Текст книги "Мышеловка для полковника"

– Беспутный был у меня сынок, беспутный, – тихо рассказывала Алевтина Ивановна, глядя, как медленно капает физраствор. – Учиться не хотел, связался с какой-то компанией, школу прогуливал.

Джин ввела антибиотик, бросила использованный шприц в специально приготовленный пакет, наклонилась к мальчику. Он дышал ровно, лицо его просветлело, казалось, он спал. Чуть подрагивали длинные белесые ресницы, отбрасывая тень на осунувшиеся щеки.

– Муж-то тоже пил, рано умер, – продолжала Алевтина Ивановна горько, – на лакокрасочной фабрике работал наладчиком. А сама я всю жизнь на «Большевичке», это фабрика такая пошивочная. Как из Твери приехала после войны по комсомольской путевке, начинала там швеей-мотористкой в пошивочном цехе. Послал меня наш колхоз, тогда один из передовых был, богатый, послал, как тогда говорили, в рамках сближения города и деревни, чтобы люди из села тоже к городской жизни привыкали, а городские, наоборот, к сельской. Учителей, врачей к нам в деревню, а нас, кто хотел, в рабочий класс, учиться, работать, получать рабочие профессии. Вы на меня не смотрите, что я теперь такая вот неухоженная, бедная, – жизнь повернулась не так, как думали.

Она вздохнула.

– В молодости я бойкая была. У меня и образование есть, без отрыва от производства техникум закончила, работала потом технологом в экспериментальном цехе. Тогда жизнь другая была, веселая, перспективы были большие. Квартиру-то эту, что теперь мой сынок спалил, мне от фабрики дали. Я ж и в комсомоле состояла. И в партию потом вступила, муж-то бездельник, все больше на диване пьяный валялся, но как не пьет, неплохой был человек, душевный. А как напьется – с кулаками, так кого этим удивишь, через одного такие. У меня и значки были, в соцсоревновании сколько раз побеждали, грамота имеется за ударный труд в легкой промышленности СССР, а новые модели разрабатывали в семьдесят девятом году, так Бронзовую медаль ВДНХ тогда получили. Вот как. А теперь что?

Она махнула рукой.

– Муж умер, как только перестройка началась, допился до разрыва селезенки. Не спасли. Думала, с сына прок будет. А он друганов себе нашел, пить тоже начал, видно, от отца наследственность дурная досталась. Ванечка родился, они только десятый класс кончили, Клавку с последнего экзамена в роддом отвезли, вот уж позор был, не знала, как в глаза соседям смотреть. Непутевая девка, взбалмошная. Вот самая непутевая и моему досталась. Окончательно сбила его с правильной дорожки. Ни профессии, ни работы, только пьянки да дружки, и все втроем на мою пенсию. Не успею получить, а они уж все вытянули. Теперь вот померли, хоронить придется. А легко ли сына родного, хоть и дурного, хоронить, что он раньше тебя помер?

Она опустила голову, плечи вздрогнули. Джин молча обняла женщину, привлекла к себе.

– А Ванечка, он, мне кажется, в нашу, тужиковскую породу, – Алевтина Ивановна смахнула слезы, подняла голову. – Я его в детском саду на занятия к их учительнице английского водила, со своей пенсии платила ей. Так у него хорошо получалось, способный он. Много слов наизусть знал. Ну а в школе не заладилось у него. С первого класса училка его невзлюбила. А все отчего? Как ей на подарок собирать, мы не сдаем, у меня лишнего нет, у меня и так вон сколько ртов бездельников, а она хочет, чтобы ей духи французские, отрезы на платье дарили, откуда же у меня? Вот все Ванечка и не приносит, так она его двойками засыпала, запугала до того, что он вообще слово сказать боится. Только дома мы с ним, как родители угомонятся, почитаем книжечку, сказку я ему прочту, так вроде и улыбнется он, а так опять в себе. Я ему щенка принесла, дворняжечку, от соседки, ну, чтоб какая-то радость была, так мать спьяну выкинула его с балкона, с седьмого этажа, помер. Всего-то два месяца, вдребезги разбился. Ванечка три дня слова сказать не мог. А ей что, у нее веселье. Вот и довеселилась, на том свете теперь.

– Трудная жизнь, я понимаю, – Джин ласково провела рукой по седым волосам женщины. – Я понимаю. Ванечке, конечно, надо сменить школу, ему психолог нужен, чтоб с ним поработал основательно, вернул ему утраченное ощущение радости, свойственное детям. И не такой, как эта Ольга Алексеевна, которая работает с Милисой…

Она взглянула на Бориса, он докурил сигарету, закрыл окно, подошел к ним, положил руки на плечи Джин.

– …а настоящий, хороший специалист, – закончила Джин.

– Мне знакома эта жизнь. Я все сделаю, – пообещал он.

– Борис вам поможет. У него тоже никого нет, кроме собаки.

– У меня есть ты, – неожиданно возразил он. – Я сейчас, как никогда, понимаю, как много это значит, даже если ты по другую сторону океана.

– Я пока еще здесь, – улыбнулась Джин, – и уже не думаю, что скоро уеду.

– А вы по-русски хорошо говорите, – заметила Алевтина Ивановна, – я бы в жизни не поверила, что американка.

– У меня мама русская, она меня научила.

Джин встала и подошла к штативу с капельницей, проверяя уровень физраствора в бутылке.

– Ну, еще минут пятнадцать, не больше, – сказала она. – Моя мама родилась в России, жила здесь до сорок девятого года, принимала участие в войне, даже награды имела. Она служила переводчицей у генерала Шумилова. Но потом ей пришлось уехать.

– Почему? – удивилась Алевтина Ивановна.

– Потому что ее преследовали, – задумчиво ответила Джин.

– Мама Джин была русской княгиней, – ответил за нее Борис. – Впрочем, ею и остается, она жива. А Джин у нас тоже княгиня, настоящая, а не такая, каких теперь развелось множество, они титулы за деньги получают в какой-то сомнительной палате у так называемого князя Мономаха. Джин – настоящая княгиня, и фамилия у нее Голицына. Джин Роджерс-Голицин, так это звучит по-американски.

– Княгиня? – Алевтина Ивановна повторила как-то неуверенно, похоже, она плохо представляла себе, что это такое.

– Машина только что пришла, – в палате снова появился Хомский. – Как дела? Вы закончили, Джин?

– Заканчиваем.

Джин, повернув колесико, отключила капельницу, осторожно вынула трубку из катетера, тут же плотно закрыв его. Склонившись над мальчиком, поправила волосы на его лбу.

– Все будет в порядке. Сейчас в ожоговом центре восстановят кровопотерю, начнут интенсивную терапию. Все наладится.

– Я отнесу его в машину, – предложил Борис.

Он легко поднял ребенка на руки. Хомский шел рядом.

– Ох, спасибо вам, спасибо, если бы не вы, что мне, старой, делать-то? – Алевтина Ивановна спешила за Борисом, почти бежала.

– А что, пальто у вас нет? – удивленно спросила ее Джин. – В гардеробе?

– Да пальто в скорой осталось, я сняла его там, от волнения жарко стало, так и выскочила, а они и не отдали, зачем им оно? – Алевтина Ивановна пожала плечами. – Кто здесь на нас вообще смотрит.

– Вот, одевайте, – Джин набросила ей на плечи свое манто.

– Да что вы?! – женщина остолбенела. – Куда ж мне такое? Это ж барское…

– Что вы ерунду говорите? – одернула Джин. – Главное, это теплая вещь. Я сейчас в машину сяду и до ближайшего магазина доеду, там новое куплю, а вам от внука лучше пока не отходить, да и, как я поняла, денег у вас нет пока. Когда еще что-то решится с компенсацией… Я бы вам дала денег, но у меня рублей мало, только доллары, менять надо.

Джин смутилась.

– Дадим мы денег, пошли, – позвал ее Борис от лифта. – И манто свое возьми. Оно тебе идет очень, мне нравится. Сейчас мальчика отвезем и заедем, купим бабушке все, что надо. Что тут, людей нет, что ли? Поскорее, Джин, сама же говорила, время очень важно.

Джин взяла Алевтину Ивановну под руку.

– Сейчас идем. Я поеду с вами, – пообещала она, – не волнуйтесь. Прослежу, чтобы все было сделано хорошо. Хотя с доктором Хомским, я думаю, это лишнее. Пациентку, к которой мы направлялись, я навещу завтра. А сегодня позвоню ей.

Когда они вошли в лифт, она спросила у Бориса:

– Милисе уже дали телефон?

– Да, у нее есть телефон, – кивнул он. – Я скажу тебе номер.

– Это хорошо.

– Мы наблюдаем сильное кровотечение из печени. Пациент поступил с множественными повреждениями, в том числе у него диагностируется разрыв капсулы с большими подкапсульными гематомами. Это флюктуирующие образования под капсулой Глиссона. Такие гематомы необходимо опорожнить, гемостаз осуществляется путем наложения П-образных швов в поперечном направлении по отношению к сосудам и желчным протокам печени. Сейчас мы посмотрим на практике, как это делается…

– Мэм, к вам приехали…

Сотрудник базы вошел в аудиторию и, приблизившись к Джин, сообщил вполголоса:

– Вас спрашивают…

– Кто?

Джин обернулась.

За стеклянной стеной в коридоре она увидела Майкла. В полевой форме, загорелый почти до черноты, волосы, наоборот, выгорели так, что посерели; вышитый орел на пятнистой рыжей ткани под подбородком, идеально белая полоска воротника над ним. Увидев, что она смотрит на него, Майкл кивнул. Джин недовольно качнула головой.

– Скажите полковнику Фостеру, что я занята, – попросила она служащего. – У меня еще не закончились занятия.

Она снова обратилась к аудитории.

– Продолжим. Итак, для наложения швов мы используем викрил или кетгут номер четыре, – она вернулась к теме, заставив себя сосредоточиться, – и атравматичную иглу. В случае, если таковая отсутствует, можно использовать круглую иглу с нитью номер четыре или номер шесть. Применять нерассасывающийся шовный материал для наложения швов на ткань печени нельзя, так как в этом случае наблюдаются длительная воспалительная реакция и нередко абсцедирование. А это требует повторной операции и удаления шовного материала, являющегося инородным телом, а значит, значительного увеличения нагрузки на организм пациента, что нежелательно. Особую форму закрытой травмы печени представляют внутрипеченочные гематомы, которые трудно диагностировать даже во время лапаротомии. Их внешний вид неустойчив, он может меняться…

Джин повернулась к монитору, на котором демонстрировался материал. Майкл все еще стоял за стеклом. Джин вздохнула. Его упрямство ей известно, что скажешь?

– Косвенными внешними признаками внутрипеченочной гематомы могут являться участок кровоизлияния темного цвета или небольшая звездчатая трещина капсулы, – она показала указкой на изображение, – как правило, такая гематома подлежит консервативному лечению, трогать ее хирургическим путем не рекомендуется.

– Ты же сказал, что будешь ждать меня на базе Гамбири и пришлешь за мной вертолет.

Закончив лекцию, она вышла из аудитории. Майкл ждал в небольшом полукруглом холле. Когда она появилась, встал из кресла, бросив на стеклянный столик свежий номер «Нью-Йорк таймс».

– У меня возникло смутное ощущение, что вертолет вернется без тебя, – ответил он. – И я решил, что лучше прилечу сам. Ты уже закончила со своими студентками?

– Я закончила, – ответила она негромко. – Но вот ты, как мне кажется, пускаешь свои дела побоку.

– Я буду пускать их побоку, пока ты будешь уходить от ответа, – произнес он настойчиво. – Ими есть кому заняться и в мое отсутствие. Пойдем в кафе. Там сейчас никого нет и довольно тихо.

– Пойдем, – Джин пожала плечами. – Что ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне, – он внимательно посмотрел на нее, – ты не понимаешь?

– Зачем для этого кафе?

– Я не могу пригласить тебя здесь прогуляться, по причине наличия СВУ и довольно скучного вида местности за пределами базы. Но мне хотелось бы получить от тебя ответы.

– Какие ответы, Майк? – она послушно спустилась за ним по лестнице, прошла в стеклянные двери кафетерия, села за столик у окна. – Я не понимаю, какие ответы, Майк? Готова ли я снова жить с тобой вместе? Ты же сам видишь, что я не готова.

Он сел напротив.

– Я смирилась с тем, что ты предпочел другую женщину.

Она смотрела в окно, там рабочие базы разгружали с подъехавшего транспортера коробки с банками кока-колы и чипсами.

– Я заставила себя смириться с этим, – слова давались с трудом. – Это было непросто для меня. Потребовались душевные усилия. Но я не могу позволить себе раскисать, это не в моих правилах, этого не допускает моя работа. Ты сам решил, что будет так. Ты не простил меня…

– Ты не просила тебя простить, – ответил он неожиданно жестко. – Ты ни разу не просила тебя простить. Ты просто сказала, что изменила. Спустя всего лишь месяц после того, как мы поженились. Наш медовый месяц мы провели врозь, я в Штатах, ты в Иране…

– Я не сама себя туда отправила, – возразила она. – Ты это хорошо знаешь. Я не могла отказаться.

– Хорошо, я согласен. Но я не думаю, что Дэвид Уитенборн давал тебе указания заводить в Исфахане любовные интриги с офицерами исламисткой стражи. Кстати, Дэвид передавал тебе привет, – вспомнил он. – Волшебнику Гендальфу, как он выразился.

– У него опять есть ко мне дело? – Джин насторожилась.

– Пока нет.

– Слава богу.

– И ты полагаешь, я должен быть счастлив от всего, что произошло? Ты даже не сказала «прости». Или ты этого не заметила?

Принесли кофе. Майкл замолчал. Отвернувшись, закурил сигарету. Смотрел в окно. Скулы на загорелом лице напряглись. Джин тоже молчала. Она понимала, что он переживает. Когда официант отошел, она произнесла негромко:

– Я не умею говорить такие вещи. Можешь считать меня в этом смысле недоразвитой, какой угодно. Но это у меня наследственное. От бабушки, от матери, как хочешь. Мы совершенно не умеем объяснять своих чувств. Мы только и умеем, что резать и зашивать, как говорила моя бабушка, резать и зашивать. Ты все это знал заранее. Ты же знал мой характер. Ты знал, что я ничего не скажу.

Он кивнул, соглашаясь.

– Зачем тогда спрашивать? – Джин пожала плечами. – Зачем упрекать? Ты знал, на ком женился, Майкл. Ты знаком с моей мамой. Ты даже застал мою бабушку, ты знал, какой у меня характер.

– Мэм, мне сказали, вы здесь.

Суха Сидик вошла в кафетерий и направилась к ним. Лицо ее светилось радостью.

– Прошу прощения, господин полковник, – кивнула она Майклу. – Я только хотела поблагодарить госпожу. Лекция прошла прекрасно. Мои девочки просто в восторге от вас, мисс Роджерс.

– Признаться, я сама переживала.

Джин смутилась.

– Присаживайтесь, мэм, – предложила она.

Суха отказалась, понимающе покачав головой.

– О, нет, благодарю, я и так оторвала вас от разговора. Но мои девочки, – она радостно улыбнулась, – вы не представляете, они не расходятся после лекции, они все обсуждают, обсуждают, делятся впечатлениями. Вы теперь наверняка станете для них кумиром. Это хорошо, кумиры должны быть молодыми и современными, чтобы было на кого равняться. Ну, я пойду, еще раз извините меня.

Доктор Сидик поправила платок и, приветливо махнув Джин рукой, направилась к двери.

– У тебя открылся еще один талант, – заключил Майкл. – Ты теперь успешный преподаватель, тебя любят студенты.

– Ну, когда-нибудь это должно было случиться. Надо передавать опыт, хотя никогда не поздно учиться самой. Мне надо навестить лейтенанта Дустума, – она встала из-за стола. – Нашего переводчика, который сегодня утром подорвался на СВУ.

– Мы так пока ни о чем и не договорились, – Майкл пристально посмотрел на нее. – Ты так ничего и не скажешь мне? О себе, о том иранце, обо всех прочих, кто был в твоей жизни за это время, о нас двоих?

– Зачем тебе знать, кто был в моей жизни?

– Мне достаточно знать, что с ними тебя ничего не связывает. Сейчас. Или это не так?

– По-моему, гораздо важнее, Майкл, – она понизила голос, – связывает ли что-то нас с тобой? Связывает ли еще? Вот на этот вопрос у меня пока нет ответа, и потому мне нечего сказать. Мне нужно время.

– Много времени? – он тоже встал.

– Я не знаю, – ответила она честно.

– О чем ты думаешь?

В просторном холле центра, уставленном мягкими кожаными диванами и креслами, Джин, отодвинув занавеску, смотрела на машины, замершие перед светофором под окном. Борис подошел сзади, с нежностью положил руку ей на плечо.

– С этим Ваней Тужиковым все в порядке, сделали анализы, все обработали, лекарства дали, Генка лично наблюдал. Сейчас его отвезли в палату, в отдельную, со всеми удобствами, я заплатил. Там и для бабушки есть диванчик, и телевизор, даже ноутбук, хотя не знаю, нужен ли он им, – он усмехнулся. – Питание трехразовое, по выбору, как в санатории. Сейчас поедем, купим бабушке верхнюю одежду, чтобы она на улицу выходить могла, а все остальное, она сказала, сама приобретет, я денег дал, не пожадничал. Ты довольна? Все сделали?

Он осторожно повернул Джин к себе, она кивнула.

– Довольна.

– Но, я вижу, не очень, – догадался он. – Почему?

– Почему? – Джин пожала плечами и снова взглянула в окно. – Я и сама не знаю, почему. Почему здесь все время откуда-то берутся такие оганесяны и очень мало хомских? Почему все так устроено, и никто не может, не хочет устроить лучше? Моя мать жила в этой стране, все было по-скотски. По-скотски для людей. На работу к восьми часам на завод, за опоздание арест, горбаться на страну, а домой придешь – в грязную, вонючую коммуналку, где ты у всех на виду, угла своего не имеешь. И так живут миллионы. Да, говорят, многие чувствовали себя комфортно, с радостью ходили на демонстрации, но это веселье стаи, когда самосознание индивида заменено самосознанием общества. Человек – не стайное животное, он от стаи еще в эпоху Возрождения оторвался. В стаях не появляются Леонардо и Боттичелли, это все индивидуальный продукт. Здесь же в двадцатом веке большинство было счастливо жить в стае. Конечно, выбирали тех, кто посмышленее, продвигали в вожаки. Чуть пробился по служебной лестнице – вот тебе и бывшие княжеские квартиры и лимузины, но это только пока власти угоден, пока исполняешь, что приказано, пока силы есть. А чуть сбился, оступился – летишь вниз, в яму с дерьмом, откуда тебя уже никто не вытащит. Ничего своего, ничего индивидуального, и у человека никакой индивидуальности, все обезличено, все строем и хором под барабан. А если что-то изобрести, атомную бомбу создать, первого человека в космос отправить, то это тоже только под палкой НКВД, а иначе никак не получается, ничего не летит и не едет. Моя мать уехала отсюда в сорок девятом году. Шестьдесят лет прошло, страшно даже подумать, целая жизнь человеческая. А ничего не изменилось. Да, здания другие, из стекла и бетона, современные, машины вот другие, вроде как в Париже и в Нью-Йорке, вроде и нет никакой разницы. А по сути все осталось тем же. То же презрение к человеческой жизни, садистское удовольствие затоптать слабого, преклонение перед властью и богатством, закон – ничто, нормы морали, даже христианской, – ничего не значат, и все это катится, катится дальше. Куда ты мчишься, птица-тройка, так, кажется, спрашивал Гоголь?

Джин улыбнулась.

– Я всю русскую классику читала. Как без этого? Мама мне иначе бы не позволила. Мы с ней, бывало, за ужином подолгу «Анну Каренину» обсуждаем или те же «Мертвые души». Папа уж махнет на нас рукой, пойдет бейсбол смотреть, для него это все так, лирика. Он и Фолкнера-то с Хемингуэем не читал, ну, так, слышал кое-что про округ Йокнапатофа и «Свет в августе», а в общем, у него другие интересы. В Америке литература не имеет такого национального значения, как в России. Но мне все эти вечные русские вопросы известны. Вот только ответы на них неприглядные. Просто их вслух произносить не принято. Мчится эта тройка в пропасть, туда и рухнет, если в самом менталитете национальном в ближайшее время ничего не изменится. Вот только почему, я спрашиваю. Ведь были же другие люди в России, было все по-другому до революции, неужели всех перебили и генофонд уничтожили, редкие островки остались, а в основном – серость, бездушие, стайные инстинкты, болото.

– Что я могу тебе сказать? – Борис взял ее за руку, притянул к себе, отбросил волосы с плеча. – Я сам из этой выгребной ямы вылез. Говорил же тебе, кто был мой настоящий отец, – такой же, как и у этого Вани Тужикова, забулдыга, бездельник, хулиган. Всю жизнь на матери выезжал, да еще бил ее, унижал, мучил, пока ей не повезло – помер он, а она вот нынешнего моего отца встретила, приемного. Тот еврейской крови, они другие. Взял меня, научил кое-чему, ввел в какие-то рамки культурные, вырастил, образование дал, определил на службу, в общем, наладил жизнь. А не случись такой встречи у них, что меня ждало бы впереди? Все тот же завод, все те же пьянки, драки в коммуналке, да и помер бы уж давно от белой горячки, это точно. Что, мало таких случаев? Сколько хочешь. Отчего все это? Да, в других странах тоже элиту резали, но не так, как у нас, – не успеет хоть тонкий слой нарасти, опять долой его, опять голяк, одно быдло. Только из этого быдла опять выпестуется кто-то, какие-то люди появятся, у которых голова работает, не только задница, их опять зачищают, лишние они. Может, и права ваша Мадлен Олбрайт, слишком большая страна Россия, надо ее урезать по Уральскому хребту, тогда элите будет легче одержать верх над быдлом, как-то реорганизовать все это болото, ввести в цивилизованную жизнь, без воровства поголовного хотя бы. Элита-то, она только в двух городах, Москва и Петербург, а там, дальше, есть очаги, конечно, но это очаги, много ли от них света? А остальное – тьма. И живут люди плохо, а боятся жить еще хуже. Научил товарищ Сталин бояться, это главное его достижение, научил верить, что кругом враги. Расстреливал, расстреливал, расстреливал, ссылал, пока всех не приучил бояться. Пока только одни боящиеся и остались в стране. Страх этот в подкорке засел. Как его оттуда выковырять? Задачка.

Борис вздохнул.

– Но решать ее никто не хочет, это точно. Неудобно это. Вот все говорят, что нас государь-император от самостоятельности отучил. А при государе-императоре много было умельцев в русском народе, сельское хозяйство сплошь на индивидуальном труде строилось. Это все большевики постарались. Это они приучили к патернализму, не к батюшке-царю, про того уж не помнят давно, а к жесткой руке, к Сталину, без которого ничего. Вот и весь ответ. Как изжить это? То, что продолжать нельзя, ясно. Но к активности как приучишь? Надо, чтобы человек какие-то успехи собственного труда почувствовал, а для этого хотя бы нужно, чтобы закон был един для всех. А на это кто согласится, в верхах-то?

– Твой отец не согласится?

– Я тебе говорил, мой отец – насквозь советский человек, – ответил Борис. – Он капитализм на дух не переносит, и к богатству, к деньгам равнодушен. Для него главное – великая страна, огромная, могучая, чтобы это ощущение никогда не заканчивалось. А то, что это колосс на глиняных ногах и может рухнуть и разбиться на осколки, это он знает, конечно, он не фанатик, он умный человек. Но ничего другого он не знает и не умеет. Ничему другому его не научили, ведь он в сталинское время рос. А что в детстве заложено, то трудно выбить. Они так долго повторяли все это, что это превратилось просто в наркотик. Пусть сам я тля последняя, а кто, собственно, я еще, если не тля, но зато страна у меня великая, а что я без страны? Тоже товарищ Сталин. Тоже он научил. Слишком долго он нами правил. Вот почему у нас каждый второй и даже первый поддерживает усилия МИДа в Сирии?

Борис усмехнулся.

– Ну, казалось бы, какое им дело до этого Асада? Разве каждый американец так знает, что делает там ваш президент на Ближнем Востоке, в Иране? Да ему до лампочки. Пока там война не началась, и ему по карману не ударило. А у нас каждый знает, следит за событиями. Как бы там уесть Америку. Для чего? А потому что своей жизни полноценной нет, нет самосознания себя как индивида, ты правильно сказала, а вся жизнь – в телевизоре. То есть каждый себя ассоциирует почему-то напрямую с Путиным. То есть Путин – это часть меня, какого-то коллективного самосознания. Не такой же человек, как я, обычный парень из Питера, с определенными способностями и знаниями, которого просто выбрали поработать, а почти бог. Потому что он говорит мне то, что я хочу слышать. А если я не могу себя ассоциировать с лидером, то он не нужен, хоть он и дельные вещи говорит и даже делает. Тоже товарищ Сталин, его уроки. Товарищ Сталин в каждом доме, он тебя везде слышит и видит, если ты что-то плохое сделал или даже задумал, товарищ Сталин узнает и тебя накажет. Не мама накажет, а товарищ Сталин, все – его дети, а родители вообще ничего не значат. Вот и приехали. Принеслись на птице-тройке. И дальше, как ты правильно говоришь, рухнем, если снова зачистку того, что за эти двадцать лет нового наросло, произведут. Рухнем, и тогда уже безнадежно. Мой отец, он очень решительно настроен, он бы всех этих с белыми ленточками сажал, без разговоров, как товарищ Сталин. Слава богу, он не один сейчас в Кремле влияние имеет, есть там люди и с более взвешенными, прагматическими взглядами. Отец по внешней политике в основном советует, по внутренней там без него советчиков хватает. Может, и вырулим на этот раз, выйдем из порочного круга, ума хватит в верхах. Если только Америка нам ножку не подставит.

Он с иронией взглянул на Джин.

– Я не так близка к Белому дому, как ты к Кремлю, – ответила она. – И хотя в последнее время я часто общалась с госпожой госсекретарем, когда тяжело болела ее мать, миссис Рэндом, у нас не принято так обсуждать политику. Каждый занимается своим делом – она выполняет курс президента, я лечу ее мать, без споров. Но могу сказать совершенно точно, Россия сейчас далеко не главный вопрос в этом самом курсе президента Обамы. Она важна в той мере, насколько соприкасается с нашими проблемами на Ближнем Востоке, например, и в других регионах. И уж ставить ножки, чтобы самим заиметь себе еще одну головную боль, это совсем не в интересах США. Ведь колосс в самом деле может рухнуть и разбиться на кусочки. Иметь дело с дюжиной новых государств весьма сомнительной политической ориентации, когда Иран вот-вот добьется своей цели и станет ядерной державой, – что может быть глупее и хуже? Уж лучше договариваться с одним Путиным, чем с десятью его бывшими наместниками, ставшими вдруг президентами. США выступали и против развала Советского Союза, хотя об этом не принято говорить. Нашим президентам легче иметь дело с хорошо управляемым СССР, чем теперь со всеми этими районами на юге, которые стали рассадниками мусульманского терроризма. Так что развал СССР ваши правители могут смело взять на себя, мы даже не будем с ними по этому поводу спорить. Вот развал России – этого очень бы не хотелось. Особенно сейчас.

– Если бы ты говорила это сейчас моему отцу, – Борис усмехнулся, – он бы сказал, что все это обычное американское фарисейство, обман чистой воды. Но я думаю по-другому, так же, как ты, и сейчас среди образованной части нашего общества очень много людей, которые так думают. И власти будут вынуждены с этим считаться, хотя бы из чувства самосохранения. Ну что, поедем покупать пальто для бабушки, личный доктор госпожи госсекретаря, а также президента Обамы?

– Я не личный доктор президента Обамы, – возразила Джин, – в Белом доме эту должность занимает другой человек. Личный доктор матери госсекретаря, а также ее дочери и непутевого мужа, – это другое дело.

– То есть Билла?

– Да, Билла.

– А Моники Левински?

Джин рассмеялась.

– От Моники Левински меня бог, по счастью, миловал. Я с ней никогда не виделась. А с Хиллари об этом вообще разговаривать нельзя, да и кому захочется делать ей неприятно, просто из человеческих соображений? Да, поедем, а то уже десятый час, магазины скоро закроются.

– Генка пока побудет там с Тужиковыми. Я сказал ему, что мы скоро вернемся.

Борис решительно направился к лифту, Джин пошла за ним.

– А насчет Оганесяна я его спросил, он сказал, что разберется, где тот вообще взял диплом, может, просто купил.

Он нажал на кнопку вызова, обернулся к Джин.

– Но у Генки такой Оганесян работать не будет, я тебе точно говорю, и его краля-медсестра тоже. Поработали уже, как говорится, благодарствуем. Пусть отдохнут малость. А уж я позабочусь, чтоб этого Оганесяна и в других местах, кроме как на должность уборщика, не взяли. Особенно, если окажется, что у него диплом купленный.

Они вышли из центра, Борис подошел к машине. Пискнув, отключилась сигнализация. Джин стояла в двух шагах, придерживая воротник манто – подул резкий северный ветер, пробиравший до костей. По лужам пошла рябь, неоновые огни рекламы и мелькание светофора на перекрестке отражались в них, точно в кривом зеркале.

– А ну пошел отсюда! – резко крикнул кто-то чуть не над ухом Джин.

Она вздрогнула.

– Вечно это дерьмо путается под ногами! Когда только перетравят всех! Надоели! Все засрали!

Джин обернулась. Спортивного вида парень, высокий, в простроченной модной куртке и надвинутой на лоб вязаной шапочке протопал за ее спиной, разбрызгивая кроссовками лужи. В руке он держал банку с пивом. Посасывая с причмокиванием, поспешил на переход. А из-за урны, мимо которой он только что прошел, послышалось жалобное всхлипывание.

– Джин, садись, холодно! – позвал Борис, распахнув дверь.

– Сейчас, подожди.

Перешагнув через лужу, Джин заглянула за урну. Маленький тщедушный котенок, сплошь черный, прятался там, дрожа от страха и холода. Он весь сжался, когда Джин наклонилась к нему, но убежать был не в силах. Она взяла его на руки. На шее у котенка болтался обрывок ленточки – вероятно, прежде он был домашним, кто-то взял его, но быстро наигрался и выбросил. Котенок свернулся в комочек, видимо, ожидая худшего. Джин почувствовала под пальцами, как бешено колотится его маленькое сердечко.

– Ну, ты кто такой? Тебя как зовут? – она погладила его между ушек.

Животное замерло, потом чуть расслабилось.

– И охота грязь такую руками трогать, они же заразные все, – проговорила какая-то женщина, проходя мимо, и потащила за собой ребенка в ватном костюме – мальчишка уставился на котенка с радостным удивлением, – пошли немедленно, еще заболеть не хватает.

Джин посмотрела им вслед. Женщина была в норковой шубе с серебряными нашивками на воротнике и по рукавам, в красных спортивных брюках и в кедах. Волосы зализаны и собраны в хвост на затылке. Казалось, что шуба, намокшая под только что закончившимся дождем, двигается отдельно, а все остальное – отдельно. «Это Кафка, или что? – с иронией подумала Джин. – Нет, не Кафка. Москва».

– Что ты тут смотришь?

Хлопнула дверца БМВ, Борис подошел к ней.

– Это еще откуда? – с удивлением взглянул он на котенка, тот пригрелся и мурлыкал на руках у Джин.

– Вон из той урны. Его только что выбросил туда какой-то мужчина. Надо отвезти его в приют по дороге, у вас есть служба скорой помощи животным?

– Ты смеешься, да? – Борис покачал головой. – Ты же видела, у нас и к людям скорая помощь не каждый раз приезжает, только если ей это удобно, а если неудобно или не хочется, то она и не поедет. У них всегда находятся отговорки – то старик, что его лечить, он и так сам скоро умрет. Или ребенок больной, у него ДЦП, ну и ладно, мало ли – простудился, все равно же ДЦП. Они едут только туда, где денег можно срубить. К богатым бизнесменам, например. А ты говоришь, животные. Животные тут вообще никому не нужны, кроме нескольких чудаков-волонтеров.