Текст книги "О вчерашнем – сегодня"

Сколько военных обозов проехало по этой дороге! Мало ли крови пролито на этой дороге? В войнах! При встрече с разбойниками с кистенём в руке! Видела она и идущих этапами арестантов в оковах. О пеших путниках, в поисках работы проходящих и в одну сторону, и в другую, несущих в маленьких котомках за спиной бремя больших невзгод, и говорить нечего.

 
Я видел сам, как пыль большой дороги
пред взором моим поднялась,
Но понять не успел, не заметил,
как юная жизнь пронеслась…[33]33
  Слова из татарской народной песни «Пыль большой дороги».


[Закрыть]
 

Сколько ни пиши о большой дороге, воспетой в песнях, сказках и легендах, о её значении для народа, о её безобразных и прекрасных сторонах, всего не пересказать. А ведь, как говорит наш поэт Шаукат Галиев, кто-то её проложил! Разве не изумительно, если вдуматься?

Сколько земли пришлось перелопатить для этого, сколько камней, песку и земли натаскать? И всё ведь только руками. Какая в то время была техника? – Лошадь, арба да железная лопата. Сколько творческих сил, сколько ума, сколько воли, сколько опыта неизвестных людей потребовалось для того, чтобы такими примитивными средствами одолеть гигантскую стройку, способную в течение веков служить стране, народам, восхищать людей своей красотой? Может быть, в соответствии со временем здесь решающее место занимали кнут, розги, безжалостные, жестокие законы? Как бы то ни было, это – гигант, созданный народами России. А мы, когда заходит речь о старой России, любим большей частью хулить её, представлять как нищую. Как можно не замечать сотворённые народом великие богатства? И хотя речь идёт о дороге, но ведь она создана не только для того, чтобы топтать её ногами?..

Вон ведь, какая красивая, какая ровная, какая широкая!..

Но таков уж, видно, человек, что он не может уместиться на любой, самой широкой дороге. Считая центральную каменную дорогу жёсткой, проложили другую, колейную дорогу, снаружи, за берёзами. В сухую погоду, хотя и поднимая клубы пыли, ездят по той, боковой дороге. Такая дорога местами довольно далеко отходит от берёз. Если ты неопытный человек, то даже усомнишься: постой, мол, а не оторвался ли я от большой дороги? Но напрасно. Она опять подходит к берёзам. В тех местах, где надо пересекать реку или яму поглубже, она вынуждена возвращаться на главную дорогу, на надёжный каменный мост.

Мы тоже едем по такой дороге. Слева от нас – берёзы. Справа расстилается хлебное поле. За ним – Агидель. Её не видно, видны только расположенные на её берегу башкирские деревни: Сабаш, Юлдаш, Нурдаулет, Муса, Алакай, ещё дальше них – поднимающиеся за Агиделью горы Зиргантау, Юрактау, леса… А впереди, пока вдали, возвышающаяся, как зазимовавший стог, гора Тратау.

Говорят, что Стерлитамак расположен напротив вот этой Тратау. Тратау видна не только из нашей деревни, но и подальше. Какая она, интересно, вблизи? Я еду, радуясь тому, что ведь и её скоро увижу вблизи. Настроение отличное. И рыжая кобыла весело шагает, высоко подняв голову, как бы говоря: не забывайте, что я породистая.

Вот нам навстречу, по той же дороге, по которой движемся мы, идёт подвода. На телеге сидят, свесив ноги, человек пять-шесть. В их руках издали видны обращённые дулами кверху винтовки. Приблизились. Видно, я увлёкся, слишком заинтересовавшись – забыл ведь, что надо уступить дорогу. Рыжая кобыла и не думает по своей воле свернуть в сторону. Только когда один из тех указал мне винтовкой, я дёрнул вожжу с правой стороны.

Один из вооружённых людей хотел сердито прикрикнуть, но увидев, что в кучерах мальчишка, а сзади, рядом с матерью, сидит девочка, которой можно дать восемнадцать, хотя ей всего тринадцать лет, гнев его, по-видимому, утих, он что-то сказал, засмеявшись. И остальные – одетые кто как, но почти все с приколотыми к фуражке или груди красными лентами – что-то говоря и пересмеиваясь, проехали мимо. Мама принялась поучать меня.

– Не зевай, когда навстречу едет тяжело нагруженный или с большим количеством людей воз, надо заранее уступать дорогу.

– Да знаю уж, забылся что-то. Кабы Турат был, он сам свернул бы в сторону. А эта рыжая кобыла какая-то гордая.

Правду говорят, что скотина бывает похожа на хозяина – отец, должно быть, сам так приучил Турата: стоило ему увидеть кого-нибудь едущего навстречу, как он сам заранее уступал дорогу.

Я и сам, кажется, вырос похожим на этого Турата, привык уступать дорогу каждому встречному человеку, и старому, и малому. Я и не замечал, что у меня есть такая привычка, на это обратила внимание моя Фаузия-ханум. Однажды идёт нам навстречу парочка – то ли парень с девушкой, то ли молодые муж с женой. Держатся под ручку, тесно прижавшись друг к другу, разговаривают о чём-то увлечённо, ничего не видя вокруг себя. Я, по своему обыкновению, оказывается, ещё издали уступая им дорогу, отклонился вправо. Тут моя Фаузия схватила меня за руку.

– Зачем ты спешишь каждому уступить дорогу, – говорит она мне, – если бы ребёнок был или человек постарше тебя – другое дело. Молодёжь ведь. Пусть они тебе уступают дорогу.

И правда. Эта привычка, видимо, сказывается не только в том, что я уступаю дорогу людям на улице – она даёт себя знать и в правилах моей жизни. И на это я обратил внимание лишь после того, как указали некоторые друзья. Дескать, я опаздываю в таких делах, как получение квартиры получше, издание своих книг, получение наград позначительней. Не знаю, насколько это верно, но не жалею, что я такой. Издать свою книгу за счёт задержки достойного произведения кого-нибудь из моих коллег по перу, или используя своё положение, получить награду, которая полагается кому-то другому, более достойному – боже сохрани от такого «счастья!» Слава богу, в своей творческой работе стараюсь не допускать что-либо, противное моим убеждениям, моей душе. Не скажу, что никогда не ошибаюсь, никто не свободен от ошибок. А идти на уступки против своих принципов, против совести, лишь бы уступить кому-то – такую уступчивость я считаю большим грехом. Правда, жизнь такова, что, может быть, иногда я и был грешен. Такое время, конечно, не можешь считать счастливыми днями своей жизни. Это самые тяжёлые минуты, проведённые в угрызениях совести…

Ах, эта рыжая кобыла! Вон ведь куда она увела. Ничего, кажется, я не оторвался от большой дороги. Вон, и берёзы на своём месте, и горы. Только горы Зиргана уменьшились и постепенно пропадают из глаз, а Тратау всё больше растёт, увеличивается. Линии, которые издали выглядят, как жерди на стогу, оказались глубокими оврагами, перерезающими гору с вершины до подножия. Я был вне себя от радости при виде каждой новой картины, развёртывающейся перед моими глазами.

– Мама, смотри-ка, на вершине Тратау белый-белый снег![34]34
  На вершине Тратау снег частенько лежал до середины лета.


[Закрыть]

– Перед собой смотри.

– А где же город, мама? Мы ведь уже доехали до Тратау.

– Ещё глаза проглядишь, пока доедем до Тратау…

Стерлитамак, оказывается, расположен в низине, не виден издалека.

И вот из-за высоких-высоких деревьев, густых-густых кустарников показалась протянувшаяся к небу высокая труба. Я и не подумал бы, что это труба, но из неё шёл дым. От изумления, будто бы в забытьи, успев только выкрикнуть: «Мать твою!..», я кубарем скатился на землю. Как на грех, оказывается, именно в эту минуту переднее колесо попало в выбоину, и телега наклонилась. Видя, что я, целый и невредимый, отряхиваясь от придорожной пыли, обратно взбираюсь на облучок, мама рассмеялась:

– Говорила ведь я, что у тебя голова закружится от изумления, когда увидишь город!

– Ничего подобного – колесо попало в ямку!

– Закружилась, закружилась твоя голова, прямо сознание потерял!

Её шутку подхватила и Марьям-апа:

– Даже ещё не город – одну трубу увидел, и то свалился от удивления!

Хохочут обе до упаду. Не забыли про это, даже когда приехали в город. Когда маленькая абыстай спросила меня: «Ну как, понравился город?», поспешили ответить за меня:

– Как не понравился! Ещё издали увидев город, упал от восторга.

Теперь смеются втроём. Вдобавок, любопытствуя, почему тут смеются, прибежали три их дочки. Рассказали ещё раз. И они принялись смеяться. Только терпи!..

Вот сейчас довелось подробнее ответить на вопрос: «Понравился ли мне город?» – Да, понравился. Стерлитамак показался мне совсем другим миром.

По прибытии, лишь только распряг лошадь, не заходя в дом, я вышел за калитку – на улицу, почти напротив – каменная мечеть. Каменная! Уже это было для меня поразительным явлением. Чуть дальше вправо по улице – фонтан.

Фонтан! Вот он какой, оказывается. Сказал бы дом, на дом не похож, сказал бы сарай – не похож. Построена такая круглая штука, похожая на большую копну. Крыша куполом, вроде как у церкви. Железная крыша, выкрашенная в зелёный цвет. А сама низкая, так что и мне можно достать рукой. Я не выдержал, подошёл взглянуть поближе. В три стороны расходятся три желоба. Вон как, значит, здесь воду не достают, опустив ведро в колодец с журавлём, а как насосом, качают с помощью рычага. Чистая, холодная, точно родниковая, вода стекает по деревянному желобу в ведро. Нарядно одетые городские женщины и девушки с вёдрами и коромыслами непрерывной чередой подходят и уходят от фонтана. Самое забавное – за водой пришёл один мужчина. Не ребёнок какой-нибудь – взрослый, усатый мужчина! С вёдрами на коромысле! И как только не стесняется? А городские и внимания на него не обращают. Никто и не смеётся…

Я тут же хотел отправиться вдоль улицы, город посмотреть, да мама позвала.

Что осталось у меня в памяти о доме Бадретдина-джизни: по винтовой лестнице, выкрашенной в жёлтый цвет, делая круг за кругом, поднялись на верхний этаж. Когда я пообвыкся, для меня стало интересной игрой, когда надо и не надо, подниматься и спускаться по этой лестнице. Сами хозяева живут на верхнем этаже дома, внизу – небольшой книжный магазин. Почему-то он не сумел оставить у меня неизгладимое впечатление. А так я вроде бы был из тех мальчишек, у которых загорались глаза при виде книги, бумаги, пера. Может быть, потому, что была летняя пора?

Сам Бадретдин-джизни появлялся очень редко. Старшая дочь Раифа, написавшая книгу «Ертанач», к тому времени уже была покойной. Был у них ещё сын-подросток. Мне запомнилось только, как он провожал нас при отъезде до большой дороги. Оказалось, что вскоре и этот умер.

Это был 1918 год. Самый сложный период революции. Наверняка, он повлиял и на Стерлитамак, и принёс большие перемены. Но я их не почувствовал. Может быть, потому, что видел город впервые, он мне показался великолепным. А в этом великолепном городе, оказывается, даже электричества не было. Помню лишь, с каким изумлением я любовался светом больших газовых фонарей. Короче, с моей точки зрения, жизнь в городе бурлила и кипела.

Когда вернулись в Зирган, первый вопрос отца был о рыжей кобыле. Ну как? Хорошо шла? Не уставала?.. Убедившись, что мы очень довольны лошадью, услышав и про то, как устроилась Марьям-апа, как поживают родные, проговорил: «Значит, всё слава богу. Только бы уж скорее времена успокоились». Соглашаясь с ним, вздохнула и мама.

И почему они всё время так тревожатся о нашем времени? Чем плохо наше время? Корова есть. Лошадей двое. Полон двор кур. Папа с нами, мама жива-здорова. Души не чают друг в друге.

Такое прекрасное лето. Школа давно забыта. Мы с мальчишками идём рыбачить на Агидель. Лишь только потеряют сочность такие вкусные травы, как дикий лук, свербига, щавель, кислица, гусиные лапки, уже готовы такие лакомства, как пастернак, стрелки борщевика и другие. На том берегу поспевает клубника. Мы даже не дожидаемся, когда почернеет смородина – хрупаем зелёной. Зубы сводит оскомина.

Как старший сын, я успеваю съездить с отцом также в поле и в лес. И полоть хожу, и на сенокос.

И вот когда жизнь протекала так приятно…

4. Дутовцы. Из страниц истории. Беда на беду

В тот день мы с папой с утра до вечера были в поле, вернулись домой только на закате. Я почувствовал в деревне какую-то тревожную тишину, у меня сжалось сердце. Мама не встретила нас шутками-смехом, как обычно. Даже ни слова не сказала.

– Что случилось? – произнёс папа.

– Боже упаси! – только и ответила мама.

По-видимому, не хотела при мне сказать, что произошло. Папа, по-видимому, поняв это, тоже не спешил расспрашивать. Молча принялся распрягать лошадь. Я повесил в сарае вожжи и кнут и побежал к воротам.

– Куда бежишь?

Мама задала мне этот вопрос таким тоном, что он прозвучал для меня не как вопрос, а как приказание: «Не ходи!»

– Я только на улицу, – сказал я. – Габдрахман ждёт…

Когда мы въезжали в ворота, я действительно, видел Габдрахмана, и даже, кажется, он дал мне знак выйти на улицу.

– От ворот никуда не отходи! – сказала мама.

– Я сейчас…

– Эх, бра-а-а-т, не видел ты, что тут было! – торопливо сказал мне Габдрахман. Глаза у него тревожные, голос испуганный, говорит полушёпотом.

– Что случилось?

– Белые пришли, брат! Белоказаки, конные. До смерти избили красногвардейцев, прямо посреди улицы.

– Да что ты?

– Избили и кинули в сарай. И сейчас ещё слышно, как стонут, пойдём, посмотрим…

Избитых людей, оказывается, затащили и закрыли в пустой сарай во дворе одного дома, осиротевшего после смерти хозяина.

В другие дни ворота этого дома всегда были полуоткрыты. А сегодня! Мы ещё издали увидели: у ворот двое солдат. Расхаживают взад-вперёд, похлопывая плётками по голенищам собственных сапог.

– Конные казаки, – прошептал Габдрахман.

Мне представлялось, что раз конные казаки, они всегда должны сидеть верхом на конях. А эти – на земле. И лошадей возле них не видать. На голове – картузы с красным околышем и круглым натянутым верхом. На плече висит сабля. Брюки и гимнастёрка ничем особенным не отличаются от простых, солдатских. Загнутыми кверху длинными усами похожи на стражников. Если бы не плётки в руках, то и не скажешь, что это конные казаки.

По-видимому, охрана была и внутри, за воротами. Что-то сердито сказав, глядя в ту сторону, казаки пошли прочь от ворот. Как только они скрылись из виду, с противоположной стороны улицы показался кто-то из деревенских. Должно быть, он жил далеко от нас – я не знал его в лицо. Подойдя к калитке, он остановился и огляделся по сторонам. Нас он то ли не заметил, то ли видел, да не взял в счёт – быстро повернувшись, зашёл в ворота.

Сразу было видно, что он не с добрыми намерениями на закате дня, озираясь по сторонам, прошмыгнул в этот жуткий двор. Мы с Габдрахманом, без слов поняв друг друга, пробрались через соседний двор к боковой стене сарая.

– Они вот здесь, – сказал Габдрахман.

Мы приложились ушами к кирпичной стене. Сначала ничего не было слышно. Потом донёсся тихий стон. В это время дверь отворили. Тишина… Пробирая мурашками тело, послышались глухие звуки ударов, стон. Такой душераздирающий, тяжёлый стон. Чует сердце: должно быть, очень стойкий человек – человек, способный не издавать ни звука, даже при очень сильной боли. Кажется, стон вылетает из его уст невольно, от невыносимой боли. По-видимому, избили его до потери сознания. Может быть, пинали в живот?.. Я не в силах был больше слышать.

– Идём.

Мы отправились в обратный путь.

– Мстит, – сказал Габдрахман.

– Мстит? Кто? Кому? За что мстит?

– Толстопузый науськал.

– Толстый Халим?

– Он самый.

Оказывается, когда избитых донельзя, потерявших сознание людей бросили в сарай, Толстопузый громко, на всю улицу, кричал:

– Пусть сегодня все, кто хочет мстить, отомстят! – Завтра мы этих коммунистов, тех, кто останется в живых, отправим в город. Тем, кто хочет, разрешается избивать всю ночь напролёт! – говорил он.

И тут мне Габдрахман рассказал, что проделывал этот человек.

Среди дня на деревню ураганом напал конный казачий отряд. Они появились со стороны Мелеуза. По большой дороге въехали прямо на большую улицу. Захватили Дом Совета. Среди них, говорят, были и жители Зиргана. Здесь, видимо, тоже кое-кто ждал их, готовился к встрече, одна группа вихрем влетела и на нашу улицу. Казаки, сопровождаемые какими-то людьми из местных жителей, принялись искать большевиков. Тех, кто оказался дома, выволокли на улицу и, избивая плетьми, пригнали к углу мечети. А здесь главенствовал Толстопузый. Глаза налиты кровью, в руке кусок кирпича. Собьёт человека ударом с ног и топчет ногами. Бьёт, пиная кожаной калошей в голову, в рот, живот и другие чувствительные места. В этом жутком деле ему помогал и сын. Габдрахман обратил внимание даже на то, что отец крепко прикрикнул на сына, увидев, что тот бьёт большевиков голой рукой:

– Побереги руки, дурак! – сказал он. – На, кирпичом бей! – и дал ему кирпич…

Я тихонечко вернулся и лёг. Видимо, времени прошло немного, никто не допытывался, где я пропадал. Долго не мог уснуть. Перед моими глазами возникал и не исчезал образ державшего в руке кирпич толстого человека с залитыми кровью глазами. До сих пор мне казалась странной только полнота Толстопузого. На остальное я не обращал внимания. А в тот день, стоило мне смежить ресницы, как у меня перед глазами встал во всей своей обычной одежде этот Толстопузый. Накинутый, не застёгивая пуговицы, чёрный камзол без рукавов. Чёрная тюбетейка, казавшаяся совсем крошечной рядом с большим мясистым лицом, украшенным жиденькой чёрной бородой и тонкими усиками. Полосатые штаны. Продёрнутая в них сделанная из лампового фитиля завязка свесилась, штанины засунуты за голенища сапог. Точь-в-точь изображение буржуя, наклеенное на стене в конторе!

Родители, оказывается, тоже не могут никак уснуть, я услышал, как мама прошептала: «Боже сохрани». Я прислушался повнимательнее.

– Если бы ты тогда по глупости записался… – шептала мама. – Как только Господь уберёг. Таки извели бы они и тебя. Боже упаси…

Отец ничего не отвечал. Через некоторое время мама опять что-то прошептала. Я не разобрал, что она сказала, до слуха моего донеслись только имена «Халим» и «Мулла Нурулла»…

Об этой ужасной трагедии в истории Зиргана пришлось много услышать и на другой день, и на третий, и после. Разъяснился смысл и того, почему мама упомянула имя муллы Нуруллы рядом с именем того толстого типа.

Оказывается, кто-то из стариков, не выдержав того, что среди бела дня почти перед мечетью совершается такое злодеяние, сказал:

– Братцы, это же выходит самоуправство, прежде надо было посоветоваться с муллой.

Толстопузый просто-напросто оттолкнул его.

– Чеши отсюда, подобру-поздорову, – сказал он. – Мулла Нурулла сам большевик! Его самого надо выволочь сюда да проучить как следует!..

И вот почему, оказывается, он «большевик». В те дни, когда в деревне установилась Советская власть, один торговец, говорят, советуясь с ним, спросил: «У меня есть ящик хорошего чая, боюсь, как бы не отобрали, что мне с ним делать, а?» Мулла, говорят, в ответ на это сказал: «Раздай беднякам – и всё тут, только благодеяние совершишь». Торговцу, как видно, такой совет не понравился, вон кому рассказал…

Ещё одна запомнившаяся деталь о тех днях. Среди первых появившихся в нашей деревне красногвардейцев был один очень молодой паренёк. Помнится, говорили, что ему не исполнилось и восемнадцати. В то время, когда группы белоказаков с кулаками и подкулачниками ходили из дома в дом, беспощадно вылавливая не успевших скрыться большевиков, он, говорят, оказался дома. Но его отец, не дожидаясь, пока придут его искать, схватил его за шиворот, и громко ругая, сам стал избивать сына.

– Я говорил тебе, малакасус! – кричал он. – Ты не слушался меня, вот теперь получай по заслугам!..

Видя, что его бьёт отец, другие не стали трогать. Некоторые только говорили:

– Так ему и надо! Так вот бывает, когда не слушаешься отца!

Отец его был, можно сказать, единственным из зирганских татар, кто выращивал овощи, вдобавок и зимой и летом занимался рыбной ловлей. Так как его огород тянулся вдоль переулка, ведущего к реке, в летнюю пору мне почти каждый день приходилось видеть его грядки с луком, а при удобном случае вместе с другими мальчишками, случалось, и забирался через плетень внутрь огорода. Описывая в повести «Агидель» переулок Беззубого Ибрая, я имел в виду вот этот огород. Однако не могу сказать, что сам хозяин огорода явился прототипом Беззубого Ибрая. Потому что я близко не знал его. Оказывается, было бы неплохо знать или хотя бы поинтересоваться и познакомиться позже. Оказывается, действительно, это был человек с очень своеобразным характером. Чего стоит хотя бы то, что он выращивал овощи в такое время, когда этим не занимался никто среди татар! Оказывается, был смысл и в том, что в такой опасный, кошмарный день он выволок своего сына на улицу и избил при всём народе: рассказывали, что он вот так собственноручно избил его не потому, что тот был красногвардейцем, а чтобы не отдать в руки беспощадной банды, которая могла убить или покалечить парнишку.

Это врезавшиеся в детскую память эпизоды, частью увиденные своими собственными глазами, частью услышанные своими ушами. Как я узнал позднее, история была следующая.

На волостном съезде по организации Советской власти одновременно с выборами в Зирганский сельсовет был организован и отряд Красной гвардии для сохранения в селе порядка, для укрепления только что появившейся на свет Советской власти. Создаётся специальная комиссия по сбору оружия и издаётся приказ: каждый, у кого есть огнестрельное или холодное оружие, должен немедленно сдать его в штаб Красной гвардии. В течение нескольких дней собирают сорок три винтовки, три револьвера, пять сабель и некоторое количество боеприпасов. Для обеспечения волостного Совета и отряда Красной гвардии нужны деньги, продукты, одежда. Нужны продукты питания, семена для бедняков, для семей погибших на фронте. Забота обо всём этом теперь лежит на Советах. На богачей, торговцев накладывается контрибуция. Для того чтобы найти и отобрать у кулаков излишки хлеба, создаются продотряды из красногвардейцев. Паровая мельница Клеменкова также передаётся в распоряжение этого продотряда. Его имение отбирают, земельные богатства делят между бедняками. Объявляются общественной собственностью также лесопильный завод и лесоторговая пристань этого помещика, который сам скрылся из деревни. Подобные же меры принимаются и по отношению таких людей, как владелец кирпичного и кожевенного заводов Фазулла-хаджи. На основе специального декрета ВЦИКа в начале июня организуется Комитет бедноты…

Эти меры, естественно, сплачивают слои сельской бедноты вокруг Советов. Активизируют их в борьбе против кулаков. Но богачи не желают сдаваться без всякого сопротивления. Враги революции поднимают голову. В оренбургских степях поднимаются белоказаки под командованием атамана Дутова.

В мае Дутову удаётся собрать довольно большие контрреволюционные силы. К казакам, выходцам из богатых и зажиточных слоёв, присоединяются кулаки, собравшиеся из южных районов Уфимской губернии. В их числе много беженцев из кулачества Зирганской и Мелеузовской волостей. Они собираются с помощью дутовцев возвратить свои утерянные земли.

Контрреволюционные силы, разгромив Советы в Оренбургской губернии, нападают на только что возникшие, ещё не успевшие окрепнуть молодые красные отряды и захватывают волость за волостью.

Стерлитамакский уездный ревком для подавления кулацких восстаний, начавшихся в различных районах Уфимской губернии, посылает имеющиеся в его распоряжении силы в помощь Красной Армии. Из зирганских красногвардейцев тридцать человек добровольно направляются в сторону Чишмы. Кулаки, конечно, видят, что силы отряда в деревне ослабели, об этом они тут же сообщают и дутовцам. В конце июня в деревне почти не остаётся вооружённых красногвардейцев. Белочехи с запада захватывают Стерлитамак. Как раз в эти дни дутовские отряды врываются в Зирган. Вместе с белоказаками возвращаются и прежде убежавшие из деревни кулаки.

Часть находившихся в деревне красногвардейцев под руководством начальника штаба Вдовина Никифора, присоединившись к проходившему в то время через Зирган отряду Калмыкова, была вынуждена отступить за Агидель. Валикей Яппаров и другие руководители тоже уходят с ними. Они направляются к Свердловску и, в конце концов, присоединяются к Красной Армии.

С приходом белых кулаки для установления в селе своей власти создают Чрезвычайную комиссию. Её председателем становится вернувшийся вместе с белыми помещик Иван Клеменков. В составе членов самые крупные богачи и из русских, и из татар.

Для приведения в исполнение их беспощадного и беззаконного суда, кроме вооружённых плётками и винтовками дутовцев, находятся и кулацкие палачи, вооружённые дубинами, кирпичами, вилами. В истории Зиргана хранятся имена около двадцати моих односельчан из первых красногвардейцев, расстрелянных врагом или погибших в жестоких пытках…

…Я всю свою жизнь не мог забыть мучительные стоны, доносившиеся через каменную стену. Всю жизнь перед глазами стоял образ настоящего кулака, прославившегося как убийца. Запавшие мне в голову через деревенские разговоры картины сложной борьбы, участвовавшие в ней люди не только не забылись – с течением времени оживали в моей душе, как будто я сам всё это видел, и постепенно принимали литературную форму. Запавшие в сердце в то время события возродились во мне, наконец, спустя сорок лет в виде драмы «Хоррият». Когда один из зрителей спросил меня: «Вы долго писали эту пьесу?» – я тогда ответил ему: «Восемнадцать дней». Действительно, я написал её в Доме творчества в Малеевке за восемнадцать дней. И тем не менее, я говорил неправду, в действительности же я писал её, оказывается, сорок лет.

В то время, когда в Зиргане хозяйничали дутовцы и присоединившиеся к ним белочехи, не произошло ничего, что оставило бы у меня добрые вспоминания. Люди как-то старались не встречаться друг с другом, да и когда встречались, не разговаривали вволю, а многие вообще не показывались на глаза. Прекрасные берега Агидели, полные ягод леса стали опасными местами. То и дело доходили слухи: мол, женщинам, ходившим в боярский лес за черёмухой, встретились дезертиры, либо других, мол, напугали солдаты, вылавливавшие дезертиров.

В эти тревожные дни в нашей семье случилось ещё одно печальное событие. Занедужила наша рыжая кобыла. Видя, что скотина хотя и не нагуляла особенно мяса, но чувствовала себя всё лучше и лучше, мы, было, радовались всем домом. Папа даже привёз на ней какой-то груз, собираясь ехать на Мелеузовский базар. Арба готова, осталось только попить чаю да запрячь кобылу. Перед выездом отец решил подковать её. Идти недалеко, кузница напротив. И стан для подковывания свободен. Через две-три минуты рыжая кобыла была уже привязана к стану. Наполнив воздух вокруг запахом палёного, кобылу быстро подковали. По-видимому, подковывание для животного было не в новинку – кобыла наша стояла спокойно. Отцу захотелось, по-видимому, воспользоваться случаем, он решил основательней полечить её язву на корне хвоста. По совету одного из умников, которые всегда торчали возле кузницы, открытую рану обильно полили карболкой. По-видимому, было очень больно – наша спокойная по характеру кобыла взбушевалась. Но станок не давал ей ни биться, ни пинаться, ни кусаться. Её стремление вырваться из тисков умники приняли за хороший признак: ага, мол, червям не понравилось лекарство! И несмотря на то, что кобыла чуть не разрывалась и издавала жуткие хрипящие звуки, из её раны выскребли какими-то железками червей и снова залили карболкой. У меня слёзы выступили на глазах при виде того, как мучается животное.

Наконец, перестали её мучить. Она не могла успокоиться и после того, как её вывели из станка. Каким-то пьяным шагом потащилась к нашему двору. Даже уже во дворе, словно бы не находя себе места, топчется на месте, дрыгая ногами, мотает головой. Папа попробовал протянуть ей хлеб – животное даже внимания на него не обратило. По-видимому, у неё не осталось сил стоять, то ли упала, то ли сама легла так неудобно. Вытянув в одну сторону все четыре ноги, лежа на боку, трётся брюхом о землю, не зная, что делать, даже подойти страшно. Вот она, вытянув шею, высоко подняла голову в сторону и с силой хлопнула о землю. Опять подняла, опять хлопнула.

Отец с мамой тоже стояли в растерянности, не зная, что делать. Когда животное начало биться головой о землю, отец принял решение:

– Нож! – крикнул он.

Мама, не сказав ни слова, в мгновение ока принесла нож. Это был тот самый оставивший в детстве метку у меня на носу нож с деревянной ручкой и источенным лезвием. Папа торопливо потрогал лезвие большим пальцем и вернул нож.

– Принеси бритву!

В ту же минуту мама сбегала за сделанной из косы широкой, с деревянной ручкой бритвой, которой папа подправлял себе усы и бороду.

Я уже тогда понимал, почему они так торопятся. Если скотина при смерти, стараются, по возможности, не дать ей подохнуть и успеть зарезать с молитвой до того, как она испустит дух. В таком случае у неё хоть мясо будет халяльным, то есть пригодным в пищу.

Успеть-то отец успел вовремя зарезать рыжую кобылу, но я не могу сказать, что мы поели её мясо. Не потому, что брезговали оттого, что была больная лошадь, нет, в еде мы таких вещей, как брезгливость, не знали тогда. И не потому, что она была слишком тощей. Самое трудное – не было условий для хранения мяса. Самая жаркая пора лета. На любом мясе мухи успевают моментально отложить яйца. Разделив на мелкие куски и посыпав солью, повесили на солнце. Но, то ли зная, что так не убережёшь, то ли считая, что эта пища не стоит сожаления, и папа, и мама не особенно старались сохранить мясо. Даже когда видели, что на мясо зарятся сбежавшиеся из соседних дворов псы, не обращали особого внимания, не ругались, если даже уволокут кусок-другой. И соседям щедро раздавали. Словом, так вот нежданно-негаданно и пропала наша рыжая кобыла. Опять мы остались с нашим давнишним Туратом.

Что ещё нарушало покой нашей семьи в этот период – так это отсутствие Марьям-апа. Направленная при красных на курсы в Стерлитамак девочка, когда пришли белые, ещё не вернулась. Родители всё время тревожились, как бы девочка не попала в беду в это смутное время.

Лето уже шло на убыль. Однажды, когда я утром проснулся, возле меня стоит мама. Рукой даёт мне знак, чтобы я не шумел. Что случилось?

– Твоя сестра вернулась.

– Где она?

– Да вон же.

Оказывается, лежит со мной рядом, у стенки в боковушке.

– Когда она вернулась?

– Не шуми, пусть спит.

– Разбудишь её так легко!

У Марьям-апа, действительно, был очень крепкий сон, она не просыпалась даже в тех случаях, когда, бывало, упадёт с саке на пол.

Тем не менее, на этот раз я почему-то невольно перешёл на шёпот.

Красоту Марьям-апа я впервые заметил в это утро. На белом-белом изящном лице сияет алый румянец. Тонкие чёрные брови. Губы ярко-красные. Блестящие чёрные волосы переброшены через плечи вперёд и вытянулись на груди двумя толстыми косами. А её белые полные руки… Если бы не спала, я не решился бы даже смотреть на неё. Кажется, и так-то не смог долго смотреть, и за это время я почувствовал, что моя сестра теперь стала зрелой девушкой, похорошевшей настолько, что стало тревожно за её безопасность. Родители, по-видимому, чувствовали это острее, чем я, в том году они никуда её не выпускали.