность конфликта, резко его обострив.

Как из возвышенных конструкций теоретиков мог выйти монстр разрушения земной жизни? когда случился переход от обсуждения устроения миров к «устроению» экологического кризиса, с его все возрастающей «научностью»? какую роль могли сыграть в том установочные положения великих основателей? – в попытке исследования этого мы обратимся к ключевым моментам в истории аналитического метода.

…Хотя мы затрудняемся в отыскании первоначальных истоков научного анализа, прародителем его по совокупности заслуг (с оговорками, мало существенными для наших целей) можно, по-видимому, считать Платона. За две тысячи лет до Декарта великий мыслитель открыл вещь преловкую: что из реального предмета и явления можно извлечь идею предмета и явления, очищенную от несущественного и несовершенного в предмете – от всего «портящего» идею, и даже (говоря точнее) от существенного, но второстепенного по отношению к идее. И того более: что можно извлечь одну и ту же идею из весьма несхожих предметов (например, из «предмета» Земли как астрономического тела и «предмета» ежа, свернувшегося в клубок, – одну и ту же идею шара… Сам Платон, верно, не привел бы «ежового» примера; это не меняет дела). Мало того, именно идея является сутью реальности. И, наконец, идея – и вовсе единственная реальность. То, что мы видим перед собой, – лишь ее неудачное воплощение, так сказать «идея второй свежести», что-то вроде производственного брака. От сей крайности, правда, остерегал философа Аристотель: «Платон мне друг, но истина – еще больший друг». Идея, поправлял он платонизм друга, все-таки извлекается из реальной вещи разумом.

С такой коррекцией Аристотеля научная база существует долго… до сего дня. (Отметим, что хотя нам импонирует «заземленность» Аристотеля, современные представления о космическом разуме проливают некоторый новый свет на увлеченность Платона. Новое – это забытое старое. См., например: Клизовский А. Основы миропонимания новой эпохи, 1995).

Это весьма занимательно, читатель, но мы опустим очень многие детали и оставим в бестревожном покое всю глубину отличия «единства» от «единичного», а заодно уж и весь затаенный период Средневековья. Перейдем сразу к тому, что происходило далее.

Далее в истории активно действуют последователи классиков. Народившийся в XVII столетии (плод чтения греческих манускриптов) научный анализ овладевает умами Европы. Из творцов нового анализа нельзя обойти молчанием философа Р.Декарта. «Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми обычно пользуются геометры, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне повод представить себе, что и все вещи, которые могут стать предметом знания людей, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если остерегаться принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда наблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они не были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть». Эти слова Декарта комментировались многократно, но, может быть, следует выделить оговорку, которая обычно не выделяется: «вещи, которые могут стать предметом знания людей», – сегодня с полным основанием можно отнести объект естествознания к вещам совсем иным. (Однако нет сомнения, что сам Декарт относил окружающую природу к познаваемым вещам. Вторая часть цитаты говорит об этом совершенно недвусмысленно. Остережемся пока и мы принимать за истинное то, «что таковым не является»).

Но увереннее других берется за дело естествоиспытатель Галилей.

…Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! – таков вывод Галилея (1620 г.), который «де-факто» открывает эру нового естествознания и который приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще «побед» и несчастий прогресса. Попытаемся это показать.

Мы принуждены просить извинения у читателей: в отыскании корней происходящего мы подходим к самой отвлеченной части нашего исследования; к сожалению, она не может быть исключена: нашей целью является уяснение вещей, которые сами по себе, по своей природе, вовсе не столь элементарны. Мы должны нанести визит в «пыточную камеру» научного познания, где уже один вид аналитических его «щипцов» не предвещает хорошего (к слову сказать, сам Галилей многозначительно именовал свой научный метод «испанским сапогом», т. е. пыточным инструментом по отношению к натуре).

Последуем пока за методом (просим чуточку терпения читателя – самый крошечный комментарий, к сожалению, необходим. Этот элементарный опыт как нельзя нагляднее выявляет самую суть аналитического подхода).

Пушинка и камень падают одинаково скоро:

– если убрать сопротивление воздуха;

– если пренебречь неоднородностью поля тяжести Земли (либо в опыте они должны падать из одной и той же точки пространства, но «одна и та же» точка не существует дважды во времени);

– если пренебречь испарением пушинки и камня во время падения;

– если пренебречь различием воздействий на пушинку и камень магнитного и иных полей Земли, а также воздействия Луны, Солнца, самого испытателя… И т. д. и т. д.

Другими словами – если пренебречь всем, что составляет реальные пушинку и камень и реальные условия их падения, всей их неповторимостью и всей бесконечностью содержания опыта, оставив от этого содержания только заложенные нами же понятия скорости, ускорения и т. д. применительно к неким идеальным телам в идеальных условиях, – то есть, выжав из опыта как раз повторимую – но уже только мысленно – а в опыте для нас главную часть. Главное же назначается испытателем по вдохновенному (пусть будет утешительнее – гениальному) произволу и в виде гипотезы навязывается опыту. А уж последнему остается соглашаться или опровергать. (А что еще остается опыту?? Он перед нами во всей полноте, но мы озабочены не им!! Как влюбленный в толпе высматривает милое лицо, так в опыте мы озабочены одной проекцией – нашею гипотезой…)

В этом абстрагировании и навязывании опыту ведущей мысленной идеи состоит вся соль анализа. (Здесь, по-видимому, Декарту нет упрека: дедукция его вся из головы и реальной природы касается больше платонически. С Галилеем иное: ставя во главу исследования всегда натуру, он таки умудрился оторвать бесповоротно от натуры научную модель. Его относительная победа содержит зачаток абсолютного поражения).

Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения (никакой) теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: должно ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. В том же роде другие значительные умозаключения). Разумеется, то же относится и к опровержению теории. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте – то есть в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного!) подтверждения…

Вот, собственно (не угодно ли), готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) – каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век. Не верите? И то сказать, фокус уж больно прост; да на мудреца довольно простоты.

В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета – в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.

Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно – и в том, собственно, состоит достижение Галилея и всей последующей науки. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, – а таковым для модели будет, по определению, все, опричь нее (как для влюбленного вся толпа второстепенна! – даже и досадна…) Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? (И беды бы никакой – такими ли еще предположителями наполнены, к примеру, сумасшедшие дома! – кабы не скорое, очень скорое внедрение полученной абстракции обратно в эту самую реальность! Это покамест в скобках…)

Но выкладки теории – это только игры. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая бредовая) становится сама реальной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным «второстепенным», она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: баллистика, акустика, гидростатика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств, то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать.

Но не будем забегать вперед. Итак, научный закон существует «в чистоте» в ученых головах и на бумаге – в реальности же осквернен бесчисленным «второстепенным». Однако, хоть и мысленный, закон получен, это не шутка! Пускай он применим в настоящую силу только к призракам – мы примéним, притянем его к реальности, даже и к такой, где потребуются уточнения, многие уточнения, модернизация самой модели, за уточнениями дело не встанет! Нам как раз для жизни ох как много всего нужно (о чем вчера и помину не было), и закон-то новый, открытый, куда как кстати! А ну-ка, где там дорогой наш законник… что там, говорите, чему пропорционально? Удачно введенные абстракции много значат в логическом обосновании – но куда более (что главное) на практике! Очень скоро метод абстрагирования и мысленного подтверждения, апробированный Галилеем, стал давать практические результаты, которыми стало выгодно пользоваться. Успехи практической механики и послужили подтверждением свежеиспеченного метода. Сказочный джинн выходит на волю: отныне у того, кто имеет лучших ученых, ходче корабли, дальнобойнее пушки, скоростнее самолеты, ядовитее отравляющие газы, мощнее бомбы… у того больше испачканных рек, потравленных озер, аллергии, лейкемии, уродов… а у всех нас – больше перевернутых в океан танкеров, больше озонной дыры…

Как это сделалось? Неужто от анализа?…

Неужто по заслугам нашим Хиросима и Чернобыль, неужто поделом нам Оппенгеймеры и Теллеры, – ничего иного, как опоганить Творение, они, выходит, и не могли??

Нет, выходит, никакого познания аналитического, нет, и не было? И (что занятно) – быть не могло? Нам возразят: да ведь нельзя же извлечь пользу из применения неверного закона, стало быть, есть же научное предвидение?! Но, в отличие от теоретиков прошлого, мы как раз имеем возможность опираться на практический итог – разорение земной жизни научными технологиями XX века, создание внутри нее враждебной ей структуры. Не ставилась же наукой такая цель?! Суммарно, как видим, искомой пользы нет – при суммарном вреде, да каком! А из создания искусственной структуры, сугубо враждебной земной жизни, не следует ли, что сами основания (приемы, алгоритмы) строительства в какой-то своей части ложны?

Мы утверждаем – в самом корне.

Но что же означает тогда «подтверждение опытом», знаменитейший «решающий эксперимент», – что такое он подтверждает? Ведь подтверждает же он (как-то там) и идеи Лобачевского? И Римана-Клиффорда? И Дирака? – абстрактнейшие на свете??

Отступление

Кто любит философию? (кроме философов, но они не в счет). «Любомудрие» – любовь не многих. Но в данном случае речь не идет о философии как предмете любви; дело лишь в том, что когда доискиваешься до самых корней, тогда, истинно, – «гони философию в дверь, она влезет в окно». А если не докопаться до корней, то не вырвать зла.

Если говорить историографически, то позволительно упростить: можно говорить о происхождении антагонистического противостояния природе из источника более «житейского» – ну, хоть из меркантильности «владычицы морей», вечно обедненной ресурсами (елизаветинский пират капитан Дрейк – только малый пример ее государственной этики), о вечной вообще бедности европейской территории, ведущей к завоеваниям, формировавшим сам характер европейца, – следовательно, о хищничестве по отношению к природе как одном из его проявлений (в этом контексте наша беспечность и наше хищничество – следствие богатства территории). Но в своем историческом экскурсе мы обнаруживаем, увы, существенно более глубокие и общие причины хищнической агрессии, коренящиеся в отвержении тайны мира, в торжествующем, самонадеянном безбожии, ослепленном научными «успехами».

Мы исходим, как говорилось, исключительно из факта, который у всех перед глазами, избегая отвлеченных суждений везде, где это возможно. Однако выводы, производимые из одного и того же факта, могут сильно различаться: одно и то же Солнце не увидеть двум разным людям. Для человека верующего настоящая работа может представлять иллюстративный или частный интерес: глубинная суть происходящего ему ясна без особых обоснований. С людьми материалистической выучки, как уже говорилось, следует сообщаться на языке какой ни есть логики: иного не станут слушать. Отсюда аналитическая, а не проповедническая или мистическая направленность настоящей работы.