Текст книги "О вчерашнем – сегодня"

Гудок, словно восхищаясь своим звуком, выл очень долго. Даже после того, как досыта нагуделся и замолчал, взвыл ещё разок, как бы говоря: я ещё не задохнулся.

– Чтоб ты выл на свою голову! – произнесла мама. Больше ничего не сказала. Растерянно смотрю ей в лицо. При виде того, в каком жалком положении оказалась мама, мне захотелось плакать. Но всем своим существом чувствую: плакать никак нельзя. Маме будет ещё хуже. Заплачешь, если рассердится или даже побьёт – куда ни шло. А если и сама заплачет? Чу! Она пришла к какому-то решению. Передала вожжи мне.

– На, сынок. Гони лошадь, когда я скажу. На, держи кнут. Не жалей, крепко держи!

Вытащила засунутый в дрова топор. Хотела спрыгнуть с края ридуана на лёд, но остановилась. По-видимому, побоялась… Нет, оказывается, не потому, что побоялась, – начала стягивать с себя валенки. У неё были очень красивые чёрные валенки. Они были не только очень аккуратно свалены, но ещё обшиты по краям меховой каёмкой. Оказывается, эти валенки она принесла с приданым. Мама носила их только на выход и сумела сохранить красивыми в течение многих лет. Ну а теперь, когда они уже износились, кайма пообтёрлась и подошва подшита, начала носить их на каждодневную работу. Хотя снег ещё не выпал, но было уже холодно, и земля замёрзла, поэтому она и за дровами поехала в них. Зачем она их снимает? Не собирается ли уж босиком сойти на лед? Она, действительно, осталась босиком.

– Мама, что ты делаешь?

– Иначе нельзя, сынок…

И вот она уже спрыгнула на залитый водой лед.

– Отлично, – вроде бы радуясь воскликнула она, – оказывается, меня выдерживает.

Она пробежала вперёд и принялась вырубать топором лёд перед лошадью. Вырубая его с двух сторон так, чтобы уместилась телега, начала прокладывать дорогу… Я смотрю, поражённый. Перебегает то на одну сторону дороги, то на другую. Наступая на места, где нет воды, с треском отрывает прилипающие ко льду ступни… Ведь ей так много ещё рубить! Как она одна вырубит столько льда? Ведь она устанет…

– Мама, я тоже слезу!

– Сиди смирно! Держи свои вожжи! – Мама так резко выкрикнула эти слова, что мне и рта раскрыть снова не оставила возможности… Как я жалел маму в эти минуты!.. Нет, это и не только просто жалость, а сам не пойму… Безграничное уважение… Безграничная любовь… Какая-то отчаянная боль от сознания того, что я ничем не могу помочь ей!.. Я и теперь не могу спокойно вспоминать эту картину. Вот она, прорубив лёд с двух сторон на три-четыре шага, начала затем проламывать его обухом топора в середине, перед лошадью. Ещё не успевший стать особенно толстым, лед отпадает крупными кусками, но, подпираемые с двух сторон сплошным льдом, эти куски скапливаются на пути, не могут уплыть.

– Гони лошадь!

Я дёрнул вожжи, яростно закричал на лошадь.

– Но-о-о! – Вдобавок, размахнувшись изо всех сил, как только мог, ударил кнутом.

Лошадь поняла, в чём дело: сначала, поболтав в воде одной передней ногой, отогнала скопившиеся льдины. Сдвинутые с места, увлекаемые течением, они стали уходить под лёд. Лошадь, сделав три-четыре шага, остановилась, уткнувшись в ещё не сломанную ледяную преграду. Умное животное, действительно поняв, в чём тут дело, решило помочь маме или, может быть, у неё нестерпимо замёрзли ноги в ледяной воде – она принялась сама сбивать подковами перерубленный с двух сторон лёд. Увидев это, мама очень обрадовалась:

– Вот так, вот так, умная ты моя скотинушка!

Не знаю, сколько прошло времени, но когда мы пересекли – нет, не пересекли, а буквально перерубили – реку и вышли на свой берег, ещё не совсем стемнело. Я насилу остановил лошадь. Очевидно, она измучилась от холода, рвалась домой.

– Давай, мама, садись скорее!

Но мама не стала садиться на арбу. Ноги её покраснели, как голубиные лапки, в некоторых местах щиколотки даже посинели. Она поспешила скорее надеть валенки.

– Как ты вытерпела, мама? Наверно, очень замёрзли ноги?

– Ну, теперь уж слава богу, – отозвалась мама. – Ноги-то ноги, а боялась я только одного: выскочит, думаю, деревянный сердечник, и тогда беда!.. Ладно, ты держи вожжи, а я побегу.

Оказывается, зря беспокоилась мама. На следующий день Ахметша-абзы полдня провозился, вытаскивая сердечник и ругая себе под нос Набиуллу – что, мол, наворотил этот колдун: деревянный сердечник, уплотнённый клиньями, разбух в воде и стал только крепче.

И всё же нас это событие недолго огорчало. Главным была радость, что мы благополучно выбрались из этой беды. А то я очень боялся, что мама простудится и заболеет.

Вообще я не помню, чтобы мама когда-нибудь лежала больная. И всё-таки верно ли будет сказать, что она была очень крепка здоровьем? Случалось, что у неё временами очень сильно болела голова. Но поскольку она, хотя и постанывая, постоянно была на ногах, сама управлялась со своей работой, мы не считали это за болезнь. Однажды она заболела желтухой. Лицо, руки пожелтели. Белки глаз стали цвета лимона.

– Что с тобой, мама?

– Пожелтела от тоски по отцу вашему, – то ли в шутку, то ли всерьёз ответила мама. – А что? Разве вы не слышали, как поётся в песне: «Потоскуешь, пожелтеешь, вспоминая о любимом»? – Видя нашу растерянность, по-видимому, захотела успокоить:

– Хорошо ещё, не чёрная желтуха. А то она, говорят, смертельна.

Мы радовались. На самом деле, что бы мы делали, если бы была чёрная желтуха?

В нашей деревне жил фельдшер Галяви. Но мама даже ему не стала показываться, по чьему-то совету лечилась сама. Почистив белой глиной медный самоварный поднос, подолгу смотрелась в него, как в зеркало. Дескать, это снимает с лица желтизну. Вдобавок, по чьему-то совету, очень много ела чесноку. Так она терпеть не могла чеснок, но раз сказали, что это исцеляет, отказываться не стала.

– Уф, весь рот горит, как в огне! – жаловалась она, а сама ела.

Не знаю, какие ещё она применяла лекарства, но и эту хворь перенесла на ногах. Желтизна с неё спала, вернулась её прежняя красота.

Не так уж сильно голодая, и не настолько замерзая, чтобы запомнилось, пережили зиму. Когда наступили тёплые дни, поднялось и настроение. Мы завели собачку. С серой, как мышиная, шерстью и белоснежными лапами. Я хотел назвать её «Актырнак» («Белый коготь»), но мама не одобрила.

– Полна деревня Актырнаков, – сказала она, – лутчы (лучше) назови Белый ног (наверное, хотела сказать по-русски «белоногая» – Белоножка).

Раз уж сама мама посоветовала, мне тоже эта кличка понравилась.

– Ладно, пусть будет Белыйног!

Из Белыйнога он очень скоро превратился в Билнака.

– Билнак, на, на, на!

– Билнак, дай лапу!

– Билнак, взять его!

Быстро рос Билнак. Хотя он и не был породистым, но оказался по-своему очень умной собакой. То, что она умная помощница, я особенно хорошо увидел, когда пасли скот.

Да, в тот год мне пришлось походить и в пастухах.

Один торговец по прозвищу Благочестивый Арслан, сосед дяди Ахтяма, не знаю, один или в компании с кем-нибудь, выкупил из дальних деревень стадо коров. Резать их было ещё рано, да и отощали они, пока их перегоняли из такой дали, надо было откормить вначале, поэтому, по-видимому, наняли специально для них пастуха и пустили пастись на луга Агидели. Пастуху понадобился и подпасок. Кто-то из младших братьев отца, поговорив с мамой, предложил меня. Наверное, подумали, что хоть и немного, но будут деньги.

Сначала я вроде бы несколько оскорбился. В те годы пастушество считалось самым презренным ремеслом. Даже не ремеслом, а отсутствием профессии, то есть на пастуха смотрели как на человека, ни на что больше не способного.

– Глупыш, – сказала мама, – это же не мирской скот, а байский. Не придётся ходить по домам и кормиться поочерёдно. Будешь получать жалунья. И злой ругани хозяек слышать не придётся…

Слова «жалунья» (жалованье) было достаточно, больше ничего говорить не надо было. Но мама продолжала:

– И перебранок с проспавшими молодыми хозяйками не будет. А потом ведь ты ещё и не пастух, а только помощник пастуха. И пастух-то ведь кто! Бакир ведь, такой умный парень…

Услышав имя Бакира, я не только согласился быть его помощником, а стал с нетерпением ждать выхода со стадом.

Оказалось, что я не зря рвался. Пасти стадо оказалось делом гораздо более приятным, чем я думал. Какая там была «жалунья», я даже не знал, мне она не доставалась – попадала прямо маме в руки. Но было очень приятно находиться весь день в объятиях природы, среди прекрасных лугов и кустарников. Если хочешь – пой во весь голос. Если хочешь – беседуй с коровами. Если рассердишься, ругай их, говори любые, самые обидные слова – обижаться не умеют. А если у тебя хорошее, добродушное настроение, нахваливай их, поглаживай спины ладонью.

Бакир оказался для меня не только старшим, но и отличным товарищем. Прежде всего мы с ним свили кнуты. Короткая ручка, длинный хвост – настоящий пастуший кнут! Из салабашской липы. То есть из мягкого светло-жёлтого лыка, которое мы лентами сдирали с липовой коры, утопленной кем-то в озере Салабаш. А конец кнута – волокнистая кисть! Прямо не нащёлкаешься!

Хотя лето уже шло к концу, дни были ещё тёплые, в середине дня даже жарко бывает. Самый отчаянный нарушитель тишины – жужжащий слепень. Стоит ему подлететь близко и начать жужжать на одном месте, всё: любая корова, не выдержав, убегает, задрав хвост. Попробуй-ка ты собрать вместе коров, разбегающихся, обезумев, куда глаза глядят, в разные стороны! Ничего не можешь сделать даже с помощью своего кнута, щёлкающего, словно выстрел из ружья. Выбивается из сил, приходит в отчаяние и бросившийся к тебе на помощь со всех ног Билнак, который носится, не зная, за какой коровой бежать…

То, что Бакир был опытный человек, очень легко избавило нас от этой беды. Как только начинается жара, гоним стадо к реке. Коровы заходят по колено в воду и стоят там, пожёвывая свою коровью жвачку и помахивая хвостами. А мы отдыхаем, угощаемся на берегу. Да, не просто едим, а угощаемся, лучше, чем в гостях!

В нашем стаде оказалось довольно много дойных коров, проданных, отделив от телят. Намётанный глаз Бакира определил их по вымени, и он в первый же день надоил полное ведёрко. Досыта напились тёплого молока. Даже Билнаку перепало. На следующий день Бакир кроме ведёрка принёс и большущую миску. Пустили в ход и мой полевой чайник. Теперь уж мы не удовлетворяемся только тем, что пьём парное молоко – стали пытаться снять с него сливки. Для этого мы выкопали под крутым берегом углубление, подобное боковой нише в мусульманской могиле и, наполнив наши сосуды молоком, поставили туда. На следующий день на поверхности молока уже скопился толстый слой сливок.

Ещё через день-два нас уже не устраивали просто сливки.

– А знаешь, – сказал Бакир, – самое вкусное – это варёные сливки!

Я знал, что такое варёные сливки, которые доставались нам очень редко, да и то чуть-чуть.

– Эх!

– Мы это сделаем, – сказал Бакир, – разве мы хуже других, чтобы командовать целым стадом коров и не поесть варёных сливок?!

Оказалось, что это не представляет никакой трудности, надо только молоко предварительно вскипятить. Уходя, мы поставили в нашу пещеру у берега уже кипячёное молоко. К нашему приходу на следующее утро отличные варёные сливки уже готовы.

С этого дня нашей основной пищей стали варёные сливки. Хлеб с картошкой или пшённую кашу используем только для того, чтобы разнообразить меню. Время от времени Бакир делает и катык из неснятого молока. Билнак тоже пьёт молоко досыта…

– Свежий воздух пошёл тебе на пользу, Мирсаяф, – сказала мне однажды мама, – похорошел…

Я уж не говорю, что дело тут не только в свежем воздухе, Бакир предупредил:

– О молоке знаем только ты да я!

То, что от этих пригнанных на убой коров можно получить немало молока и масла, по-видимому, не входило в планы хозяев: мы доили их, сколько хотели, на это никто не обращал внимания.

До самой поздней осени мы наслаждались сливками. Ясное дело, были, наверно, и такие дни, когда мы мокли, мучились под холодными дождями. Но, по-видимому, раз были сыты, это не особенно беспокоило нас.

Когда начались дожди вперемешку со снегом, пастьба прекратилась. А вскоре, когда я проснулся утром, меня даже ослепило: всю землю покрыл белый-белый снег. Выхожу к воротам, а мне навстречу идёт Габдрахман – сын самого близкого нашего соседа, кузнеца Ахмади.

– Эх, брат, – говорит он мне, – хорошо на таком снегу зайцев травить.

– И правда. Давай возьмём Билнака и сходим на Аръяк.

Билнак, услышав, что упоминают его, даже стал визжать от радости. И слово «заяц», видно, запало ему в уши, – из себя стал выходить от восторга. Хоть и не может сказать словами, всеми своими движениями, выходками даёт понять: «Пошли скорее!»

Когда мы ходили со стадом, я любил обманывать его: «Вон, мол, заяц!» Он, по-видимому, ещё не видя зайца, ощущал его запах – обнюхивая следы, оставленные длинноухим, бывало, обегает весь луг. Вначале я думал, что он так делает, только подражая другим собакам, думал, что он не чует заячьего запаха. Оказывается, чуял. Однажды так бегал-бегал внюхиваясь и набрёл-таки на настоящего зайца. Тот лежал под маленьким кустиком. Билнак на какой-то миг растерялся, как будто сам не поверил в реальность этого факта. Выскочивший заяц за это время успел уже умчаться довольно далеко. Билнак, словно досадуя, что упустил своё счастье, взвизгивая, плача, кинулся за зайцем. Но где уж ему угнаться за ним! Расстроился только мой пёсик. Не в силах уняться, весь день в поисках зайца всё бегал взад-вперёд, внюхиваясь в землю.

Он не был охотничьей собакой, но свойственного всем собакам охотничьего азарта было у него предостаточно. Вон ведь, как только услышал слово «заяц», что вытворяет…

– Идём, Габдрахман, пошли. И Билнаку доставим удовольствие.

Каких только нет следов на свежевыпавшем мокром снегу! Следы мышей, множество разнообразных птичьих следов! На берегу Салабашского озера отчётливо видны и заячьи следы.

– Билнак! Где Билнак?!

Наша собака, как только вышли за околицу, побежала без остановки, ищет, принюхиваясь, уткнувшись носом в землю, убегает бог знает куда, потом опять к нам возвращается.

Вместо ответа, до нас из-за кустов донёсся его возбуждённый, яростный визг, и в ту же минуту раздались крики зайца «пыжжык, пыжжык».

Мы кинулись в сторону этих звуков.

Оказалось, что Билнак, действительно, поймал зайца. Но не умея, как настоящий охотничий пес, лежать, прижав лапами зайца к земле, Билнак схватил зайца зубами за брюхо и трясёт из стороны в сторону. Хотя и не охотничья собака, а когда я подошёл, сопротивляться не стал, отдал зайца. Отличный рысак! Живой. Даже есть ещё силы отбрыкиваться.

– Режь скорее! – крикнул Габдрахман и вручил охотничий нож, который он сделал сам. – На! Скорее, а то подохнет, пропадёт зря.

– Бисмиллахи, Аллах акбар!..

Когда возвращались домой, навряд ли был на этом свете кто-нибудь счастливее меня! Схватив зайца за задние лапы, соединив их, перекинул за спину через плечо и иду, выпятив грудь.

И Габдрахман рад. Заяц мой, но ведь и его доля большая. Если бы в самый нужный момент не оказался под рукой его острый нож, что стал бы делать! Нести просто дохлого зайца, мясо которого нельзя есть, не доставило бы такого большого удовольствия.

А уж Билнак как радовался! Ведь простая дворняжка – а зайца поймал! Идёт, как будто бог знает кто, хвастунишка! Посторонних псов, которые, опьянев от заячьего запаха, выбежали приветствовать Билнака, встречает только рычанием, скаля острые зубы. Если бы не выпал мокрый снег, тебе заяц только хвост показал бы!..

А мама, ох и обрадуется!..

Но мама встретила меня совсем не так, как я ожидал. Оказывается, я измарал сзади всю полу бешмета и штанины брюк болтавшейся у меня за спиной окровавленной заячьей головой с перерезанной шеей. Мама прежде всего увидела это.

– Эх, сынок, сынок! – сказала она. – Разве обязательно было так измараться? Как мы теперь отчистим эту одежду? Это вот и есть, что называется «заяц на грош – вреда на рубль…» Тем не менее, увидев, что я, вернувшись таким счастливым, вдруг погрустнел, она сразу поняла моё состояние. Похвалила моего зайца. Сделала вид, что очень удивлена, не поверила, что мы сами поймали.

– Кто зарезал?

– Я сам. И бисмиллу сказать не забыл.

– А ты знаешь, как свежевать зайца?

– Знаю.

– Ну тогда ладно, освежуй, не попортив шкурки, – сказала она. – На заячий бялеш и Габдрахмана уж позовёшь.

Вот это настоящая мама! Моя душа переполнилась чувством благодарности за эти её слова…

Когда земля замёрзла и, как видно, больше не собиралась оттаивать, тех коров начали резать. Как представлю себе ту кровавую картину, даже сейчас вздрагиваю. Здоровые, крепкие мужчины легко, без труда валят больших-больших коров, связав вместе все четыре ноги, кладут их головой к югу (т. е. по направлению на Каабу, куда обращаются мусульмане во время молитвы). Один, схватив животное за рога, поворачивает ему голову мордой кверху. Другой мясник большим, острым ножом глубоко надрезает вытянутую шею. Бьющий фонтан крови направляется в специальную яму. Животное замирает на несколько секунд, потом вытягивается, напрягается, как в судорогах, пытается бить связанными ногами. Издавая жуткий хрип, дышит через перерезанную глотку. Это продолжается несколько минут…

Мне жутко. Но какое-то дикое любопытство побеждает, я внимательно слежу, не отрывая глаз, за каждым движением мясников. Пока ещё не зарезанные коровы тоже наблюдают за этой картиной, дожидаясь своей очереди. Отчаянно мычат жутким, дурным голосом. Мясники отлично работают. Ещё не успеет зарезанная скотина замереть до конца, как они уже срезают ей ноги по колено, рассекают на животе и бёдрах шкуру, начинают свежевать. Затем, подвесив за задние ноги, снимают шкуру, вскрывают живот, вынимают печень, лёгкие, кишки. У многих коров в брюхе обнаруживаются телята. Некоторые только что зародились, всего с котёнка величиной. А некоторые уже довольно большие – с собаку выросли. Всех их выбрасывают. Иногда встречаются совсем уже подросшие, даже шерстью покрывшиеся, живые, готовые уже скоро родиться. Мясников привлекает красивая шкурка таких телят, их тут же режут, сдирают шкуру, а мясо выкидывают.

Одна из женщин, промывавших кишки, увидев это, вздохнула:

– О Боже! – сказала она. – Губят коров, готовых телиться. И что это за хозяева, которые их продают…

– Продашь, – возразила ей та, которую называли чокнутой Накиёй. – Если мужа уведут на заклание.

– Ты скажешь.

– А что не говорить!.. Весь мир в крови. Да разве ещё в такой? Человеческой!..

– Дурочка, так уж дурочка…

Следуя мнению остальных, я тоже считаю эту женщину всего-навсего чокнутой, был готов только смеяться над её словами. А оказывается, вся её дурость была лишь в том, что она не умела скрывать то, что у неё на душе, даже наоборот, любила высказывать всё преувеличивая. Может быть, она, бедняжка, родилась на свет, чтобы стать писателем?

В то время, разумеется, мне в голову такие мысли не приходили, меня больше всего интересовали вот эти, ещё не успевшие родиться и уже оставленные без шкуры, телята и вообще всё то лишнее, что выбрасывалось. Отличная дармовая пища для Билнака. Я их в большом количестве – наверное, пуда три-четыре будет – перетаскал в наш амбар.

5. Наши соседи. Мой первый учитель. Бадретдин-джизни[15]15
  Джизни – муж старшей сестры, также и тёти.


[Закрыть]. В четвёртом. Герман-тау. Вот тебе и царь!

Не считая новых мусульман (новые мусульмане жили далеко от наших татарских улиц, на северном конце деревни), наши татарские улицы делились на два прихода. У каждого прихода есть своя мечеть, свои мулла и муэдзин, и своё медресе. Центральная часть деревни – улицы, где проживают, большей частью, баи, состоятельные люди и мещане, – относится к старому приходу. Даже имам этого прихода соответствует ему: консервативный, с реакционными взглядами Гиният-мулла. В памяти сохранилась одна его привычка, которая особенно злила нас, мальчишек: он водил с собой на званые обеды сына, который был примерно моего возраста. А тот каков! Белобрысый, лет восьми-девяти, совсем непохожий на самого черноволосого муллу мальчишка вместе с отцом садится на самое почётное место за трапезой. Никого не стесняясь, просит дать любое понравившееся ему угощение и ест до отвала; вдобавок в дни больших праздников выйдет к мальчишкам и хвалится: «Вчера были в гостях в двенадцати домах, сегодня – в восемнадцати местах»… В шутку ему прицепили прозвище: «Бялеш тубе»[16]16
  Нижняя корка пирога (бялеша).


[Закрыть].

Муэдзина старого прихода называют просто «Старый муэдзин». Я никогда и не знал его имени. Запомнились только большая белая борода и голос. Народ любил слушать его азан. Он действительно читал азан высоким, но настоящим мужским голосом, полностью соблюдая все условия, протяжно, напевно, красиво, так, что его хотелось слушать до бесконечности. Его голос был слышен и в нашем приходе, в утренней или вечерней тишине этот доносящийся издалека звук казался ещё мелодичней.

А у нашего муэдзина, хотя он и молод, особой музыкальности нет. Азан он произносит каким-то резковатым бесстрастным голосом. Да и на вид он похож не столько на духовное лицо, сколько на тёмного мужика. Хотя каждый покойник проходил через его руки, то есть он постоянно имел дело с потусторонним миром, однако сам больше заботился о земном, бренном мире, всеми силами цеплялся за дом, хозяйство. Мне запомнилась ходившая в народе забавная байка об этой его особенности. Дескать, накануне того дня, когда должны были делить землю, наш муэдзин, обращаясь к группе людей, сказал, что его жена не сегодня-завтра должна родить, и попросил при разделе земли учесть и этого не родившегося ещё ребёнка. Но прихожане, мол, только переглянулись с улыбкой. Один из них, тот, что побойчее на язык, сказал:

– Ты, муэдзин, иди-ка лучше поскорее домой и заставь свою остабике (жену) спрыгнуть с хлева.

Может быть, так оно и было, наш приход составляли, главным образом, живущие заботами бренного мира простые люди, реально смотрящие на жизнь, относящиеся к духовенству без особого почтения.

Через село Зирган, рассекая его на две части, проходил овраг. Весной он превращался в буйную реку. Она бурно текла, выходя из берегов, разливаясь по улицам. В прежнее время северный конец нашей деревни ограничивался этим оврагом. То, что это было именно так, показывает кладбище. Постепенно, с увеличением населения, стали селиться на той стороне оврага. Со временем образовались две довольно длинные улицы. Та сторона, хотя в годы моего детства очень многие дома уже были обветшалыми, называлась Янгаул, т. е. Новая деревня.

Наша изба входит в старую деревню. Напротив нас – кузница. На холме, за кузницей – кладбище. Если о ком-нибудь говорят, что он ушёл за кузницу, это значит, что человек умер.

Повыше кладбища – русская улица. Мы её ещё называем большой улицей. Потому что она протянулась вдоль большой дороги. Дальше большой улицы – задние улицы. Там, в основном, жили мокши.

Наши соседи с левой стороны – семья кузнеца Ахмади. Но каменная кузница напротив – не его кузница. Его кузница – в стороне от деревни – на берегу Биргидели, деревянная лачуга. Семья у него большая. С его сыном Габдрахманом мы вместе играли (тот самый мальчик, с которым мы ходили на охоту за зайцем). Когда, бывало, поссоримся, я дразнил его частушками, называя кличкой его отца:

 
Девятипалый Ахмади,
Твой отец не сеял ржи,
Мать твоя жатву не жала,
И еды тебе не досталось…
 

Хотя они и не сеяли ржи, я лично не считал их бедняками, кузница их казалась мне огромным богатством.

Вместе с Габдрахманом я частенько ходил к ним в кузницу. С завистью смотрел я, как мастера, брызжа искрами от раскалённого железа, выковывали различные орудия. Если иногда мне поручали покачать мехом воздух в горн, я считал это для себя большим удовольствием и счастьем. А Габдрахману это счастье достаётся каждый день, но он, казалось, и не ценил этого. А так он был очень шустрый, сообразительный мальчик. Когда ему доводилось оставаться в кузнице одному, он мастерил из старых поломанных кос такие вещи, как кресала, ножи, даже складные ножички делал. Вдобавок он, хотя и был моим ровесником, хорошо знал по-русски, и свободно говорил на языке мокши. Впрочем, на его месте, может быть, я тоже знал бы. Ведь он, поскольку проводит в этой кузнице, можно сказать, круглый год (и зиму, и лето), встречается там с пришедшими вместе с отцами разными мальчишками – русскими, мокшей, чувашами, почти каждый день играет с ними, разговаривает. А наши встречи с русскими ребятами только из того и состоят, чтобы издали бросать друг в друга камнями.

О моём друге детства Габдрахмане придётся ещё вспомнить в дальнейшем. Думаю, что я не смогу не написать о трагедии этого краснощёкого, быстрого, проворного мальчишки – трагедии, оставившей в моём сердце вовеки незабываемую рану. А пока мне хочется вспомнить только одну нашу совместную шалость.

Мы залезли в огород. И в чей огород? Муэдзина! Дом муэдзина напротив самой мечети, на противоположной нам стороне улицы. Их огороды выходят в переулок, где кладбище. Спустились мы по этому переулку и тихонько подошли к огороду. Вечерело. Вокруг – глубокая тишина. Из-за домов, огородов доносится звук азана к предвечернему намазу. Для нас это – не азан, а сигнал, признак того, что муэдзина нет дома… Габдрахман пробрался через плетень в огород. Я, оберегая это наше опасное дело от недобрых глаз, остался с наружной стороны. Откуда-то появилась девочка. Красивенькая, умненькая, по имени Карима. Идёт, погоняя телёнка. Прошла мимо, потупив глаза. Как будто даже и не заметила меня. Я подумал, что она не опасный человек. Оказывается, увидела. И когда только успела наябедничать! Наверное, минуты не прошло, не успел Габдрахман с вырванными вместе с ботвой пятью-шестью морковками перелезть через плетень, как из-за угла выскочил Шамсетдин – сосед муэдзина. Его звали «Чёрным бараном». Повернули мы назад… навстречу длинные рыжие усы – Габдельгани-абзы! Видя, что путь закрыт и справа и слева, мы, перескочив через ограду, побежали на кладбище. В другое время, мы, наверно, побоялись бы в вечерние сумерки идти между могилами. А на этот раз! Ничего перед собой не видим. Бежим куда-то, продираясь сквозь густую высокую траву, разводя руками чертополох, спотыкаясь о могильные холмы. Чёрный баран с Усачом – за нами… Поймали. Не ругали, не били, а привели во двор муэдзина. Поставили нас рядом. Около нас собрались женщины, дети. Как будто медведя увидели! Все удивлённо рассматривают нас.

И Сагит, сын муэдзина, тут же. По виду этого мальчика, который, будучи старше на год-два, уступал мне в росте, как-то угадывалась его принадлежность семье муэдзина.

– Мы – не татары, – говорил он, когда заходил разговор о национальности, – мы – мусульмане!

Что особенно осталось в памяти: он искусно клянчил арбузы. Мокши нашей деревни обычно на том берегу Агидели разводили бахчи. В конце лета они, нагрузив свои арбы арбузом и дыней, проезжали по татарской улице к своим домам, а мы, татарские мальчишки, бежали за ними и кричали, выпрашивая арбуз.

– Ляляй, дай арбуз!..

Ляляям (то есть мокшам), по-видимому, казалось это забавным, они не отказывали нам в просьбе – выбрав с воза самый маленький из арбузов, катят его в нашу сторону и с удовольствием наблюдают, как мы наперегонки бросаемся к арбузу. Обычно они стараются не обидеть никого из нас – даже, подозвав к себе мальчишку посмирнее, сами дают ему арбуз…

А самым ловким попрошайкой среди мальчишек и самым проворным в охоте за катящимися арбузами был Сагит.

Однажды мы с ним вдвоём отправились на Аргидель на рыбалку. И вдруг на глухой дороге между двумя реками мы обнаружили телегу, нагруженную крупными арбузами. Возле арбы башкирский мальчик примерно нашего возраста. Оказывается, у них сломалась ось, и отец, сев на лошадь верхом, отправился в деревню.

Когда появились двое татарских мальчишек, тот, должно быть, испугался – даже не дожидаясь, пока попросим, вручил каждому из нас по арбузу. Не с кулак арбузы, а с детскую голову! В приподнятом настроении от нежданной радости мы пошли дальше. Прошли немного, и вдруг Сагит остановился.

– Что это мы так быстро ушли? – говорит он мне. – Почему не попросили ещё по одному арбузу у такого славного, доброго мальчика?

Мы вернулись. Лицо мальчика помрачнело.

– Скоро уж и отец вернётся, – пробормотал он, но, по-видимому, побоявшись рассердить нас, дал нам ещё по одному арбузу. Пошли дальше. Уже на подходе к Аргидели нам навстречу вышли трое-четверо мальчишек. Все большие. Они и спрашивать у нас не стали – выбили из рук арбузы и, разломав, принялись есть. Сагит заплакав, начал проклинать их.

– Разбойники, – говорил он. – Всё равно Господь не оставит вас безнаказанными за то, что вы отобрали чужое добро! Да будет эта награбленная пища не едой, а камнем для вас! Да будет последней она для вас! На том свете впятеро заплатите, исчадия ада!

Те только посмеялись: по-видимому, им показалось забавным, что столь маленький мальчик умеет так искусно сыпать проклятия. Спасибо, что не тронули нас самих, что бы мы могли сделать, если бы даже избили?

Вон он теперь с изумлённым видом смотрит на нас. И не смеётся, и не улыбается. Но всё же не промолчал:

– Вот сейчас папа придёт, – сказал он. – Он вам покажет…

Пришёл его отец. Встал перед нами. Узнал, в чём дело. И хоть бы одно слово сказал! Не бранил, не ворчал. Ударил каждого по щеке – вот и всё, что он нам «показал». Сильно ли ударил, нет ли – это не запомнилось. Но обида была большая. Ведь на глазах такой толпы народа!

В то время я очень сердился на Кариму. Когда подрос и образумился, в душе её простил. Молодчина была девочка. И не пожалела нас, и не побоялась, что отомстим или что её прозовут «ябедой»…

По соседству справа от нас – мечеть. В промежутке между нами довольно большое, огороженное решёткой пространство. Можно сказать, что сад при мечети. Но там растёт только густая высокая трава. Муэдзин скашивает её, когда она созревает…

В одном дворе с мечетью – медресе. Поскольку мы соседи, живущие в медресе одинокие хальфы (учителя) иногда заходят к нам с просьбами, и мама старается не отказывать им: испечёт хлеба, постирает бельё.

Моим первым учителем был Гидаят-хальфа. Это был красивый парень с чуть рыжеватыми чёрными усами, родом из башкирской деревни под названием Термень-Елга. И одежду он носил отличную: белоснежная рубашка, иссиня-чёрный короткий бешмет (у нас так называли пиджак), на ногах ботинки, и не просто ботинки – штиблеты. В моём представлении вообще все хальфы прекрасно одеваются, они мне казались самыми богатыми людьми.

Гидаят-хальфа привёз с собой в нашу деревню и своего маленького братишку. Пока не нашлась подходящая квартира, он поместил его у нас. Сейчас удивляюсь – как мы умещались. Но в то время он был отличным для меня товарищем. Вместе с братишкой хальфы мне показалось совсем не страшным прийти в медресе – к чужим мальчишкам. Хальфа тоже знал меня, принял, как своего.