Текст книги "Патч. Инкубус"

Михаил Зуев
Патч. Инкубус

© Текст. Михаил Зуев, 2019

https://www.facebook.com/formikezuev

© Дизайн. Алекс Андреев

© Оформление. ООО «Издательство АСТ»

* * *

Соне, с надеждой.

Вы наверняка уже все знаете по первой книге «Пат-ча», но а вдруг вы не видели предыдущий том? Так вот, в книге работает технология дополненной реальности (Augmented Reality Technology). Приложение Alchemy AR доступно как для Apple iPhone, так и для Google Android. Встретив в книге кодированные рисунки, запустите Alchemy AR, наведите камеру телефона на кодовое поле и следите за происходящим на вашем экране.

Автор

 
До снега сорок дён,
Как сорок дён до смерти,
На рубеже времён
Безвременье на свете.
Так было всё до нас,
При нас и будет после.
Внутри огонь погас
И выпал пеплом возле.
И нет тебя родней,
И надо умудриться
Успеть за сорок дней,
Как заново, родиться.
 

Юрий Воротнин

Глава 01

– Да козел он, твой Рыжков! Падла коммунявая! – орал возле пивного ларька синюшного вида мужик собутыльнику. – Чё он может для трудового народа?!

– А чё тебе надо?! – в ответ кипятился собутыльник с прилично раздутой ринофимой[1]1
  Ринофима (от др. – греч. ῥίς, род. п. ῥινός – «нос», φῦμα «нарыв» или «нарост») – хроническое заболевание кожи носа, характеризующееся увеличением всех ее элементов и обезображиванием носа. Ринофима наблюдается чаще у мужчин 40–50 лет.


[Закрыть].

– Надо? Мне одному надо? Да всем, ёпта, надо! За Ельцина голосовать надо! Чё ты, не въезжаешь, Семеныч?!

– И чё? Заладил тут – Ельцин, Ельцин… Голосуй не голосуй, по ящику сказки, а на кармане – хуй! – выкашлял скрипящими легкими Семеныч.

Вот дебилы, проходя мимо, подумал Слава. У Славы была четкая и конкретная задача. Он шел домой. Над Москвой висело угарное лето 1991 года.

Перейти через запруженную машинами улицу было очень просто. Следовало дождаться, пока замигает желтый, и можно выходить на проезжую часть. Тогда машины слева немедленно останавливаются, а справа, на дальней полосе – накапливаются перед светофором и тоже останавливаются, секунд так через двадцать – двадцать пять. Таким образом, на переходе, используя отлаженный алгоритм пересечения улицы, можно сэкономить от минуты до минуты двадцати, поскольку не следует идти до «зебры» лишние пятьдесят, а то и все шестьдесят метров.

Самое главное в жизни – постичь целесообразность, выделить причинно-следственные взаимоотношения и отладить правильный алгоритм. Вот этого-то большинство людей и не понимает.

Слава улыбнулся правильности своих умозаключений, пересекая улицу под строго определенным углом и со строго определенной скоростью, как раз тогда, когда желтый на светофоре сменился на красный.

На плече его висела болоньевая спортивная сумка, в ней аккуратно, по отделениям были разложены две библиотечные книги по радиоэлектронике; компакт-диск с компьютерными программами; коробочка с пятью дискетами, где умещались его собственные статьи и тезисы; перетянутая резинкой ветхая записная книжка; а также две баночки – с перцем и солью – и чисто вымытые после обеда вилочка и ножик.

В кармане ветровки Слава имел паспорт в коленкоровой обложке; в кармане рубашки – единый проездной билет на полмесяца; в правом кармане брюк – кошелек из двух отделений, в одном умещалось немного мелких монет, а в другом лежали три купюры – пятьдесят, десять и еще десять рублей, утром полученные от Ларисы.

Кроме того, вместе с деньгами лежала небольшая записка, тоже написанная Ларисой – круглым аккуратным почерком – утром, когда она выдавала Славе деньги. Из семидесяти рублей, полученных утром, восемнадцать предназначалось на пачку сигарет, двадцать семь пятьдесят – на оплату телефонного счета, а на оставшиеся двадцать четыре рубля пятьдесят копеек Лариса велела Славе купить два килограмма помидоров.

В восемь пятнадцать утра, уходя и, по раз и навсегда заведенному семейному обычаю, целуя Ларису в морщинистый, неровно пигментированный лоб, Слава, естественно, спросил: а сколько стоит один килограмм помидоров? Однако Лариса затруднилась назвать точную цену и поэтому сказала мужу, чтобы он действовал на свое усмотрение. Дабы Слава не забыл, Лариса написала ему записку, где четко указала, что следует купить именно два килограмма помидоров.

Слава усмехнулся. Он был не из тех людей, кто способен забыть что-то важное.

Возле входа в метро «Парк культуры» было не то три, не то даже целых пять овощных лотков, где, конечно, продавались помидоры. Однако Слава даже не посмотрел в их сторону. Ну-ну, подумал он, нашли идиота. Все нормальные люди знают – цены на продукты в центре на десять, на пятнадцать, а то и на целых двадцать процентов выше, чем в спальных районах.

Поэтому Слава не удостоил лоточниц своим вниманием.

Входить в метро «Парк культуры – Кольцевая» следует тоже с умом. На входе в метро работают обычно четыре двери, и возле них скапливается толпа народа. Все толкаются, все бестолково суетятся и мешают друг другу. Так вот, входить нужно через одну из двух средних. Причем неважно, через какую – через правую или через левую.

Дело в том, что через крайние двери отдельные несознательные граждане пытаются выйти наружу и тем самым создают заторы. Это ведь только кажется, что если подойти с угла, а не между колонн, то удастся сэкономить на входе в вестибюль от пятнадцати до двадцати секунд. На самом деле, потеряешь гораздо больше – от двадцати до двадцати пяти.

Плавали – знаем, с ухмылкой подумал Слава, направляясь прямиком к центральным дверям.

Прокатав проездной через магнитоприемник одного из самых крайних турникетов справа, Слава быстро пробрался к эскалатору и встал справа, четко зафиксировав руку на поручне. Не следует проходить слева – быстрота обманчива. Слева часто возникают заторы; кроме того, идти по движущемуся эскалатору не вполне безопасно. Конечно, можно сэкономить на спуске до тридцати секунд – но лучше все же переждать. Потом, по пути домой, это время можно вполне наверстать на переходе.

Слава вышел на платформу и, привычно считая шаги, направился к тому месту, где должна была открыться третья дверь предпоследнего вагона. Хотя кольцевая и сильно забита в час пик (а был именно час пик – где-то от восемнадцати пятнадцати до восемнадцати двадцати; Слава знал это точно, и не было даже необходимости смотреть на часы), но если войти именно в третью дверь предпоследнего вагона, то, во-первых, велика вероятность того, что можно будет сесть, а во-вторых, на Таганке двери откроются сразу перед первой аркой, и можно будет успеть на переход одним из первых.

Слава быстро проскользнул в вагон, уселся на самый крайний короткий диван, где никогда не вешают транспарантов с призывом уступить место женщинам, детям и инвалидам; расстегнул молнию на сумке, достал монографию, открыл на месте, заложенном потрепанной пластиковой закладкой, и, периодически теребя себя за кончик мясистого шишкообразного носа, принялся за чтение.

Про себя Слава отметил, что у перехода на Таганке он был пятым, вступившим на эскалатор. Неплохо, подумал Слава, особенно если учесть, что я не так и спешил.

На «Текстильщиках» Слава, как обычно, постоял около десяти секунд на перроне, дожидаясь, пока схлынет бестолковая толпа, и спокойно поднялся на поверхность. Площадь перед метро была запружена народом. Посмотрев вперед и вправо, Слава обнаружил, что на остановке находится не более десятка человек. Это означало, что следующий 435-й автобус должен подойти через промежуток времени от десяти до двенадцати минут. Следовательно, есть возможность спокойно, без спешки, без нервозности купить заказанные утром Ларисой помидоры.

Разброс цен был невелик – от одиннадцати рублей ровно до одиннадцати рублей пятидесяти копеек за килограмм. Никогда не будучи жадным, Слава и на этот раз решил, что определять его поведение будет не цена, а длина очереди в совокупности с внешним видом и услужливостью продавца.

От двух лотков Слава отказался сразу – там торговали кавказцы, а черных Слава не то чтобы не любил, но попросту старался избегать. Тем более – зачем связываться, да еще и за свои собственные деньги? К оставшимся двум можно было вставать спокойно, потому что в любом случае до следующего автобуса очередь должна была пройти. С гарантией.

Слава немного замешкался, думая, к какому же из лотков пристроиться, и выбрал дальний. Там торговал парень, а мужчины-лоточники, как известно, более быстры и собранны, нежели женщины. Слава стоял пятым.

Первая бабулька отвалила быстро, выбрав два баклажана. Следующий мужчина купил четыре больших яблока и тоже быстро ушел. Видать, в больницу передача, уверенно подумал Слава. В очереди перед ним оставалась только молодая женщина с девочкой лет четырех. Слава открыл кошелек, достал из него пятидесятирублевку и переложил ее в левый карман брюк. Так потом будет быстрее.

И все бы было ничего, но девчонка начала капризничать. Вдобавок к яблокам и грушам она потребовала у матери еще персиков, потом – слив, а под самый конец – еще и бананов. Бестолковая же мамаша, вместо того чтобы раз и навсегда объяснить дочери, что капризничать в общественном месте недостойно и неприлично, пошла у ребенка на поводу.

В результате вместо двух минут эта парочка отняла у продавца-лоточника целых семь. Вдобавок, когда пришло время расплатиться, оказалось, что кошелек у этой дамочки лежал на самом дне сумки, причем неизвестно, какой именно – всего сумок было три. Но Слава был воспитанным человеком. Он даже вида не подал, хотя народ в конце очереди уже начал в голос возмущаться и обсуждать нерасторопность и бестолковость молодой мамаши.

– Пожалуйста, два килограмма помидоров, – негромко, с достоинством сказал Слава лоточнику, левой рукой доставая из кармана заботливо отложенную пятидесятирублевую купюру.

Лоточник быстро взвесил помидоры. Все они были вполне приличными, за исключением двух, немного примятых, их Слава немедленно заменил собственной рукой. Получилось где-то два килограмма и пятьдесят граммов.

– Вам куда? – спросил лоточник, готовясь ссыпать помидоры Славе.

– Как – куда, – ехидно откликнулся Слава, – конечно, в пакет.

– Стоимость пакета – один рубль, – сказал лоточник, улыбаясь.

Слава быстро произвел в уме необходимые вычисления и сказал:

– Нет, спасибо, тогда лучше в сумку.

Он расстегнул молнию на сумке, переложил книги в соседнее отделение и подставил сумку лоточнику. Все равно пора ее стирать, подумал он. А копейка – она ведь рубль бережет. Интересно, спросил себя Слава, а что же бережет рубль? Наверное, доллар, решил он и улыбнулся своему тонкому чувству юмора.

Времени совсем не оставалось, и до автобуса пришлось бежать. Вскочив на уже порядком забитую заднюю площадку, Слава поднял сумку над головой, чтобы не подавить помидоры, и стал протискиваться в более свободную от народа глубину салона. Вот бараны, подумалось ему, нет чтоб распределиться по всему салону – встанут у дверей, толкаются, бузят. А ведь сами во всем виноваты. Бестолковщина!

Возле подъезда сидели местные бабки, какого-то алкогольно-сиротского вида, с ними Слава за все двенадцать лет, что жил здесь, ни разу не поздоровался.

Кнопка вызова лифта светилась красным, и поэтому Слава отправился на свой третий этаж пешком. Лариса молча открыла дверь, приняла у Славы сумку с помидорами, выгрузила их в холодильник и после этого ласково сказала:

– Ну, здравствуй, Пупсик!

– Здравствуй, Киска! – ответил Слава, надел тапочки и отправился умываться.

Дети спокойно учили уроки. Слава обглодал куриную ножку, налил себе чаю и пошел смотреть телевизор. По всем каналам гоняли какую-то туфту. Недолго посидев у ящика, покурив на кухне и допив чай, Слава отправился на балкон, захватив с собой одну из начатых книг.

Чтение так увлекло его, что он опомнился, только когда начало темнеть. Покушав на ночь творожку с сахаром и выпив молочка, он зашел в спальню. Постель была разобрана, а из ванной доносилось шипение душа.

Слава все понял. Если Лариса принимала душ на ночь, это означало, что в этот вечер можно надевать пижаму не сразу – все равно придется снимать. Слава разделся до трусов, снял очки и залез под покрывало, в нетерпении ожидая, когда же, наконец, прекратится это противное сипение душа.

Глава 02

Утром Слава очнулся в холодном поту от отвратительного кошмара. Весь из себя кривой-косой маленький гном с красным угреватым сопливым носом и узловатыми подагрическими пальцами, гнусно похохатывая, скреб его длинным павлиньим пером по животу. Было одновременно и щекотно, и почему-то горячо там, где мерзкая тварь касалась кожи своим пыточным орудием. Слава сел на кровати, мотая головой, стряхивая остатки морока. Восемь. На работу сегодня к одиннадцати.

Прислушался к своим ощущениям. Сон окончательно прошел, но слабое щекотание с примешивавшейся к нему гуляющей болезненностью в животе – то справа, то по центру – никуда не делось. Вот же приснится мразь сволочная, да и все никак не отстанет со своей мерзостью. Сгинь, тварь!

Вышел из ванной после душа, не вытираясь, – лето, когда еще можно так сохнуть на сквозняке и не мерзнуть. Жена, отправив спиногрызов на улицу, пригласила завтракать. Но есть не хотелось. Слегка подташнивало и пошатывало, как будто с похмелья. Странно, сколько дней уже вообще ничего не пил. Ну да ладно, рассосется как-нибудь.

Бидона с квасом в холодильнике не было.

– Лара, а где?

– Так допили же вчера вечером. Ты и допил, я помыла.

– А старший чего не сходил, нового не взял?

– Не знаю, весь вечер за письменным столом просидел. Сказал, некогда.

– А-а-а, понятно. Тогда я схожу.

Очереди возле бочки не наблюдалось. Наполнил бидон, взял себе холодную полулитровую кружку. Выпил, пошел обратно. Идти-то недалеко, с полквартала. Возле подъезда Славу внезапно согнуло пополам и вырвало. Каждая рвотная судорога отражалась накатом боли в животе, опять то по центру, то справа. Потом вроде отпустило.

– Нехорошо мне что-то, Киска. Пойду прилягу.

Через полчаса стало знобить. Заболело сильнее.

– Слав, ты бледный какой! – Лариса присела на кровать, внимательно вглядываясь в лицо. – И на лбу испарина. Простыл, что ли? Давай температуру померяем.

Померили. Тридцать восемь.

– Чего, может, болит у тебя где?

– Живот.

– Что – живот?

– Да не знаю. Не то болит, не то крутит.

– А где болит?

– Вроде справа. А вроде и везде.

– Слав, давай я скорую вызову.

– Не, не надо. Так пройдет.

Знаю я эти скорые. Приедут, в ботинках своих грязных. Наследят, весь пол затопают сапожищами – отмывай потом. Да еще и в больницу увезут.

Больницы Слава не любил. В детстве навалялся, когда сначала определили гастрит, а потом, буквально через полгода, ювенальную язву желудка. Половину четвертого класса в больнице проторчал. Гулять нельзя, есть нормально не давали, да и порядки были жесткие. В гастроэнтерологии, где приютили Славу, лежали два мордатых дебила, лет уже шестнадцати, а то и семнадцати. Злобные, постоянно стрясали с ребят мелочь на сигареты, хамили и дрались.

Однажды в столовой кто-то разлил борщ по столу. Один из дебилов повернулся к Славе:

– Мелкий, алё! Пойди тряпку возьми, вытри, нах!

Слава сделал вид, что не расслышал.

– Я тебе сказал, сопля-дохля! Встал, пошел, тряпку принес, вытер!

– Не пойду. Сам вытирай! – Слава весь сжался внутри, стиснул кулаки и зубы.

– А что? И вытру!

Дебил медленно поднялся, вразвалочку дошел до Славы, не спеша зажал его шею у себя подмышкой, вытянул тщедушное тельце Славы со стула и потащил волоком к грязному соседнему столу, где жирным пятном на полстолешницы застыл разлитый борщ, уже осваиваемый пищеблоковскими мухами.

– И вытру! – За воротник пижамной куртки и пояс пижамных штанов поднял Славу в воздух над столом и с размаху опустил животом прямо в жирную красную лужу. Повозил немного. Потом скинул со стола. Слава не устоял на ногах, шлепнулся на пол.

– Вытер?! – заржал второй дебил.

– Ага! – довольно загоготал герой. – Чистота – залог здоровья!

За воспоминаниями Слава и не заметил, как заснул. Проснулся со сверлящей болью в животе от незнакомых голосов в прихожей. Вот Лариса, вызвала-таки! Ну, и кто тебя просил?!

– Куда?

– Вот сюда, направо.

– Мы руки сначала помоем, чистое полотенце дайте.

Одутловатая, предпенсионная, похожая на сову очкастая докторица долго мяла Славин живот, по ходу дела прислушиваясь к его кряхтению. Наконец закончила.

– Рот откройте. Язык покажите. Рвота была? Сколько часов назад? Сколько раз? Стул какой?

Потыкала в грудь и спину фонендоскопом. Сказала медбрату:

– Оформляй.

– Чего оформляй? – не понял Слава.

– Госпитализацию.

– Зачем?

– Затем, что у вас острый живот.

– Мне на работу.

– От работы кони дохнут. Особенно с острым животом. Перитонит хотите?

Перитонита Слава не хотел. В скоропомощном «рафике» матюгальник был подключен на громкую.

– Диспетчер, это семнадцатая.

– Слушаю.

– Место дайте в общей хирургии. Острый живот, аппендицит под вопросом, нужно исключить холецистопанкреатит.

– Минуту.

Некоторое время радиоэфир хрипел, гудел, чавкал, хрустел и завывал помехами. Рафик, воняющий внутри бензином и просачивающимся снаружи выхлопом, подпрыгивал на ухабах. От каждого сотрясения у Славы, уложенного на застеленные старой клеенкой жесткие холодные носилки, неприятно отстреливало коликами в животе.

– Семнадцатая, тут еще? Везите в сто пятую, на Стромынку. Наряд номер…

Ладно, обойдется, думал Слава. Он был везучим и знал об этом. В пять лет выучился кататься на двухколесном. Когда сняли ролики, немного поколесил по двору, дождался, пока мать отвернется, и поехал на улицу – на дороге было широко и интересно. Рычащий мусоровоз несся наперерез Славе и вовсе не думал замедляться. Не потому, что хотел крови, а потому, что в упор его не видел из-за куста на выезде из двора. Вместо того чтобы тормозить, Слава повернул руль до упора и с размаху уронил велик на асфальт. Мусоровоз пронесся мимо, светя не фарами, а глазами ошалевшего от ужаса водителя, которые были размером с плошки. Глядя вслед удаляющейся машине, Слава с ободранными коленями машинально поднялся на ноги, так и не поняв, что же произошло. В другой раз, несколько лет спустя, тоже на велосипеде, только уже на взрослом, не вписался в поворот и полетел животом прямо на торчащий из земли арматурный штырь. Штырь проткнул бок куртки, не оставив на коже даже царапины.

В приемном отделении его переложили на каталку и оставили ненадолго в покое – разбирались с двумя полуживыми после автомобильной аварии. Наконец, очередь дошла и до Славы.

Молодой симпатичный бородатый доктор Славе, безусловно, понравился. В нем были какая-то спокойная уверенность, непоколебимость и искреннее дружелюбие.

– Как самочувствие?

Описать свое самочувствие Слава затруднился. Не потому, что не хватало словарного запаса – с этим как раз было все нормально, – а потому, что на конкретные вопросы следовало отвечать так же конкретно. Это инженер-радиофизик Слава знал наверняка. Он вообще не любил трепаться. Слова, слова – и что? Одна формула скажет о смысле любого явления в сто крат больше, чем тысяча слов. Трепачей Слава не любил. Потому что рано с ними столкнулся.

Славин учитель физики в старших классах был трепачом. То ли школьницам с округлыми коленками под вызывающими мини стремился понравиться, то ли что другое – но Славе он вначале стал неинтересен, а потом и попросту противен. Поэтому Слава избрал в отношении своего учителя-недоделка жесткую стратегию. Он тыкал полуграмотного хлыща, нормально не знавшего даже школьной программы, рассчитанной на умственно отсталых, носом в его ошибки – при каждой удобной возможности. Сначала учитель отшучивался. Потом стал ставить Славе двойки и тройки. На этом и погорел.

Слава собрал все письменные работы, оцененные гением педагогики на «два» и «три», и отправился в районо. Там нашел главного методиста по физике, вывалил перед ним тетради на стол. Методист посмотрел-почитал и схватился за голову. Последствий разговора методиста со Славой было два. Бездарного учителя сначала перевели на должность организатора внеклассной работы, а потом и вовсе уволили – но это не главное. Главное же заключалось в том, что теперь Славу выставляли от школы на все районные и городские олимпиады по физике и до кучи по математике, где он неизменно занимал первые и лишь изредка вторые места.

Поскольку по остальным предметам учился Слава посредственно и никак не мог усвоить разницу между «-тся» и «-ться», а также упорно всегда и везде писал «вообщем» и «вкрации», то о медали речь, конечно, не шла. Но что медаль? – медаль была ему совершенно не нужна. В конце десятого класса Слава взял гран-при на ежегодной мифишной олимпиаде для школьников и с триумфом был зачислен в МИФИ. Очевидно, осуществить эквилибр мягким знаком при написании вступительного сочинения ему помог удачный случай в виде заранее поставленной в известность экзаменаторши – напрямую история об этом умалчивает. Да и не мягким же знаком единым жизнь полнится!

С первого семестра он твердо решил, что нужно заниматься радиосвязью. Чем глубже вникал в проблему, тем больше понимал, что вопросов там непочатый край, а ответов – с наплаканного котом на гулькин нос. Особенно в дальней связи. Особенно в анизотропных средах.

Слава представлял собой человека-оркестр. Ему не была нужна никакая справочная литература. Цифры, коэффициенты и константы он помнил наизусть. Всю элементную базу радиопрома он знал до мельчайших деталей, возможно, более досконально, чем составители и редакторы справочников. Приборы, материалы, детали, бумаги на его лабораторном рабочем столе всегда располагались в строжайшем, поистине геометрическом порядке. Причем времени за столом он проводил мало. Вместо того чтобы, как другие, тратить недели на поиски, прикидки и предварительные эксперименты, Слава предпочитал безвылазно сидеть в подвальной курилке, ничего не делать – даже не курить – а просто сидеть, без движения, спокойно, не обращая внимания на происходящее вокруг.

В какой-то момент «высиживание» внезапно прекращалось. Он возвращался в лабораторию, за полдня или день делал то, на что у коллег уходил месяц, сдавал блестяще полученный результат руководителю и снова до поры до времени неподвижно застывал на подвальной скамейке, за что у народа получил слегка ироничную, но уважительно звучащую кличку «Сфинкс». Совершенно неудивительно, что на распределении за Славу дрались несколько солидных контор. Победил в схватке «утюг» из стекла и бетона возле метро «Преображенская площадь». Так Слава стал инженером-исследователем в секретном НИИ. Впрочем, к нынешнему моменту от инженера по распределению не осталось и следа – уже давно Слава возглавлял одну из лабораторий института.

– Если честно, неважное самочувствие. Боли в животе. Непостоянные, словно блуждающие.

– Понятно, – улыбнулся Славе Док. – Значит, будем лечиться. Оперативно.

– Когда?

– Да часа через два. Пока посмотрим за вами немного, понаблюдаем. Знаете, что было написано на фронтоне здания лаборатории академика Ивана Петровича Павлова в ленинградских Колтушах?

– Не знаю, – обреченно откликнулся Слава.

– «Наблюдательность и наблюдательность». Академик толк в жизни знал.

Через два часа в одиночный бокс, куда временно поместили Славу, зашел совсем молодой врач, тощий, высокий, с непропорционально длинными руками и следами до конца не прошедшей угревой сыпи на лице. Фамилия врача была Мухин. За занудность, настойчивость и назойливость в отделении его звали Перепончатокрылым. Самое интересное, он на кличку не обижался. Мухин проходил интернатуру под руководством Дока, находящегося уже на грани ухода в бизнес, но пока еще из больницы окончательно не уволившегося.

Вскоре Перепончатокрылый с постовым медбратом потащили каталку со Славой в операционную. Док, зайдя в предоперационную, мыться не спешил. Встал в дверях операционной, наблюдая, как Мухин перекладывает больного на стол. Операционная сестра разворачивала столик, открывала биксы с бельем и инструментами. Слава, в чем мать родила, спокойно лежал на столе.

– Слышь, Мухин, – повернулся к Перепончатокрылому Док.

– Да.

– Сходи, Семена Израильевича найди.

Минут через пять только что закончивший операцию в соседнем блоке Сэмэн усталой слоновьей походкой зашел в предоперационную.

– Чего?

– Сэмэн, что-то тут не то.

– Что не то?

– Да аппендюк необычный. Менжуюсь я.

Семен взял историю, анализы, сел за маленький столик – его обычно затаскивали в операционную для сестры-анестезистки.

– Ты прав. Скорее всего, подпеченочный. А может – уже инфильтрат. А может – атипичный холецистит.

– Вот и я про то…

– Ну, так ты сам все без меня знаешь. Стандартный доступ отменяется. Местная анестезия отменяется. Перепончатокрылый!

– Да, Семен Израильевич!

– Ты ассистируешь, я подглядываю, если надо, подключусь. Сходи, Джульетту найди. Скажи, безутешный Сэмэн и любимый ею младой исцелитель – оба ждут-тоскуют, соскучились по ласке! А мы пока помоемся.

Юлия Владимировна – кудрявая, румяная, тоненькая, фигуристая, собирающаяся на пэ-эм-жэ в Америку и потому усердно штудирующая тамошнюю мову – впорхнула в предоперационную, напевая заглавную арию из недавно вышедшего ллойд-веберовского «Призрака оперы».

 
In sleep he sang to me,
In dreams he came…
That voice which calls to me
And speaks my name…
And do I dream again?
For now Ifind
The Phantom of the Opera
Is there – inside my mind…[2]2
  Он пел мне во сне,
  Он приходил ко мне во снах.
  Этот голос зовет меня,
  Называет меня по имени.
  Я снова сплю?
  Поскольку теперь я понимаю,
  Что Призрак Оперы
  Здесь – в моей голове.


[Закрыть]
 

– Чего, мальчики?

– Джуль, тут у нас букет, – обернулся к ней от раковины Сэмэн. – Под местной не пойдем. Давай ма-сочную.

– Хорошо, что букет, а не венок. Да ну вас, мальчишки! – надула губки Джульетта. – Какая маска? Чай, не в Венеции, не на карнавале. Как заглубитесь потом, увлечетесь, а мне что, расхлебывать? Не, ребята, не пойдет. Ладно, этот, – она посмотрела на Дока, – этот молодой, но ты, Сэмэн?

– Джуль, ну тогда давай интубационный, по полной.

– Вот и я про то! – перед тем как скрыться в операционной, Джульетта подкралась сзади к безоружному Доку – его руки уже были чистыми – и коленкой засадила ему шутливый, но вполне себе неслабый пинок под задницу.

Джульетта вообще была женщиной красивой, порывистой и естественной. Замуж она ни за кого не выходила принципиально. Однажды, когда запыхавшийся, измотанный ею, лежащий на спине Док спросил: Джуль, а чего так? – Джульетта, взобравшись на него сверху, потупила глаза и энергично, в такт движениям выдыхала:

– Мне… мне нужен… особый… мужчина, особый… муж, очень… очень… очень… особый!

– Какой, Джуль?

– Слепо… глухо… немой капитан… дальнего… пл-л-лавания! Т-ты… не подходишь!.. А-а-а!..

Перепончатокрылый мылся в соседней раковине. Сэмэн, чтобы не терять времени, заглянул в операционную, подошел к сестре:

– Наташ, дай нам два «микулича» и прикури, пожалуйста!

Док и Сэмэн по-быстрому дернули в предбаннике по полсигареты. Вернулись. Намытый Мухин уже облачался в операционный халат. Слава с торчащей изо рта трубой, очевидно, уже был близок к нирване. Вдруг Сэмэн, сверкая глазами над марлевой маской, пробасил:

– Вспомню молодость, обработаю-ка сегодня операционное поле сам! Подвинься, тимуровец! – бедром отодвинул Перепончатокрылого и, нависая всей тушей над больным, стал широко мазать йодо-натом переднюю брюшную стенку, заглядывая при этом за занавеску, где колдовала над больным Джульетта. Причем взгляд Сэмэна, минуя все преграды, настойчиво пробирался прямо в глубокий вырез ее операционной рубашки.

Джульетта заметила, рассмеялась.

– Ну и скотина же ты, Сэмэн!

– Ладно, Джульетта, кончай обзываться! Что же, выходит, этому можно? – он зыркнул на Дока. – А мне нет?!

– А этот так себя не ведет! – парировала Джульетта.

– Ка-а-а-к?! Не может такого быть! – прогрохотал Сэмэн.

– Может, – невинно прожурчала Джульетта. – Я при нем без рубашки хожу. Всё, клиент в кондиции. Можно, мальчики.

Док прошептал про себя «Отче наш», нажал на педаль электроножа и начал кожный разрез.