Текст книги "Metallica. Экстремальная биография группы"

«Я впервые увидел Ларса приблизительно в 1981 году, – подтверждает Лемми. – Точно до того, как собралась Metallica. Первый раз это было в моем номере в отеле в Лос-Анджелесе. Он представился как человек, который руководит фан-клубом Motorhead в Америке. Ну, как оказалось, это был неофициальный филиал Motorhead Bangers и состоял он из одного члена. На самом деле он никогда не имел ничего общего с официальным фан-клубом, хотя, безусловно, любил нашу группу. Наша встреча навсегда останется у меня в памяти, потому что он хотел выпить со мной и абсолютно не был готов к моим масштабам. В итоге его стошнило. Все было не так уж плохо, и я даже не заставлял его убирать за собой, но настоял, чтобы он носил полотенце, пока остается со мной в одной комнате». И добавляет с самодовольной ухмылкой: «Странно, но в следующий раз, когда мы виделись, его опять тошнило. У него совершенно не было никакого прогресса в алкогольных забавах. Возможно, мне надо было предложить ему пару уроков. Или это такое странное приветствие по-датски. Помню один вечер, должно быть в 1985 году, когда я встретился с Ларсом в Клубе St Moritz [в центральном Лондоне]. Все, кто меня хоть немного знает, понимали, что я буду сидеть там, у «однорукого бандита». Ларс подошел, настоял, чтобы мы вместе выпили, и, думаю, даже заплатил за бо́льшую часть выпивки. Хорошо, без проблем, мы сделали это, и он в итоге буквально вырубился. Но надо отдать должное парню, несмотря ни на что, он продолжал приходить…».

Другой группой, на которую Ларс Ульрих основательно подсел летом 1981-го, была Iron Maiden. Хоть они и давали концерт не в Британии, а в маленьком клубе в Копенгагене, он специально сделал там остановку, чтобы побывать на их концерте до возвращения в Америку. «Я познакомился со Стивом Харрисом [басист и основатель Maiden] впервые в 1981-м, – вспоминает он. – Они играли на площадке «размером с твою гостиную». Однако для семнадцатилетнего парня и претендента на мега-звезду Iron Maiden на тот момент «были лучшей рок-группой в мире». Он добавляет: «Но дело было не только в музыке». Там было и количество, и качество – фактор, который он позже использует для определенного эффекта в Metallica. Maiden делали на «десять минут больше музыки на альбоме, чем какая-либо другая рок-команда». У них была «лучшая упаковка, самые клевые футболки, да все!» Во всем была «глубина организации, что было здорово для таких фанатов, как я, а впоследствии стало нашим большим вдохновением в Metallica. Я хотел выдавать такое же качество ребятам, которые были в нашей группе». Это также был последний раз, когда Пол Ди’Анно, вокалист, выступал вместе с группой: уволенный за то, что позволил наркотикам встать на пути взлетающей карьеры Maiden. Зайдя за кулисы после шоу, чтобы поприветствовать и получить автограф, Ларс заметил, что у Iron Maiden есть один четкий лидер – Стив Харрис. Это научило его важному уроку, о котором он позже скажет Харрису: «Настоящая демократия не работает в музыкальной группе». Безумный парнишка со своим забавным акцентом и прожигающей энергией быстро учился. Или как он позднее выражался: «Одна из причин, почему Metallica существует, в том, что я учился у Motorhead, Diamond Heads и Iron Maiden, и я все время был далеко впереди них – как мелкий спекулянт, впитывающий и изучающий их опыт. Это заставило меня осознать, что я хочу делать все это сам».

2. Трусливый лев

Майами или, быть может, Тампа, тур Monsters of Rock («Монстры рока»), 1988 год. Мы с Кирком идем по коридору отеля.

«Эй, – говорю, – я что пахну… что это? Подожди… лаванда?» «Ага», – я улыбаюсь. «Я только что побрызгался. У меня болела голова». «А что, – говорит он, – лаванда должна от этого помогать?» – «Ну да, – отвечаю ему, – они называют это медицинской аптечкой в бутылке». – «Конечно, – продолжает он, – и как ты это делаешь, капаешь на одежду?» – «Ага, – отвечаю, – или можно потереть запястья с внутренней стороны, или виски. Лучше чем пить аспирин». – «Безусловно», – отвечает он.

Мне нравился Кирк. Разговаривать с ним было настоящей отдушиной. Мы оба были вегетарианцами, много курили траву и любили попинать мяч. Он стоял там и ждал лифта. Дверь отъехала, и внутри был Джеймс.

– Привет, – сказал Кирк, улыбаясь.

– Привет, – ответил Джеймс без улыбки.

– Привет, – сказал я, но он просто проигнорировал меня, лишь едва кивнув. Я даже не удивился. Для Джеймса это был еще один из дружков Ларса, а у Ларса их было полно. Я решил не обращать на него внимания и продолжил разговор с Кирком.

– Итак, – начал я, – ты правда разбираешься в этих эфирных маслах?

Кирк в ужасе посмотрел на меня.

– Что? – сбивчиво произнес он. – Нет! Я имел в виду… нет! Я читал немного об этом, не то чтобы я разбирался в них.

Он попытался отшутиться, потому что Джеймс гневно сверкнул глазами в нашу сторону.

Я почувствовал, будто в меня запустили ведром с водой, или еще хуже, опрокинули его на меня. Типа заткнись, придурок! Ты не имеешь права говорить о всяких девчачьих штучках типа эфирных масел в присутствии Джеймса! Боже, да ты что, спятил?

Осознав свой промах, я захотел развернуться и убежать. Но выхода не было, и мы продолжили спуск в лифте, в тишине весь оставшийся путь до лобби. Когда мы все вместе зашли в бар, я заметил, что Кирк неторопливо идет, как бы копируя Хэтфилда, и что я невольно делаю то же самое. В баре с большого экрана шло видеошоу Эндрю «Dice» Клэя; мы сели смотреть, заказали три большие бутылки Саппоро и начали пить. Dice был определенно того же типажа, что и Хэтфилд: не позволял себе ничего брать от геев или иностранцев. Говорил все как есть; не рот, а автомат. Я осознал, что Dice был парнем в стиле Metallica. Оставалось только надеяться, что запах лаванды не испортит пиво Джеймса.

Говорят, противоположности притягиваются. Но это был не тот случай, когда Ларс Ульрих и Джеймс Хэтфилд встретились в первый раз в мае 1981 года. Рожденный в Лос-Анджелесе 3 августа 1963 года, Джеймс, на первый взгляд, имел только одну общую черту с Ларсом – возраст. Если Ларс был невысоким и миниатюрным, милым мальчиком – поклонником евротрэша, который ел с открытым ртом и по несколько дней не мылся, то Джеймс был высоким и мускулистым, полнокровным молодым американцем ирландско-немецкого происхождения, который чистил зубы дважды в день и всегда носил чистое белье. В то время как у Ларса никогда не закрывался рот, Джеймс и двух слов не говорил, если не было необходимости. Ларс пришел из мира денег и путешествий, музыки и искусства, многоязычного и открытого хиппи-либерализма, а Джеймс был из простой семьи работяг со строгими, фундаментальными религиозными верованиями; сначала остался без отца, а затем и без матери, трагически и болезненно ушедшей из жизни. Там, где Ларс был готов пройти через любую дверь и сказать: «Привет», Джеймс предпочитал оставаться в тени, силясь заставить себя хотя бы встретиться с кем-то взглядами. Люди иногда ошибочно принимали эту замкнутость за стеснение. Но Джеймс не был стеснительным, он был свиреп как вулкан, как слабый спусковой крючок, готовый к нажатию. Годы спустя Джеймс назовет мне «свой любимый фильм всех времен – «Хороший, плохой, злой». «Почему?» – спрошу я. «Потому что в нем три характера, абсолютно разных, но в каждом из них я нахожу частицу себя», – ответит он. Вы знаете, что он имел в виду. Виски и размышления; Джеймс был мужчиной до мозга костей, рожденным умереть, пережитком тех времен, когда колонисты – убийцы краснокожих, которые ходили и говорили как Джеймс, строили Америку со сверкающим оружием в руках. Во всяком случае, таким он выглядел со стороны. Однако, глядя на окружающую действительность изнутри, молодой Джеймс Хэтфилд часто видел этот мир пугающим местом, полным лицемерия, обмана и лжецов, которые только и могут что подставить. Это было место, которого он боялся больше всего на свете, от которого он защищал себя щитом из гнева. Однажды его описали как трусливого льва из «Волшебника из страны Оз», но Джеймс Хэтфилд в реальной жизни больше напоминал волшебника – такой вкрадчивый, неуверенный в себе человек, прячущийся за большим и страшным экранным образом.

Отец Джеймса «Вирджил» был водителем грузовика. Крепкий, амбициозный парень, предпочитавший проводить время на свежем воздухе, он в конечном счете открыл собственную грузовую компанию. Он женился на матери Джеймса, Синтии, когда она пребывала в состоянии полнейшего отчаяния: уже не юная разведенная женщина с двумя маленькими сыновьями – Кристофером и Дэвидом. Вирджил был славным парнем, преподававшим неполный день в воскресной школе; ответственным типом личности, на которого Джеймс, первый из двоих общих детей с Синтией, всегда равнялся, несмотря на то что тот был строгим. Однажды, когда Джеймс и его младшая сестра Дианна убежали из дома, Синтия и Вирджил нашли их примерно в «четырех кварталах». Когда они вернулись домой, вспоминает Джеймс: «Они как следует выпороли нас». Несмотря на то что Джеймс и Дианна часто были как кошка с собакой, они всегда выступали единым фронтом перед родителями. Как рассказал мне Джеймс в 2009 году: «Мы помогали друг другу убирать беспорядок и прикрывали друг друга разными историями. В общем, это был пример любви и ненависти». Его старшие сводные братья были не так близки: «между нами было поколение, и, к сожалению, это только отдаляло… то есть они были недостаточно взрослыми, чтобы говорить мне, что делать, и недостаточно маленькими, чтобы понимать, что я хочу услышать, или чтобы тусоваться с ними. Это было такое неловкое срединное положение, где и мне, и моей сестре было тесно».

Когда Джеймсу Хэтфилду было тринадцать, его отец вышел из дома и больше не вернулся, даже не попрощался. Напрасно надеясь, что муж вернется, Синтия сказала младшим детям, что их отец просто уехал в долгую командировку. Только спустя несколько недель Синтия сообщит Джеймсу и его младшей сестре Дианне плохую новость. Даже в то время этому не было никакого объяснения: просто папа ушел и больше не вернется, и давайте оставим это как есть, хорошо, дети? Нет. Вообще-то, нехорошо. Совсем нехорошо, особенно для Дианны, папиной дочки, которая всегда была «бунтарем», как считал Джеймс, и которая совершенно слетела с катушек. Реакция Джеймса была не менее бурной, но не такой очевидной. Он держал все это в себе, надел угрюмую, тяжелую маску, которую он называл «держись от меня подальше». Он будет носить ее практически постоянно в течение следующих двадцати лет. «Меня смущало, когда я был ребенком, что я не понимал, что происходит, – вспоминал он позже. – Иногда я приходил домой из школы и обнаруживал, что некоторые вещи отца исчезли. Вирджил забирал их так, чтобы вызывать как можно меньше беспокойства у детей. Но это не смягчало удар, а только обостряло боль и чувство предательства. «Это было каким-то чувством скрытности, большим недостатком характера, который у меня есть до сих пор. Мне кажется, что все от меня что-то скрывают».

В школе, еще до того, как отец оставил семью, Джеймс был, по его словам, «достаточно посредственным учеником. Довольно тихим, довольно сдержанным, из тех, что все сделают и потом уйдут домой, чтобы там веселиться, играть или еще чего». Он любил спорт, и единственным сдерживающим фактором, как он говорил, было строгое следование родителей системе верований христианской науки. Искаженное толкование христианской науки запрещает ее последователям любые виды практического взаимодействия с наукой, включая, что наиболее прискорбно, современную медицину, будь то лечение таблеткой аспирина или получение медицинской помощи в больнице при несчастных случаях или серьезной болезни. Это одна из тех новоявленных американских религий, которая распространилась в XIX веке, и никаким другим народом не могла быть воспринята серьезно; тем не менее она до сих пор имеет огромное влияние в определенных слоях преимущественно рабочего класса американского общества. Джеймс до сих пор тяжело вздыхает, когда говорит об этом. «Это не влияло на школу, – сказал он мне. – Не то чтобы у них была своя школьная система, или это было похоже на посещение католической школы. Однако это определенно повлияло на меня. Больше на меня, чем на сестру или братьев, потому что я… я не знаю, принимал это близко к сердцу». Он медлит, обдумывая слова: «Родители не водили нас к врачу. Мы в основном полагались на духовную силу религии, что она излечит или оградит от болезни или травмы. Поэтому в школе [по просьбе родителей] мне нельзя было посещать уроки здоровья, изучать тело, заболевания и тому подобные вещи. Или вот, например, ты проходишь отбор в футбольную команду и должен быть здоров, должен иметь справку от врача… Мне приходилось идти и объяснять тренеру, что на это говорит наша религия. И я действительно чувствовал себя изгоем… отщепенцем. Дети смеялись над этим, а я принимал все близко к сердцу. Но наиболее травматичными были уроки здоровья, потому что, когда они начинались, я оставался стоять в коридоре, что при других обстоятельствах было бы наказанием. Эй, ты плохо себя вел, ты должен пойти в кабинет директора или стоять перед всем классом. И все, кто проходил мимо, смотрели на меня, как будто я какой-то преступник, понимаешь?»

Это было тяжело, но он считает, что также «помогло выковать из меня того, кем я стал, понимаешь?» Тогда Джеймс так не думал, конечно. «В детстве ты хочешь быть как все, не хочешь быть уникальным. Но сейчас именно в этом я вижу уникальность, и она помогла принимать и использовать ту особенность, которая у меня была». Именно тот ранний тяжелый опыт «белой вороны» в школе, как Джеймс считает сейчас, воспитал в нем способность жить отдельно от стаи, всегда немного выделяться на фоне остальных членов банды. «Это помогло мне выковать собственный путь, а также его духовную часть; будучи ребенком, ты не можешь действительно вникнуть в концепцию духовности. Это концепция для взрослых, а мне казалось странным не ходить к врачу. Все, что я видел, – это людей в церкви со сломанными костями, которые неправильно срастались, и для меня это не имело никакого смысла. Поэтому когда я говорил о таких вещах [спортивным] тренерам или учителям, я говорил за родителей, а не за себя; то есть это было своего рода предательством, и я никогда не хотел бы делать этого снова. Однако впоследствии это помогло мне воспользоваться духовной концепцией, и я действительно увидел в этом силу, наряду со знаниями врачей того времени, то есть это помогло моей концепции духовности».

Тем не менее пройдут годы, будет проведено много продолжительных сеансов психотерапии, прежде чем Джеймс Хэтфилд сможет дать хоть какое-нибудь обоснование этой точке зрения. После ухода отца в 1977 году «я просто сказал маме: «Я больше не пойду в воскресную школу. Попробуй заставь». Вот и все. Вместо этого музыка – одна из немногих форм выражения, доступных ему в детстве, – станет сначала утешением, потом защитой и, наконец, вдохновением. Задолго до того как он заинтересовался роком, в его жизни появилось классическое фортепиано, к которому Синтия, чьи увлечения включали любительскую оперу, рисование и графический дизайн, впервые подтолкнула Джеймса в девятилетнем возрасте. Джеймс сказал мне: «Как это было: моя мама увидела, как я в гостях у друзей начал долбить по клавишам. Было больше похоже на то, что я играю на барабанах, а не на пианино, и она подумала: «Ох, он станет музыкантом, хорошо, надо записать его на фортепиано». Я занимался этим пару лет, и это был реально поворот не туда, потому что я учил классические пьесы, материал, который я не слушал по радио, понимаешь? Помню, занятия проходили в доме пожилой женщины, и печенье в конце занятия было неплохим вознаграждением. Хоть что-то было в этом классное. Но я помню, как она отложила одно из произведений, которое мы собирались разучивать; оно называлось «Радость миру» [рождественский гимн, адаптированный из старого английского гимна]. Я думал, это была песня [начинает петь] «Радость миру», ну знаешь ее [популярный хит 1971 года группы Three Dog Night], но это оказалась не она. Я немного воодушевился, типа: «Я слышал, как мой брат ее играл!», но это была не она. В то время он был разочарован, а сейчас «так рад, что меня заставляли заниматься, потому что раздельная игра правой и левой рукой и одновременное пение дали мне интуитивное представление о том, что я делаю сейчас. Для меня это стало естественным. То есть петь и играть одновременно было намного проще после тех уроков фортепиано».

Он открыл для себя рок благодаря коллекции записей старших братьев. «Я всегда искал что-то особенное, что другие люди не могли откопать. Когда я увлекался Black Sabbath, все мои друзья говорили: «О, мама не разрешит мне купить этот альбом. Он страшный, и мне будут сниться кошмары». Я думал, что это забавно, и покупал. Группы вроде The Beatles «и тому подобная фигня», – сказал он, – мне никогда особенно не нравились». Примерно в то же время он попробовал играть на барабанах брата Дэвида, но у него не получилось. До четырнадцати лет, как он сказал мне, он не притрагивался к гитаре. «Как ты извлекаешь все эти звуки?» Он «не помнит, чтобы учился играть». «Я начал с акустики, потом начал поигрывать, затем учить аккорды, и с этого все и началось, я думаю. Вероятно, это происходило достаточно быстро, поскольку скоро я уже играл в группе, вроде через год или два: делал кавер-версии на разные песни, что, безусловно, было хорошим способом научиться играть на гитаре». Он также «замедлял пластинку, чтобы выучить материал». Слушал, копировал, повторял, но всегда был при этом один. «Мне нравилось быть в одиночестве», – скажет он позже писателю Бену Митчеллу. «Мне нравилось отключиться от мира. И музыка в этом очень помогала». Он надевал наушники и улетал, пытаясь зазубрить Kiss и Aerosmith, Ted Nugent и Alice Cooper: полностью американский хард-рок; без иронии обалденная музыка для простых парней, которые не танцуют, но любят вечеринки. «Я не знал другого, пока не познакомился с Ларсом». Мы пошли на первый концерт в июле 1978 года, незадолго до его шестнадцатилетия: AC/DC выступали на разогреве у Aerosmith в Long Beach Arena. Альбом Aerosmith 1976 года Rocks был «одним из тех, что я мог играть снова и снова; там было столько хорошего материала». Тем же летом он купил билет на двухдневный всемирный музыкальный фестиваль Калифорнии, также с участием Aerosmith, а еще Ted Nugent и Van Halen. «Помню, что пошел с другом, который продавал наркотики. Он отрывал кусочек своего билета, часть с радужным краем, разрезал на маленькие кусочки и продавал как кислоту. Я такой: «Ты что делаешь, чувак?» А он на эти деньги купил пиво». Проталкиваясь через толпу к сцене, Джеймс помнит, как был «сражен наповал», когда солист Aerosmith Стив Тайлер обратился к толпе «ублюдки». Я такой подумал: «Ничего себе! Так что можно делать?»

Будучи закоренелым одиночкой еще со старшей школы, Джеймс Хэтфилд, как и Ларс Ульрих, обретет друзей среди таких же изгоев, одержимых музыкой: один из них Рон МакГоуни, ставший впоследствии первым бас-гитаристом Metallica. МакГоуни, школьный товарищ Джеймса Хэтфилда, вспоминает первую встречу с ним на уроке музыки; тогда Джеймс привлек его как «единственный парень в классе, который играл на гитаре». Как и Джеймс, Рон не принадлежал ни к одной из традиционных школьных компаний. «Там были болельщицы, всеобщие любимчики, ребята, всегда марширующие в ногу». Джеймс и Рон в итоге оказались вместе со своими друзьями Дэйвом Марсом и Джимом Кешилем в группе с другими «неудачниками» «и болтались там без какой-то реальной социальной группы». Рон увлекался не только роком, в отличие от Джеймса. Он был «сумасшедшим фанатом Элвиса» и был просто «раздавлен», когда Пресли умер. Однако они с Джеймсом нашли общие интересы в музыке Led Zeppelin и ZZ Top, Foreigner и Boston. Дэйв и Джим были больше похожи на Джеймса и серьезно увлекались Kiss и Aerosmith. Рон не хотел быть «белой вороной» и, в конце концов, влился в философию остальных ребят, поддержав их приверженность группам британского прото-метала, таким как UFO. В результате Рон начал брать уроки акустической гитары. «Я ничего не знал о басе», – вспоминает он. Он просто хотел научиться играть Stairway to Heaven. Позже в тот же учебный год в старшей школе Хэтфилд начнет тусоваться с братьями Роном и Ричем Валос, которые играли на басе и барабанах, соответственно. Впоследствии именно им и другому ученику-гитаристу Джиму Арнольду, МакГоуни предложит быть техническими помощниками по туру. Они назвались Obsession и, как и все группы из старшей школы, специализировались на кавер-версиях песен любимых артистов, что в те времена означало играть самый простой материал из Black Sabbath (Never Say Die), Led Zeppelin (Rock and Roll), UFO (Lights Out) and Deep Purple (Highway Star). Все трое передовых участников пели по очереди. Джим Арнольд пел материал Zeppelin, Рон Валос – Purple Haze. Джеймсу были ближе UFO, с их суровыми, похожими на гимны Doctor, Doctor и Lights Out.

После продолжительного периода репетиций в родительском доме братьев Валос недалеко от Дауни новая команда начала давать одиночные концерты: на «пивных вечеринках» на заднем дворе, играя за бесплатное пиво и возможность показать себя. Однако по большей части они играли по пятницам и субботам у братьев Валос. МакГоуни вспоминает братьев как «электрических гениев», которые «подключили электричество» в нежилом помещении, встроенном в родительский гараж: «Мы с Дэйвом Маррсом сидели там и мастерили блок управления, делали свет, стробы и все такое». Это было «целое шоу в маленьком гараже». «Мы играли Thin Lizzy, – сказал мне Джеймс. – Играли Robin Trower… группы, которые считались чем-то тяжелым по тем временам». Джеймс в итоге ушел из Obsession, как он сказал, когда «я принес оригинальную песню и она никому не понравилась. В общем, тогда я с ними и попрощался. Я хотел писать собственные песни, а им это было неинтересно. С Джеймсом ушел Джим Арнольд, к которому присоединился его брат Крис, чтобы создать еще одну недолговечную команду – Syrinx. «Все, что они играли, было кавер-версиями Rush, – вспоминает МакГоуни. – И долго не продлилось».

Музыка резко закончилась, когда в 1980 году мама Джеймса умерла от рака, медленно, сгорая в агонии, отказавшись от лечения и даже обезболивающих, пока не стало уже слишком поздно. На первых порах после вынужденного переезда Джеймса и Дианны к их сводному брату Дэвиду (он был на 10 лет старше Джеймса, женат и жил в собственном доме в 20 милях от Бреа, где работал бухгалтером) Джеймс продолжал ездить за 20 миль до Дауни, чтобы репетировать с Syrinx. Но скоро энтузиазм иссяк, по мере того как истинное значение смерти его матери начало вонзаться все глубже, и нарастали другие разочарования. Джеймс расстался со своей первой почти серьезной девушкой. Ему казалось, ничего и никогда больше не будет хорошо. Бунтарка Дианна скоро ушла из дома Дэйва, предпочитая найти отца и остаться с ним. Джеймс, который «не хотел иметь ничего общего с отцом, не тронулся с места, так как считал, что развод родителей спровоцировал болезнь матери». Как он впоследствии говорил Playboy: «Мама очень переживала и из-за этого заболела. Она скрывала это от нас. Внезапно она попала в больницу. А потом – раз, и ее больше нет». Как всегда Джеймс держал рот на замке и ни с кем не поделился этой ужасной новостью. «Мы понятия не имели, – будет позже вспоминать МакГоуни. – Его не было около десяти дней, и мы думали, он просто на каникулах. Потом он сказал нам, что его мама умерла, и мы были потрясены». В соответствии с верой, у Синтии не было ни похорон, ни особого периода, когда можно было горевать. Не было времени, как позже выразится Джеймс, и «места, где ты мог бы поплакать и обрести поддержку. Это было что-то вроде: «Хорошо, оболочка мертва, дух свободен, двигайся дальше по жизни».

В Бреа Джеймса зачислили в старшую школу Olinda High School, где он временно сошелся с начинающим барабанщиком по имени Джим Маллиган и еще одним гитаристом по имени Хью Таннер, к которому он подошел, увидев, как тот однажды принес в школу гитару Flying V. Они назвали новую команду Phantom Lord, хотя она так никогда и не вышла из репетиционной стадии, по большей части из-за того, что у них не было бас-гитариста. В отчаянии Джеймс обратился к Рону МакГоуни. Рон никогда не видел себя бас-гитаристом, у него и бас-гитары не было. Но Джеймс настаивал, что это будет не так сложно и он покажет ему основные аккорды. МакГоуни неохотно уступил, одолжив бас-гитару в Downey Music Center (музыкальном центре Дауни), и четверка начала вместе репетировать в пристройке к гаражу родителей Рона. Эта смена обстановки дала Джеймсу возможность осознать и почувствовать в себе достаточно мужества, чтобы уехать из дома своего сводного брата в Бреа и переехать ближе к дому Рона, обратно в Дауни, устроившись дворником, чтобы оплатить дорогу. Это будет один из первых заработков в длинной веренице черной работы, которую он будет выполнять на протяжении следующей пары лет. «У родителей был главный дом и три дома на заднем дворе, которые сдавались в аренду, – говорит сейчас МакГоуни. – Их должны были снести, чтобы построить скоростную трассу. Мои родители разрешили нам с Джеймсом жить в среднем доме бесплатно. Мы превратили гараж в нашу репетиционную студию». Покинув старшую школу, они оба остались без денег. «Днем я работал в автосервисе для грузовиков, принадлежавшем моим родителям», – вспоминает Рон. Джеймс тем временем получил работу на «фабрике наклеек» под названием Santa Fe Springs. Деньги, заработанные в первый месяц, они потратили на звукоизоляцию гаража, поставили панели из гипсокартона, а Джеймс покрасил стропила в черный, а потолок в серебряный цвет. Вместе с белыми стенами и красным ковром Phantom Lord внезапно обрели свое собственное пространство и место.

В последней записи в ежегодном школьном альбоме в разделе «планы» Хэтфилд написал: «Заниматься музыкой. Разбогатеть». Однако как большинство молодых команд Phantom Lord распались еще до того, как сыграли свой первый концерт, чему способствовал уход Хью Таннера, достойного гитариста, но из тех, кто посматривал в сторону карьеры в музыкальном менеджменте. Остальные, не испугавшись неудачи, просто дали объявление о поиске гитариста в местной бесплатной газете The Recycler. К ним пришел, хоть и ненадолго, Трой Джеймс, а с ним и перемена в музыкальном направлении, которое МакГоуни описывает как «гламурную фигню». Это был все еще американский рок-звук, но теперь более склоняющийся к кричащей, хоровой хэви-манере, которая скоро станет популярной благодаря прототипам с бульвара Сансэт – Motley Crue и Quiet Riot, которые заработают себе имя на сцене Hollywood club, а также и легкомысленным, искусственным британским группам, таким как Girl (с будущим гитаристом Def Leppard в качестве солиста, Филом Колленом и фронтменом L. A. Guns, Филом Льюисом), на чью песню Hollywood Tease новая группа будет исполнять кавер-версию. У них даже было новое имя, отражающее новый звук: Leather Charm. Сейчас, конечно, сложно представить угрюмого Джеймса Хэтфилда, пытающегося выдавать себя за расфуфыренного солиста глэм-рока, но тогда он полностью отдался этому новому направлению, даже бросил гитару, чтобы сконцентрироваться на роли полноценного фронтмена. Именно в Leather Charm Хэтфилд начал свои первые попытки исполнения оригинальных песен, три из которых в измененной форме, в конце концов, будут записаны двумя годами позже в составе первого альбома Metallica: прототип Hit the Lights, бо́льшую часть которой по заявлению Рона МакГоуни написал Хью Таннер; и два номера Charm, к которым Джеймс значительно приложил руку – Handsome Ransom и Let’s Go Rock ‘n’ Roll, улучшенное и ускоренное сочетание которых впоследствии станет эпичной песней Metallica-No Remorse.

Однако снова группа смогла продержаться всего пару выступлений на вечеринках на заднем дворе, а потом распалась. На этот раз это был Маллиган, который ухватился за предложение в более перспективном месте, в другой местной команде, которая специализировалась на кавер-версиях Rush. В этот момент также ушел Трой Джеймс, снова оставив Джеймса и Рона одних в их черно-серебряном гараже. Пытаясь помочь им, Хью Таннер рассказал об объявлении, которое видел в The Recycler: «Барабанщик ищет других музыкантов-металистов для совместных репетиций. Tygers of Pan Tang, Diamond Head and Iron Maiden». Их внимание привлекло упоминание Iron Maiden. Никто из ребят Leather Charm не знал столько о Новой волне британского хеви-метала, сколько Ларс Ульрих – да и кто вообще знал? Незадолго до этого они решили включить версию Remember Tomorrow группы Maiden в свой сет. Однако Джеймс и Рон отнеслись к объявлению равнодушно. В последнее время все было не так, почему это должно сработать? Хью не мог видеть их такими расстроенными и предложил самостоятельно ответить на объявление и назначить им встречу с тем, кто его разместил – тем парнишкой с забавным акцентом из Ньюпорт-бич по имени Ларс, – в местной репетиционной студии, забронированной под предлогом записи демо-версии, за которую, как позже будет утверждать Джеймс, Ларс «зажал» оплату по счету. Рон, который до конца не был убежден в том, что хочет быть бас-гитаристом, теперь сосредоточился на возможной карьере рок-фотографа, и даже не потрудился прийти на первую встречу с Ларсом. Какое это имело значение! Ни Джеймс, ни Хью не могли извлечь ничего положительного от этого знакомства. Парень был «странный» и «смешно пах». Он даже на барабанах толком играть не умел. Все это было просто потерей времени. «Мы поели в «Макдоналдсе», он съел селедку» – вот как Джеймс подведет итог первой встречи двадцать лет спустя. Ларс был просто «из другого мира. Его отец был знаменитостью. Он был очень обеспечен. Просто богатый ребенок. Избалованный, поэтому такой болтун. Он знает, чего хочет, и идет за этим, и всегда добивается своего».

Это чувство неприязни, однако, было не полностью взаимным. Ларс, вернувшись из своей летней увеселительной поездки по Европе, первым делом позвонил Джеймсу и пригласил в гости. Джеймс был неприветлив, как будто бы и не помнил, кто такой Ларс, сделав свое фирменное выражение лица «держись от меня подальше». Проницательный Ларс, однако, почувствовал, что Джеймс будет не так враждебно настроен к идее создать совместную «джем-группу», невзирая на очевидные недостатки Ларса как барабанщика, если получше узнает, с кем он все-таки имеет дело. По крайней мере, они могли расслабиться и проиграть некоторые записи вместе. Разумеется, первый же визит Джеймса в дом родителей Ларса сразу изменил его отношение. «Я проводил дни напролет у Ларса, слушая его коллекцию винила. Он познакомил меня с множеством разнообразной музыки». Джеймс, который «мог себе позволить в лучшем случае одну пластинку в неделю», был просто каждый раз ошеломлен, когда Ларс «возвращался из магазина с двадцатью!» Как будет позже вспоминать Ларс, «Когда я вернулся в Америку в октябре 81-го, я был заряжен тусовками в Европе и потом позвонил Джеймсу Хэтфилду, потому что думал, что в нем есть что-то интересное, общее с тем, чем увлекался я». После такого пресного первого знакомства, однако, я размышлял о том, что побудило его к такому упорству, желанию узнать неразговорчивого будущего фронтмена. Очевидно, они были очень разными людьми. «Да неужели! – фыркнул он. – Абсолютно». Что тогда заинтриговало Ларса настолько, чтобы попытаться снова? Изначально то, что Джеймс был единственным человеком, который мог бы заинтересоваться созданием группы и работой с музыкой в стиле Новой волны британского хеви-метала, а не «подражанием Van Halen». На более глубоком уровне он чувствовал что-то еще. «Несмотря на то что я не особенно бунтовал, поскольку мои родители были слишком классными, чтобы воевать с ними, я проводил много времени наедине с собой, погруженным в музыкальный мир. Джеймс тоже был подолгу один, и это у нас было общим. Хоть мы и происходили из двух разных миров, двух разных культур, мы оба были одиночками. И каждый раз мы понимали, что связаны чем-то более глубоким». Он продолжал: «Мне было сложно найти хоть что-то в Южной Калифорнии, к чему я мог бы привязаться. Поэтому мы с Джеймсом стали хорошими друзьями: у нас обоих были социальные проблемы, – он усмехнулся. – Разные, но…» – он пожимает плечами и отводит взгляд.