Текст книги "Как если бы я спятил"

Михил Строинк
Как если бы я спятил

Луизе

Время

лишь мне о вас способно рассказать,

во дне сегодняшнем силки расставив[1]1
  Перевод Ирины Михайловой.


[Закрыть].

«Рокировка». Геррит Ахтерберг, из сборника «Действо о дикой охоте»

Не сходи с проторенной колеи,

Не ищи того, чего больше нет,

Смой песок со своей головы,

Каждый год по-своему назови.

Группа «Spinvis», из альбома «До свидания, Юстин Келлер»

© 2012 Michiel Stroink en J. M. Meulenhoff bv, Amsterdam

© «Текст», издание на русском языке, 2014

Перевод с нидерландского Екатерины Асоян

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2016

Глава I

1

Вот уже больше трех лет каждое утро я просыпаюсь ровно в 6:29. Сам. За минуту до того, как зазвонит мой потрепанный радиобудильник. Ничего не могу с этим поделать. Наверное, не хочу, чтобы эта штуковина застигла меня врасплох. Раньше у меня не было будильника. В моей прошлой жизни вообще было гораздо меньше порядка и его блюстителей. То была жизнь! А сейчас у меня черная полоса – такая черная, что даже думать о прошлом не хочется.

Под звуки отупляюще бодрой музыки «Радио 3» я плетусь к раковине. Сначала обрызгиваю водой лицо, а затем, на всякий случай, еще и его отражение в зеркале. Томно вздыхая, как персонаж английской буффонады, разглядываю свою физиономию. «Шевелись, старик, уже нажали на пусковую кнопку», – говорю я сам себе.

За три года я постарел на десять лет. Волосы торчат, как парашютики на полусдутом одуванчике. Глаза превратились в тусклые стеклянные шарики в обрамлении мешковатых век. Плечи висят, как у моего отца, – вниз и вперед. А над ними болтается осунувшееся лицо (все-таки мое), как у кивающей собачки на приборной панели автомобиля. Походя на скелет, я стремлюсь оттенить сей стереотипный образ, окутывая себя дымовым облаком «Мальборо».

За моей спиной другие пациенты зовут меня Каспером. Точнее сказать, заключенные. Обитатели ПБСТИН «Радуга» – психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением. Так мы официально называемся. Они дали мне это прозвище, потому что я напоминаю им маленькое привидение из мультфильма (точно не знаю, как оно выглядит, – в своей прошлой жизни я не смотрел телевизор). Впалые щеки, таинственный шлейф из дыма, отсутствующий вид – в общем, могу себе представить…. В любом случае живым существом в этой бездушной атмосфере я себя не ощущаю.

Я лениво натягиваю старые нестираные джинсы и рваный вязаный свитер с рельефным узором. И начинаю ждать. Ждать, когда за мной придут, чтобы ждать остальных членов группы, чтобы потом всем вместе ждать завтрака; ждать, пока доест Гровер (у Гровера нет зубов), ждать, когда меня отведут на рабочее место, ждать конца рабочего дня и так далее.

Вообще-то люди с опаской относятся к понятию «время», ведь оно ставит их перед фактом их смертности. В среднем человеческая жизнь длится 86,2 года. Каждая секунда приближает нас к смерти и внушает страх. Иногда мне кажется, что нас специально заставляют так много ждать. Они будто увеличивают время как под лупой. Выпячивают его, превращая в метод психической пытки. Это часть нашего наказания. Может, оттого я и горблюсь. Оттого что тащу на своих плечах воображаемые вокзальные часы, отсчитывающие мое время.

В нашей больнице («нашей», потому что мы здесь немного шовинисты) лечатся примерно двести пятьдесят пациентов, разделенные на двадцать групп. Каждая группа состоит из двенадцати-тринадцати осужденных разных мастей. Ты соседствуешь с педофилами, убийцами, поджигателями и прочим сбродом. Веселая компания.

В огромном здании больницы у каждой группы свой отсек. Просторная гостиная, кухня, столовая, комната для инструкторов (не путать с охранниками – во всяком случае, в теории), и двенадцать-тринадцать спален с душевыми для постояльцев стационара. Очень уютно, почти как в загородном парке отдыха «Сентер Паркс», причем главное сходство заключается в том, что оттуда тоже хочется поскорее унести ноги. По крайней мере, от организованных мероприятий.

По утрам мы всей группой садимся завтракать за длинный прямоугольный стол, у которого почти нет прямых углов, – этот уникальный эстетический элемент преобладает во внутренней архитектуре «Радуги». Любой объект интерьера годится для детей младше трех лет. Здесь невозможно наставить себе шишку, проглотить что-нибудь смертельно опасное или воспользоваться потенциальным орудием (само)убийства.

Вдобавок все здесь сделано из искусственных материалов, в основном из пластика. Искусственные растения, например, в резиновых горшках. Мы живем в детском саду для взрослых. И тот, кто здесь задерживается, в какой-то момент начинает вести себя соответствующим образом.

2

Когда инструктор уже во второй раз начинает отмечать присутствующих, мы сразу понимаем, что сегодня придется ждать Метье. Я спокойно кладу голову на стол, остальные развлекаются. Хаким наобум называет числа, наверняка чтобы запутать подсчет; Гровер вторит ему, через каждые три цифры громко выкрикивая слово «бинго!». После того как наконец становится ясно, кого не хватает, несколько пациентов хором восклицают: «Метье!»

Сегодня сочельник, и с тех пор как Метье направили на принудительное лечение, она каждый год в это время норовит наложить на себя руки. Причем всякий раз изобретая совершенно новый способ.

После первой попытки повеситься на красной фланелевой водолазке ее облачили в белую бумажную робу. Это «одноразовое платье» доставляет ей массу хлопот в осуществлении ее планов, но она умудряется придумывать альтернативные варианты. Мы уже перестали удивляться.

В перерывах между попытками самоубийства она пробует забеременеть. На первый взгляд эти два вида деятельности исключают друг друга, но, согласно логике Метье, они являются единственным решением ее проблемы: принудительной разлуки с детьми.

В нашей больнице мужчины живут бок о бок с женщинами. Среди двухсот пятидесяти пациентов Метье – одна из двадцати трех женщин. Казалось бы, забеременеть проще простого. Тем более что голландские законы запрещают насильственный прием контрацептивов. Поскольку в «Радуге» пациентам предоставлено довольно много свободы, Метье по три-четыре раза на дню отдается разным пациентам мужского пола. Лишь благодаря стараниям наших инструкторов по коридорам еще не ползает больничный младенец. Ежедневно в ее еду тайком подмешивают раздробленную противозачаточную таблетку, а когда Метье в очередной раз объявляет голодовку, таблетки незаметно засовывают в шоколадное печенье, отказаться от которого выше ее сил.

Перед тем как разражается паника под названием «кого-то недостает», всех нас командорским криком призывают к порядку. Мы видим, как по внутреннему дворику, покрытому толстым слоем выпавшего за ночь снега, на всех парусах мчится Метье, выписывая на лужайке безупречную восьмерку. Вполне заурядное зрелище в нашей больнице, за исключением того, что ее платье и волосы объяты пламенем. Пока она визжит, размахивает руками, публика толпится у окна, наблюдая за тем, как руководители и охранники бросаются к Метье с огнеупорным одеялом. Похоже, она оросила горючим и снег, на котором символически и эффектно пылает цифра «восемь».

Не лишенная актерского дарования, она вопит: «Бог с тобою, Метье!» – и, как опытный регбист, ускользает от первого захвата, но тут же попадает в лапы двух охранников, опрокидывающих ее в неглубокий пруд. Промокшую Метье уводят – остается лишь выжженная на снегу черная восьмерка.

Под впечатлением, мы возвращаемся к столу. Все долго молчат, пока Гровер первым не нарушает тишину: «По-моему, подгорел тост».

Трое наших начинают хихикать, только тут до Гровера доходит, какую глупость он сморозил. «Ой», – произносит он, не разжимая губ, что еще сильнее подчеркивает его беззубость. Две женщины в сердцах нападают на Гровера с упреками, за него вступаются другие пациенты, а инструкторы пытаются всех утихомирить. В конце концов охранник приносит завтрак. Одно ожидание позади. Слава Богу, вздыхаю я про себя.

3

После завтрака мы принимаемся за работу. У каждого пациента свое рабочее место. «Радуга» оснащена столярным и токарным профессиональными цехами, а также мастерской по смешиванию красок. Кто-то занимается уборкой или проходит обучение, другие работают на кухне или в саду. Я числюсь садовником и вместе с Гровером черепашьим шагом плетусь к сараю.

Сад в нашей больнице не просто какой-то садишко. Обширная территория, преображающаяся летом в веселую, суматошную игровую площадку, в комплекте с прудом, двумя холмами и столами для настольного тенниса гордо красуется на главной странице больничного веб-сайта. «Сентер Паркс» отдыхает.

Мы не только ухаживаем за декоративными растениями, но выращиваем овощи и фрукты. Благодаря нашей теплице мы можем считать себя самообеспечивающимся биотопом душевнобольных. Каждое утро около тридцати отъявленных идиотов начинают распределять задачи. Мы с Гровером предлагаем привести в порядок лужайку. Официально это называется «поддержать своих одногруппников», а неофициально – «поковыряться граблями в земле и выкурить сигаретку». С тележкой, полной впечатляющих садовых инструментов, мы лениво тащимся по снегу к выжженной траве.

Гровер похож на неряшливого, старого, беззубого «бисквитного монстра»[2]2
  Cookie monster – персонаж детского сериала «Улица Сезам». (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]. Прозвище ему подобрали как нельзя кстати – этакая смесь двух персонажей из «Улицы Сезам»[3]3
  Гровер – тоже персонаж сериала «Улица Сезам».


[Закрыть], чем сам он безумно гордится. Больше тридцати лет он возглавлял крупнейшую в Голландии курьерскую службу. Это было его собственное предприятие, созданное им с нуля. Сначала он сидел за рулем первого фургона, а потом управлял штатом водителей более пятидесяти грузовиков. Работал как вол и любил свою работу. Сейчас он любит сдобные булочки и папиросы.

Гровер пахал по девяносто часов в неделю до тех пор, пока в его голове что-то не переклинило. Он перестал понимать, что его сотрудники способны мыслить самостоятельно или расходиться с ним во мнениях. Когда однажды вечером, попивая свою сорок шестую чашку честно заработанного черного, как смоль, кофе, он столкнулся с чересчур требовательным шофером, в его мозгу произошло короткое замыкание.

Примерно с такой же лопатой, что сейчас у него в руках, он накинулся на бедолагу шофера. Тот, защищаясь, выбил Гроверу кучу зубов, однако не смог отразить решающий удар лопатой в живот. Гровер признал свою вину, получил двенадцать лет тюрьмы и направление в психушку. Очень скоро оказалось, правда, что Гровер неизлечим. Слишком уж далеко отъехала у него крыша. Свой грех он искупает тем, что не отдает в починку вставную челюсть. Гровер относится к категории так называемых долгосрочников. Он обречен здесь состариться и умереть. Без вставной челюсти.

В двенадцать начинается обед. В нашем распоряжении четыре часа, чтобы обустроить свой участок. Примерно на три часа больше, чем нужно. Гровер с легкостью соображает, как будет выглядеть наш рабочий график в режиме замедленной съемки, подсчитывая, сколько перекуров, когда и какой длительности нам предстоит сделать. Все-таки не зря он работал директором.

4

Польский художник Роман Опалка, живший где-то во Франции, попытался нарушить одно из последних табу человечества. Сорок пять лет он рисовал время. Он пришел к этой невероятной идее, когда молодым человеком почти три часа прождал свою будущую жену.

Эти три часа заставили его задаться справедливым вопросом, почему человечество испокон веков пляшет под дудку времени. Власть, любовь, деньги, секс и прочие популярные темы в искусстве уже давно разобрали по косточкам, дав им определения, абстрагировали, вывели из запретной зоны и акцентировали. Время же до сих пор оставалось неприкосновенным.

Вскоре он арендовал огромный склад, купил самые большие холсты, какие только смог найти, и приступил к работе. Он окрашивал холсты в черный цвет и каждую секунду, не затраченную на насущные жизненные потребности (еду, питье, сон, любовь, отправление естественных нужд), посвящал изображению порядковых чисел. Бесконечные белые цифры на черном фоне.

На каждом новом холсте он подмешивал к фону немного белил. Чем больше истекало времени, тем светлее становился фон. Роман подсчитал, что, достигнув числа 7777777, он будет рисовать белой краской на абсолютно белом фоне. Тогда его проект можно будет считать завершенным. Время будет побеждено. Он укротит время и прославится на весь мир.

5607249 стало последним написанным им числом. Когда он умер, ему было восемьдесят лет. Почти никто не знал о его существовании и о его кропотливом труде. Ему были чужды стремления к славе и величию, столь типичные для художников. Смысл его жизни составляло лишь творчество, которое, возможно, так и не будет понято до конца. Он был величайшим творением сам по себе. Уставленный полотнами сарай представлял меньшую ценность, чем его физическая работа. Он освободился от времени. Или же стал его орудием?

5

Незадолго до обеда мы заканчиваем приводить в порядок лужайку. И даже ухитряемся посадить в восьмерку Метье пару тюльпанных луковиц. Результат коллективной работы и приятный подарок к весне от нашей группы. Мы заслужили наши бутерброды.

Обеды в «Радуге» не фонтан. Несвежий белый хлеб с джемом или арахисовым маслом. Если проявить немного изобретательности (чем меня иногда попрекают), то можно намазать хлеб и джемом, и арахисовым маслом. Но дальше уже не разбежишься.

Дневная смена заканчивается в половине пятого. После чего нам предоставлен получасовой перерыв, который мы, как правило, тратим на то, что боремся за право выбора телеканала. До самого просмотра передач при этом дело никогда не доходит. Поэтому мы садимся играть. В настольные игры, вечно недоукомплектованные, в разваливающихся картонных коробках, перевязанных резинками. Гостиная нашей группы похожа на сбывшуюся детскую мечту. С красочными игрушками в каждом углу. Не у многих групп есть такое большое раздвижное окно с видом на сад. Летом мы наслаждаемся солнышком на нашей террасе.

У окна стоит стол, за которым я сам с собой играю в «дженгу». Довольно безотрадно, поскольку ты можешь выиграть, только если проиграешь. Но надо как-то убить время перед началом групповой терапии. В некотором смысле «дженга» – та же групповая терапия. Ты вынимаешь кубики из основания башни до тех пор, пока не останется ни одного и башня не рухнет. Если ты психически сломлен, психиатр, наблюдавший за этим процессом, соберет то, что от тебя осталось, сложит в коробочку и упрячет в ящик до следующего раза.

6

Во время терапии нашу группу делят пополам. Сегодня мы на сеансе впятером, потому что Метье «в силу обстоятельств» присутствовать не может. Нашего психиатра зовут Патрик. Ему, в его тридцать два года, явно недостает опыта для работы в обычной больнице – поэтому-то его и направили к нам. Почти на каждом сеансе Патрик умудряется как-то да напортачить. Честное слово. Напрочь лишенный способностей ориентироваться в ситуации, он, подобно Маттяйсу ван Ниукерку[4]4
  Популярный нидерландский журналист и телеведущий.


[Закрыть], врезается в наши жизни с тактом грузчика из роттердамского порта. Поскольку каждый его вопрос провоцирует нездоровые реакции, представляя таким образом потенциальную угрозу для жизни в группе психопатов, мы называем его «доктор-неумейка» из детской настольной игры «Операция: скорая помощь». Разумеется, только тогда, когда он не слышит или смотрит в нашу сторону (то есть практически постоянно).

Каждая психиатрическая больница специализированного типа с интенсивным наблюдением (а их в Голландии девять) проповедует свою систему лечения. Тон задает главный психиатр. В нашей больнице решено работать по так называемой методике конфронтации с преступлением. Ключевую роль в этом процессе играет жизнь отдельно взятого пациента во время совершения им правонарушения. Только после того как он проанализирует каждый аспект своей жизни на момент содеянного, его можно будет подвергнуть лечению.

Сначала мы, конечно, должны дать выход своим чувствам и поговорить о Метье.

– У Метье все в порядке. Она лежит в больнице в Бейфервяйке и, скорее всего, уже через несколько недель снова будет с нами, – успокаивает нас доктор-неумейка.

А потом чешет напролом:

– А как вы восприняли случившееся?

Недолго думая я принимаю решение просто-напросто его не слушать. Иногда я так поступаю. Посылаю всех к черту и начинаю напряженно глядеть в окно. Втягиваю голову в панцирь, как черепаха. Время от времени я осознанно страдаю некой формой социальной нарколепсии. Если ко мне обращаются, я отвечаю заученной фразой: «Да, я как раз об этом размышляю, да».

Через полчаса мы наконец приступаем к первому раунду. Как заправский ведущий телевикторины, доктор-неумейка фокусирует всеобщее внимание на Хакиме.

– Сегодня начнем с тебя, Хаким. Что тебя волнует?

Хаким – парень сообразительный. Сразу после окончания института (по специальности «маркетинг-менеджмент-коммуникация» или что-то в этом духе, только на английском, или это и так по-английски?) он повстречал любовь своей жизни. Массима Фортуна (ее действительно так звали), к сожалению, была не совсем обычной женщиной. Во-первых, она была транссексуальной исполнительницей (-лем) танца живота, а во-вторых, магистром вуду (или магисторшей – давайте уже покончим с этим).

Она подарила Хакиму особенное кольцо – оно-то его и сгубило. Кольцо (которое он еще ни разу не снимал и в данный момент прикрывает его правой рукой) позволяет ему наладить прямой контакт с божественным измерением Массимы Фортуны, если на то будет ее желание. Таким образом она посылает ему задания, с точки зрения нормального человека противоестественные и наказуемые. И тогда Хаким уже не просто Хаким, но заколдованный Хаким («Хаким-Сим-салабим» – зовем мы его для удобства и сразу узнаем, стоит нам с ним считаться во время ужина или нет).

Хаким-Сим-салабим то и дело получал указания попрать сексуальное достоинство девушек, в свою очередь поправших достоинство Массимы Фортуны. На божественном языке это называется «глаз за глаз, зуб за зуб» (да простит меня Гровер). На человеческом – «изнасилование и пять лет тюремного заключения с принудительным лечением в психиатрической больнице».

Хаким рассказывает, что уже два дня не может связаться с Массимой Фортуной. В последний раз они поссорились. По его вине, так как он долгое время хранил молчание.

– Почему? – доктор-неумейка стреляет наугад. – Может быть, потому, что ты с ней уже развязал? Она вообще тебя еще помнит? А сам ты еще помнишь, кто ты такой?

«Переходим к следующей теме», подсказывает Маттяйсу ван Ниукерку телесуфлер.

– Поразмышляй-ка об этом на досуге, завтра нам расскажешь.

Некоторое время все молчат (в ожидании аплодисментов) и вдруг:

– Я…точно…знаю…кто…я…такой! – голос Хакима меняется. Он говорит монотонно, чеканя каждое слово.

Доктор в панике смотрит в окно. На охранника.

– Я тебе…сейчас расскажу, кто я такой! Сидеть! Не двигаться, пока я говорю!

Доктор-неумейка машет охраннику.

– Я Хаким… сын Ра, и ты сейчас в этом убедишься! Ты почувствуешь, что случается с теми, кто надо мной насмехается! – Хаким-Сим-салабим поднимается с места и костяшками сжатых в кулаки пальцев принимается колотить по столу. Затем хватает кофейную чашку и швыряет ее в доктора. Мимо. Вслед за чашкой он сам устремляется к психиатру. В глазах огонь. Дженга!

Прибегают двое охранников и силой уволакивают Хакима-Сим-салабима в карцер. В воздухе еще ощущается паника, и я продолжаю пялиться в окно, на бесконечную восьмерку, которую мы с Гровером сегодня облагораживали. Внешней стороной ботинка доктор-неумейка сгребает осколки чашки в угол и усаживается на свое место. Как ни в чем не бывало. Что он пытается этим доказать?

Обычно во время групповых сеансов меня не трогают. Дело в том, что я не согласен с приписываемым мне преступлением. Поэтому терапия мне не помогает.

«Как можно обсуждать преступление, о котором ты якобы понятия не имеешь?» Так аргументирует это доктор-неумейка. Однако сегодня он припас для меня нечто новенькое. Мой выход.

Ему прекрасно известно, что я ничего не помню или не хочу помнить, но сейчас он предлагает мне «просто описать», кем я был три с половиной года назад.

– Ты же учился в академии художеств или что-то в этом роде? Или же тебе только очень хотелось там учиться, но у тебя ничего не вышло? Внеси-ка ясность в этот вопрос. Расскажи нам, чем ты занимался три с половиной года назад. Подробности можешь опустить, главное начни. И не торопись, времени у нас предостаточно.

На последней фразе мои кубики таки падают, но меня не так просто сломать. Уже нет. Я закрываю глаза, кладу голову на стол и концентрируюсь на следующей сигарете. Медленно активирую свой невидимый дефлекторный щит из вселенной «Звездный путь». У меня нет желания слушать. Нет желания вспоминать. Нет желания снова, неизвестно зачем, все потерять.

Мне нравится играть в «дженгу» с самим собой – по крайней мере, я могу выиграть. И мне нравится это чувство, когда все рушится к чертовой бабушке.

Позже, в половине десятого, лежа в своей односпальной бетонной кровати для пыток, я раздумываю над тем, что сказал доктор-неумейка. Иногда мне снятся дни из первой серии моей жизни. Я пытаюсь окликнуть отдельных персонажей этих снов, но они меня в упор не видят. В некоторых снах я разгуливаю с оружием размером с вертолетный пулемет. И палю из него по сторонам куда попало, но безрезультатно. Снаряды оставляют лишь булавочные уколы. Комариные укусы. И того меньше.

Иногда, когда я осторожно окунаюсь в прошлое, оно кажется мне призрачным. Как будто его и не было вовсе. И все же я скучаю почти по всему в моем старом воздушном замке.

Скучаю по друзьям. По кафешкам. По белому пиву. По симпатичным девушкам. На которых можно просто смотреть. А они в ответ смотрят на тебя. Скучаю по моему прежнему облику. По своей снисходительной гордости. По своему чванству. По шоколадной стружке, мобильнику, поздним утрам, каникулам, по своим бесцельным занятиям. По самовольно выбранной пустоте ничегонеделанья. По своему дому-барже. Я скучаю по своей жизни. И по своей ванной.