Текст книги "Cittadella"

Виктюк замышлял, как теперь говорят, большой проект!

Первым спектаклем в постановке студии стала пьеса «В открытом море» Славомира Мрожека, выдающегося польского драматурга и театрального деятеля, уже через год, в 1968 году, подписавшего «2000 слов», прозвучавших взрывом мирового протеста против вторжения войск в Чехословакию.

С именем Мрожека у меня связано необычайное знакомство с большим знатоком авангардного зарубежного театра профессором кафедры французской филологии Киевского университета Татьяной Константиновной Якимович. В украиноязычном журнале «Всесвiт» (Весь мир) в 1967 году была напечатана знаменитая пьеса Мрожека «Танго» с примечательным предисловием Татьяны Константиновны, из которого нам наконец приоткрывалось и становилось понятным, что существует кроме соцреализма ещё много других авангардизмов. Пришли имена Эжена Ионеско, Сэмюэля Беккета, Альфреда Жарри, Антонена Арто, Жана Жене, а с ними и нечто чрезвычайно новое в моей жизни. Мы переписывались с Татьяной Константиновной около пяти лет, делились своими впечатлениями об увиденном в лучших театрах, я – Союза ССР, а она – всего цивилизованного мира. Её кабинет на улице Льва Толстого в Киеве, где мы не раз встречались, представлял собой обширную комнату, всю уставленную книгами и стопками журналов на многих иностранных языках, оставлявшими лишь небольшое местечко для маленького круглого столика с самым вкусным и ароматным в мире чаем. Как зеницу ока храню подаренную мне ею необыкновеннейшую по тем временам её книгу «Драматургия и театр современной Франции».

Итак. Мрожек. И его – море.

Фабула пьесы «В открытом море» – предполагаемый случай на абстрактном плоту в виртуальном открытом море, куда преспокойненько приезжает, трезвоня звонком, на велосипеде с доставкой свежей прессы почтальон, прибегает за своим разноцветным мячиком маленький заигравшийся мальчик. Где условно, но упорно якобы голодают все персонажи и возникает естественная и непреодолимая необходимость кого-то из них же и слопать, хотя в огромном сундуке на плоту обнаруживаются резервные съестные запасы для целого полка, видимо более достойных едоков. Работа неплохо продвигалась, ужасно хотелось к осени закончить и выпустить премьеру!

Всё бы так и вышло, если бы не до ужаса нелепое и трагическое происшествие в ночном Стрыйском парке. Бандиты зарезали гулявшего там с девушкой нашего дорогого Юру Копосова.

Роман Григорьевич, тяжело перенесший такую невосполнимую потерю, с группой своих педагогов и профессиональных актёров, ввиду этих просто роковых обстоятельств, вынужден был перебраться в Калининский молодёжный театр (Калинин – теперь опять Тверь). Там первым спектаклем, если мне, опять-таки, не изменяет память, был спектакль-воспоминание по письмам погибших, стихам и песням поэтов военных лет, где для меня высветились помимо известных поэтов военного времени Константина Симонова, Ильи Сельвинского, Александра Межирова, Михаила Исаковского, Эдуарда Багрицкого, Ольги Берггольц и Юлии Друниной и новые лики – Николая Майорова, Семёна Гудзенко, Николая Старшинова, Алексея Недогонова, Михаила Кульчицкого, Павла Когана, Елены Ширман и сына Эдуарда Багрицкого – Всеволода. Спектакль со щемящим названием «Мне хочется видеть сегодня тебя».

«Мы были высоки, русоволосы. / Вы в книгах прочитаете как миф / О людях, что ушли недолюбив, / Не докурив последней папиросы…» – какие простые и какие вещие слова Николая Майорова! Сегодня, пожалуй, так уже не скажут. Да, именно этот свой поэтический сценарий Мастер передал потом по дружбе для постановки в упомянутый уже мной театр «Гаудеамус», с которым связалось следующее десятилетие моей молодой, любознательной и пытливой жизни.

Там мне пригодились и весь мой некоторый театральный опыт, и занятия в театральной студии Львовского дворца детей железнодорожников (так много железнодорожного, может быть, потому, что моя мать работала экономистом в Управлении Львовской железной дороги), и работы в англоязычном школьном театре, и спектакли в юношеском театре Львовской телестудии, и конечно же мастерская Виктюка!

Самым большим в жизни откровением для меня был памятный разговор с моим отцом, форсировавшим Днепр гвардейцем-десантником, ветераном и инвалидом Отечественной войны, после того как он по моему приглашению неприметно побывал в «Гаудеамусе» на нашем спектакле-реквиеме героям Брестской крепости по раннему роману Бориса Васильева «В списках не значился». Он тогда, к моему удивлению, как завзятый театральный критик разложил на части и во многом похвалил эту работу, что уже дорогого стоило, а потом просто так сказал, что, оказывается, незадолго перед войной тоже пробовал себя в театральном деле, участвовал в ТРАМе, успешно прошёл конкурс, сдал экзамены и был принят в труппу театра Всеволода Эмильевича Мейерхольда, но семейные передряги лишили его этой завидной участи. Случилось так, что вся большая отцовская семья в те известные жестокими сталинскими репрессиями предвоенные годы была перевезена с насиженных мест в Казахстан, в город Аулие-Ата (потом ставший Джамбулом), и ему пришлось как старшему сыну, уже без умершего насильственной смертью отца и моего деда Авраама, поддерживать всю свою немалую семью.

Так неожиданно я узнал о своих глубоких театральных корнях, о чем никогда даже и не подозревал.

В театре «Гаудеамус» совместными трудами, с моей постановкой и режиссурой в том числе, удалось выдать на гора десять полноценных спектаклей (среди которых – не стыдно назвать – «Инцидент» Николаса Баэра, если припоминаете, был такой голливудский кинофильм про бандитов, с убийством в нью-йоркской подземке, «Сильное чувство» Ильи Ильфа и Евгения Петрова, «Когда фея не любит» Феликса Кривина – специально написанный для нас Феликсом Давидовичем, в котором по его желанию пришлось именно мне работать над ролью – Человека в аквариуме, «В открытом море» Славомира Мрожека, «В списках не значился» Бориса Васильева, «Вечерние игры» Авенира Зака и Исая Кузнецова – знаменитых авторов фильма «Москва – Кассиопея», «Премия» Александра Гельмана, «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского, «Точка зрения» Василия Шукшина, «Горе от ума» Александра Грибоедова). Ещё чем-то вроде дипломной работы был мой чёрно-белый короткометражный фильм «Дело супругов Кордэ» – ирония в стиле колоковского «Лимонадного Джо» с титрами в виньетках о похождениях и приключениях, где мне пришлось тогда, можно сказать, по совместительству также сыграть и комиссара Мегрэ.

Снимали мы этот опус с Эдиком Аграновичем-младшим, а старший – Михаил Агранович, давно и прочно вошедший в историю художественного кинематографа как маститый кинооператор, в те времена творивший в кинофотолаборатории Политеха, с большим энтузиазмом и профессиональным знанием дела помогал в компоновке, обработке и приведении этого фильма в порядок. Забавная и необычная для того времени была эта явно пародийная и, как говорят на Галичине – «атракцийна», киноверсия. Единственным негативным моментом в этой работе была утрата бесценных широкоформатных негативов спектакля с Юрой Копосовым, которые доверил мне для фотопечати Роман Виктюк и которые, по невниманию и спешке, тоже связанной с отъездом, затерял Миша Агранович. До сих пор мне невероятно стыдно за тот случай. Никогда не поручай никому то, что можешь сделать сам!

Но – ближе к теме.

Осенью 1974 года на съёмках «Степана Разина» скоропостижно скончался наш кумир Василий Макарович Шукшин. И мы, покопавшись в его наследии, в журнале «Звезда» нашли самую-пресамую современную сказку «Точка зрения». Это был чистой воды бриллиант. Искромётная, весёлая, в чём-то даже бесшабашная разгуляй-сказка трижды наводила свой лорнет на одно и тоже событие – жениховство-смотрины – то раскрашенное в розовые приторные оптимистические тона, то облачённое, затушёванное пессимистическими «свинцовыми мерзостями». И когда нужно было что-то решать, бралось в равных долях от первого и от второго, но ничего путного не происходило, всё натыкалось друг на друга, ломалось и направлялось в тупик. И вдруг выходило на арену шукшинское горькое и раздумчивое, что жизнь, брат, намного сложнее и каждый раз нужно искать свой золотой ключик к своей маленькой дверце.

Женихом гулял высоченный рубаха-парень Олег Белкин, будущий моряк Тихоокеанского флота и канадский конезаводчик, невестой – золотая моя Ниночка Полищук, которая в те трудные годы замочных скважин, несмотря ни на что, притаскивала и из-под полы передавала мне на «одноночное» прочтение все русскоязычные романы Владимира Набокова, любезно изданные где угодно – в Париже, в Нью-Йорке, но только не на родине великого писателя, чьи труды отмечены наивысшими мировыми наградами.

Мы показали «Точку зрения» на творческой встрече руководителей молодёжных театров страны в Москве зимой 1975 года. Нам был выделен малюсенький зал с ограниченной по зеркалу сценой Дворца культуры метростроевцев. Зал был полон. Пришли Рудницкий, Варпаховский, Львов-Анохин, Виктюк, Князева, руководители прибывших на встречу театров.

А припоздавший к показу знаменитый и обожаемый мной и по сей день Александр Ширвиндт (чего только стоит его грандиозная фраза в «Принцессе цирка», когда он, исполняя роль подуставшего театрального мэтра, встречает и провожает всезнающим и ироничным взглядом мирно и покорно проходящих на сцену восточных овечек-танцовщиц – «Вялый Восток!»), можете себе представить, полспектакля стоял на приставленном шахматном столике в боковых дверях.

Я работал на фонограмме, и вдруг магнитофон отказал в самом конце спектакля на проигрыше песни «Из-за острова на стрежень». Что делать? И я просто пальцем стал прокручивать ленту. Звук, конечно, плыл и замирал, витая над огромным, выдвигавшимся из темноты фотопортретом Шукшина, который, казалось бы, присматривался из своего дальнего далёка ко всем сидевшим в зале. Роман Григорьевич Виктюк после показа подошёл ко мне и поздравил с новаторством, использованным в фонограмме. «И вот этот приостанавливающийся, прерывающийся звук…» – сказал он. Мне оставалось только одно – принять комплимент Мастера.

На встрече заговорили о планах театров. А я давно уже был беременен классикой, незабываемым грибоедовским «Горем от ума», и сообщил, что в планах театра постановка этого спектакля. Но это было потом.

Любому драгоценному камню нужна достойная его оправа. Фабула «Горя от ума» всем известна, да и постановок не счесть. Каждый театр первого ряда Первопрестольной уже ставил знаменитую комедию, а некоторые прошли её не по одному кругу.

Но, выдвигаясь из глубины пространства и времени – то бишь сцены, этот сияющий шар, переливаясь и искрясь всем своим разноцветием, взлетал бы над зрителем и завораживал снова и снова. Так я хотел начать этот спектакль: летящим из глубины сцены в глубину зрительного зала, раскачивающимся, разбрызгивающим снопы ослепительного света шаром. Магическим шаром!

И голос, вокализ контральто, и романс на слова Афанасия Фета «На заре ты её не буди, на заре она сладко так спит…». И ещё, памятуя о том, что сам Александр Сергеевич сочинял музыку, в том числе несколько милых вальсов, один из них мы решили дать в самом начале.

Здорово помог мудрец Валера Бортяков (жаль, что он ушел из жизни), профессиональный театральный художник, работавший тогда со львовскими театрами и впоследствии ставший одним из руководителей Польского театра во Львове. Штука, которую он придумал, была из разряда экстра-класса, подарком судьбы. Сцену заставили легкой мебелью: диванчиками, креслицами, пуфиками, подвязанными к колосникам толстыми белыми кручёными верёвками. С ней можно было делать всё, что захочешь. Но главная прелесть – в том, из чего была сделана сама мебель. Это была находка дизайнера. Она была сделана из надутых автомобильных камер разных размеров, замысловато обвитых и связанных такой же верёвкой, которая и служила её каркасом. Мебель была столь иллюзорна и причудлива, что любой из персонажей, несмотря на взятые в профессиональном театре настоящие, старинного покроя костюмы, находясь в такой обстановке, становился знакомым и легко отождествляемым в сегодняшнем времени, и главное – комедийным.

Мы играли поэтическую комедию!

Поэтическую, зашифрованную искромётным афористичным стихом, комедию о любви – с сожалениями к Александру Чацкому (Серёжа Соколов) и Софье Фамусовой (Элечка Данилова).

Но ведь любила же и Софья Чацкого так же искренне, так же нежно. Эту мысль, витавшую в моём ощущении, в моей интерпретации пьесы, укрепила всезнающая и всё понимающая Милица Васильевна Нечкина – доктор исторических наук, российский академик. Она со страниц своих мудрых книг буквально провела меня по пьесе, ещё и ещё раз уверенно доказывая – это любовь! Что же, оставалось только найти то потаённое место, где Сонечка могла об этом поведать. Канон и соблюдение заветов отцов не допускали таких вольностей. Многопудовая колода этикета, висящая над пространством этого барского да и многих подобных, в том числе современных нам домов, готова была раздавить молодую, не познавшую всех хитросплетений и кулуарных интриг душу, или раз и навсегда наставить её на путь истинный.

Робкий выбор был пока только один, уж никак не въявь, а только в грёзах. Вот и пришло тогда это слово. Сон! Сон Софьи Павловны – вот о чём спектакль, в нём всё возможно и достижимо, причём – для всех.

Летал по диагоналям залов, будуаров, гостиных и клубов перевязанный и окольцованный гимнастической лонжей вертопрах Репетилов. Вальяжно колыхался, подпружиненный шинами, как бы ища себе точку опоры в своих назиданиях, указаниях и нравоучениях вельможный и известный в округе Фамусов.

«Великий пост, так балу дать нельзя!».

Но скрипит снежок, готовится бал, и вдруг, выйдя на авансцену и вглядываясь в тёмный зал, как в зеркало, ловя там своё отражение, протирает на сюртуке невидимый нам орден молодой актёр Виталик Новицкий, ставший потом профессиональным фотографом-портретистом и создавший свой Театр мимов.

Появляются и заученно кружат все, затянутые в зелёный-презелёный атлас юные, но, казалось бы, постные графини Тугоуховские, тут же, улучив момент, с великолепным Скалозубом игриво пускаются они в пляс и шаловливо напевают под моцартовскую «Маленькую ночную серенаду» заговорщицкие – «С Молчалиным – ни слова, ни слова, ни слова».

Персонажи, персонажи… Разговоры и разговорчики, досужие расспросы и доверительные сообщения, и буквально во всём этот свинцово-пудовый этикет, эти накатанные собственным пузом («Упал вдругорядь, уж нарочно!») исповедуемые кренделя-выкрутасы и подобострастные позы.

Но это всё не для Софьи и Александра, их кардиограмма любви ещё не затонирована тёмным, металлически лоснящимся защитным лаком. Этот цветок ещё благоухает и поражает даже повидавших свет, вызывая у них оскомину, бездну зависти и досаду.

И всё-таки в конце сна – предвидение.

Разрыв!

«…пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок!.. Карету мне, карету!»

Но Софья просыпается, прислушивается и таинственно оглядывается, будто пытаясь различить – уехал ли он или всё это только причудилось ей во сне в ночь с четверга на пятницу.

Вот об этом был задуманный мною спектакль. Всё сложилось и сработало на славу. Можно вспомнить и томительную, призывно-привлекательную, раскованно-завлекающую Горничную (просто Прекрасная Дама) – нашу Нелечку Ярошевскую, и наделённого эдаким мужским шармом математика чувств, никуда не спешащего – всё при нём и будет по нему – Молчалина.

О Фамусове и Репетилове я уже упоминал.

В раскадрованной адекватно действию музыкальной фонограмме смогли ужиться и Пендерецкий, и Жильбер Беко, и Моцарт, и сам Грибоедов, закруживший нас вальсом.

Осталась программка к спектаклю, с литым чёрным фоном и белым профилем Автора на нём (из черновиков и рисунков творческого наследия Грибоедова), вышедшая из-под руки моего давнего друга и тёзки Миши Евшина, художественного редактора и художника республиканского издательства «Кальвария», также до сих пор любовно мной хранимая как талисман и давний подарок судьбы.

Ажиотажно и неоправданно спешно проведенная так называемая сдача спектакля «Горя от ума» партийно-комсомольской художественной общественной комиссии, в которую набились их знакомые и незнакомые, кто только ни пожелал, не рекомендовала спектакль к показу молодёжному зрителю как идеологически неверно, в искажённой форме трактующий классику. Единственно, что удалось выцыганить, один условно-закрытый показ для близких.

«Близких» оказалось более семисот человек, поместившихся в зале. Зрители сидели даже в проходе на балконе и стоя аплодировали по окончании спектакля. Шла весна далёкого теперь 1976 года.

«Горе – уму» (как в первой редакции пьесы на титуле начертал сам Александр Сергеевич Грибоедов), и ещё более – умствующим.

Греющим душу был всё же случай, когда я ненароком проходил мимо нашего дорогого гостя Романа Виктюка, а пребывающий за его спиной худрук театра ни с того ни с сего, указав на меня, воскликнул: «Вот он и поставил “Горе от ума”». Мастер оглянулся, а потом, узнав меня, одобрительно кивнул. Похоже, до сих пор он таки считал меня своим учеником. Да, ещё одно – последовавшая во всесоюзном журнале и своевременно поднимающая именно на примере упомянутой сдачи спектакля полемику о концептуальном праве режиссёра на интерпретацию классики статья доктора искусствоведения Елизаветы Дмитриевны Уваровой, большого знатока современного театра, автора великолепной книги об Аркадии Райкине, умнейшей женщины, тайно благоволившей к нашим изобразительным новациям и всячески нас поддерживавшей.

Это тоже запомнилось.

Театр «Гаудеамус» сменился впоследствии поэтическим Театром-студией. Судьба свела меня там, как руководителя, с совсем ещё тогда юными, но настойчивыми, можно смело сказать – авангардистами в поэзии, львовянами Серёжей Дмитровским, подошедшим потом в свои сорок с лишком близко-близко к сверкающим и завораживающим вершинам современной поэзии (жаль – так и не увидевшим свою первую большую книжку «С. А. Д.» – не хватило всего пары месяцев! Помню, как-то подарил ему пухлый коричневый томик его тёзки Сергея Городецкого со своей лукавой карандашной надписью «Сергею – от Сергея!». Он был рад и с улыбкой спросил: «Правда от Сергея?»). А ещё с Артуром Волошиным – безудержным инкрустированным романтиком и выдумщиком, с брутально-откровенным наследником Велимира Хлебникова – Лёней Швецом, ругательно и зычно вещавшим на всю аудиторию свои колючие стихи, и с тогда ещё совсем далёким от будущей славы бессменного фронтмена всем известной блюз-панк-фолк-группы «Братья Гадюкины», не расстававшимся со своей битой гитарой Серёжкой Кузьминским – Кузей, подарившим мне раз на день рождения груду отличных коллекционных и до сих пор ценных для меня как память джазовых пластинок. Все эти ребята, как ни досадно, ушли уже от нас своей дорогой песен, стихов и цветов.

Вспоминаю их и – грущу.

После окончания Политеха, попав в производственное объединение с отдельным, как говорили, почтовым ящиком, я получил редкую возможность, часто перелетая, бывать в командировках в Москве и Ленинграде, в Свердловске и Новосибирске, Риге и Вильнюсе (где, кстати, в Русском драматическом театре одно время работал Роман Виктюк, – я хорошо помню его спектакль по Шиллеру «Коварство и любовь», на который случайно попал, будучи в командировке в Вильнюсе). Так я, наряду с преодолением аддитивных и мультипликативных составляющих погрешности в прецизионных измерениях, в том числе и акустических при особом уровне тишины, при котором реально начинаешь слышать ритмическое шуршание собственного поющего и побеждённого ритмом сердца, рьяно продолжил своё эмпирическое театральное и поэтическое образование.

Всё-таки лучше один раз увидеть!

Судьба была благосклонна ко мне.

Удалось, по старой дружбе, побывать на репетициях у Романа Григорьевича Виктюка в шикарной студии «малого репетиционного зала» (зеркало сцены – как в большом зале, а мест всего – около ста пятидесяти), размещавшейся высоко в новом здании Художественного театра на Тверском бульваре в Москве. Тогда худрук МХАТа Олег Николаевич Ефремов одобрил и благословил его на постановку пьесы недавно ушедшего от нас Михаила Рощина «Муж и жена снимут комнату», другую пьесу которого – знаменитую «Валентин и Валентина» Виктюк с успехом и мастерством, заинтересовавшим Ефремова, поставил в Калинине. В пьесе «Муж и жена…» в основном составе были задействованы Александр Калягин, Екатерина Васильева, супруга Михаила Рощина, и другие известные актёры. Снимавшийся тогда у Никиты Михалкова в «Неоконченном механическом пианино» (как в шутку называли этот чудесный чеховский, поистине авангардный фильм) Калягин, по наущению молодого, но претендующего на лавры киномастера, сбросил якобы обременяющую его по роли, но существенную часть своего живого веса и поэтому на репетициях «Мужа и жены…» нет-нет да и попросту валился с ног. Екатерина Великая, как её за глаза называли, никак не хотела понимать становящегося известным актёра с его милой, покорно просящей извинения, простой человеческой улыбкой и выражала доходчиво слышимым во всех углах полушёпотом уже свои, поистине простые мысли паллиативно-обиходным языком с доминантами крылатых и образных, как сама жизнь, незамысловатых латинских выражений.

Репетиции – не клеились.

Но на то и дирижировал умело нежными чувствительными женскими душами, уверенно вёл их в виртуозном танце (кстати, за плечами Виктюка – профессиональное балетное образование) большой дипломат и апологет Вселенской Любви – как Божьей ипостаси – Виктюк. Как это поймут все впоследствии, увидев и оценив в спектаклях и работах Мастера целую плеяду лучших российских и украинских, можно сказать супер-актрис: Образцову, Максакову, Фрейндлих, Терехову, Демидову, Роговцеву, Талызину и удивительную, трогательную и ранимую Метлицкую.

Золотой ключик был найден, и этот трудный спектакль состоялся.

И сегодня, вспоминая те дни, события и слова научения, подаренные и оставленные мне Мастером, хотелось бы неким поэтическим камертоном отозваться, скользнув по зеркальной дорожке этой вечной темы, такой близкой и такой понятной Ему – Мастеру. Загадочной теме – Любви!

И, мне кажется, отыскались эти слова в посвящённой Ему – моей «Juliett», своим смыслом входящей в его постановку этой бессмертной трагедии Шекспира.

И – далее… далее… в мир Театра и Поэзии.

По удостоверению режиссёра молодёжного театра, гостившему в моём кармане с моей подклеенной молодёжной фотографией, мне удалось побывать на десятке репетиций-лекций глубоко почитаемого мной Анатолия Васильевича Эфроса в Театре на Малой Бронной. Он в то время ставил арбузовский «Вечерний свет» с тоненьким и изящным Смирнитским и великолепной Ольгой Яковлевой.

Его театр мага – это магические уроки психологии воочию в предлагаемых им и автором обстоятельствах.

Это научение было тоже – на всю жизнь!

И несомненно, был с нескрываемым любопытством просмотрен весь любимовский репертуар «Таганки», со всеми знаменитыми спектаклями Владимира Высоцкого («Добрый человек из Сезуана (Сы Чуаня)» и «Галилей» Бертольда Брехта, «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, «Пугачёв» по Сергею Есенину, «Гамлет» Уильяма Шекспира, «Преступление и наказание» по Достоевскому, «Вишнёвый сад» Чехова). Особо мне запомнилась таганская премьера спектакля «Под кожей статуи Свободы» по американскому поэтическому циклу Евгения Евтушенко. Таганцы лихо втиснули в комментирующий текст спектакля песни Булата Окуджавы и после эпатирующего маршевого исполнения одной из них «…надену автомат и каску, в защитную покрашенную краску» вы́сыпали в зал, подбежали к сидящему ряду в седьмом Булату Шалвовичу, подняли его на руки и пронесли так по зрительному залу между рядами при полном включённом свете. Он только беспомощно отмахивался и виновато улыбался. Правда, в конце спектакля так же, как победителя, на вытянутых руках, принялись носить и самого автора – Евгения Евтушенко. Но это было потом, а сейчас я с отсутствующим видом стоял сбоку у служебной проходной старого здания театра, попасть на премьеру не помогало уже никакое удостоверение. Рядом, явно кого-то поджидая, стояла и нервничала молодая, но уже хорошо узнаваемая по кинофильму «Начало», а ныне известная всем великая актриса Инна Чурикова. До спектакля оставались считаные минуты. И – о случай! – на чёрной «Волге» подкатил, сам автор, Евгений Александрович, в «кепочке-копеечке». В окружении гурьбы шумных знакомых он шёл прямо на меня и премило улыбался (он-то улыбался Чуриковой, стоявшей совсем рядом со мной!), а я – совершенно естественно улыбнулся ему.

И это всё решило!

Он, по-видимому, подумал, что мы вместе, и тут же загрёб нас обоих наверх, в кабинет Юрия Любимова, где все, наскоро сбросив верхнюю одежду, ринулись в зал. Я впервые попал в святая святых великого таганского кудесника и, естественно, осмотрелся по сторонам. Белые стены его кабинета были расписаны ручками, карандашами и фломастерами. Тут были и расписались – все! Я непроизвольно схватил чёрный фломастер и написал немного сбоку «Michell». Так я думал, что вошёл – в историю.

Сейчас это очень смешно вспоминать!

Но и это тоже бережно сохраняет моя память.

Конечно же, всё это благословенное прошелестевшее рядом со мной время окольно и во мне существовала и зиждилась эта колдовская субстанция – поэзия. Пригрелись и уже давным-давно переночевали под подушкой мудрые, наставнические и определённо обязывающие к внимательному и особому отношению к слову, к его тайной силлабической ритмике и звучащей музыке версификаторские путеводители, среди которых главнейшими были «Техника стиха» Георгия Шенгели, «Студия стиха» Ильи Сельвинского, безусловно «Книга о русской рифме» Давида Самойлова, ну и конечно же квятковский поэтический словарик. Соседствовали они с многотомными и разнообразными молчаливыми хранителями сокровищ нашей речи – Их Величествами Словарями и неплохой библиотекой, доставшейся мне от отца и аккуратно собранной и дополненной мною позже на вузовскую стипендию в студенческие годы. Они-то во многое тогда посвятили и в дальнюю дорогу легонько направили. Анналы исподволь спонтанно пополнялись поэтическим словом и строем. С Саней Билыком, славным, мягким и отзывчивым, как и подобает настоящему интеллигенту, молодым литератором, мы, сотрудничая бок о бок и привлекая не выбравших ещё своё литературное поприще тоже молодых поэтов, драматургов и неровно дышащих к прозе, ударились в восьмидесятых в возрождение самиздатовского литературного журнала – альманаха «Журнал пчеловодов» (в аббревиатуре – «ЖП»!). Выпускался «ЖП» ежемесячно более года. Возникали и новые планы. Что-то строилось – что-то ломалось. Что-то виделось впереди. Но в пути не без потерь – от неосторожного и неосмотрительного. Так, к сожалению, редкая, но, как отмечают умудрённые, меткая оплошность приводит к разительным потерям. Она, потеря эта, закономерно и произошла, когда две папки со своими давними версификаторскими рукописными трудами я по наивности передал для якобы внимательного изучения и возможного издания одному из подвизавшихся на ниве редакторов. Пусть это будет – Сергей! Но воз, как видно, и ныне – там. Бодрит и не даёт пасть духом только одно, что вроде бы рукописи – не горят. Вроде бы! Как важно, друзья, и как необходимо как можно чаще повторять себе это золотое правило – правило всего нашего бытия.

Никогда – не передавай никому делать то, что можешь сделать сам!

В остатке.

Как загадочно и как верно сказал ненароком Мастер – Роман Григорьевич Виктюк – после любезного ознакомления с моими поэтическими исканиями: «В виртуальном остатке, присутствующем ровно тот миг аннигиляции улетающей души только что представленного Театром поэтического действия, таится и колеблется, жонглируя переливающимися и завораживающими флюидами, – она!

В тонком флёре, ещё покрывающем явленную и мгновение тому назад умолкшую речь, в тайком приникшем к пространству сцены и ждущем своего завершающего набега занавесе, в ожидании, укрывшемся в тени софитов, в темноте зрительного зала – воцаряется наконец реальная суть всего увиденного, услышанного, понятого и принятого – знающая всему истинную цену, капризная и коварная дама – последняя пауза…

Предтеча – аплодисментов! – бурных, с криками “Браво! Бис! Анкор, анкор!”, или вежливо-сдержанных, редких аплодисментов. Или – совсем без аплодисментов.

Такова цена, злат-золотник, мгновенно предъявляемый к расчёту, к обмену за постижение той философии и эквивалента Творчества, того сокровенного, что предложил Поэт и Театр – Зрителю. Нужно только суметь дождаться…»

Всё – на продажу, как сказал и подтвердил Анджей Вайда.

Всё…

Весь репертуар, антураж, гонор, блеск глаз, дикция, костюмы, пластика, фоно– и видеограммы. Все мизансцены и паузы, умение держать эту знаменитую полнозвучную паузу, и это чувство и ощущение партнёра, и импровизация, все реплики и подсказки, все ошибки, огрехи, нестыковки, сучки-задоринки, температура и недомогание, да и просто сплин.

Да, ещё это ужасное настроение актёра и поэта, к которому сегодня утром пришел крупный счёт за междугородные переговоры, ни к чему, кстати, не приведшие, а наоборот многое порядком исключившие.

Или просто – взял да и заболел.

Вовек не забыть мне те больные, чуть грустные, таинственно проникающие в тебя как бы исподволь, глаза изрядно гриппующего тогда, в те дни Геннадия Бортникова – старины Крэппа в моноспектакле «Последняя лента Крэппа» великого и непредсказуемого Сэмюэля Беккета, в исполняемой им на подиуме роли, прямо в довольно-таки прохладном фойе театра имени Моссовета, где зрители внимали происходящему, удобно укутавшись в куртки и плащи. Это – почти музыкальное, бортниковское, абсолютно точное, уникальное ощущение цезуры и незаметное, словно после паузы на раздумье, продолжение трудного, печального, очень поучительного и задевающего потаённые струны души рассказа. Этот незабываемый, бархатный, чуть подрагивающий и будто сомневающийся в чём-то голос, этот нешуточный озноб заболевшего человека.

Его печальные глаза…

Ничто человеческое – ведь не чуждо.

Как-то я, пробираясь с доброй помощью брата по разуму, бывшего львовянина Лёни Ярмольника (а он тогда ещё служил в том театре), в Театр на Таганке на поэтический отклик о Пушкине – спектакль «Товарищ, верь!», в служебном театральном вестибюле наблюдал такую картину. Известнейший теперь нам всем, молодцеватый тогда и несколько эпатажный актёр, бард и молодой писатель, с уже нашумевшими по городам и весям своими занятными «Дребезгами», Валерий Золотухин явился играть спектакль навеселе, с явными следами на лице отчаянного кому-то физического отпора. Потребовал у дежурного пришедших на его имя писем, перебирая их, озорно поглядывал по сторонам, похоже, высматривая среди вошедших знакомые и милые сердцу лица, что-то бормотал и напевал, явно разогревая голос. В общем – был хорош! Какое же изумление посетило меня, когда я, как обычно угнездившись на балконе под гостеприимными боковыми софитами, вперился взглядом в сокровенное пушкинское пространство. Там выхватываемые лучом света, над сценой – «…то в кибитке, то верхом» – мерно и фатально раскачивались две огромные (одна золотая – златовельможная, а другая – пыльная, тёртая по углам кибитка вечного путника) кареты, на одной из которых неописуемо, акробатически лихо висел во всё горло задиристо поющий и речисто закидывающий в зрительный зал стихи актёр Золотухин, свободно сыгравший этот, навеянный Любимовым, дух Великого Пиита.