Текст книги "О вчерашнем – сегодня"

Как говорят: захочет дать Господь рабу своему, так положит на дорогу. Вышли мы в другую комнатку чердака, а там перед нашими глазами – небольшой мешок. Он развязан, из него на пол вывалились какие-то с палец величиной белые предметы. Кости не кости, камни не камни – приятные на ощупь, как будто покрытые бархатом. И с веточками. А сами такие душистые, не нанюхаешься, что это такое? И я не знаю, и тот парень.

– Если бы нужная была вещь, не бросили бы так, – сказал он. – Ты думаешь, до нас тут никто не шарился?.. Впрочем, разве что мешок может пригодиться?..

– И правда, – обрадованно сказал я. – У меня как раз нет мешка для хлеба.

Парень молча нагнулся, поднял мешок, схватив за днище. Душистые палочки, ещё сильнее испуская аромат, просыпались на пол. Я уж начал было беспокоиться, что этот бойкий парень захватит мешок себе. Нет, вышло не так. Парень покрутил его в руках, ещё и понюхал, затем швырнул мне.

– На, пользуйся на здоровье.

Даже поверить сразу не могу. Как он проявил такую щедрость?

Может, счёл мешок за пустяк? Но нет, мешок что надо. Хотя и не холстинный, сшит из плотной ткани, пригодной для наперника. Хотя вроде бы и маленький, фунтов десять муки войдёт. Если наполнить плотнее, может, и полпуда войдёт. Мне больше этого и не нужно.

Таким образом, от боярского добра и мне выпала доля. На дно я положил и одну душистую ветвистую палочку, чтобы дать своим понюхать, если вернусь жив-здоров, но где-то потерял. Видно, дальнейшие мытарства не дали возможности позаботиться об её сохранении.

Когда прошли годы, я узнал: эти душистые предметы, оказывается, были рожками молодых оленей – панты. Это из них делается пантокрин, омолаживающее человека лекарство. В своё время они ценились на вес золота.

Дни проходят. Возы тоже, то по одному, то по два куда-то отправляются. Исчез и разговорчивый парень. Увели и дядю Петра. У меня и знакомых среди возчиков не осталось.

Наконец, однажды всем нам вдруг велели запрягать лошадей. Прямо здесь, со склада, погрузили тяжёлые ящики и выехали в путь. По дороге, тянувшейся вдоль леса, через какие-то деревни ехали дня два-три, наконец сказали, что подъезжаем к селу Красная мечеть (ныне село Мрак – районный центр в Башкирии). Но доехали мы не скоро, лошади возчиков начали уставать.

Мне приходилось слышать, что «лошадь устаёт», но не приходилось видеть, как она устаёт. Наверное, не приходилось совершать такой путь, чтобы устала лошадь. Вон, оказывается, как она устаёт: идёт-идёт и внезапно останавливается. Не обращает внимания даже на крики «Но-о!» Если стегануть кнутом, сделает два-три шага и опять станет. А потом уж и на побои не обращает внимания. В таких случаях умный хозяин должен вывести лошадь в сторону от дороги, распрячь её, дать ей отдохнуть, покормить. Если же такой возможности нет или же до места назначения остаётся очень немного, то в крайнем случае, должен не торопить лошадь, всякий раз, как животное остановится, дать ему перевести дух, отдохнуть. В таком случае самовольно остановившаяся лошадь, отдохнув немножко, сама же и трогается, не дожидаясь, чтобы подгоняли. Пройдя немного, опять остановится. Не гони, дай опять отдохнуть.

Когда мы уже почти доехали до Красной мечети, лошади возчиков одна за другой начали останавливаться. Так, отдыхая через каждые двадцать-тридцать шагов, въехали в Красную мечеть.

Если бы было другое время, я бы увлёкся созерцанием красивых домов и улиц этой деревни со знакомым для моих ушей названием, но новой для моих глаз. На этот раз все мои мысли были о Турате. Он злил меня своим неумением уставать, как другие лошади. У животного была такая привычка: если почувствует, что доходит до намеченного пункта, идёт с подъёмом, забыв об усталости. Всё дело испортил, проявив эту свою привычку, когда не надо. Наконец, и я, как и другие, вынужден был вести лошадь за поводья, схватив их у самой узды. Не подавая вида солдатам, приостанавливаю её, натягивая поводья. Дескать, и моя лошадь устала. Оказывается, нужда сама учит человека хитрить. Кто знает, может быть, и у тех не все лошади устали? Видавшие жизнь возчики, наверное, знали эту хитрость пораньше меня, и уже в Воскресенском нарочно не докармливали лошадей…

Бесхитростность Турата оказалась-таки сильнее моей хитрости. Когда выгрузились, подводы стали одну за другой отпускать по домам. А пять-шесть подвод, в том числе и мою, заперли в каком-то дворе. Пока никуда не уходить! Хоть бы один знакомый человек был среди оставшихся возчиков! И знающих татарский язык, по-видимому, нет, совсем не из нашей деревни люди. Пропала моя головушка! Значит, собираются отправить ещё дальше, к чёрту на кулички! Как же выпутаться?

Я начал со слезами, всхлипывая, умолять, просить отпустить меня. Кого ни прошу, никто не обращает внимания, а если и обращают, то знают только одно: «Нельзя». А некоторые даже сердятся, ругаются.

Наконец, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, я вышел на улицу. Только тут обратил внимание, что улицы Красной мечети красивей, чем в нашей деревне, похожи на городские улицы. Оказывается, довольно большая татарская деревня. Но сейчас меня ничто не интересует, я смотрю на людей. Их полным-полно на улице. Очень много военных. И конных, и пеших. Встречаются женщины с вёдрами и коромыслом. Встречаются и довольно старые мужчины. А знакомых нет. Как видно, очень уж далеко, в чужие места я попал.

Тем не менее, мои поиски оказались не напрасными, навстречу мне попался дядя Пётр. Тот самый добрый чуваш из Зиргана.

– Здоро-ово, дядя Пётр, ты тоже здесь?

– Три дня уже. А ты что тут делаешь?

Рассказывая о своих обстоятельствах, расслабившись, как перед родным отцом, я, кажется, даже всплакнул немного. Дядя Пётр задумался. Помолчал немного и, как бы придя к какому-то решению, сказал вдруг:

– Идём.

Прошли недалеко. Дядя Пётр свернул к воротам какого-то большого красивого дома.

– Ты не говори ничего, ты только плачь! – сказал он мне.

Мы подошли к одному офицеру, который во дворе отдавал конным солдатам какие-то распоряжения. Дядя Пётр сняв шапку, обратился к нему. То ли он оказался его знакомым – офицер тут же обернулся к нам. Незлобиво что-то сказал. Дядя Пётр что-то начал говорить ему умоляющим голосом. Говорит и показывает в мою сторону, всякий раз, как показывает, офицер смотрит на меня. А я, как велел дядя Пётр, плачу. Стараюсь казаться возможно более жалким ребёнком. Хотя мне уже двенадцать, мне нетрудно казаться жалким ребёнком, я был не по возрасту маленького роста и худой. Когда, бывало, сниму рубашку, мама говорит: «Ты как освежеванный заяц, сынок».

…Я начал с хитрости, но, видно, душа переполнилась – расплакался по-настоящему, я рыдал и слёзы лились ручьём…

Очевидно, переборщил:

– Что ты плачешь? – сказал офицер – Ты же большой!

Странно, сказал не сердясь, а таким голосом, как будто старался успокоить. Рыдая, я стал рассказывать о себе. И о том, что меня увезли далеко, хотя я пришёл только подежурить, и о том, что недопечённый хлеб мамин остался в печке, и что я голоден, раздет-разут – объяснил, как сумел…

То ли наша «хитрость» удалась, то ли офицер попался такой добрый – дело удалось: выписали пропуск. У дяди Петра, оказывается, телеги нет. Он ещё в Зиргане нарочно испортил телегу. Дескать, избавится таким образом от подводы: нет, мол, арбы. Как бы не так, избавят тебя! Распрягли усталую лошадь возчика, приехавшего из другой деревни, забрали у него телегу и впрягли дошадь дяди Петра. А у меня своя арба. Мы действовали быстро. Впрягли Турата коренником, вороную кобылу дяди Петра – пристяжной и выехали среди бела дня.

Дядя Пётр оказался повидавшим жизнь, осторожным человеком. Полагая, что если схватят в другой деревне, то этот пропуск нам не поможет, он свернул с основной дороги.

Мы ехали изумительно красивой и тихой, заброшенной всеми дорогой. Хотя всё моё богатство составляли старый мамин бешмет и маленький пустой мешок, я не страдал от голода. У дяди Петра есть полкаравая хлеба, когда ел сам, он и мне выделял порцию. Даже табак свой не жалел.

Помню, мы остановились отдохнуть на лужайке, окружённой со всех сторон густым, дремучим лесом, возле удивительно мелодично, еле слышно журчащего ручейка. Пустили лошадей пастись на буйно растущую сочную траву. Умылись родниковой водой, такой чистой, что её и не видно, если зачерпнуть в горсть. Потом ели хлеб, макая в эту же воду. Ах, какой это был вкусный хлеб! Ничем его не заменить, ни с чем не сравнить. Это невозможно объяснить словами. Это может испытать только человек, которому посчастливится поесть его вот в такой обстановке, макая вот в такую родниковую воду. После такого вкусного перекуса дядя Пётр достал из кармана посконных штанов свой кисет с табаком. Оторвав кусочек от завёрнутой вместе с кисетом бумаги, положил на губу, потом, посмотрев на меня, на мгновение задумался и спросил:

– Будешь курить?

В отношении курева я не был совершенно безгрешным. Когда оставались одни, вдали от родительских глаз, мы вместе с мальчишками любили подымить. В зимнее время надёргаем из шапки пеньковый охлопок и курим его. Годятся и мягкие стебли камыша, которыми затыкают щели в хлеву. Срежешь длиной с папиросу, подожжёшь с одного конца и тянешь с другого. И бумаги не надо. Получается отличный дым. В летнюю пору, гуляя на берегу Идели, растираем заячий помёт. Получается по виду точь-в-точь табак. Дымим, скручивая разные листья, травы. Особенно похожи на настоящий табак листья подсолнечника. Рассказывают, что его даже примешивают для продажи к настоящему табаку. Но мне ещё не приходилось курить настоящий табак. А покурить хочется. По тому, как я с улыбкой, не зная, что и сказать, отвернулся в сторону, дядя Пётр понял моё желание – и мне протянул бумажку.

– На-ка, закури. Поднимает настроение. Очень хорошо бывает. И отхаркивание вызывает…

Если бы не эта последняя фраза, я, возможно, и забыл бы его слова. Но что хорошего, интересно, в том, что отхаркивание вызывает? Для меня это было очень странно. Даже чуть не вызвало отвращение к табаку. И всё-таки я не сдался. Не зря, наверное, поётся:

Вкус табака – вкус мёда пчелиного,

Парень, курящий табак – любимец девушек красивых.

Взял. Завернул. Зажёг. Затянулся. Как следует пустил струю дыма.

– Хе-хе – сказал дядя Пётр, – не умеешь курить, зря тратишь табак.

Балуясь самодельным табаком из разных трав, я научился выпускать дым и через нос.

– Я и так умею курить, – сказал я и выпустил дым через нос.

– Надо проглатывать его! – сказал дядя Пётр. – Вот так. – Он сильно разжёг свою папиросу и, глубоко вдохнув, проглотил дым, ни капельки не выпустив наружу. – Видел? Если так не курить, что толку от папиросы?

Только после нескольких слов у него изо рта начал появляться дым. Давно я завидовал таким, умеющим разговаривать, подолгу выпуская дым. Хотя, куря траву, я и пробовал это делать, не сумел добиться желаемого успеха, дело кончалось тем, что я начинал кашлять, задохнувшись от дыма. Может быть, теперь получится, когда табак настоящий?

Я втянул дым, опасливо, в меру. Стараясь не выпускать наружу набившийся в рот дым, хочу вдохнуть… Только какой там вдох! Дым заполнил мне глотку, я, задыхаясь, закашлялся. Дядя Пётр что-то говорит мне, смеясь, а я ни слушать его толком, ни понимать не в силах. Тут же у меня закружилась голова и противно затошнило. Стоять на ногах не осталось сил. Повалился на землю. Думал, помираю. Поклялся про себя, что если не умру на этот раз, то уж никогда в жизни больше не возьму в рот табак.

Дядя Пётр по-своему успокаивает меня:

– Ничего, – говорит, – пока только учишься, так бывает, как научишься – ерунда!

Однако я не спешил учиться. Я не брал в рот папиросу, пока совсем не вырос, пока не приехал в Казань, да и там, пока не приглянулась мне девушка, продававшая в киоске папиросы.

Отличный человек оказался этот дядя Пётр. Он знал не только глухие дороги в гуще бескрайних лесов в такой дали от Зиргана, но и чувашские деревни тех краёв. Не только знал – в некоторых деревнях у него были и знакомые, друзья. В тех деревнях мы не только ночевали, но и гостили, угощались.

Когда прошло дня два или три с того времени, как вышли в путь, мы доехали до русской деревни под названием Кулан. Сказали, что дальше ехать нельзя. Это была деревня, окружённая лесами, не очень далеко от Агидели. А через Агидель, говорили, нельзя переходить ни в ту, ни в другую сторону. На этой стороне – белые, а на той – красные, и день и ночь идёт перестрелка, здесь проходит линия фронта. Значит, для того, чтобы вернуться в Зирган, нам надо перейти не только через Агидель с её разрушенным мостом, но и через линию фронта.

Дядя Пётр не растерялся. Оказалось, что у него и в Кулане есть знакомые. Мы остановились у одного из них. На другой же день дядя Пётр нашёл себе напарника, и они, нанявшись к кому-то, принялись распиливать брёвна на доски. Я с двумя лошадьми должен был целые дни проводить в лесу. Только с сумерками я возвращаюсь в деревню, а на следующий день, чуть свет, опять отправляюсь в лес.

Однажды вернулся я так из лесу и, подкрепившись остатками супа, забрался и лёг на свою арбу, стоявшую под навесом. Подо мной сено, на мне – тот самый старый мамин бешмет. Только я начал засыпать – кто-то расталкивает меня.

– Это ты, Мирсаяф? – говорит. – Что ты здесь лежишь? Вставай, пошли!

Я узнал его по голосу.

– Ахмай? Откуда ты взялся?

Этот неугомонный мальчишка, оказывается, так же, как в тот раз, когда ушёл с красными на нашей подводе, опять уехал вместо кого-то с обозом, на этот раз с белыми.

– Ладно ещё, отпустили.

– Отпустят, как же! Я убежал.

– Как?

– Пока не было на месте часового, выехал в калитку верхом на лошади – и айда!..

– А арба?

– Что – арба, была бы лошадь, а арба найдётся…

Значит, этот шайтан и в тот раз так же ушёл, оставив нашу арбу, – подумал я про себя. А ведь отцу сказал: отобрали, мол. Разве ему жаль чужую арбу?

Ахмай, оказывается, хотел вернуться прямо в Зирган, но не найдя способа перейти через фронт, задержался на усадьбе Бахтияра. Услышав про дядю Петра, зашёл сюда, чтобы повстречаться с ним. Приходит, а здесь вместе с дядей Петром и Мирсаяф!

– Пошли в усадьбу, – говорит, – там половина Зиргана!

Душой и я был уже там. Только я не спешил уходить, на ночь глядя.

Наутро, когда мы встали, дядя Пётр уже ушёл на работу, и лошади его в конюшне уже не было.

– Поесть найдётся? – спросил Ахмай.

– Не знаю, – сказал я. – Раз уходим, будут сегодня кормить или нет? А в дорогу и кусочка нет.

– Деньги есть?

– Нет.

– Мешок?

– Есть.

– Тогда пошли.

Не успел я спросить «Куда?» – как позвала хозяйка.

– Эй, робята, идите кушать!

Дядя Пётр её попросил, или сама догадалась, хозяйка поставила перед нами сваренную в горшке кашу и кринку кипячёного молока. Для нас это была не просто еда, а богатое угощение. Ахмай не только был мастер поговорить – он и русский знал хорошо. По всем правилам поблагодарил хозяйку. Хозяйку это, должно быть, ещё больше растрогало – сверх такого щедрого угощения она ещё положила на дорожку в мой мешок и краюху хлеба. Я тоже, как умел, стал благодарить её. Пора было отправляться в путь.

– Не будем торопиться, – сказал Ахмай. – Куда пойдёшь с этим кусочком хлеба?

– ?

– Заверни его вон в свой бешмет, спрячь в сене, бери свой мешок, сходим за хлебом.

– Куда?

– Христаради.

– Иди ты!

– Чего ты боишься, дурак?

Попрошайка в моём представлении был самым несчастным, самым падшим человеком. Мамино воспитание. Да, мне казалось, что лучше умереть, чем дойти до этого. Видя, что Ахмай так просто смотрит на это дело, я задумался. И правда, кто меня тут знает? Тем более, вдвоём с Ахмаем… И всё же мне не хотелось сразу соглашаться.

– Не надо, Ахмай, не буду просить милостыню.

– А кто тебе там приготовил еды? Не бойся, не воровать идём. На свете и так много хороших людей. Пошли…

Действительно, шустрым мальчишкой оказался этот Ахмай. Как только войдём в какой-нибудь дом, не смотрит, есть там кто-нибудь или нет – снимет кепку, наскоро перекрестится и крайне жалобным голосом начинает просить:

– Подайте христаради…

Как не боится? Я не смог бы. Просить ещё куда ни шло, но креститься! Хоть убей, у меня не поднялась бы рука.

Ахмай не напрасно говорил, что на свете много хороших людей. Ни в одном доме нам не отказали. Некоторые давали даже не кусочек, а целую четверть каравая. В одном доме даже посадили за стол. Поставили перед нами горшок с горячим супом. В жиденьком бульоне мелкие-мелкие рыбёшки… Плавают, как живые, не зацепишь ложкой. Боясь показаться жадным, хлебаю большой деревянной ложкой только бульон, закусывая хлебом. Наконец, попалась и одна рыбка. Поймал я её и сразу перестал есть. Лучше бы не попадалась. Дело в том, что это оказался кезим. Кезим – мелкая, мельче пескаря рыбёшка. Она большей частью встречается в маленьких речушках. Встречается и в мелких местах Агидели. Если он попадается при ловле пескарей, мы его с бранью убиваем. Так, по виду и не уродливая рыбка. Тёмно-желтоватая, мягкая, блестящая тварь. Только считается, что она несъедобна. Может быть, поэтому она кажется нам несимпатичной и даже противной. А русские, говорили, её едят. Оказывается, верно.

Суп потерял вкус. Я положил ложку и сижу, не зная, что делать. Смотрю на Ахмая, а он, знай, наворачивает. Рыбёшка ли попадётся – ест всё подряд. Мне почему-то показалось это забавным. Не удержавшись, я фыркнул, рассмеялся.

Вот тебе и нищий мальчик!

Хозяйка, жалостливо наблюдавшая за нашей едой, удивилась. Ахмай тоже, перестав есть, сердито посмотрел на меня. Мне и самому стало неудобно. Но удержаться от смеха было трудно. Я испортил дело. Уверенный в том, что нас сейчас всё равно выгонят из этого дома, встал и вышел из-за стола. Но получилось совсем не так, как я ожидал. То, что я, как дурак, засмеялся в совершенно неподходящий момент, по-видимому, вызвало у хозяйки ещё большую жалость. Посмотрев на меня, она утёрла слёзы и вручила целую четверть пшеничного каравая.

Хотя у нас не было ни копейки денег, ни крошки хлеба, думаю, что это попрошайничество не было следствием нашей крайней нужды, даже тогда я не считал это нищенством. Случилось это лишь потому, что я не смог противостоять Ахмаю. И всё-таки я, кажется, в некоторой степени понял, что такое попрошайничество. Не зря мама считала это самым большим позором. Оказывается, к нищенству можно очень быстро привыкнуть. Народ сам приучает. То, что никто не отправляет с пустыми руками, придаёт азарта, разжигает жадность. Кто что даст, интересно, сколько даст? Не даст ли кто-нибудь и деньгами? Разжигается любопытство, даже увлекаешься. Из собранных кусков начинаешь отбирать те, что повкуснее… Старание показать себя как можно более жалким, горячие слова благодарности тому, кто подал милостыню, очень скоро приобретают фальшивый оттенок. Эта благодарность становится не выражением почтительности к тому, кто желает тебе добра, а насмешкой над ним.

Может быть, потому, что я почувствовал это, совсем ещё молодые и здоровые люди, избравшие нищенство своим ремеслом, никогда не пробуждали у меня чувства жалости, а только вызывали ненависть. А сейчас тем более…

На основе опыта Ахмая мы ушли подальше от дома, где сами остановились, на другой конец деревни. За час-другой мы уже вернулись, наполнив свои мешки. Собранные куски хлеба мы вывалили на мамин бешмет, затем, отобрав куски получше, посвежее, повкуснее на вид, сложили обратно в мешки, а чёрствые, неприглядные отдали Турату. Прежде чем выйти из деревни, остановились возле дяди Петра. Он стоял на толстом длинном бревне, положенном поперёк двух высоченных станков, а его напарник – внизу. Распространяя вокруг аромат сосны, распиливают бревно на доски.

– Дядя Пётр, мы поехали, будь здоров!

Для двух пильщиков в мокрых от пота посконных рубахах это был повод для передышки. Они прервали работу. Дядя Пётр тоже спрыгнул на землю. Пила осталась висеть на своём месте, зажатая бревном. Молча свернули цигарки. Дядя Пётр вынул своё огниво. Эх, его огниво!

Наверное, потому, что не стало спичек, в те годы в народе распространилось использование огнива-кресала. А для мальчишек они были не столько предметами необходимости, как интересными игрушками. Наверное, немало нашлось мальчишек, которые научились курить только из интереса к высеканию огня кресалом. Габдрахман сделал было и мне огниво из стальной спинки косы. Только моё, как ни мучаюсь я, чиркая кресало – сто потов вышибет, а огня нет.

Дядя Пётр, помахав в воздухе с одного удара загоревшимся трутом, зажёг цигарку. Глубоко затянувшись и понемногу выпуская дым, протянул огонь товарищу. Лишь после этого он ответил на наши слова прощания.

– Счастливого пути, сынок, – сказал он. – Езжайте, там тебе хорошо будет с односельчанами татарами… Поел на дорогу? Дали поесть?

– Всё хорошо, спасибо.

– Ахмай для тебя хороший товарищ.

– Ничего, дядя Пётр, – сказал Ахмай. – Не пропадём! – Ещё и по-чувашски что-то добавил.

– В хуторе голодными не будете. Там можно насытиться, даже слизывая мельничную пыль…

3. Хутор Бахтияра. До боли родные места. Баня. Белые ли это? Сэхэр. Никак, я украл лошадь? Турат

За горой Зиргантау протекает небольшая речка. Её называют Зирганкой. Она течёт вдоль подножья горы и сворачивает к западу. Затем течёт к долине Агидели. Однако очень часто, не сумев донести воды до Агидели, прерывается, пропадает. Причина: за горой Зиргантау её запрудили, соорудили мельницу. Плотина открывается только тогда, когда работает мельница. Видно, мельница не может работать беспрерывно.

Хозяин мельницы – русский по имени Егор. Но татары это место называют хутором Бахтияра. Хутор на удивительно красивом и тихом месте. Со всех сторон – лес. Рядом – поросшая лесом довольно высокая и крутая гора. Под горой, в тени зарослей ольхи, черёмухи, калины – Зирганка с чистейшей водой. В этом месте она с журчанием течёт, не прерываясь. Чуть выше раскинувшаяся довольно большим озером запруда. У пруда, недалеко от мельницы, дом Егора. С ним по соседству – хозяйство Бахтияра.

Когда мы с Ахмаем подъехали, хутор был полон зирганцев, которые, оставшись за линией фронта, не могли вернуться в деревню. Многие, как и я, остановились тут, возвращаясь с обоза. Немало и таких, которые отправились в лес или на мельницу и не успели вовремя вернуться.

Среди приехавших на мельницу был и мулла Гиният, он раздавал оторванным от родной деревни людям муку. Выделил долю и мне. Не забыл и предупредить: мол, если будем живы-здоровы, уплатите, когда вернёмся домой. Вообще, эта группа людей, состоявшая из людей разных слоёв населения, разной национальности, даже вон с муллой – жила своего рода лагерем. Хотя эти места считались территорией белых, военные здесь появлялись редко, и никаких органов власти не было. Может быть, понимая созданные временем условия, а может быть, опасаясь гнева людей труда, вынужденных бездельничать, и Егор, и Бахтияр хорошо к ним относились: и посуды не жалели для тех, кто хочет вскипятить чай или ещё что, и лепёшку испечь тем, кто просит, не затруднялись, и освободившиеся амбары или сараи держали открытыми, чтобы люди могли укрыться от дождя или переночевать…

Нашим основным занятием в течение всего дня было пасти лошадей. Встанем рано утром и направляемся к нашим лошадям – к пустынному, довольно далеко находящемуся от усадьбы уголку леса, к поляне у подножья горы. Трава отличная, опутанные лошади далеко не уходят. Быстро отыскав их, напоим и опять пускаем на траву. А сами, выбрав красивую поляну, где и солнца, и тени достаточно, собираемся все вместе. Я влился в группу мальчишек. Близких знакомых не было. Вдобавок и Ахмай через день-другой исчез куда-то вместе со своей лошадью. (Я подумал, что этот отчаянный мальчишка опять, должно быть, отправился в Зирган через линию фронта. Может быть, и на самом деле так было. Но больше я его никогда не встречал.)

Кстати, я говорю мальчишки, но это были подростки, по крайней мере, лет четырнадцати-пятнадцати. Мне приходилось, большей частью, слушать то, что они говорили. Но мы там не только слушали разговоры. Здесь были умелые ребята, которые могли вырезать из дерева и плести из ивовых прутьев или лыка молодых липок разные поделки. У одного из таких я научился плести кнут. Сдерёшь кору молодой липы, счистишь верхний чёрный слой, разделишь на узкие ленты. Из лент плетёшь кнут или плётку. Легче всего плести из четырёх. А когда научишься, ничего не стоит сплести из шести или восьми лент. Можно сплести даже из двенадцати. На вид получается точь-в-точь кожаный ременной кнут (в те годы в руке у кавалеристов всегда была такая плётка из белого сыромятного ремня). А если ещё вымажешь дёгтем!.. Эх, если вернусь живым-здоровым домой, удивил бы товарищей, сплёл бы им тоже…

Только когда мы вернёмся? Соскучился по деревне. Очень соскучился.

– Эх, посмотреть бы сейчас на Зирган хотя бы издали!..

Это сказал не я, а другой мальчишка. Можно сказать, что прочитал мои мысли! Я сам не заметил, как тоже вздохнул: «Эх!»

– Подумаешь, какое дело! – спокойно произнёс один из взрослых дяденек. – Поднимитесь на гору и смотрите!

– В самом деле!..

Мы – три-четыре мальчика – пошли на гору. Тот дядя крикнул нам вслед предостерегающе:

– Смотрите, будьте осторожны! С той стороны наблюдают в бинокль. Как бы не пристрелили, приняв за белых разведчиков!

Гора довольно крутая, на нашем пути – беспорядочно растущие деревья, под ногами крупные и мелкие камни. Они при каждом шаге съезжают с места, движутся. Что всякие колючие растения – куда ни шло, но то и дело встречаются и змеи. То гадюка, то медянка. Змеи – одна другой ядовитее. А мы – босиком… Но никакой трудности, никакой усталости не чувствуем.

Вообще, чем подниматься спокойно и долго пологой дорогой, мне гораздо больше нравится взбираться на кручу. Особенно приятно подниматься среди диких деревьев и камней тропами, которые нашёл сам, которые не знали ноги человека. Стремиться ввысь, напрягая не только ноги и руки, не только всю мускулатуру, но и всю силу ума и находчивости, – само по себе наслаждение. Видя, что с каждым шагом ты поднимаешься всё выше и выше, что всякий раз, как обернёшься назад, перед взором открываются всё большие просторы, с каждой секундой появляется всё больше и больше разных деревень, дорог, лугов, рек, озёр и долин, – видя всё это, душа наполняется радостью. Не чувствуешь никакой усталости, даже наоборот, чем выше поднимаешься, тем легче становится дышать, словно вливаются в тебя новые силы.

Это ещё когда просто так поднимаешься на любую гору, в любое время, лишь для того, чтобы унять бьющие через край силы молодости, просто так, без всякой цели. Но если перед тобой стоит какая-то определённая цель!..

В тот день передо мной была святая цель: я иду повидать родную деревню, которую, казалось, не видел больше года, хотя прошло не больше месяца с тех пор, как я выехал в путь. Село, которое и недалеко, если считать вёрстами, но путь в которое закрыт, даже близко подойти нельзя!

 
Час, как месяц, месяц – с год!
Вот как стосковался…
 

Кто придумал эту песню?!

Наконец мы добрались до вершины протянувшегося к югу крыла Зиргантау. Это не самая высокая вершина. И всё-таки при виде открывшейся перед взором картины всё моё тело приятно бросило в жар, до мурашек в корнях волос, на глазах выступили сладкие слёзы. Вон он – Зирган! Разлёгся как на ладони. И разве только Зирган? Текущая извилистой лентой Агидель. И Биргидель, и Аргидель! Всё перед глазами – начиная с тех мест, где они разлучаются, до того самого места, где они вновь соединяются. Берёзы вдоль большой дороги, разделяющей село на две части. Сверкая, как серебряная серьга, между Мелеузской и Юмакской дорогами расстилается озеро Ратат.

Озеро Ратат!

Недели за полторы-две до того, как я уехал, попав в этот злополучный обоз, произошёл один случай, сильно встревоживший моих родителей. Отправился я под вечер треножить коня: как обычно, я должен был пустить его неподалёку, на берег Биргидели. По пути встретились погонявшие лошадей мальчишки, позвали и меня.

– Куда идёте, на Аръяк?

– Нет, на Ратат…

«На Ратат» – это значит на тот поросший кустами луг внутри водного кольца, образованного кривым, похожим на серебряную серьгу, озером. Прекрасный летний вечер. Я взял да и отправился с ними.

Идти в ночное – это не просто самому переночевать подле пасущейся на лугу лошади и утром вернуться домой. По-моему, прежде всего, это для всяких мальчишек, для молодёжи значит выйти на природу и развлекаться: петь и плясать под гармошку, разжечь огромный, как стог, костёр, сидеть возле него, рассказывая сказки, загадывая загадки. И на этом дело не кончается. Здесь слышишь всё о девушках деревни – и плохое, и хорошее, здесь рассказываются всякие сплетни о той или иной семье. Под звонкий смех на лугу сочиняются баиты, создаются новые песни. Вдобавок к этому, много внимания уделяется всяким состязаниям, проявлению храбрости, мужества. В этом деле бывают и перегибы. Иногда обычное состязание в силе превращается в настоящую драку. Как правило, если дерутся равные по возрасту мальчишки или парни, их не разнимают. Если же один излишне разгорячится и начнёт хвататься за нож или дубину или потянется за каким-нибудь железным предметом, это пресекают. Ну а руками и ногами, зубами и ногтями пользуйся, сколько хватит сил и способностей, ругайся, как только сумеешь или повернётся язык, – никто не вмешается, пока окончательно не выяснится, кто побеждённый, а кто победитель.

Если не нападут на меня самого или не понадобится выручать кого-нибудь из близких друзей, попавшего в трудное положение, я лично не был из любителей подраться.

Но смотреть на дерущихся я любил.

Если борьба честная, и если вдобавок есть и добровольные арбитры, пресекающие запрещённые приёмы, для молодого человека, я думаю, в драке особого вреда нет. Но вот иногда в ночном приходилось быть свидетелем озорства, граничащего с преступлением. Два-три парня побойчее исчезают и возвращаются с ворованными лакомствами. Самым простым и невинным считается надёргать в поле горох. Притащить круги подсолнуха, украсть в чьём-нибудь огороде какие-нибудь овощи или плоды, вроде огурцов, моркови, дыни-арбуза, или накопать картошки, чтобы испечь в золе – и такие проделки не считались слишком большим грехом. Некоторые доходили даже до такого злодейства, что придя среди ночи в деревню крали с насеста курицу или, спустившись к кому-нибудь в погреб, вытаскивали сметану прямо с горшком, даже вынимали соты с мёдом из улья. Хотя сам и не проявляешь активности в этом деле, но если угощают, приходится отведать осквернённой пищи. А если откажешься, тебя могут почесть за ябедника.