Текст книги "Cittadella"

Измерение в паскалях

 
Ни – шутки!
 
 
Как опасен крен
несбывшихся и истовых желаний.
Но пробиваясь сквозь броню и тлен,
росток пророс, как злой изгнанник рая.
 
 
Изгой отмщения, начало всех начал,
пытаясь вдохновить желанье и стремленье,
как кремень, напоровшись на металл,
огонь нам посылает – вдохновенье.
 
 
Закон борьбы – на уровне амёб,
мембран и клеток, органов – на вычет.
Всё – нервы! Нервы! Нам и невдомёк
преодоление опаснейших привычек.
 
 
Нектар – ловец губителей души.
На что истрачены рифлёные монетки?
Смертельный трюк – трепещущийся – пшик!
взирает с обветшалой этикетки.
 
 
Вот так – вся жизнь…
Невольный эпатаж, соитие на грани дня и ночи.
Нам предстоит отведать свой купаж среди стоящих
с ножницами прочих.
 

12 мая 2003

Жанна. Развенчание мифа

…будто бы, а на костре сожгли иную женщину

из благородного семейства.

Из газеты «Independent»

 
Не замечая королевских войск, эскорта, вымпелов,
команд гортанных звуков, рожков,
долдонящих вослед…
 
 
Нет, Монсеньор, не Вам!
 
 
В садах святых, пророчащему духу
поклявшись победить врага, преодолеть разруху,
весь сказ слагавшийся навек оставить слуху,
лишь крылышки побед чуток доверив снам.
 
 
Чтоб навсегда избегнуть вероломств,
был кинут жребий именем потомств.
 
 
Не требуя взамен, вовсю несясь по жизни,
в поступках не ища волшебного ключа,
сценарием пылящим укоризной
и кружевом ролей – в объятья заключать!
 
 
Привлечь века в свидетели и судьи,
прослыть почти святой, узрев войны конец.
На витражах застыть цветами стран
и судеб. Короновав отца, рокировать венец.
 
 
Коротким лезвием скользнуть за грань эпохи,
надеяться и искренне страдать.
Кто поводырь, что всех считал за лохов?
Кому на двери нужно указать?
 
 
Оставим. Нет ответов в назиданьи.
Приблизимся к началам, как к столпам.
А собственно, вопросов о признаньи
тогда ведь – не стояло.
 
 
И заранее…
Был просто нужен миф – миф нужен был рабам!
 

27 декабря 2003

Маленькая передышка

 
Ведь всё не так, как грезилось вчера.
Досадно мало да и не безгрешно.
Хоть можно продолжать себя украдкой тешить.
 
 
«Вut time is over?..» Кажется – пора!
 
 
Рассчитан лишь на маленький
зазор чехол на жерло самой адской пушки.
Хоть он его, конечно, не заглушит,
но от лукавых глаз надёжней, чем запор.
 
 
Совать свой нос в побочные дела,
таранить бампером высокие заборы.
Кто ж нас учил таскать за удила
чужую иноходь? Нас воспитали – вздорно!
 
 
Час не ровён, как сивку под уздцы,
взнуздают нас самих и поведут к загону,
к кольцу торочить, завязав концы,
к последнему готовя перегону.
 
 
Нет… Посмотрите лучше на букет
весенних ландышей. Внемлите пенью птичек.
Отгадку прочитайте по руке,
выдёргивая нужную из спичек.
 

16 апреля 2004

Заботы скареда

…несметное великолепие, но пребывает в крайне

ветхом состоянии.

Из записок служителя архива

 
Подумаю, как лучше сохранить
остатки роскоши, наследие былое,
ключи к богатствам, время золотое.
Пусть хоть огарок! Было б – с чем сравнить.
 
 
Упрятать в сокровенные лари.
На видном месте вдруг случайно всё оставить.
И изложить доступно на скрижалях проходы к раю.
Тайно – раздарить.
 
 
Пароли, явки, вешки. Не забыть!
 
 
И обещанья сохранить надёжней истин,
и мягкий коврик выстелить из листьев
минувшей осени, и пёрышки почистить.
Перед дорогой дальней стол накрыть.
 
 
Или банально в землю всё зарыть,
а деньги просто взять – да одолжить?
А остальное… Заложить в ломбард.
Всю тяжесть слитков скопидомки-жизни.
 
 
Так лучик мы разглядываем в призме.
Всё ловим взглядом ускользнувший фарт.
 
 
Отставим технологию, – к делам!
Готовить всё рачительно и метко,
но после, в мелочах проверить кладь лорнеткой
и, убедившись, передать…
 
 
А впрочем, передам-ка я (так будет лучше) – сам!
 

23 августа 2003

Признаки детонации

 
Словесный пар своим флюидом
наполнил зал.
 
 
О! Ропот сцен…
 
 
Он мимо нас прошёлся гидом,
молчаньем вдоль вечерних стен.
 

30 января 2004

After p. m.[33]33
  Пополудни (англ.).


[Закрыть]

To I. O., только

 
             …как девушка,
     скрывшаяся за поворотом,
            прикрыв улыбку…
    Из промелькнувших мыслей
   вот-вот исчезнет растворится
       под аркой старого двора
           в июльском флёре
                         …
               полдня жрица
        царица летняя – жара
 

18 июля 2005

КАТАСТРОФА ЗАБЫТОГО ОПЫТА

Катастрофа забытого опыта

 
ПОКИДАЯ НАВЕКИ
истерзанный наст ноздревато-зелёного снега
 
 
оставляя другим – твои несбывшиеся горные вершины
кряжи плато и отроги хребтов
 
 
оттолкнув себя от отвесных каменных идолов
от безмерного счастья дарившего тебе высоту…
 
 
легко паря над прозрачной глубиной утра
на своём серебристом дельтаплане
словно белоголовый орёл
 
 
уплывая от неведомых берегов
от надежд чаяний и свершений
к девятому валу настигающего тайфуна
 
 
глядя из-под ладони на бешеный пропеллер торнадо
перемоловший твою судьбу
 
 
уходя к заветной опушке неприметной легкой тропой
только тебе известного леса
 
 
глотая пряную одурь полевых трав и цветов
 
 
провожая взглядом золотую пулю
пчелой несущуюся к далёкому Солнцу
 
 
отряхивая пыль с сафьяна старых разношенных сапог
 
 
забывая на сиденьи ночного вагона метро
зачитанную до лоска книжицу о Робинзоне!
 
 
проснувшись рядом с Любимой
разглядывая лик её неискажённый и прекрасный
как при первой встрече у собора Любви
 
 
стирая карандаш с неудавшегося портрета старика —
 
 
ПОМНИ!
 
 
о знойном лете и о синем небе прекрасной весёлой страны
в которой ты так – долго или так – коротко жил!
 
 
Помни! Помни всегда что тебя давно ждут
в дальнем уголке твоей памяти простые слова:
 
 
Дом. Любовь. Забота и Радость… – в этом наша нужда
 
 
не кидай камень в разверзшуюся под ногами пропасть
чтобы измерить эхом её глубину
 
 
…
 
 
Ты ведь
можешь услышать снизу – истошный человеческий крик!
 

29—30 сентября 2000

Из Необходимого и Достаточного

События, неспешно шествуя или головоломно резво и непостижимо подскакивая, следуют одно за другим.

В неминуемой и неразрывной связке они вытягиваются и ловко свиваются в замысловатую разноцветную нитку дней. Молчаливо и упорно, с завидной регулярностью наматываются в тот единственный и таинственный, закатывающийся под столик, пёстрый клубок твоей жизни.

Ты это – помнишь. Это в сухом остатке.

Те даты наиболее примечательных событий, которые сопровождали и корректировали твои жизненные усилия, предостерегали, направляли и должны были бы с дидактическим упорством учить хоть малой толике ума-разума.

Тривиально – это те числа календаря, которые до сих пор для тебя остаются яркими, красными, когда бы тебя об этом ни спросили.

Конечно, всё начинается с твоего прихода в этот невероятный для тебя как тогда, так и сейчас, но – завораживающий и отчаянно-прекрасный мир.

В рассматриваемом случае сошлось всё так, что отыскали друг друга и объединили свои сердца и жизни в далёком и уже прилично отбежавшем в прошлое, первом послевоенном году бравый питерец, боевой, с завидной орденской колодкой, кудрявый и черноволосый 29-летний капитан-десантник из панфиловской дивизионной разведки, не отдавший Москву и освободивший к тому времени вместе с боевыми однополчанами Киев, Львов, Братиславу, Прагу, Вену, и светловолосая двадцатилетняя, тоже хлебнувшая тягот войны на рытье окопов да на мёрзлой картошке, ивановская девчонка, дочка одного неприметного начальника шифровального отдела фронта, отстукивавшая теперь на трофейной печатной политотдельской машинке (в этом-то политотделе всё и случилось, там они и встретились), видимо, крайне важные в тот момент и, несомненно, правильно воспитывавшие молодых курсантов циркуляры.

Когда осенью следующего года молодая, но уже обзаведшаяся первенцем-сыном офицерская семья, бережно заглядывая и не дыша в синее казённое одеяльце, безгранично радовалась конопушке своего героя, всё более настойчиво и требовательно звучал вопрос: а – имя?

Аркадий – Иван, Иван – Аркадий, Василий, Авраам…

И по согласованному решению наконец было оглашено: конопушку назовут в честь другого героя, чье имя носит улица с разместившимся на ней Черновицким районным отделом записи актов гражданского состояния, выраженным произносимой, словно вердикт, звенящей аббревиатурой – ЗАГС!

Имя это известно всем – Михаил Юрьевич Лермонтов.

Так решился первый, весьма важный для присутствующих, обязывающий и животрепещущий вопрос.

Дальше – больше.

Конечно же – начальная, но несомненно тоже первая (а по номеру – четвертая) и главная в жизни – школа в столице золотой Буковины, без устали распевающей перекатывавшиеся дробью, как быстрая, нестреноженная горная речка, гуцульские (сегодня эти словосочетания назвали бы – рэпом) песни-коломыйки. Первые похвалы и первые оттяжки гнутой линейкой по царапающим ещё неловким пальчикам от заслуженной орденоносной учительницы Сусанны Александровны Бабич, руководившей тем начальным 1 «А» классом 4-й средней школы. Воспоминания о светлой головке и первая любовь в четвёртом классе – одноклассница Наташа Ковалёва, и подаренная ей на первоюбилей – десятилетие огромная, пахучая, медовая, золотая и самая сладкая в мире груша. Скверик рядом с родным переулком Евгения Гребёнки (подарившего всему поющему миру – «Очи чёрные») и домом номер пять с угловой аптекой… Там и творилась вся эта беготня и суета жизни, прыжки с одной ноги – кто дальше, игра в «цок» – со стыренными у мамы взаправдашними жёлтыми монетками, бесконечное подкидывание пяткой «лянги» – свинцового кругляша, отороченного пушистым козьим мехом, пики из картонных трубочек-шпулей с трикотажной фабрики и сражения на них же.

Скверик с цветочной клумбой посередине весь был окружен тутовыми деревьями – шелковицами, с похожими на ежевичные иссиня-чёрными, сладкими и маслянистыми на вид, манящими к себе наверх ягодами. О чём каждое лето утверждающе свидетельствовали смекалистые, довольные и ухмыляющиеся пацанские рожи с тёмно-фиолетовыми усами, появлявшимися на них как раз после тех сладко-пресладких, но опасных (в плане балансирования на тонких ветках) дегустаций.

Сейчас там, в том крошечном уютном скверике, вместо клумбы, может быть, несвоевременно, то есть с большим запозданием, но совершенно правильно наконец стоит модерновый памятник одному из великих черновчан – непостижимому поэту Паулю Целану.

Неподалёку, за углом, направо, за парком культуры, переходящим в трамвайный (через высоченный, тогда казалось, забор), и размещалось то славное пехотное училище, в котором нёс свою службу отец, обеспечивая воспитательную работу среди курсантов и преподавая им военную историю.

Самым примечательным местом в училище для нас, пацанов, конечно же был клуб, где по субботам показывали разные киношки про войну, да и не только. Приезжал туда со своими восхитительными выступлениями Вольф Мессинг (отец, выйдя после разговора с ним в вестибюль, где я дожидался его у окна, был необычайно взволнован, долго смотрел на меня и ласково погладил по голове). Наведывались несколько раз с невероятно весёлым «Диксилендом» и своими неунывающими «Красными кавалеристами» братья Покрасс.

Там же была и моя первая, но такая важная сцена, на которой сыновья и дочки комсостава упражнялись в неоспоримом знании и владении предметом лицедейства и декламации, а некоторые из них были даже балетоманами, танцорами, фольк-данцерами, акробатами, мимами и жонглёрами. Мне же, чтобы не растекаться «мыслью по древу», пришлось сосредоточиться исключительно на декламации известных произведений классиков – сказках о царях салтанах, притчах о мазаях и эпических похождениях легендарных героев «Калевалы». Сказались многочасовые тихие и внимательные слушания этого массива мировой литературы, упорно преподаваемого по вечерам первому своему внуку моей любимой и навсегда оставшейся в памяти бабушкой Анной.

Как дар судьбы вспоминаются занятия в музыкальной школе с постижением азов премудрости игры на фортепьяно (старинном, светлого дерева, с двумя подсвечниками, австрийском, стоявшем в углу около окна пианино), сольфеджио и вокального образования в детском хоре. Просто не повезло. Как раз после второго года этого достойного и привлекательного обучения, когда на лето были получены все домашние задания, случилось возможное с непредвиденным – моё досадное отравление рыбными консервами (камбала в томатном соусе – до сих пор – бррр-рр!) в тандеме с приступом аппендицита, осложненного перитонитом. Со всеми этими в один момент сдружившимися прелестями, пользуясь услугами подоспевших санитаров и студебеккера – кареты «скорой помощи», я тут же и оказался на операционном столе под точным и уверенным скальпелем хирурга Бориса Иосифовича. Вместо обычных пяти-шести дней – для аналогичного случая без осложнений – я провалялся в больнице целых семнадцать.

В «школе больничного мужества», как ни странно, я приобщился к вокалу. В нашей общей палате, человек на десять, после разных операций лежали мальчишки и девчонки, все скопом. И вот, когда я уже слегка оклемался и смог поднимать голову самостоятельно, ко мне из дальнего уголка пришла наша маленькая палатная фея Оксаночка. Все предыдущие дни она пела украинские народные песни там, сидя на своей кроватке на подушке, а теперь Оксана присела на краешек моей койки (уже было можно), сложила на груди свои малюсенькие ручки и спела мне тихонько красивую и весёлую песенку «Ой, на горi два дубки». Я ей, как мог, подпевал. Так образовался мой первый удачный дуэт. Я был этому очень рад и скоро пошёл на поправку. Но время было упущено. Я не подготовил, хотя и при оправдывающих меня тогда обстоятельствах, домашнее задание по музыке – «Неаполитанскую песенку» и этюды. В музшколе объясняться мне было стыдно, и я туда не явился. Оч-чень плохо я тогда поступил и неоправданно глупо.

Но к музыке и к пению я всю свою жизнь отношусь с большим пиететом. Может быть, кое-какой напевный тональный ритмический силлабический след всё же затаился с тех пор в моих версификаторских упражнениях и исследованиях. Об этом мне через много лет напомнил мой первый учитель по литобъединению Владимир Иванович Лучук – известный украинский поэт, как сейчас бы сказали, пятидесятник. Он долго рассматривал и крутил в руках мои поэтические опусы, что-то про себя не один раз читал и перечитывал, бубнил и потом вдруг неожиданно сказал: «Ну, Мыхайлэ, мудрагэлю, ты що цэ – выспивуешь?» Он тогда попал в точку. А я этим до сих пор очень дорожу и защищаю такой путь, как могу.

Однако время не ждёт. Пора снова возвращаться к его крутящейся бесперебойно мельнице. В его затягивающее всё сущее орбиту.

Мудрецы, заседавшие в самых главных верхах и иногда прилюдно пробовавшие крепость каблуков своих туфель на трибунах всемирных форумов, необдуманно легковесно разыгрывали перед заокеанскими ястребами и белолобыми желтоклювыми орлами якобы мирные намерения. Производились директивные ротации и усекновения своей боевой, ещё тогда охочей до боя, но спутанной по рукам и ногам армии, являя и напоминая известный случай: назло бабушке я отморожу себе уши!

И эти уши потом ещё долго торчали.

Так или иначе, но люди военные обязаны выполнять приказы. Поэтому со спешной необходимостью Черновицкое пехотное училище имени Щорса было передислоцировано в древнюю и славную столицу Галичины – город Львов, как выяснилось уже значительно позже – «Пьемонт» независимой Украины.

Перед откомандированием отец взял длинный-предлинный причитающийся ему за много лет отпуск. Наскоро собравшись, мы, подгоняемые ветром странствий, отправились всей семьёй всемирно-фестивальным летом 1957 года транзитом через кипучую и могучую столицу необъятной Родины Москву – на самый дальний юг, в приютившийся в казахских предгорьях Тянь-Шаня город Джамбул, где проживала тогда почти вся отцовская родня – его мать, а моя бабушка Лида и родная папина сестра фармакологическая тётя Таня – провизор – с семьёй.

Москва, такова, видно, её доля, – всегда открытие и уж подавно для гостей. На второй день после нашего приезда к московской двоюродной сестре отца шлагбаум на въезде в Москву захлопнулся, а мы оказались редкими счастливчиками, попавшими на невиданное тогда первой социалистической страной зрелище – VI Международный фестиваль молодёжи и студентов, разом радостно соединивший руки вдруг собравшихся парней и девушек всей Земли, как задорно и весело пели тогда на каждом московском углу.

Чего только не довелось нам повидать в эти фантастические фестивальные дни! Всего и не упомнишь. Уникальным, однако, было посещение оцепленной мирной московской милицией и её вездесущими добровольцами Красной площади и Мавзолея. Очередь начиналась с середины Манежной площади. Отец, по наитию или из-за особого доверительного отношения (он когда-то, ещё до войны, учил в Чите в начальных классах малышню, среди которой, как он рассказывал, было много китайских ребят, от них-то он, видимо, и научился как-то понятно объясняться на китайском), вручил нас с братом руководителю какой-то важной китайской делегации, и тот крепко, по-братски, а вернее, по-отечески, взял нас за руки да так и не выпускал до самого Мавзолея. А там в траурной тишине, освещённые косым приглушенным светом, тихо и мирно лежали в блестящих стеклянных саркофагах нетленные вожди мирового пролетариата Ульянов и Джугашвили, историей окрещенные как Ленин и Сталин. Оба, как оказалось, небольшого роста и будто спали. Китайские товарищи остановились, все вместе поклонились им в пояс, каждому отдельно, а мы с братом кивнули вождям вихрастыми октябрятскими головами.

Почему-то небо над Москвой после этой долгой и в чём-то музейной процедуры показалось мне очень высоким и ярко-преярко голубым. Мы поблагодарили наших китайских друзей и побежали к своим.

Ещё была Оружейная палата со всяческими ружейно-сабельными и боевыми причудами, кольчугами, латами, украшениями и шапками Мономаха, и кремлёвские колокольни, и палаты да терема (всё мало-мальски интересное тогда взяли да и открыли на всеобщее обозрение). А Царь-пушка запомнилась мне тем, что брат Саня, недолго думая, взял да залез втихаря в дуло великой пушки и там и затаился. Мы все его долго и упорно потом искали, но таки нашли. О том, что ему отцом было крепко вменено в назидание, текущая история скромно умалчивает.

Да, ещё от фестиваля осталось с сотню разных красивых значков, в том числе – большой красный эмалевый значок с золотым Мао Цзэдуном, а в цепкой детской памяти задержались навсегда вечерние чёрно-белые передачи столичного телевизионного вещания, наблюдаемые мной с матраса, расстеленного на полу у тёти Тамары, так диковинно выглядевшие в огромной, сантиметров в сорок-пятьдесят в диаметре, линзе, приставленной к игрушечному экранчику «супертелевизора» марки «КВН»!

От столицы путь дальше лежал на юг. На юг, через горячие аральские пески, источавшие вокруг невероятный, сногсшибательный аромат всевозможной вяленой и копчёной рыбы на их бесконечных полустанках, кзылордынские степи с закрученными газеткой пивными бутылочками с ядрёным кумысом, в качестве обязательного питья с широченной улыбкой торжественно вручаемыми нам отцом.

И вот, после пяти дней езды в задымлённых чучухающим трудягой-паровозом вагонах, в соседстве с именитым тогда баскетболистом Васей Чеченом (так пассажиры называли этого 217-сантиметрового спортсмена, категорически не умещавшегося на стандартной вагонной полке), в соседстве с только что родившейся в соседнем вагоне за простынёй малюсенькой и пока безымянной девчушкой, предстал перед нами наконец город Джамбул (названный так декретом в честь великого казахского акына Джамбула Джабаева). Теперь это красивый современный город Тараз, где до сих пор живёт-поживает моя двоюродная сестра Ольга.

Средний Восток – дело не менее тонкое, чем просто Восток. Десять соседских пацанов, там же и мы, на одной маленькой плоской с короткими бортами тележке, запряжённой крошечным ишачком, путешествовали по окрестностям, подкатывая к самым ближним отрогам горного хребта в надежде разыскать всяческие заветные камушки, типа медного колчедана, таинственно искрившегося на ладошке. Иногда – получалось. Холодные даже жарким летом арыки, ещё зреющий во дворе дедова дома зеленоватый бархатистый инжир, восточный базар с расшитыми бисером тюбетейками, любовно подаренными нам бабушкой Лидой и поэтому до конца лета напрочь не снимаемые ни под каким видом. Долгие расставания и долгие проводы.

Отец больше свою мать так никогда и не увидел.

На зимних каникулах мы переехали жить в похожий на многие польские города – Львов, чем-то напоминавший Черновцы, но больше похожий на румынские города. Только в пять раз больший, незнакомый и таинственный, что-то обещавший, манивший и многое, особенно в своей долгой-предолгой истории, упорно скрывавший.

Там и было продолжено обязательное и надлежащее обучение прилежным учеником Михаилом в 4 «А» классе железнодорожной школы № 2, ставшей в скором просто средней школой № 56 с английским, как говорили, уклоном. Сначала жили семьёй с отцом, матерью и младшим братом в узком двухместном номере офицерской гостиницы «Варшавская», примостившейся около городской комендатуры, потом – под Свято-Юрской горой, против цирка-зверинца в выделенной на четвёртом этаже шестнадцатиметровой угловой квадратной комнате в коммуналке с ещё двумя многодетными офицерскими семьями в трёх небольших комнатках – всего двенадцать человек.

И, как только зима, откуда ни возьмись прикатывал зверинец-пилигрим с открытыми, несмотря на холода, железными клетками, цепко задраенными на замки и удерживавшими от побега всех без исключения диких и приручённых им животных, на которых глазели розовощёкие детки, с неизменным клубнем сахарной ваты в руках.

Но великолепнее всего было и навек запомнилось ежедневное зверинцево радио, громко и безудержно распевавшее на всю округу популярные, липнущие к языку задорные песенки. Лучшей из них была, конечно же, «Мой Вася!» (со знаковыми словами – «Ты даже первым будешь на Луне!». Потом эту песенку с громогласногото вещания сняли в связи с известными лунными успехами, но уже, правда, американских астронавтов, хотя об этих успехах тоже говорят – разное).

Соседка наша, Нина Эдуардовна, бабушка маленькой и ловкой (она всё мечтала стать только акробаткой, как её мама), смышлёной глухонемой замечательной соседской девочки-принцессы Светланки Зарифьян, звалась у нас «генеральшей» и скромно носила негромко произносимую тогда фамилию Рыкова, за которую и пробыла более десяти лет в дальних местах на лесоповале. Она часто и долго, нацепив на нос круглые чёрные лупатые очки, стояла в вечернюю пору у зашторенного тюлем окна нашей общей кухни, где я, примостившись за общим же, как сказали бы сейчас – корпоративным, обеденным столом, корпел над очередным домашним заданием. «Генеральша» раз за разом продувала и разминала со знанием дела одну за другой неизменные папироски из аккуратно надорванной пачки «Беломорканала», раскуривала их от ловко спрятанного в ладошах подрагивающего огонька спички, и к концу, поведав, почему-то именно мне, очередную историю из её долгой и, как оказалось, совсем несладкой мытарской жизни, одобрительно и покровительственно посмотрев на прилежного ученика и исправного слушателя, с непонятной мне тогда улыбкой, глядя прямо в глаза, тихо говорила: «Учись жизни, Мишик!»

И Мишик учился, но, всё больше в школе да в малой академии при университете необходимым программным и внепрограммным знаниям по точным предметам. По гуманитарным – русскому языку, за морфологию и синтаксис получал от любимой учительницы Антонины Васильевны Андреевой «шестёрки» – в дневник; по-английскому – по настоятельной просьбе завуча Марка Моисеевича Юдковского (тот вёл у нас английский, и чего и когда он там в этом Мишике рассмотрел) разыгрывал на English на тематических школьных вечерах и на местном детском телевидении – то Билла из о’генриевского «Вождя краснокожих», то марк-твеновского – Гекльберри Финна.

Продолжалось обучение и на кухне – житейской мудрости. Но его всё утягивало от наезженной колеи. Вот, к примеру, во внеклассном школьном кружке мягкой игрушки лепил-мастерил из медной проволоки, раскрашенной ваты и пинг-понговых белых целлулоидных шариков, от души сдабривая их густым крахмальным клейстером, различные кукольные фигурки японских дам приятной наружности да воинственных самураев. В седьмом классе – пропадал на станции «Юных техников», отсиживая вечера на сеансах дальней радиосвязи (как сейчас помню, дробной скороговоркой выговариваемый, в тогдашнем радиомире известный, позывной – UB5KGI – ульянабориспятыйколлективныйгригорийиван!), и в конце концов соорудил там же на самодельно-гнутом алюминиевом шасси даже супер-трёхламповый гетеродинный радиоприёмник, удостоенный красивого, тиснённого золотом диплома. Потом с другом, ставшим позднее в Штатах преуспевающим стоматологом, содержащим собственную клинику, эдак в классе восьмом наладились после детской железнодорожной баскетбольной команды – в ином славном молодёжном пуле фанатично, до седьмого, восьмого и десятого пота осваивать спортивное мастерство – фехтование на рапирах, мотаясь по бесчисленным сборам, первенствам и кубкам.

Невероятного значения событием был переезд в девятом классе в полноценную КЭЧ-евскую, отдельную, со всеми, как говорили, предложенными удобствами, двухкомнатную квартиру, размещавшуюся в старом, но только что капитально отремонтированном бывшем монастырском доме, построенном в незапамятные времена при костёле прославленного эскулапа Святого Лазаря под многострадальной Каличьей горой. Судя по тому, что костёл с двумя колокольнями госпитального монастыря сооружён в 1630-х годах и принимая во внимание полутораметровые стены нашей новой обители, немало страждущих побывало тут с разным, конечно же, для себя исходом.

Жил здесь, как записано в старых хрониках, у своего дядьки по матери один из светочей украинской литературы, тонкий, но так рано ушедший от нас лирик Маркиян Шашкевич. Оттого что он хоть какое-то время побывал здесь, мне было там всегда так необычно и радостно.

Сейчас в костёле возобновлено воскресное богослужение и налаживает своё певческое искусство подростковый, известный далеко за пределами всё ещё сохранившейся крепкой монастырской стены, славный, отмеченный и вниманием государства, хоровой коллектив – капелла «Дударик».

Но средняя школа, как в то время и было положено, в одиннадцатом классе окончилась, и нужно было двигаться дальше и ещё дальше – к заветной цели.

К тому времени в любимом со школы коричневом портфеле уже стали появляться и болтаться первые несмелые блокноты со стишами (ну вот, например, такими – «дожди всё чертят крупно небо в клетку, весна всю землю залила зелёнкой трав», и другими), которые пригрели на своих страницах городские и республиканские, в основном молодёжные издания. Первые редакторы, первые встречи с братьями по поэтическому разуму, первые литобъединения и школы.

Так что? Рвануть в Литинститут Горького?

Но сыновнее послушание и отцовский авторитет (хотя сам-то отец, я уже говорил, был гуманитарий, историк с университетским образованием и школьный педагог – с ещё довоенным стажем работы в Забайкалье) оказались доминирующими в этом многотрудном и определяющем ближнее и даже, как оказалось потом, дальнее будущее деле, да и те, своевременно припомненные мне кое-какие технические якобы успехи заставили стремительно склонить чашу весов к популярной тогда измерительной технике, автоматике и непременно всепокоряющей телемеханике и кибернетике.

Началось высшее политехническое образование. После окончания Львовского политеха я насчитал в своей зачётной книжке пятьдесят шесть предметов. По-моему, пора поинтересоваться условиями регистрации достижений в Книге Гиннеса!

Ну а пока, по утверждённому расписанию – пары за парами, лекции, коллоквиумы, лабораторные, семестры, практика, сборы, сессии, зачёты, талоны, экзамены и госэкзамены. Опять своевременное освоение специальных и узкоспециальных важных и крайне необходимых для достижения цели знаний.

Ах да! Присвоение первого заслуженного воинского звания лейтенанта запаса Противовоздушной обороны сухопутных войск. У нас же была неплохая военная кафедра.

Но от сессии до сессии живут студенты – весело!

И ничего, ну кроме прекрасных, юных и нежных политехничек, филологичек и медичек, не могло отменить искромётных и суперпопулярных в городе фестивалей «Весна политехника!». А там главенствовали и обладали неоспоримым авторитетом господа – СТЭМЫ! Студенческие театры эстрадных миниатюр – с привычно рассеянными зеваками-профессорами и ловкими, неунывающими и везде успевающими бывалыми студентами. Вот тут-то опять и отрылась глубоко зарытая во мне гуманитарная собака. Нужно было, и срочно, – творить скетчи, сценарии, капустники, зонги и спичи. Только давай! И давали, и ещё как! Гремел по окрестностям и далее зародившийся ещё в 1962 году театр политехников «Гаудеамус» (Ликуй, возрадуйся, пока молод). Но ваш покорный слуга, с предпочтением малого, корпел и организовывал с друзьями скромный, но явно претендующий на весёлость и находчивость факультетский СТЭМ, собиравшийся в приютившей нас внутренней (во дворе замкнутого квадратом здания факультета) старинной церквушке, использовавшейся тогда традиционно не по назначению и представляющий собой довольно уютный и быстро ставший нам родным факультетский клуб.

И вот однажды!

С нашими братьями по разуму, друзьями-товарищами с соседних факультетов, к нам на генеральный прогон подготовленного к очередному фестивалю разношерстного, разномастного и разнобокого опуса «Охи-вздохи» пожаловал, а это, как припоминаю, было весной 1967 года, уже тогда знакомый по редким для Львова спектаклям – арбузовскому «Городу на заре», горьковскому «По Руси» (по ранним рассказам Максима Горького) и нескольким интересным телевизионным работам, а ныне далеко за галицкими пределами известный всему театральному сообществу – человек мира и театральный мэтр – Роман Григорьевич Виктюк. Мастер долго молча смотрел на наши сценические опыты, что-то себе карандашиком помечал, порадовался нашему задору и нескрываемому к его персоне интересу, а потом встал и сказал просто и определенно: «А давайте ко мне в студию – Театральную мастерскую, если хотите заняться делом и поработать взаправду!»

Мы долго не раздумывали и пошли учиться к Виктюку.

Он предлагал репертуар, учил жизни в искусстве и искусству в себе, рассказывал о Вахтангове, Таирове, Михаиле Чехове, Мейерхольде, Бруке, Бергмане, Дзефирелли, режиссировал, держал руку на пульсе всех творческих занятий студии. Актёрское мастерство вёл знакомый в то время зрителю во Львове ведущий актёр Львовского ТЮЗа (Театр юного зрителя, где Роман Григорьевич был штатным режиссёром), подававший после исполнения роли в спектакле «Семья» большие и заслуженные надежды Юра Копосов. Сценическое движение вёл Слава Гребенников. Приходили на занятия по театральному гриму и костюму настоящие профессионалы. Заглядывали известные львовские и приезжие актёры и театралы. Тут все – были своими.