Текст книги "Патч. Инкубус"

Глава 05

Оглушительно щелкают ходики с кукушкой на стене. Темень за окном. Обшарпанные стены зеленоватого, покрытого сеточкой мелких трещинок кафеля. Тусклая аура матового светильника на потолке, с тенями по мутному стеклу от когда-то нашедших свой конец в фонаре насекомых. Рассохшийся, с ноги на ногу переваливающийся, скрипучий кухонный стол с изрезанной ножом пластмассовой столешницей. Какой-то салат, две лазаньи. Бутылка водки. Две стопки. И мертвая тишина.

– Я не буду, – отрешенно прошептала Кадри, – мне теперь нельзя.

– Я как ты, – отозвался Андрей.

– И вообще, даже если бы и было можно… – Кадри остановилась.

Андрей молча смотрел в темное окно, обрамленное давно не стиранными серо-зелеными портьерами.

– …то вот и не знаю, стала бы я за нее пить.

– Так это не «за», Каа. Это в память.

– Какую память, Андрюша?

– Такую, какая есть.

– Такую, какая есть, забыть хочется. Чем скорее, тем лучше.

Кадри замолчала. Наклонилась к столу, подперла голову руками и внезапно заплакала. Тихо-тихо, по-детски, от этого еще страшней и безысходней. Андрей встал с табуретки, подошел, обнял сидящую Кадри за шею, прижал ее голову к животу. Кадри оторвала локти от стола, обвила Андрея руками, прижалась. Постепенно рыдания утихли. Кадри потянулась за салфеткой.

– Ну вот, тушь потекла.

Встала, пошла в ванную. Андрей проводил взглядом ее бессильно ссутуленную спину.

Вернувшись, вытащила табурет из-за стола, придвинула к Андрею, села близко-близко, коленями упираясь в его колени, – глазами любя его близкие глаза с темными тенями под нижними веками, – словно хотела стать частью его, словно хотела слиться с ним, обрасти одной кожей на двоих, и больше никогда и никуда не уходить, и больше никуда и никогда не отпускать.

– Как жить будем, Андрюша?

Андрей стащил ее с табурета, усадил на колени, прижал к себе. Знакомая ангорка под его ладонями стала горячей. Дыхание сбивалось от нахлынувшей, давно забытой на вкус нежности.

– Прежде всего, поженимся.

– Ты делаешь мне предложение?

– Нет. Не делаю. Сделал.

– Спасибо. Я ждала.

Оторвала голову от его груди. Глаза в глаза. Зеленые глаза в половину неба. Не глаза – глазищи. Нет, и не в половину – теперь во все небо. Вот, наконец, я и дома, искрой опалило Андрея.

– Мы завтра пойдем и подадим заявление, Каа.

– Можем никуда не ходить.

– Почему?

– Потому что ты иностранец.

– И что?

– Справка нужна о твоем брачном положении.

О статусе.

– А где взять?

– Тебе – нигде. Тебе – только в суд местный идти. Там заключение сделают.

– Это долго?

– Месяца два.

– Не знал.

– Я тоже не знала. Вчера выяснила.

Андрей рассмеялся:

– Вот как!

– А ты думал!

– Что я думал?

– Да ничего! Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сама его тебе сделала.

– Ух, ты какая!..

– Ага! – уголки губ Кадри поднялись вверх, в глазах заблестели смешинки.

– Ты опоздала, Каа! Я успел первым, – с напускной серьезностью подытожил Андрей и рассмеялся в ответ. – Значит, жениться будем в другом месте.

– И в другое время! – добавила Кадри.

Ночью ютились в гостиной, на узком, холодной сталью старых пружин тыкающем в ребра полуторном диване. Занять кровать в родительской спальне Кадри не смогла.

Кто-то сказал: дурак винит других, умный – себя, мудрец не винит никого. Кадри понимала: винить кого бы то ни было теперь поздно. Кадри не считала, что мать виновата перед ней. Она просто была такая, какой была, – отрешенная, безэмоциональная, не умеющая любить. Никого, даже себя.

Говорят, жизнь – штука сложная. Жизнь сложна именно своей простотой. Ты делаешь свою жизнь, каждую минуту, каждое мгновение, каждое движение секундной стрелки. И это расслабляет. Думаешь – тик-так, снова тик-так… Вот и час прошел. Немного, вроде бы. Обманчиво немного. Люди расслабляются – да что там, да ладно, успею еще. Должен был сделать сегодня; не сделал – ну и что, кто меня осудит? Сами все кругом такие.

Однажды, Кадри лет десять было, отец позвал ее в ванную:

– Кадричка, девочка, иди сюда!

Вошла. Отец сказал:

– Табуретку принеси.

Принесла.

– Садись.

Села. Отец молча заткнул слив ванны пробкой, открыл оба крана. Через несколько минут ванна была заполнена до верхнего сливного отверстия.

– А теперь смотри, – засунул руку в воду, выдернул пробку, открыв слив. – Что видишь?

– Ничего, папа.

Вода медленно уходила из ванны. Уровень тихонько понижался, белые эмалированные стенки опустевающей ванны влажно блестели. Расстояние между верхним краем влаги и поверхностью воды едва заметно увеличивалось.

– Теперь что видишь?

– Воды стало меньше.

Чем ниже стояла вода в ванне, тем шире становилась воронка, тем громче урчала сливная труба. Когда воды почти не осталось, труба уже грохотала. Несколько воздушных пузырей вырвались из ее отверстия. Труба засипела высоким свистом, и в считаные секунды ванна опустела.

– Кадри, это не ванна, – сказал отец и замолчал. – Это жизнь. Так устроена жизнь. Так устроена наша жизнь. Мы не ценим время, что нам дано. Время, что у нас есть. А оно уходит. Уходит, как вода. И настанет момент, когда нам его не хватит. Когда нужно будет уйти вслед за ушедшим временем. Береги время, дочка. Не позволяй никому пользоваться твоим временем, если сама этого не хочешь. И щедро дари свое время тем, кого любишь.

Тогда Кадри поняла, что хотел сказать отец. Но потом, наверное, забыла. Позволила сиюминутному стать главным. День, ночь – сутки прочь. Много ведь еще воды в ванне, так чего жаться, что мелочиться? Смерть матери отрезвила. Боже, как я могла забыть наставление отца?! Ведь получается, что мать спустила всю свою жизнь – без остатка, до последней капли – в бездонную сливную трубу! От ее воды никому не стало теплей. Никому не стало уютнее. Никто не утолил жажду. Никому не стало лучше. Просто время утекло – сквозь пальцы. Утекло и закончилось.

Нет. Хватит. С меня довольно, мама. Прости и прощай. Я теперь сама скоро – мама. С детьми нельзя так. Как? Да вот так! Безответственно, бесталанно, не считая дней, не прилагая никаких усилий. Дети должны все сами – так, что ли? Дети должны – так, что ли?! Ты должна помыть все бутылки, говорила мать, усаживая Кадри перед тазиком с растворенным щелоком, лежащим рядом ершиком и кучей грязных бутылок из-под подсолнечного масла на полу кухни. В магазине за пять пустых вымытых одну полную дают, говорила мать. Ты должна, говорила мать. И что? И где теперь те твои полные бутылки? Они, что, сделали нас миллионерами? Они спасли от гибели отца? Они сделали лучше твою и мою жизнь, мама?!

С детьми нельзя так. Они маленькие. Они не понимают. Они сами – не могут! Ради детей нужно из кожи вон лезть. Нужно становиться для них ступенькой, трамплином. Нужно, чтобы они не стартовали так, как ты, – из холода и голода. Нужно стараться! Каждый день, каждый час, да каждую минуту, наконец! Ради детей. Ради любимого. Ради жизни. Ради того, чтобы жизнь была жизнью, а не домом терпимости, фанерной халупой, где мокро от непроходящих луж годами разливаемой нелюбви. Ты не имеешь права спускать воду своей жизни в канализацию!

– Что делать будем, Андрюша?

– Уедем.

– Куда?

Андрей тяжело вздохнул.

– Я не знаю. Можем ко мне.

– Андрюша, что я там делать буду? У меня нет гражданства, нет разрешения на работу. Формальности займут много времени. Да и в Москве таких своих, таких как я, – до горизонта.

– Давай вернемся к Марулле.

– Андрюш, я ей нужна, пока бегаю каждый день по ее фермам – вдоль и поперек. А вот как живот вырастет – какая из меня бегунья?

– Ну, перебьемся как-нибудь.

– Андрюша, не бывает никаких «как-нибудь». Там, где «как-нибудь», всегда тоскливо, бедно и холодно. Вот скажи, у тебя деньги есть?

– Сейчас?

– Нет. Вообще.

– Если вообще – нет.

– А что есть?

– Квартира съемная. Джип есть, не новый.

– Сколько стоит?

– Ну, за миллион двести тысяч рублей продать в общем можно. Он бензина жрет много и налог высокий. Спросом на вторичном рынке не пользуется.

– Ну, вот видишь, милый. И у меня вообще ничего, кроме этой квартиры.

– И почем?

– Да хрен продашь, Андрюш. Зарядить можно и за восемьдесят тысяч евро.

– А продать?

– Если за сорок возьмут, и на том спасибо. Да и тут оставаться, если что, – форменное безумие.

– Почему?

– Потому, Андрюша, что здесь – a failed state[6]6
  Несостоявшееся государство (англ.) – термин, применяемый для обозначения государства, которое не может поддерживать свое существование как жизнеспособная политическая и экономическая единица.


[Закрыть]. Работы нет. Кто может, уезжает. На этот раз ты иностранец. И вообще ты здесь оккупант хренов.

Андрей подошел к окну, задумался, закурил. Спохватился, затушил сигарету пальцами:

– Прости!

– Вот и получается, – продолжила Кадри, – что ничего у нас с тобой нет…

– Понимаешь, – перебил ее Андрей, – у меня тоже ситуация аховая. Зайратьянцу я нужен в Москве. Я же теперь еще вдобавок младший партнер. Еще месяц моего отсутствия он потерпит. С трудом, но потерпит. А потом – la commedia e finita[7]7
  Представление окончено (итал.).


[Закрыть].

Вот и всё, подумала Кадри. Мой реквием по мечте[8]8
  Аллюзия на название культового фильма Даррена Аронофски «Requiem for a Dream», 2000.


[Закрыть]. Впрочем, мне не впервой.

Ей было шесть. Она бегала по двору и пела. Ей тогда нравилось петь. Впрочем, ей всегда нравилось петь – и не ошибаться ни в едином звуке. Петь – и не фальшивить. Петь так, как будто крылья за спиной. Отец отвел в музыкальную школу на прослушивание. Пожилая преподавательница заставила вслед за роялем повторить музыкальные фразы, ритмы, что она выстукивала костяшками пальцев по крышке. Потом взяла скрипку и заиграла.

– Нравится?

У Кадри сил не было ответить, только закивала головой – быстро-быстро.

– Молодец! Ну и ладно, придешь на следующей неделе!

Засыпая, Кадри слышала, как ругаются родители в соседней комнате. Вечером следующего дня отец, придя с работы, положил на стол маленький футляр.

– Иди сюда, доченька! Открой!

В футляре, на красном бархате – маленькая скрипка-«четвертушка», смычок и кусок канифоли. Отец сиял. Мать зашла, посмотрела, хмыкнула, повернулась и вышла из комнаты.

Через полгода Кадри выросла, и «четвертушку» сменила «половинка». До самого лета Кадри усердно занималась, забыв про дворовых подруг и потасканных предыдущими хозяйками кукол. Каждый день, в любую свободную минуту – дома скрипка, трижды в неделю – музыкальная школа.

В сентябре начался первый класс обычной школы. Скрипка куда-то бесследно пропала из дома. Неделя, вторая…

– Папа, когда на музыку?

Отец молча отвел глаза.

– Па-а-а-п! Скрипка где?

Что-то говорил отец – про то, что положение сложное, что денег нет, что дорого в музыкальной школе учиться. Что-то еще говорил. В чем-то оправдывался. Кадри уже не слушала. Уже – не слышала. И даже – не плакала. Просто зашла в комнату. Открыла шкаф. На том месте, где раньше лежал скрипичный футляр, – зияющая пустота. И звенящая тишина. И лишь легкий, тонкий, едва-едва уловимый, запах канифоли.

– Андрюша, ты поступай, как знаешь. Я не неволю, не держу.

Лежавший на столе телефон Андрея запел голосом Фредди: «It’s a kind of magic!..»[9]9
  «Это такое волшебство!..» (англ.) – песня группы Queen из OST к фильму «Горец».


[Закрыть]

– Это Док! – воскликнул Андрей. – У меня нет тайн от жены! – и нажал кнопку громкой связи.

Глава 06

Юкки спала, уютно подложив ладошку под щеку. К Доку сон не шел. Семичасовой джетлаг на восток – непросто. Вот на запад, почему-то, переносится легче. Сказал вчера по телефону: не встречай, сам доеду; рейс со стыковкой, первое «плечо» задерживают, могу не успеть на коннект. Но ничего, в воздухе как-то нагнали, обошлось, даже время на кофе с пирожным в Дубае осталось. А все равно, вышел в Нарите, по сторонам осматриваясь – стоит! С ноги на ногу переминается, ну просто словно пацанка какая, честное слово. Захотелось – в охапку да на руки, как ребенка, прямо там. Едва удержался.

Дверь в ночлежку свою открыла – Док не рассчитал, приложился к притолке макушкой. Рассмеялся, потирая ушибленную сдуру голову. Заплакала – осторожнее, ты такой большой, здешние размеры не для тебя! Обнял, успокоил. Вот, спит теперь в обнимку с Чебурашкой, подаренным три с половиной года назад в проливной дождь на берегу Новодевичьего пруда.

– Да оставь ты его!

– Не могу.

– Почему?

– Это у меня от тебя.

– Ты всегда с ним засыпаешь?

– Да…

– Почему?

– Он мой мужчина. Мой единственный мужчина.

– Что, все три года?!

– Все…

Сказала, зарделась, в полутьме спрятала лицо в подушку. Один ночничок в крохотной комнатушке. В пяти минутах от Сибуя, в считаных шагах от футуристического пейзажа с высотками, перекрестками, рекой из машин, летящими над Токио поездами. А тут, внутри панельного игрушечного домика – средневековье какое-то. Футон[10]10
  Футон (яп.) – традиционная японская постельная принадлежность в виде толстого хлопчатобумажного матраца, расстилаемого на ночь для сна и убираемого утром в шкаф.


[Закрыть] на полу, а ведь холодрыга – февраль. Док вывернул отопительный режим кондиционера на максимум, в красный, самый горячий, сектор. Юкки всплеснула руками:

– Ой, ты что, это же так дорого!

Посмотрел, как учитель на проштрафившуюся школьницу. Смутилась, опустила глаза, пролепетала:

– Я привыкла.

– К чему – к холоду?!

– Привыкла, что не для кого и незачем быть теплой.

Прижалась, затихла.

– Ты почему тогда пропала?

Только крепче прижалась.

– Почему? Скажи, почему? Ты обо мне подумала? Ты о себе, наконец, подумала?!

– Твоя жена сказала…

– Что значит «сказала»?!.. – возмущенно начал Док и тут же осекся.

А и правда, кто создал всю ситуацию? Ты и создал. Ты – автор. Тебе лавры, почести и «оскары», тебе и расхлебывать. Ты что думал – что все будет как в пошлом кино: слюняво, безоблачно и со звуком в «долби сэрраунд»? Она тебе в дочери годится. В до-че-ри. У вас разница в двадцать пять с плюсом. Ты что, с женой разведен был? Или как? Чего ты добивался от рожденной, выращенной и воспитанной в японской традиции – чтобы она эмансипе изображала, прыгая перед тобой в латексе и крутя пируэты на шесте кверху задницей?! Ты этого ждал, старый дурак?!

Захотелось пить. Сквозь коротенький узенький коридорчик от комнатенки к входной двери нормально протиснуться только боком. Ввинтился в кухонный закуток напротив такой же крошечной ванной, открыл холодильник, с непривычки дверцей попав по колену, поморщился. Глотнул минералки. Чем глубже в токийскую ночь, тем меньше хотелось спать.

Надел куртку, взял в руку кроссовки. Снова коридорчик, потом – по стеночке, лишь бы не потревожить спящую на полу Юкки – и к раздвижной балконной двери. Быстро открыл, проскользнул, закрыл. Места на балконе не было. Слева стиралка, с откидывающимся верхним люком, с обширными следами ржавчины на корпусе. Справа, прямо на балконном полу, гудящий модуль кондиционера. Впрочем, не так уж плохо – если стоять, то вполне нормально, даже можно и не боком. А присесть захочется, то вот тебе кондиционер – вместо табуретки. Правда, из него прилично дует холодом, но если сбоку примоститься и не подставлять ноги под обдув, то нормально. Третий этаж. Узкая улочка. Чуть за полночь. Сырой порывистый ветер. Февраль, хоть и конец. Сакуры голые стоят. Месяц еще как минимум до буйной розовой весны. Ну и плевать. Моя весна начинается сейчас.

Слабые вспышки в глазах – одна, вторая, третья. Тихий голос внутри головы:

– Доброй ночи!

– Здравствуйте, Олаф! Будем разговаривать?

– Да. Мне есть что вам сказать.

– Говорите.

– Таким способом у вас сил не хватит. Давайте обычным.

– Хорошо. Сейчас наберу.

Док достал телефон, выудил из кармана гарнитуру. Включил голосовую связь в мессенджере, положил телефон на стиральную машину. Вдалеке, на перекрестке, тревожным желтым мигал ночной светофор. Вспышка – пауза – вспышка… Завораживает. Сил нет оторвать взгляд.

– Я здесь, Олаф.

– Как долетели?

– Спасибо, без приключений.

– Непривычно слышать от человека, чья жизнь теперь – сплошные приключения!

– Именно! – рассмеялся в ответ Док. – Выкладывайте, зачем понадобился. Что я знаю совершенно точно, вы бы не стали выходить на связь без причины.

– Да бросьте, Док, – слова Олафа звучали иронично, – я же с людьми работаю, понабрался тут от вас манер и привычек. Так что теперь вполне могу и без причины. Так, по-соседски, почтение засвидетельствовать.

– Тогда взаимно! – не переставая смеяться, промолвил Док.

Олаф ненадолго замолчал.

– Что вы решили, Док?

– Вы про барабанчик?

– Да.

– Я его использую сегодня.

– Примите мои поздравления. Снова будете отцом! Это прекрасно. Я вот иногда жалею, что мне недоступны ваши простые человеческие радости.

«Простые»? Да, периодически Олафа пробивает на пошлость. Похоже, это не бравада – он действительно многого в нас не понимает. Так что мы квиты – он не понимает нас, мы – его. Точнее, не «его», а «их».

Дети… Казалось бы, что может быть проще? В молодости дети – побочный продукт. Тусовки, путешествия, краски, запахи, мышечная радость, гормональное пекло. Жизнь, брызгами шампанского плещущая через край. И среди всего великолепия – милый, ты скоро будешь папой! Ну, буду. И что? Потом – не приходя в сознание – пеленки-распашонки, памперсы, педиатры, молочные кухни, коклюши и ветрянки, велосипеды, средиземноморские набережные, диснейленды, расквашенные носы, гимназии, гувернантки. Тебе всего-то на пятнадцать лет больше – а он уже вон как вырос! С ним теперь можно разговаривать как со взрослым – а значит, никакой он уже и не ребенок. Ну да, был. Так ты даже и не заметил.

В шестьдесят – другое дело. Ты и так уже дедушка. Но, как бы ни любил внуков, все равно понимаешь: внуки не дети. У них есть свои родители. Те, кто за них в самом полном ответе. А ты – ты так, декорация, что ли. Есть ты – хорошо. Нет тебя – ну что же, так получилось.

А тут – снова ребенок. Твой ребенок, не чей-то там. Тебе его поднимать. Не братьям-сестрам, годящимся ему по возрасту в папы-мамы. Не им – тебе. И бесполезно в паспорт смотреть, свой год рождения тебе и так никогда не забыть. Когда ему будет двадцать, тебе – возможно, но не факт – восемьдесят. А может, и не надо бы тебе тех восьмидесяти, если годы ввалятся в твой дом, не спросясь, да в компании с деменцией, а то и еще с чем другим, похуже.

Ребенок в шестьдесят – это поступок. Поступок отчаянный, поступок безрассудный, и потому – поступок человеческий. Никаким пятисотлетним Олафам никогда не понять, что на самом деле за твоим поступком стоит.

– Ну что же, Док. Теперь вас четверо. Вы, Андрей и ваши женщины. А не успеете глазом моргнуть, как будет шестеро. Вы – ячейка.

– Я понимаю, Олаф.

– Мы нашли место, где вам будет комфортно.

– Нужно переезжать?

– Да.

– Когда?

– Да хоть сейчас. Месяца через четыре на месте все будет готово. Что вам объяснять – мы же встретились в Таиланде. Это Самуи. Две стоящие рядом неплохие виллы. Они, конечно, нуждаются в перестройке, но это, на самом деле, не так сложно.

– Олаф, покупка домов с землей под ними и строительные работы требуют финансирования…

– Не беспокойтесь, вопрос уже решен.

– Кем?

– Господином Янковски.

– Вот это сюрприз, Олаф! А он тут при чем?!

– Мы с ним давние приятели.

– Вы хотите сказать, что он – один из вас?

– Нет, что вы, ни в коем случае. Он нормальный человек и безо всякого там суперменства.

– Тогда откуда?

– Видите ли, Док… Как когда-то пел один ваш поэт, «человеческая жизнь имеет более одного аспекта»[11]11
  Борис Гребенщиков и «Аквариум». «О смысле всего сущего», 2006.


[Закрыть]. И существует ненулевое количество людей, кто живет и даже вполне себе преуспевает в сегодняшней реальности, но в то же время не строит иллюзий, что всё вокруг такой реальностью – точнее, ее выхолощенным масс-медиа образом, – ограничивается. Вообще, на свете хватает тех, кто, поняв, зачем здесь мы – помощники, – сами нам помогают, безо всякой корысти, всякого принуждения и постороннего вмешательства.

– Ну да, Олаф. «Мне скучно, бес. – Что делать, Фауст?»[12]12
  А. С. Пушкин. Сцена из «Фауста», 1825.


[Закрыть] Помню, как тут не помнить.

– Знаете ли, как там у вас говорят, «лицом к лицу лица не увидать»[13]13
  С. А. Есенин. «Письмо к женщине», 1924.


[Закрыть]. Мне вот проще. Я – не человек, поэтому мне виднее, хотя и понахватался все же от вас. Так вот, многие обеспеченные люди живут в нынешнем скотстве только лишь от безысходности. Оттого что никто не показал куда двигаться. Обретая цель, они становятся движущей силой перемен и преображений мира. Мой дорогой друг, проблемы не в технологиях, проблемы в головах.

– Но все же никак не возьму в толк. Скажите, зачем Валери нужно вам помогать?

– Этот вопрос вы сможете задать ему сами – конечно, если захотите. Однако осмелюсь высказать свою собственную догадку. Скорее всего, ему, так же как и вам…

– Что?!

– Как и вам, извините за грубость, осточертело жить лишь для того, чтобы жрать и срать. Ну, а если вы про деньги – сочтетесь, время у вас будет. Мы ведь выполняем потихоньку наши обещания.

Некоторое время назад Олаф передал Доку наводку на два стартапа. Люди в них сидели совсем безбашенные и малоадекватные, но Док дал команду вложиться. Пока все происходило многообещающе – через полгода-год можно будет выходить с отличным множителем.

Гарнитура смолкла. Светофор продолжал мигать. Док впал в оцепенение. Говорить не хотелось. Это поначалу, на Тибете, когда у него только прорезались «телепатические штучки», был щенячий восторг – ну как же, новые горизонты реальности, новые приключения, новые вызовы и смыслы! А теперь – все чаще моменты, когда никого не хочется не то что видеть, а даже слышать. Никого, кроме самого родного человека. Кроме нее, безмятежно спящей на полу в куцей комнатенке за хлипкой балконной дверью. Но – нельзя. Таковы теперь условия игры. Хотел взлететь над реальностью? Лети. Но помни: у всего есть своя цена. Плати теперь сполна.

– Скажите, Олаф. Сколько еще таких, как вы это называете, ячеек, кроме нашей?

– Десятки, мой друг.

– Я могу познакомиться с ними?

– Нет. Пока не можете.

– Почему?

– Из соображений безопасности.

– А как же дети? Как они узнают, что не одиноки?

– Всему свое время. Не торопите события, Док. Вы все увидите своими глазами и даже примете в процессе непосредственное участие. Уверяю вас, это будет очень занимательно. Что же касательно вашей ячейки, то дома будут скоро готовы. Я отправил на место двоих ассистентов. Вы познакомитесь с ними, когда приедете на место. Они будут сопровождать детей и вас. Пока дома в процессе, снимете две виллы. Или, если захотите более тесного общения, одну. С домами на острове проблем нет.

– Хорошо, понял, спасибо. Еще вопрос. Я уже проходил обработку – в Лхасе, с медальоном.

– А-а-а, так вы опасаетесь за свое состояние при повторной обработке? Напрасно. Это разные воздействия. Ничего плохого – ни с вашей женщиной, ни с вами, – не случится. Спокойной ночи, Док!

В «Фэмили Марте» на Дзиннане в три утра пустынно, как в плохом музее. Док долго бродил по магазинным рядам, обрабатывая гугло-переводчиком ценники и надписи на коробках. Наконец, более-менее разобрался. Покидал в тележку, расплатился и, навьюченный пакетами, пошел по блестящим под фонарями лужам.

– Ты где был? – вскинулась испуганная Нэко, когда он открывал дверь.

– Не волнуйся, в магазин ходил.

– Ты же языка не знаешь…

– Ничего, я как папуас, жестами, – улыбнулся ей Док. – Завтра нам будет очень хотеться есть.

Юкки сворачивала футон, собираясь убрать в шкаф.

– Не спеши, не надо. Вскоре пригодится. А пока – туалет, душ и легкий завтрак.

Лежа под одеялом, Юкки с удивлением разглядывала барабанчик.

– Что это?

– Наш пропуск, Нэко.

– Куда?

– В завтра.

 
One, two, three, four,
Can I have a little more?
Five, six, seven, eight, nine, ten…
I love you![14]14
  The Beatles. «All Together Now», 1969.


[Закрыть]
 

Придя в себя вечером следующего дня, Док постриг ногти ей и себе. Приготовил то ли завтрак, то ли ужин. С набитым ртом, не выпуская из руки здоровенный кусок пан-пиццы с салями, сказал:

– Собирайся не спеша. Через несколько дней улетаем.

Даже не спросила куда – просто прижалась щекой к плечу.

– Едем – значит, едем. А собирать мне нечего.

– Неправда, есть.

– Что?

– Меня не забудь!

– Уздечку надену!

– Тогда я спокоен.

Никогда еще Док не был так спокоен и уверен. В ней, в себе. В целом мире, в его будущем. Все будет как надо. Мы не подведем, ребята.