Текст книги "Мышеловка для полковника"

Из трубки понеслись короткие гудки. Джин сбросила вызов.

– Госпожа, студентки уже в аудитории.

Невысокая хрупкая женщина в традиционной афганской одежде подошла к Джин, протянула руку, здороваясь.

– Суха Сидик. Рада нашему знакомству, мисс Роджерс. Студентки уже в аудитории, – повторила она, – очень волнуются, госпожа. Я рассказала им, кто вы. Им не терпится познакомиться с вами. Я лично патронирую эти курсы, – призналась она, провожая Джин по коридору. – Мне очень важно, чтобы эти девушки и те, кто придут за ними, нашли свое место в жизни. Прошу вас.

Она посторонилась, пропуская Джин вперед.

– Вы старше меня по званию, – Джин улыбнулась, – это мне нужно уступить.

– Да, мне присвоили звание генерала медицинской службы, – Суха покачала головой и взглянула на Джин, чуть прищурив карие глаза на подвижном загорелом лице. – Но я никогда не забываю, что у нас принято быть гостеприимными и вежливыми хозяевами и уступать дорогу гостю.

– Вы служили в советском военном госпитале? – вспомнила Джин.

– Да, я училась в Москве, – подтвердила Суха. – Получила диплом хирурга. Потом работала в военном госпитале в Кабуле. Генерала получила еще при Наджибулле. Лечила и русских, и афганцев. Преподавала в Кабульском университете. Когда пришли талибы, многие мои тогдашние ученики покинули страну, теперь я стараюсь вернуть их назад, нам очень нужны грамотные специалисты. Помню, как Кабул обстреливали боевики Гульбеддина Хекматиара.

Суха нахмурилась.

– Он был лидером исламской партии. Тогда пришлось туго. Спасали женщин и детей из-под развалин домов, оказывали им помощь, все это под обстрелом.

– Было смелым решением остаться в Кабуле, когда талибы захватили город, – Джин покачала головой. – Не страшно было?

– Но я же генерал, – Суха пожала плечами. – Что я, побегу с поля боя, откажусь от всего, чего добилась в жизни? Учеников я отпустила всех, а сама осталась. Решила – будь что будет. Убьют так убьют. Встретила их спокойно. Мне повезло, они не посмели меня тронуть.

Она снова вернулась к разговору о студентках:

– Все девочки прошли обучение в школах госпожи Самар. Это моя коллега, доктор медицинских наук при Наджибулле. Она организовывала больницы в самых бедных провинциях Афганистана. Когда пришли фундаменталисты, они казнили ее мужа, ученого-биолога, за шайтанские знания, как они выражались. Сима Самар покинула страну, бежала через горы. Но сейчас вернулась. И организовала сеть медицинских школ. Нам очень важно, чтобы такие специалисты, как вы, мисс Роджерс, работали с нашими девочками. Все, что мы с Симой могли, мы им дали. Мы всему их научили, что умеем сами. Но нам очень важно, чтобы они осваивали самые современные методики, чтобы наше здравоохранение продвигалось вперед, люди получали качественную современную помощь. Правительство выделяет большие средства на закупку современного оборудования для больниц, но нам нужны люди, которые умеют с этим оборудованием работать. Это очень важно. Мы с Симой устарели и, хотя и с сожалением, признаем это. Власть талибов способствовала тому, что мы отстали от развития медицинской науки. Сейчас мы тоже всем интересуемся, но задавать тон должны молодые, вы, мисс Роджерс. Мы очень на вас надеемся.

Она прикоснулась к руке Джин.

– То, что я читала в ваших докладах, мне порой кажется фантастикой. Эта скорость, с которой вы работаете, высочайшее техническое обеспечение. Мои девочки должны все это уметь, – настойчиво повторила она, – а на чем работать – оборудование – я выжму из Карзая все до последней капли, даже не сомневайтесь. Главное – люди, специалисты.

Она заговорщицки наклонилась к уху Джин:

– Вы мне позволите тоже послушать, мисс Джин? Мне страшно любопытно. Я буду сидеть тихо-тихо, обещаю.

– Конечно, Суха, для меня это честь, что такой человек, как вы, будет слушать мою лекцию.

Джин даже смутилась.

– Учиться никогда не поздно, – улыбнулась Суха. – Это страшно здорово – снова почувствовать себя студенткой.

– Я очень волнуюсь, – призналась Джин.

– У вас все получится, – уверенно ответила Суха. – Как иначе?

– Переводчик будет?

Суха с упреком покачала головой.

– Вы обижаете нас, мэм. Мы образованные люди. Мои девочки все прекрасно понимают по-английски. Мы специально занимались с ними, и много, лучшие переводчики были привлечены. Я сама теперь стараюсь читать им только по-английски, чтобы они имели практику, владели языком, материалом. Ведь если переводчик во время лекции что-то не так переведет, специалист будет думать, что так и надо делать, это даже опасно, мэм. Ведь мы имеем дело с человеческими жизнями. Упорное изучение специальности на своем родном и английском – это одно из наших условий. Владение английским, как родным, мы добиваемся этого. Без этого не может быть современного специалиста. Так что я уверена, что вы даже не заметите, что вы в афганской аудитории, – успокоила она Джин, – они мало чем отличаются от американских студентов. Возможно, только пока застенчивее, но это пройдет, когда они начнут собственную карьеру и обретут уверенность в себе. Когда-то мы так же изучали русский, – вспомнила Суха с легкой грустью. – И говорили на нем, как на родном. Я и сейчас многое помню. Но без практики, конечно, язык уходит. И только ночью иногда снится Москва. Снова вижу себя молодой, в середине шестидесятых, я как раз только приехала в Москву, когда полетел Гагарин. Совсем девчонка. О, каким грандиозным мне казался этот город после моего захолустья. Какие люди были вокруг, как приветливо нас встречали. Все хотели нам помочь. Удивительная атмосфера, мэм. Все хотели учиться, чтобы получать знания, осваивать космос, продвигать науку. Давно это было. Кто бы мог подумать, что мы здесь, в Кабуле, скатимся в такое средневековье. Да и в Москве, я слышала, теперь многое изменилось, и люди другие.

Она махнула рукой, но Джин заметила, как на ее глаза навернулись слезы.

– Ну, ладно. Все прошло. Надо думать о будущем.

Суха взяла себя в руки, возвращаясь к теме:

– Я вам скажу, мэм, эти девочки-студентки – настоящие героини. Талибы охотятся за ними, они ненавидят женщин-учительниц и женщин-врачей, совершают нападения на школы, берут в заложники. Хотят запугать, чтобы родители не пускали дочерей учиться. В прошлом месяце подорвали медицинскую школу в Кандагаре. Две девушки погибли, трое получили ожоги. Те, кто, невзирая на угрозы, остается верным своему выбору, – о, из них получится толк, я уверена. И знаете, все больше девушек, несмотря ни на что, идут в начальные школы, заканчивают восьмилетку, чтобы потом поступить к нам. Для талибов это ад на земле. Они просто бесятся.

Суха распахнула перед Джин дверь аудитории.

– Прошу вас, мэм, заходите, я вам представлю моих учениц, и начнем.

– Хомский сказал, Милиса сегодня в первый раз улыбнулась психологу, от чего та просто остолбенела, – сообщил Борис вечером. – Никак не ожидала такой перемены.

– С ее профессией ожидать нужно самых резких поворотов и перемен в настроении пациента, – Джин пожала плечами. – У меня вообще вызывает сомнения не то что ее квалификация, но даже пригодность к такой работе. Похоже, она скорее теоретик, чем практик. Практику требуется в первую очередь отзывчивое сердце и открытый для своего дела ум, а не закрытый сплошь семейными проблемами.

– Ну, у наших женщин, как правило, все самое важное находится дома, а работа – это так, – согласился Борис, – необходимое, но не самое приятное дополнение. Гореть на ней они не будут. По большей части.

– Мне это непонятно. По моим понятиям, так только больше навредишь, пользы – ноль. У нас бы такой человек не работал, он бы занимался тем, что его интересует, – семьей, то есть сидел домохозяйкой. Самоотдача в своем деле играет у нас решающую роль, то, как ты относишься к тому, что делаешь.

– Потому вы и живете в другой стране, – усмехнулся Борис. – Не только по названию. И по главной сути тоже.

Они шли по коридору реабилитационного центра, направляясь к палате Милисы. По обеим сторонам – череда плотно закрытых белых дверей. Тишина – ни единого движения, как будто никого и нет.

– Странно, что так пустынно, – заметила Джин, – все уже пошли домой?

Она взглянула на часы.

– Время только восемь вечера. В госпитале Линкольна в это время еще все кипит, там даже ночью не прекращается работа, заступают ночные смены. Не просто дежурные, один на этаж. А самые настоящие полноценные ночные смены, с полным набором врачей и обслуживающего персонала. Круглосуточное функционирование. В любой момент пациент, у которого наступило ухудшение, может получить квалифицированную помощь. А здесь?

Она огляделась в недоумении.

– Я понимаю, это реабилитация, но если вдруг у кого-то внезапно подскочит давление, оторвется тромб, такое не исключается не то что на стадии выздоровления пациента после травмы или заболевания, то есть после стресса для организма, это вообще не исключается никогда, – что тогда? Этот больной умрет только потому, что врач придет утром? Он занят дома с семьей?

– Его повезут в ближайшую больницу, в Склиф, еще куда-нибудь, – Борис пожал плечами. – Где смогут оказать помощь.

– Как это повезут?! – Джин даже остановилась от изумления. – Это же риск мгновенной остановки сердца. Их нельзя трогать, даже перемещать внутри здания нужно крайне осторожно. То есть заранее предполагается, что такой больной станет инвалидом, даже если останется жив. На это согласны все? И всё из-за совершенно бездарной организации, в которой больному человеку отводится последнее место?

– Поэтому все, кто имеет у нас хоть какие-то средства, едут лечиться в Германию и Англию, – ответил Борис. – Уж совсем богатые – к вам в Штаты. Здесь лечатся те, кому деваться некуда.

– Это такое отношение к собственному народу? – Джин покачала головой. – Ничего удивительно, что смертность в России превышает рождаемость. Во всяком случае, я вижу, что медицина нисколько не озабочена тем, чтобы эту смертность сократить. Врача не волнует, что будет с его пациентом дальше, после того, как он от него выпишется. Я слышала, ваши медики жалуются на низкие зарплаты. В Америке они вообще были бы нищими бомжами с таким отношением к собственной профессии и к людям. И это было бы справедливо. Нельзя платить за халатность и равнодушие.

– Что я могу тебе ответить? – Борис поморщился. – Россия. У нас все так, везде. И все согласны, чтобы так было дальше. Иначе зачем они за все это снова голосуют?

Они поднялись по лестнице и вошли в следующий коридор, в самом его конце располагалась палата Милисы. Коридор тоже был пуст, только около одной палаты на стуле сидела женщина. Джин она показалась очень бедной. В коротких войлочных ботинках, в красной вязаной кофте, поверх которой наброшен серый пуховый платок, совершенно седая. Голова опущена на руки, грубые, деформированные от тяжелой работы пальцы закрывают лицо.

Дверь палаты открылась. В коридор вышла дежурная медсестра. Коротенький халат едва прикрывает круглую попу, чуть не лопается на обширном бюсте. Толстые ляжки обтянуты колготками с мушками, босоножки на платформе, каблук не менее десяти сантиметров, вместе с платформой все пятнадцать. Ресницы выведены тушью чуть не до лба, на щеках густой розовый румянец, на губах – ярко-алая помада. Медсестра вышла решительно, широким уверенным шагом, просто огромная колонна по сравнению с сидящей на стуле хрупкой женщиной. Та привстала, смахнула слезы с морщинистой щеки, полусогнувшись, как перед богиней, открыла рот, чтобы спросить, но медсестра только отмахнулась от нее, как от надоедливой мухи.

– Занят доктор, ждите.

– Но…

– Я сказала, ждите!

Медсестра недовольно сдвинула нарисованные карандашом брови, женщина бессильно плюхнулась на стул. Снова сунув руки в карманы халата, так что тот задрался, открывая ягодицы, медсестра зашагала по коридору. Женщина согнулась, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

– Что случилось? У вас кто-то лежит в этой палате?

Джин подошла к ней и положила руку на плечо.

– Вы доктор? – женщина вскинула голову, с надеждой взглянула на Джин. – Вы доктор?

– Я доктор, – ответила Джин. – Только я здесь не работаю.

– А, не работаете… – глаза женщины померкли, в них отразилась безнадежность и отчаяние.

Она снова опустила голову.

– Но, возможно, я смогу помочь вам, – продолжала Джин. – Расскажите мне.

– Да кто уж поможет, – женщина отчаянно махнула рукой. – Кому мы нужны? Вы же видите, никому мы не нужны. Бедные, так и пошли вон. Вы думаете, у них правда доктор занят? Они денег ждут, а у меня что, у меня десять рублей в кошельке от пенсии остались, на краюху хлеба не хватит. Так и будет лежать внучок мой, пока кровью не истечет. Они уже сказали, помочь ему нельзя, ждите, пока умрет.

– Как это, пока умрет? – Джин повернулась к Борису.

Он стоял за ее спиной и опустил голову, когда она взглянула на него.

– Без денег ничего не хотят делать, как не понимаете, – женщина снова закрыла лицо руками. – Даже перевязку сделать не хотят. А мы нищие, они же видят. Если б сейчас вот в шубе, как у вас, сидела, они бы забегали. Обслуживали бы.

– Я позвоню Хомскому, – Борис достал телефон. – Это возмутительно.

– Позвони, – кивнула Джин.

Она открыла дверь палаты.

– Идемте. Я посмотрю, что можно сделать, пока не приехал Геннадий.

– Мне сказали, что без бахил входить нельзя, – женщина робко показала на войлочные ботинки. – А бахилы – тоже за деньги.

– Если они решили, что ваш внук умрет, то какая разница, в бахилах вы или нет, – криво усмехнулась Джин. – Идемте.

Она вошла в палату первой, сняв манто, положила на стул рядом с дверью. Женщина неуверенно переминалась у нее за спиной.

– Гена, ты мне срочно нужен, – раздался в коридоре голос Бориса. – Да, я в реабилитационном центре. Какая консультация? Отложи и приезжай. Иначе, я тебе говорю, я тут возьму автомат и всех этих сволочей перестреляю. Пусть меня потом судят. Да не с Милисой. До Милисы мы с Джин еще не дошли. Приезжай срочно, все узнаешь.

– Расскажите мне, что случилось.

Джин подошла к больному. Мальчик, весь замотанный бинтами, бурыми от крови, лежал на голом матрасе у окна, над ним хлопала незакрытая форточка, в палате было очень холодно.

– Борис, закрой окно, – попросила Джин. – Это кощунство – держать ребенка зимой под открытым окном, когда организм ослаблен и подвержен инфекциям. Ему даже не постелили простыню. Одеяла не положили. Он весь дрожит.

– Я пальто принесу, – женщина бросилась к двери. – Ах, оно же…

– Не надо, – Борис снял дубленку и протянул Джин. – Подойдет, чтобы согреть.

– Пока да, но сейчас посмотрим, – Джин осторожно накрыла мальчика, осмотрела повязки.

– Ожог?

– Да, ироды эти, сынок мой с невесткой, пьянь болотная, газ забыли выключить на кухне. Вот и рвануло, вся квартира заполыхала. Сами-то они там и погорели, да пьяные были, не добудишься, вот только Ванечку пожарные вынесли, он сам на балкон протиснулся. Оттуда они его и спустили. А я как раз в школу ходила, учительница его родителей вызывала, да с них какой прок, тоже на меня, все двойки ему ставит, говорит, дебил, отчислять будем. А он забитый, робкий, бил его отец, сказать боится, хоть и знает. Я ей объясняю, а она – хотите, чтоб не отчисляли, пятьдесят тысяч директору. Откуда ж мне взять? У меня пенсия одиннадцать тысяч всего. Прихожу, а вокруг дома пожарные машины, соседи говорят, погорели твои. Смеются – туда им и дорога. А мне бы Ванечку спасти, хоть как.

Она робко взяла Джин за руку.

– Нам, правда, даже жить пока негде, но у меня сестра в Твери, одна-одинешенька в доме полуразрушенном осталась, к ней поедем, все равно мальчика моего из школы выгонят. Будем там доживать. Как думаете, выживет?

– Выживет, мамаша, не волнуйся, – Борис положил женщине руку на плечо. – Если не выживет, все в тюрьму сядут, я им это обеспечу. Я сейчас схожу к этому доктору.

Борис направился к двери. Джин остановила его.

– Подожди. Принеси лучше водку. И бинты свежие, срочно. Пока ты там разбираешься с врачами, мы потеряем время. Может начаться гангрена. Тогда точно конец. Надо продезинфицировать раны и остановить вытекание плазмы. Это поможет нам выиграть время. Ему делали какие-нибудь уколы? – спросила она женщину.

– Нет, ничего не делали, – пожала та плечами. – В скорой просто отвезли, и все, сюда, даже до ожогового центра не довезли, говорят, там мест нет и в районной больнице тоже. Здесь бросили. До утра, говорят, ждите.

– Борис, звони Хомскому, пусть поторопится, – попросила Джин, осторожно разматывая бинты. – Мне нужен доступ к лекарствам, надо срочно ввести антибиотики. Капельница нужна, физраствор, а пока водка. Или спирт. Самое простое.

– Водка-то зачем? – удивился Борис.

– Я полагаю, – ответила Джин, – потеря плазмы крови высока, и это самое главное, что сейчас угрожает жизни мальчика. Водка обладает дубящим действием, она сузит сосуды, перекроет их, и плазмоистечение прекратится. К тому же от водки он согреется. Мы избежим простуды, от которой может развиться пневмония, это очень опасно.

– Сейчас схожу в кабинет Хомского, – сказал Борис. – У него там есть водка в шкафу. Была, во всяком случае.

– Но не три капли, надо много, – предупредила Джин. – И заварку чайную, если есть, настоянную, крепкую, принеси. Нанесем ее на марлю, она тоже будет сдерживать кровотечение. Будем пока действовать средствами, которые доступны. Марлю, бинт или просто какую-то чистую простынку, которую можно разорвать для перевязки, найди. Быстро, Борис, быстро. И так много времени потеряно.

– Минуту, – Борис вышел из палаты.

– А вы в какой поликлинике работаете? – спросила испуганно женщина. – Я вижу, вы специалист.

– Я вообще из Америки, – ответила Джин. – Я в американском госпитале работаю. В военном.

Она попросила женщину:

– Пожалуйста, подержите руку Ванечки вот так, ровно. Вас как зовут?

– Алевтина Ивановна…

– Вот так держите, Алевтина Ивановна. Чтобы ему не было больно, когда я буду отрывать повязку.

Женщина послушно взяла руку ребенка.

– Да, да, хорошо. Из Америки? – переспросила она. – А я думала, это у нас еще такие врачи остались.

– Здесь тоже хорошие врачи есть, будьте уверены, – ответила Джин. – Сейчас приедет доктор Хомский, вы убедитесь, что он хороший врач и помнит о своем долге, не только о кармане.

Она осмотрела рану.

– Ожог второй степени. И это, они считают, смертельный случай?

– Ну что, Джин? – в палату вошел Борис. – Вот я принес.

Он поставил перед ней едва початую бутылку «Смирновской».

– Вот бинты, взял в перевязочной, там все двери открыты, никого нет. Чая не нашел, все высохло.

– Ладно, обойдемся, – сказала Джин. – Водка хорошо, очень кстати. Три ожога. Один легкий, первой степени, два – второй. Кроме того, ожоговый шок и серьезное обезвоживание организма. Боюсь, что раны инфицированы, так что выздоровление окажется затяжным. Но это ни в коей мере не означает, что мальчик умрет. Если бы помощь оказали сразу, можно было бы сказать, что он легко отделался. Бросить его без помощи – это преступление, Борис. Ожог второй степени! И они говорят несчастной бабушке, что ребенок умрет. Пользуясь тем, что ее некому защитить, а сама она ничего не понимает. Это преступление.

– Они у меня за это ответят, – Борис нахмурился.

– Это будет справедливо. Но сейчас срочно иди к этим врачам, даже не дожидаясь Геннадия, – попросила Джин. – Встряхни их хорошенько. Нужны антибиотики, нужен самым срочным образом физраствор. Иначе при всей не такой уж и трагической картине повреждений мальчик действительно умрет, от пустого сердца это называется, то есть вся вода внутри высохнет. А пить сам он не может, как видишь.

– Я из них нутро выну, просто наизнанку выверну, голыми руками, – Борис сжал кулаки. – Деньги им давайте, крысам. Приведу под дулом пистолета.

– Иди, иди быстрей, – поторопила его Джин. – А я пока начну обработку ран и перевязку. Думаю, мы сумеем переломить ситуацию. Алевтина Ивановна мне поможет.

– Да, я все, что скажете, – женщина суетливо поправила рукава кофты, – что скажете, доктор.

– Вот я намочила тампон, – Джин протянула женщине ватный шарик, пропитанный водкой, – протирайте очень осторожно, начинайте от краев, и к центру, но сильно не давите, прикасайтесь, как будто гладите, иначе сдерете защитные слои, которые образовались, и только усилите процесс.

– Я понимаю, понимаю, – ответила женщина взволнованно. – Вот по телевизору сегодня опять говорили, это все Америка виновата, что у нас все не так, как нужно, все плохо, она нам переворотом грозит, революцией. А если там, в Америке, все такие, как вы, так пусть она уж нас завоюет, зачем нам такая власть, при которой ребенок больной лежит под форточкой зимой, и никого не волнует, что он простудится. Эта дылда крашеная, она даже не наклонилась, чтоб его повязки посмотреть, а вы вон какая из себя, а не брезгуете…

– Я врач, военный врач, Алевтина Ивановна, – ответила Джин, аккуратно накладывая бинт. – Мне не в таких ситуациях приходилось быть, и я знаю, как дорого время для человека раненого, пострадавшего при пожаре, да и просто всерьез заболевшего. Время может быть главным союзником врача, а может быть его главным врагом. То, что упущено в первые часы и даже минуты, бывает, сколько ни старайся, не наверстаешь потом за дни, недели.

– А им зачем эти дни и недели? – Алевтина Ивановна пожала плечами. – Для них помер, и лучше. Мороки меньше. Неужели у вас в Америке не так?

– Нет, у нас в Америке не так, – ответила Джин серьезно. – У нас колоссальную роль играет репутация специалиста, его рекомендации, отзывы тех, кто имел с ним дело. Это тщательно проверяется при приеме на работу. Невозможно получить высокооплачиваемую работу даже с высокой квалификацией, но подмоченной репутацией. Любое темное пятно ставит карьеру под сомнение. Не то, что неизлечимо больной раком все-таки умер, чудес не бывает, не все возможно, даже при высочайшей квалификации, врачи не волшебники, не боги…

Джин завернула бинт.

– Вот так подержите, пожалуйста. Затягивать сильно не будем. Надо, чтобы кислород имел доступ к ране, это ускорит восстановительный процесс.

Она продолжила:

– Важно, как врач лечил пациента, все ли он сделал, чтобы не спасти, при терминальных стадиях об этом уже не идет речи, но чтобы продлить его жизнь. Использовал ли он весь арсенал средств, выработанный наукой на данный момент времени, как относился к больному, к его просьбам, капризам, даже как общался с родственниками. Обо всем составляется подробнейший отчет, и не дружком-товарищем, соблюдающим корпоративные интересы, или любовницей-медсестрой, а страховым агентом этого больного, он дает оценку, как работал врач, заслужил ли он для госпиталя деньги, которые страховая компания ему заплатит. Естественно, что если врач работал спустя рукава, пил чай с сушками, страховой агент обязательно это отметит, и госпиталь получит меньше денег, а врач будет уволен, как не справившийся со своими обязанностями, и с соответствующей репутационной отметкой. Репутация, ее важность, ее главенствующая роль в карьере и благополучии – вот что ставится во главу угла при настоящей демократии и конкуренции. А в России все по блату, все по звонку, по связям – вот и результат.

Она осторожно приподняла Ванечку, переложила его поудобнее.

– Ожог второй степени – смертельный случай. И никто не понесет наказания, если, не дай бог, такое случится.

– Что вы делаете? Что вы с ним делаете?! – в коридоре послышался шум и пронзительный визг женщины. – Я буду жаловаться! Немедленно отпустите его!

Дверь распахнулась. На пороге показался Борис. За шиворот он волок доктора, мужчину лет сорока, небольшого роста, коренастого, кавказского происхождения. За ними виднелась каланча – медсестра на высоченных каблуках, с ресницами до лба. Лицо перекошено, тушь в уголках глаз размазалась, от губ к подбородку тянулась кровавая полоса помады, халат вздернулся до трусов.

– Вы за это ответите! – визжала она.

Доктор только пыхтел и смачно причмокивал губами.

– Это вы ответите! – Борис втолкнул доктора в палату. – Они там тискаются на столе вместо того, чтобы с больным заниматься. Карен, видите ли, Оганесян, и его сестричка Лара. Сейчас приедет полковник Хомский, вы оба завтра уже не будете работать здесь, это я обещаю.

Он подтолкнул перепуганного армянина к Джин.

– Вот врач. Она скажет, какие нужны лекарства, и ты немедленно все принесешь, ясно?

Борис угрожающе наклонился над доктором.

– Да, да, конэчно, конэчно, – закивал тот.

– А ты быстро неси капельницу, физраствор, штатив, быстро, быстро, девонька, – Борис без церемоний подхлестнул медсестру под зад.

– Я слушаю, госпожа доктор, – армянин покорно склонился перед Джин, как будто она была царицей.

– Вы мне не кланяйтесь, а принесите следующее, – Джин перечислила названия препаратов, назвав дозировку. – Вы это понимаете?

– Конэчно, госпожа, – снова склонился тот.

– Тогда торопитесь, одноразовые шприцы, двух– и пятимиллилитровые, – добавила она. – Сердечные гликозиды…

– Что случилось, Борис? Что за спешка?

В палате появился Хомский. В распахнутой дубленке, в руке поблескивают ключи от машины. Он выглядел очень озабоченным и встревоженным.

– Мне сказали, ты тут. В чем дело?

– Вот этого доктора, как тебя, Карена Оганесяна, – Борис снова подтянул армянина за рукав к себе, – кто на работу взял? Ты мне скажи, кто его взял? И эту дуру тоже, которая за капельницей побежала, в халате-майке? Для чего они здесь? Привезли мальчика с пожара, ожог второй степени, они ничего делать не хотят. Он мне твердит, не наш профиль.

Он зло встряхнул армянина.

– А твой профиль что? Баб за задницы лапать? Это твой профиль? А ну, пошел!

Борис вытолкнул доктора из палаты.

– Неси все, что госпожа Джин сказала.

– Госпожа Джин, госпожа Джин, – пролепетал испуганно армянин и выскочил из палаты вслед за медсестрой, придерживая рукой шапочку на голове.

– Пострадавший при пожаре? – Хомский сбросил дубленку, подошел к больному. – Почему здесь? Почему не в специализированном центре?

– А там мест нет, сказали, – робко ответила Алевтина Ивановна.

– Для них нет, – уточнила Джин.

– Да там полно мест, палаты пустуют, – возмутился Хомский, – это новый центр при нашем институте, специально для нужд МЧС для пострадавших при пожарах и стихийных бедствиях. Там все новое, закупили самое современное. И совершенно бесплатно, по страховке. Я сейчас позвоню. С этим надо разобраться. Кто привез сюда, с какой стати.

– Вы позвоните, Геннадий, – произнесла обеспокоенно Джин, – но прямо сейчас я везти ребенка не рекомендую. Он пролежал здесь, как говорит бабушка, больше двух часов, никто даже не удосужился остановить кровотечение. Потеря жидкости колоссальная, сначала надо сделать капельницу, ввести антибиотик, укрепляющие препараты, иначе я боюсь, что до ожогового центра он не доедет. А если доедет, то из-за потери времени разовьется анаэробная инфекция, начнется гангрена и мальчик станет инвалидом на пустом месте. Надо сделать все, что можно, здесь и сейчас. Во всяком случае, то, что поможет избежать худшего.

– Я понимаю, понимаю, – кивнул Хомский. – Я распоряжусь, чтобы там все подготовили.

Он взглянул на Алевтину Ивановну, набирая номер на телефоне.

– Не волнуйтесь, это ничего не будет стоить. А сейчас все будем делать, как говорит доктор, – он показал на Джин.

– С квартирой тоже решим, – откликнулся Борис. – Я сниму вам квартиру рядом с центром, чтобы было удобно навещать внука, и позабочусь, чтобы в мэрии и префектуре о вас не забыли. И с училкой вашей поговорю, если надо, переведем в другую школу.

– Алло, это доктор Хомский, – Геннадий отошел к окну.

– Вот так одному поможешь, – добавил Борис, понизив голос. – А сколько таких? В Москве? А по всей России?

Он безнадежно махнул рукой.

– Все прогнило. Я сто раз отцу говорил. А он свое: главное – система, чтобы везде свои люди, чтобы надежно, он на этом помешан. Как огня боится, что к нам западные компании придут работать, что мы западную схему примем в образовании и медицине. Они нас поработить хотят – у него один ответ. А так лучше?

Он показал на Ванечку.

– Я парнишку того, срочника, в Чечне на себе тащил ползком десять километров, два раза чуть на растяжке не подорвались, вынес, передал медикам в госпиталь. Думал, все, спас, поедет домой в Тулу, к маме. А они его угробили. Свои угробили. На Новый год перепились, сволочи, капельницу ставили, закупорку ему устроили. Тромб в сердце попал – и готов, двадцать лет, нет пацана. От чеченских бандитов спас его, не додумал, что от своих тоже поберечь стоит. Страна идиотов безмозглых.

Борис достал сигарету, взглянув на ребенка, убрал назад в пачку, пачку сунул в карман.

– Ты рассказывал, – мягко ответила Джин, прикоснувшись пальцами к его руке. – Здесь такого уже не повторится. И благодаря тебе тоже.

– Благодаря тебе, – Борис усмехнулся. – Если бы там у Сани хоть один такой доктор был на весь госпиталь. Но даже Генки там не было, он в Москве защищался как раз.

– Да, я все понял, жду. Машину пришлют через полтора часа, – Хомский повернулся к ним. – Этого времени, я полагаю, достаточно.

Джин кивнула.

– За это время приготовят место, вы поедете с ним, не волнуйтесь, – сказал Хомский бабушке. – Будете все время рядом.

– Наконец-то, доктор!

В палату скромно бочком протиснулся Оганесян. За ним медсестра несла контейнер с препаратами и шприцами, и штатив с уже установленной бутылкой физраствора и воткнутой капельницей.

– Все принесли? – жестко спросил доктора Хомский.

– Так точно, – по-военному ответил тот. – Как велели.

– Все оставьте здесь, доктор разберется, – Хомский указал на Джин. – Я ей больше доверяю. А вас обоих…

Он сделал паузу, окинув притихшую парочку взглядом.

– Пройдемте со мной в мой кабинет. Надо поговорить. Я думаю, это последний день работы для вас в этом центре. Я буду ходатайствовать об этом перед директором. Быстро в мой кабинет! – не удержавшись, прикрикнул он.

Медсестра первой выскочила в коридор, чуть не свернув на пороге высоченный каблук. Плотно сжав губы от злости, зыркнула на Джин пустыми коричневыми глазками, с которых стекла тушь, – как будто спрашивала, мол, и откуда ты только взялась тут, выдра. За ней понуро вышел доктор Оганесян.

Доктор Хомский обернулся уже в дверях:

– Я скоро буду. Полагаюсь на вас, Джин.

– На нее можно полагаться, – уверенно ответил за Джин Борис. – Во всем, не только в медицине, я так понимаю.

Последнюю фразу он произнес мягко, даже ласково. Джин смутилась.

– Не будем терять времени.

Она решительно подошла к столу, на котором стоял контейнер с лекарствами.

– Поставь штатив сюда, – показала в изголовье кровати. – И включи свет поярче. Мне надо поставить катетер, а это требует хорошего освещения.