Текст книги "Негативы"

– Господа, чешский хрусталь, а также Богородский сахар мельчайшего помола! – возвестил Метумов, но переменился в лице – насколько для него это было возможно, – когда увидел на накрытом столе подписанный его именем ежедневник.

– Узнаете книженцию? – спросила Истина, скрестив руки на груди.

– Стыдно, Цветан, стыдно, – не поднимая глаз, сказал Большой.

Метумов молчал, всем своим видом выражая непреклонность.

– Не узнаете, значит? – желваки заиграли у Истины на скулах. – Давайте я вам помогу.

Она сгребла ежедневник со стола, пролистала в конец, вырвала лист и ткнула им Метумову в лицо.

– Ваш подчерк?

На странице различным манером было несколько раз выведено: «Мне нравится ваша голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас Тикай-ай-яй».

– И насколько я знаю, Тикай Агапов по сю пору жив и не разделан, – продолжила свое наступление Истина. – Потрудитесь объяснить, с чего это вдруг?

Метумов без спешки поставил поднос на стол и обернулся к работодательнице. Он стоял прямо, сцепив пальцы на животе, и не сводя с Истины глаз, но голос выдавал его с потрохами.

– Слушайте… Мы вечером по его прибытии… по прибытии Агапова сидели у этого… как его?.. у меня, и он истово изучал устав и луною божился, что никоим образом не набедокурит и желает лишь попрощаться с близкой подругой… которая ваша дочь.

– В консерватории лично я ничего подобного от него не слышала.

– Так вы, Метумов, содомит, – констатировал с неискренней горечью Африкан Ильич

– Да! – расхрабрился Метумов. – Исключительный. И мне так лестно, что вы употребили именно это слово.

– Содомит? – переспросил Африкан.

– Именно. В словаре ведь на наш вид полно эпитетов.

– Что ж, педераст вы и есть, но отнюдь не по своим сексуальным предпочтениям, – сказала Истина, отступая за Агента и Большого. – Вношу предложение линчевать предателя, и уж затем распивать чаи. Возражения? – зыркнула бегло на своих мужчин и объявила, – Значит, единогласно.

Уже когда Агент под руку выводил Метумова из каптерки, она выдала экспромтом: «Я бы поняла еще Вакенгут, но вы же страшный, как черт, господи с лунусей!»

Размышляя о том, как бы поизящнее подвести черту, я наткнулся в памяти на Ильмара, свояка Леопольда Тамма, пластического хирурга. Ильмар заработал денег, увеличивая женщинам бюсты, и купил на них ружье. Поохотившись с ним разок на диких уток, Ильмар осознал, как много возможностей открыла перед ним эта покупка, и пошел убивать с ее помощью людей, которые ему не нравились до того, как у него появилось ружье.

Я привстал и ощупал швы на спине. К своему удивлению, чувствовал я себя хоть и заштопано, но легко, будто и не был этим вечером казнен. Соскочив с мешка, размял шею, поделал зарядку. Великолепно! Знал бы, что казни так благотворно влияют на самочувствие, проводил бы их на себе каждую неделю. Накинул на плечи Метумову тряпку и вышел босиком на снег.

Пасмурное ночное небо покрылось оранжевыми пежинами от тепличных огней, и тьма прочерчивала горизонт там, где не было фонарей, в стороне от Бамбукового уезда. В тучах воронками возникали и тут же заливались дымкой пятна лунного света, напоминая мне, как бликами рассеиваются мучнистые лица в толпе на Невском. Грудью к спине прижалась Тэя. Она вышла нагишом подышать мне холодом в левое ухо.

– Иди в подсобку. Ты простудишься, – сказал я.

– [Это не реально.]

– Нереально?

– [Не реально,] – уточнила она.

– Постой же ты! – кричал Тикай удирающему Африкану. Тот, вопреки его просьбе, ускорял бег.

Оба, высоко задирая ноги, двигались через заснеженную пустошь по направлению к Санкт-Петербургу. Путь был неблизкий, и Африкан был на пять метров впереди, но Тикай, ступавший по протоптанному, резво его нагонял.

– Погоди, тебе сказано, – не унимался Тикай. От отчаянного рвения на единственном его глазу заблестели слезы.

Иногда Африкан басовито раздавался хохотом, дивясь своему везению. У Тикая от его «хо-хо» сводило злобой челюсть. То первый, то второй усмирял одышку и, собравшись с силами, совершал рывок, но происходило это в такой размеренной очередности, что оторваться у Африкана не выходило, как не выходило у запыхавшегося Тикая его поймать.

Погоня, исполненная хитроумных обманных маневров и комичных падений, продолжалась до захода луны. Наконец Тикай Африкана догнал, одернул за плечо и со всего маху врезал снегоуборочной лопатой ему по башке. Ах да, у него с собой была лопата, собственно, и затруднявшая бег. Ох уж эти убийственные мелочи! Постоянно вылетают из головы, а влетают обратно уже овеществленные через висок, темечко или вот затылок, как в описанном случае.

Тикай еще постоял, опершись на дерево. Он сосредоточился и разглядел движение луны, но задержать ее не сумел, как ни буравил глазом. Ночь упрямо близилась к концу, за которым инсолировала неизвестность.

Известняк в сахарнице – не важно, как он туда угодил, – все воротил с головы на ноги. Чаепивцы в количестве четырех голов перетравились и окочурились, своей жертвой утверждая на местах прежние порядки. Отличился один Африкан Ильич, по привычке потреблявший чай без услаждающих примесей.

Изгнанный из Помпеи отшельник наблюдал с холма, как отрекшийся от него город накрывает лава и черный пепел. В истории не было человека счастливее. Тикай, обремененный ликвидацией Африкана Ильича, не снискал такого удовольствия – бескровная бойня в каптерке шла своим неотложным чередом, и свидетельницей ей стала лишь Драма, задвинутая за аляповатый чайник.

Умирали все прилично, театрально закатив глаза, без рыготы и без ругани. Первым ткнулся лицом в стол щупленький Большой, его примеру вскоре последовала Истина, успевшая феерично сорвать с гробницы, служившей столиком, белую кружевную скатерть, чтобы не вымазать ее в губной помаде. Антон Вакенгут, в которого чай влили, хотел он того или нет, испустил дух, не приходя в сознание. Дольше всех страдал Агент, в течение восьми минут сучивший руками и жадно хватавший воздух ртом. В конце концов он шлепнулся со стула и окоченел на полу строчной буквой б.

Такую вот картину застал вошедший в каптерку умотанный Тикай.

Новость ли, что Метумов состоялся как успешный отравитель, если еще с младых ногтей умудрялся тайно опаивать своих обидчиков самопальным слабительным средством на основе подсолнечного масла?

– [Возьмешь меня на ручки?] – запищала Драма, увидев Тикая.

Тот переступил через Агента и вразвалку прошелся по комнате. Помяв пальцами шею Истины, он запустил руку в ее еще теплые груди и извлек свое завещание, свернул его пополам, сунул за резинку трусов, ухватил Драму за лапу и, опрокинув чайник, покинул крипту.

Дом опустел. Людоедские замашки нинистов спугнули даже сестер Насущных. Оставшиеся – в основном журналисты – на ночь уместились в вестибюле. Вот так зрелище: низко подвешенные отопительные трубы и на полу две дюжины людей лежат, закутавшись кто во что, – до того малокровные, что экзотические москиты, выпущенные из научного интереса Метумовым, все передохли с голоду, – иногда просыпаются и жмутся к стенам спинами.

Тикай обошел спящих и стал подыматься по лестнице. На промежуточной площадке он наступил в кровавую лужу. Следы от нее вели на второй этаж, по коридору и кончались у приоткрытой двери номера Метумова. Тикай толкнул ее ногой. Там на полу, остекленевшими глазами смиряя визитера, лежал заколотый насмерть Цветан. Овчарка упиралась носом в его безволосую бровь и мычала. Тикай топнул, и она, сперва навострив уши, послушно побрела к лестнице.

– Ты тогда еще поняла, что он не сумасшедший, да? – спросил Тикай у Драмы. – Гробила его. И Логику. Годами ей крышу на колесики ставила.

Копилка молчала.

В распахнутое настежь засмоленное окно влетел снизу и уперся в потолок луч света. Всходило первое апрельское солнце. Тикай достал завещание, сложил из него самолетик и запустил ему навстречу.

– [Ну расскажи, как все кончится? Может, загуляем?] – заискивающим голосочком переспросила Драма.

Тикай покачал головой.

– Гульба – не мое. Как не выйду на улицу, бог швыряет в меня то голубей, то сосули. Нужен мне этот маневрирующий моцион? Нет. Вернусь в Таллин, подам на развод, отрешусь от людей, в квартире запрусь и заколочу досками все, кроме форточки, чтоб был в моей жизни свет.

С этими словами Тикай занес Драму над головой и обрушил на пол, не успела она и пискнуть. Среди осколков, разлетевшихся по коридору, оказался футляр. Он бряцнул о стену меж прутьев и закружился на утоптанном ковре. Тикай подобрал его – обычный древесного цвета футляр без опознавательных знаков – сдул с него керамическую пыль и открыл. Внутри оказались солнцезащитные очки с оправой для стекол в виде сердец и записка: «Желаю тебе сердце в грудь, а пока вручаю два фиктивных на нос. С любовью». Очки Тикай нацепил на лоб, а футляр с запиской положил на подоконник. Солнце недолго озаряло собой Бамбуковый уезд и уже скрывалось за поминальным шатром. Тикаю хотелось запомнить вид из этого окна, вечно запертого в его приютские годы, таким – ослепительно обнадеживающим.

Еле дотянувшись, Тикай зацепил пальцем щеколду единственной створки, потянул ее на себя и раз и навсегда захлопнул зловещее окно, но непостижимым образом прищемил рамой уцелевший левый глаз, на что Бамбуковый дом, давно уже бывший на грани нервного срыва и совсем раскисший от вершеного в своем нутру членовредительства, ойкнул с Тикаем хором да и рухнул.

У развалин стоял лишенный дара речи Мишель Дюшен. Он отъезжал за свежей прессой.

Часть вторая
Утопия

Сборник наиболее ярких публицистических работ Мишеля Дюшена из журнала «Утопия», написанных до резонансного репортажа «Непокой» и утраты идентичности.

Алко-триптих

Как редакция «Утопии» искала бога на дне стакана

Это все о человеческом коварстве. А началось с того, что психиатр строго-настрого запретил мне употреблять алкоголь, пока не пропью курс. Зачем запрещал – неясно, ведь я же сумасшедший, а значит – обязательно сделаю все наоборот. Затем, помню, с каждой заглоченной пилюлей – наживкой яви – человеческое во мне сходило на нет, а тут еще кризис веры настиг. Чрезвычайный эпизод случился в жизни, и не перескажешь. Я пожаловался Антону, известному вам как Двешестерки Пять Плюсодин, а он выслал мне денег на скоростной поезд до Москвы. Приезжай, пишет, я знаю, где твой бог – осел в одном из столичных баров и ждет тебя, неприкаянного.

* * *

Жилистый, истатуированный, хмурый, с бородой а-ля Том Харди и изрядными бровями, Антон – женатик и неисправимый домосед. Почему он избрал для меня такой разгульно-тернистый путь к вере – тайна-минутка. Телеграфировал, мол, чтобы «сплотить коллектив», но загулы эти, как следует из вышеозначенного, совершенно не в его характере. Тогда я решил, что он латентный алкоголик или вполне открытый мазохист, и в общем-то чихать – он платит, а я паразит по натуре.

Мы встретились впервые. Я заготовил шутку с рукопожатием, чтобы произвести впечатление, но забыл ее разыграть. В такси Антон нехотя показывает мне портрет Ла-Вея выше запястья и когтистый перст над кадыком, а капитан тем временем выруливает на Пятницкую улицу, где стоит «Джонни Донн» – первый пункт нашей программы.

15:58

– А это что за дозиметр?

АНТОН. Диктофон.

– Так, диктофон, фотоаппарат, а еще ты знаешь, что мне категорически нельзя спиртное. Что за мутки?

АНТОН. Ты напишешь репортаж для «Утопии». Или думал, все так просто?

– Да! Действительно. Я был о тебе лучшего мнения. А ничего, что я болен?

АНТОН. Воспалением эго? Его-то мы сейчас и пролечим. Есть на чем писать?

– Нет. Я как-то не планировал.

АНТОН. Ничего. С наступающим.

Он достает из-за пазухи записную книжку и черную шариковую ручку.

АНТОН. Пиши.

– А если откажусь?

16:09

И вот я пишу. Предысторию вы уже знаете – с нее я начал. Теперь докладываю обстановку.

Человекообразный Джонни Донн – четырехсотлетний английский поэт, проповедник и метафизик, несколько стихов которого переложил на русский Иосиф Бродский (ищите «Прощание, запрещающее грусть»).

Локальный «Джонни Донн» – паб в темных оттенках солода, от поэта унаследовавший национальный колорит и имя. Во всем прочем пивная рассчитана на футбольных фанатов; инвентарь соответствующий – на стенах символики популярных клубов, фотографии со знаковых матчей и расписание будущих. Вход торчит в проулке бежевым выступом. На скромном первом этаже нас встретила одинокая барная стойка и приметная лестница, а вот второй оказался значительно шире. Сели в углу. Разделись в неспешном темпе «Streets of Love» Роллингов. Официантка – симпатичная брюнетка – принесла меню.

Итак, мы здесь. Потягиваем крафтовый сидр (взяли наугад, и сразу вещь что надо). Подо мной шаткий стул, пикантно раскачивающий задницу; надо мной белый потолок с доминирующим бордовым узором, а напротив меня Двешестерки Пять Плюсодин. Под своим «Адидасом» он весь расписной, а значит – имеет нечто общее с узорчатым потолком. Возможно, чертежи. Сейчас он щелкает все подряд.

– Твой аппарат?

АНТОН. Бегемота.

– Давай я тебя сниму.

АНТОН. Я сам.

И запечатлевает интерьер мимо лица. Мефистофель в XXI веке предпочитает оставаться инкогнито. Кто бы мог подумать!

16:16

– Там в туалете стены оклеены газеткой Sun за 1999 год.

АНТОН. Там ей и место.

– Не сфотографируешь?

АНТОН. Потом.

Замечаю под самым потолком эстампы из коллекции мистера Панча.

– Слушай, а какая тема-то у репортажа? Алко-трип? Будем сервис оценивать или что?

АНТОН. Нет. Будем искать сакральные смыслы.

– Где? На дне рюмки?

АНТОН. Это вопрос?

– Ясно. Не уверен я, конечно, в целесообразности таких духовных практик.

АНТОН. Мы только начали, а у меня уже такое впечатление, что я свою бабушку вывел покутить. Пиши и все. Только метафорами особо не выкобенивайся.

– Так точно, шеф.

Таким образом мы, два антонима священнику-иезуиту, оказываемся в эпицентре паломничества по несвятым местам третьего Рима. Ужремся и да уверуем. А что касается текста – он должен быть традиционным, как миссионерская поза, и, по возможности, писаться в ней же.

16:28

Отведенный нам век – фитиль. Спиртное горит и жжет его с двух концов – прошлое вдруг вылетает из головы, а будущее попросту убывает. Но зачем пить – так вопрос не стоит. Это у всех по-разному бывает.

Иногда человек пропащ – такой или угодил в капкан недоброжелателя, или время с местом у него не клеится – и пьет ввиду того, что проблемы эти не так страшны, как похмелье, которое ему обеспечено.

Иногда празднует, но даты как таковой для счастья ему недостаточно, и он пьет, чтоб лицом быть под стать календарному числу.

Иногда ослаб, едва не заглох на полпути, а водка ему, что горючее – крутит поршни.

Если выбирать между этими тремя предлогами, сегодня я держусь второго. На праздниках заливаются, пока не уверуют в почасовое счастье, а я буду пить, пока не уверую в бога. Общеизвестно следующее: чтобы допиться до нимба над головой, спиртного нужно много, очень много, страшно много, невообразимо много и еще чуть-чуть.

Кроме нас в пабе два человека, не считая персонала. Записывать не за кем. Дозаправляюсь пинтой пива, наблюдая сцену в окне соседнего дома: женщина помоложе охаживает женщину потучнее в захламленной комнате с будто бы голыми стенами, одну из которых занимает метровая фоторепродукция. Обожаю бытовое порно. В эту секунду мой затылок выражает страсть. Антон ловит момент. Чик!

АНТОН. Мне бы перекусить.

– Закажи корейку-гриль с овощами.

АНТОН. Нет, поем на второй точке.

– А сколько их всего по плану?

АНТОН. Девять.

– (Поперхнулся.) А мы успеем?

АНТОН. Успеем. Собирайся.

На выходе ищу в бармене сходство с Хароном кисти Гюстава Доре. Как это было хитро с его стороны: собрать из распиленной лодки барную стойку.

16:41

Перед тем как сесть в такси, мы берем в продуктовом бутылку сухого «Тини Россо» на случай, если куда не успеем. Следующий бар на Лубянке.

– (Судорожно роюсь в рюкзаке.) Кажется, я забыл дома Анальгин!

АНТОН. Голова болит?

– Постоянно, а от переутомления с дороги – мочи нет.

АНТОН. Расслабься. По пути поищем аптеку.

Стемнело. Когда мы проезжаем Кремль, боль становится – хоть караул кричи, а раздражение сменяется апатичной вялостью, и пока в уме я припоминаю мощнейшие анальгетики, отпускаемые без рецепта, глаза перебирают проносящиеся мимо кирпичи моей воплощенной, краснокаменной мигрени. Стена кончается, а дальше люди с автоматами, анимированные окна «Детского мира» и рестораны с однотипными фрустрирующими названиями, вроде «Москва, которой нет» и «Суши нет».

17:03

Водитель высаживает нас в пробке за две полосы от пешеходной зоны. Занимательная все-таки в центре Москвы инфраструктура: в одном небольшом доме может располагаться до полутора десятков кафе, а на три квартала подряд не приходится ни одного аптечного пункта. Это своего рода фильтр – больным, хромым, косым и грустным нет места среди прожигающих молодость и премиальные. Уж не знаю, что мы забыли в этом районе. Где нет фармацевтики, бога нет и подавно.

17:16

Вторая точка нашей экспедиции – «Слежка». Функцию ручки на двери выполняет автомат Калашникова. Заходим. Слева навалены мешки с песком, справа – лестница, два пролета вниз, гардероб и сурового вида гардеробщик в строгом костюме. Местечко одиозное, но таков замысел. Здесь, среди безмерного нагромождения атрибутики, так или иначе связанной с разведывательной деятельностью стран Советского Союза, шуршит ксивой призрак недоверчивого коммунизма. Клиентуру он не пугает – народу полно. Все незанятые столики в поле зрения радируют табличками: «Резерв». В противоположном конце помещения длинный стол (или ряд столов) – у кого-то корпоратив.

В последний раз, когда я был в питейном заведении – то была провинциальная рюмочная – на моих глазах сцепились двое забияк, и один в порыве немилости откусил другому нос, после чего пустился в бега, не сподобившись даже сплюнуть выдающуюся часть профиля своего оппонента. Приехал наряд. Криминалисты, не мудрствуя, сняли с надкушенного пострадавшего слепок прикуса изувера, а затем все дружно пошли его искать по близпролегающим канавам, пока он из истязателя не переквалифицировался в каннибала.

Зрительно «Слежка» напоминает мне ту рюмочную. Думаю, зубастым контингентом, поскольку кутежом здесь и не пахнет – люди просто выпивают. Другое дело, что среди них можно обнаружить чиновников из небезызвестного здания неподалеку; при форме и без, громко представляющихся по должности с целью отстоять плато, уже зарезервированное кем-то потактичней. Нас бойкий официант усадил за высокий столик для двоих у самой уборной.

– Пахнет же рыбкой соленой!

АНТОН. Издеваешься?

На прилежащей стене – политическая карта мира в масштабе 1 к 20 000 000. Мне она кажется для такого соотношения слишком маленькой, но, скорее всего, дело не в ней, а в заразительно высокомерной московской нумерологии.

17:22

Антон взял завернутую в бумагу для выпечки чиабатту с курицей под соусом Терияки и пустой американо, а я – «Кварцевый тоник», поданный в не самом аутентичном для «розового» пойла граненом стакане. В меню глаз цепляется за ряд коктейлей, запатентованных Венедиктом Ерофеевым, а именно – «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох» и «Слезу комсомолки». Рецепты не так радикальны, как исходники в поэме (нет в их составе, например, лака для ногтей, денатурата и парфюма – его дублируют ароматически эквивалентные настойки). Заказываю сверху «Слезу». Люблю запахи лаванды. Не выпью, так посижу-понюхаю.

17:28

На пьянке все в добровольном порядке немного отравлены, однако самоубийственный ритуал тем и пленителен, что губителен, не говоря про в лучшем смысле слова возмутительные свойства спирта. К шампанскому, бутылка которого стоит пятьсот евро, совсем не хочется прикладывать глагол «травиться», но таков уж механизм горючки. И да – всуе, распивая какой-нибудь Armand de Brignac, говорить этого не стоит, чтобы не прослыть занудой.

Мигрень не уходит, а с ней мне недостает сил идти к стойке и заводить светские беседы (этот диктофон еще – его никак не спрячешь), поэтому сижу и слушаю пьяную полифонию.

ТОЛСТЫЙ. Чтоб пить, на хлебах уже экономлю. Живу от рюмки к рюмке – веришь-нет? – а между ними тухну.

ТОНКИЙ. Так это тебя от трупных газов так расперло?

СТАРЫЙ. Когда я был мальчишкой, люди умирали в достойном возрасте – с прямой спиной, при уме и крепкой памяти, а сегодня обленилась костлявая – все не приберет, откладывает. Ты скажи, на что я похож?

МОЛОДОЙ. На экспонат музея, дедушка.

БОЛЕЗНЕННАЯ. Мне аж сплохело. И как ему довериться теперь? Кардиохирург, а в приемной иконка висит!

ШУМНЫЙ. Сидит на шее, жаба, и господом междометничает. «Господи-господи» через слово. Можно подумать, молится амфибия тупая!

СОЧУВСТВУЮЩИЙ. Вот даже и не знаю, что там в таких ситуациях говорится.

ОВДОВЕВШАЯ. А ничего не говорится. Молча пьется.

ОБДЕЛЕННЫЙ. Бар – как жизнь. Входишь, а все столики заняты.

СЛУЖИВЫЙ. Во! Попробуй еще раз. Если гости расхохочутся, организуем тебе сцену.

УЧЕНЫЙ. Да, я знаю, как это работает.

УМНЫЙ. Так расскажи.

ГЛУПЫЙ. Только попонятнее, как Докинз.

ЗОРКИЙ. О, гляди! Чуть не упал. Второй раз уже. Хорош ловкач!

БОГАТЫЙ. Ну, он официант. Куда ему падать?

Как в исповедальне. Не вмешиваюсь, но слышу вас и все вам прощаю. Аминь.

17:41

В сортире над головой жужжит рой камер. Шутка в стиле, но смешного мало. Человек я застенчивый, а потому давить желтую слезу прилюдно не могу и не умею. Особенности психологии.

17:44

Мужчина по соседству закатывает сцену официанту, предложившему ему бесплатный напиток к заказу. Он-де закодирован. Его ранило это предложение. Я тем временем с легкостью представляю члена клуба анонимных алкоголиков, ведущего себя как православная активистка – до дрожи оскорбленного глупой шуткой про запой и на радость щелкоперам жгущего книги Сергея Довлатова на Манежке. Просто его время еще не пришло, и слава джину.

– Расплачивайся. У меня от местного разнообразия голова сейчас лопнет.

17:50

Вот-вот заморосит снег. Безнадежно. В России такая метеорологическая обстановка, что, как ни пиши трактирную историю, выйдет непременно тоскливо и слякотно. Хорошо хоть стемнело. Тусклый рубин пасмурной ночи здесь посветлее дня иного будет.

17:56

Не знаю, где в Москве обитается бог, но один его поданный променял крылья на четыре колеса и шашку: наш шофер только что пришвартовался к обочине, чтобы угостить меня Нурофеном.

18:19

На входе в «Молодость» девушка спрашивает, зарезервирован ли на нас столик, на что мы качаем головой, одной на двоих.

ДЕВУШКА. Ничего, я могу посадить вас за стойку.

И нас раздели, хотя не очень-то и хотелось.

18:24

Кое-как влезаем в седла. Мамзель по правую руку, предположительно хостес (профессиональная доилка-раскрепощалка, если по-русски), пытается нас раскусить, но сходу ломает зубы.

ХОСТЕС. Ой, а это что такое?

– Диктофон.

ХОСТЕС. Что это?

АНТОН. Диктофон.

– Работка.

АНТОН. Память плохая.

– А я еще и с глушиной.

АНТОН. Может, серные пробки?

– Может и пробки.

Она медленно, точно сапер, отворачивается и сдает мундир. Зудит, однако, вероятность того, что это всего лишь посетительница, перед которой мы выставили себя распоследними дурилами.

18:33

Известно по школьной программе: чтобы в Петербурге наверняка обрести веру, хорошо бы убить пожилую женщину, ее внезапно нагрянувшую родственницу, а потом программно терзаться ночами и дружить с проституткой. Ритуал многосложный, и кроме того – противозаконный. Антон предложил мне альтернативу; да, нездоровую, но именно поэтому я не усмотрел подвоха.

АНТОН. Чего остановился?

Я бы понаписал о замшелых, прокуренных притонах, в которых рюмки липнут к грязным стойкам, но тут – сплошная лирика, слишком стерильно для прозы. Прямо-таки не знаю, как соскоблить весь этот глянец. «Молодость» – это не бар, а спиртосодержащее кафе в Последнем переулке. Подпол, логос стен в неоне, плитка на полу и на стойке. Есть еще второй этаж, но там нет мест. В метре от нас сидит искусствовед Борис Гройс. Большой человек.

АНТОН. Возьми импровизированное интервью.

– Не, я не готов. Хватит нам и небольшого камео.

Голова уже не болит, замечаю и глотаю шот «Витаминка» – лимончелло под чем-то убийственно сладким.

18:55

– Ты чего такой угашенный?

АНТОН. Нужен повод?

– Да, и есть такой вариант: ты берешь мне тоник, а я пишу тебя загадочным.

АНТОН. Зачем? Если напишешь лишнего, я купирую текст, делов-то.

– Лады, но ты ведь, гадина, из преисподней вылез. Тебе ж земных семь сотен лет. С тебя ж Гете Мефистофеля писал, а Бунин – Воланда. Ты только затем журнал учредил, чтоб души младые и разные растлевать по-всякому и деньги на том от ложи просатанской иметь. Разве я не прав?

АНТОН. Вызов принят.

– Да ладно! Было б что сенсационное, а это так…

АНТОН. Заказывай свой тоник.

– (К бармену.) Тоник Юн, пожалуйста.

БАРМЕН. Какой? Базилик, смородина, грейпфрут?

– А вы какой посоветуете?

БАРМЕН. Смородиновый, я думаю.

– Давайте.

Тут же на стойке возникает стакан, полный кубиков льда, и трехсотграммовая стеклянная бутылочка с лиловым содержимым.

– Даже так!

БАРМЕН. Коктейль в стекле. Тема.

– И вы все так храните?

БАРМЕН. Все не получится. Некоторые вещи быстро портятся.

19:03

Только Антон отходит в уборную, ко мне подсаживается необычайный субъект: поджарый мужчина в водолазке с высоким горлом, накинутым на плечи банным халатом, вязаных варежках и монструозной маске из папье-маше – навроде жутковатой головы-полумесяца, – но и такой маскарад немудрено списать на предпраздничные дни.

СТИХОТВОРЕЦ. [Пьешь?]

– Пью.

СТИХОТВОРЕЦ. [А что так мало?]

– Жить хочу.

СТИХОТВОРЕЦ. [Тогда зачем пьешь?]

Предчувствуя нотации и испанский стыд, уступаю реплику.

СТИХОТВОРЕЦ. [Определись уже, несчастный, чего боишься – жизни или смерти, – и беги в противоположную сторону.]

– А если я боюсь всего понемногу?

СТИХОТВОРЕЦ. [Тогда тебя не спасти.]

– А как же клиническая психиатрия?

СТИХОТВОРЕЦ. [А никак. Это для мнительных, как даосизм.]

– Жалко, если так. Я ведь верил в клинику. Ты кем будешь?

СТИХОТВОРЕЦ. [Стихотворцем Захаровым.]

– А я журналистом с неблагозвучной франко-грушевой фамилией. Очень приятно. Пишешь о чем?

СТИХОТВОРЕЦ. [Обо всем, что сопутствует и светит.]

– Ну и, конечно, о любви.

СТИХОТВОРЕЦ. [Конечно!]

– Что ты о ней скажешь?

СТИХОТВОРЕЦ. [Я рифмопут прогрессивный. У меня любовь вычисляется математически – частотой соитий. А ты что думаешь, журналист?]

– Это важно – соприкасаться гениталиями с кем бы то ни было.

СТИХОТВОРЕЦ. [Ты тут по делам?]

– Ищу.

СТИХОТВОРЕЦ. [Кого?]

– Бога ищу.

СТИХОТВОРЕЦ. [Лови на опарыша.]

– Чего? Где?

СТИХОТВОРЕЦ. (Сует мне под нос неопрокинутую рюмку.) [Здесь. Видишь?]

– Да. Но у него трезубец в руках.

СТИХОТВОРЕЦ. [Думаешь, черт?]

– Нет, но и не отец Христа.

СТИХОТВОРЕЦ. [Должно быть, Сорокаградусный Нептун.]

Пальцем я черчу знак Бафомета на ножке стула – маякую застрявшему в клозете Антону, что надо убираться отсюда, пока репортаж не переквалифицировался в криминальную хронику или – того лучше – гомоэротическую беллетристику.

СТИХОТВОРЕЦ. [Послушай, а разве бог не…]

– Что?

СТИХОТВОРЕЦ. […умер?]

– Вот и выясним. Сам как считаешь?

СТИХОТВОРЕЦ. [Умер. Еще как умер. Логика его скосила. (Смеясь в рукав.) Стерлядь сухопутная. А знаешь что? Ты тут клинику упоминал. Верно мыслишь. (Вставая из-за стойки.) Бога нет, но по скворечникам разбросаны святые его мощи. Пойди там поспрашивай.]

19:10

Я всего-то понадеялся найти свою религию до закрытия баров. Макгаффин этого вечера, она всегда на паб впереди. Я сдаюсь. Откупориваю ключом припасенное красненькое, и мы идем куда угодно, но не на четвертый круг. Хватит. Искомое, как говорится, любит троицу, и поэтому этот переулок – Последний во всех смыслах.

Пьяный вдрызг, я бы мог стилизовать рукопись под свое состояние, но не хочу его опошлять. Спустя сто грамм писомое даром сведет судорогой, а еще через триста – саму пишущую руку. На диктофоне уже порядком вещей, которые будет стыдно выслушивать поутру. Это только кажется, будто выпитое учит рассудок сальсе; на самом деле оно всего-то сбавляет темп, и ты лучшие видишь движения. Поначалу.

19:20

Встречный забулдыга вежливо спрашивает сигарету, а я так размяк, что забыл слова отказа.

– А мелочишки не спросишь? Ужрался уже что ли?

ПОПРОШАЙКА. Не! Это на днях взял в этом самом… в «Бирбаке» взял со скидкой пять литров крепленого – по сорок рублей за бутылку, понял? – всосал залпом, и досель шатает. А вообще, конечно, алкашка – чмо! (Смеется.) Во градусах ведь ничего святого нет.

Таков он – взгляните – выкупленный за сигарету сакральный смысл. Лаконичен и непротиворечив.

* * *

А дальше шум ветра, универсама, машин, светофоров, иногда – обрывки слов. Потом кто-то громко рыгнул в микрофон, и запись оборвалась. Проснулся на рассвете в плацкартном вагоне с больной головой, печенью, совестью. Попытался сесть, но тут по-черному свело нутро от подбородка до мошонки. Решил не рисковать и лег, как лежал. Минуя волю, выступили слезы – так тело сказало, что бодун на сделку не пойдет. Завидев жалкое положение поэта, молодая женщина, полулежавшая на соседней кушетке, с презрением выстрелила двустволкой глаз прямиком мне в сердце. Уж эта Минерва меня точно не вылечит, подумал я, отвернулся к стенке и тихонечко взмолился богу.

Мишель Дюшен // Утопия. – № 10. – C. 34–45.