Текст книги "О вчерашнем – сегодня"

О Стерлитамаке по рассказам Марьям-апа я узнал следующее: курсы учительниц проводились в здании бывшей гимназии города. Продолжались два с половиной месяца. Главное внимание было направлено на повышение общего образования курсисток. Им преподавали родной язык, историю, естествознание, математику, физику. Среди преподавателей были известные педагоги, хорошие учителя. Даже когда в город вошли чехи, и власть перешла в руки белых, эти преподаватели продолжали свои занятия. А вот учителя-большевика Губайдуллу Абдрашитова, дававшего уроки политграмоты, то есть читавшего лекции о Ленине, партии, Советской власти и вообще о революции, арестовали, и юные курсистки, которые ещё недавно слушали его лекции, видели, как его, привязанного сзади к тарантасу, увезли на расстрел. Когда я во второй раз приехал в Стерлитамак, улица, на которой жили наши родственники и которая прежде называлась Бухарской, теперь была переименована в улицу Абдрашитова…

Марьям-апа в том году не работала учительницей. Как говорится, не показываясь луне и солнцу, сидела дома. В свободное от домашних дел время читала привезённые с курсов книги.

В том году вообще толком не учились. Один учитель уходит, другой приходит. Каждый на несколько дней пропадает, появляется на некоторое время, снова пропадает. Нас это не беспокоит, мы только рады, лишь бы не ходить в школу.

III. Девятнадцатый год

1. Инструктор-организатор. Аленький цветочек. Страшные раскаты

Пока мы учились вот так бестолково, настал 1919 год. Это был год, богатый для меня и довольно интересными событиями, и невероятно тяжёлыми, трагическими воспоминаниями.

Во-первых, с приходом нового года в Зирган опять возвратились красные.

В те годы как-то особенно тёплое, родное воспоминание оставил о себе учитель Хази Шаяхметов. Парень из деревни Армет Макаровского района. Это был худощавый человек в военном френче без знаков отличия. Нам очень нравилось, что он разговаривал с детьми, как со взрослыми, по-свойски, даже советовался по некоторым вопросам. Во внеурочное время он тоже бывал с нами, мы вместе организовывали вечера песни и пляски, играли в разные игры. Верхний этаж дома Кисакея сделали клубом. Вечерами стали собираться там.

Неожиданно в деревню вернулся один парень. Сын валяльщика войлока. Здоровяк с гладким смуглым лицом. Рассказывали, что года два тому назад он, преследуемый кем-то по причине озорства с девушками, спасаясь от кулаков соперников, сбежал из деревни… В новенькой, с иголочки военной одежде. Уже в день приезда он пришёл к нам – к мальчишкам, в дом Кисакея – в клуб. А на следующий день уже мы пошли к нему. В тот же дом Кисакея – в клуб. Он заводил с нами игры, песни.

Где он побывал? Учился, что ли? На войне ли был? – этого мы не стали спрашивать. Узнали одно: он не в гости приехал – оказывается, он приехал в Зирган в качестве инструктора. Несколько дней он играл, пел, плясал вместе с нами. Научил новым песням. Помню, что сочетание букв РСФСР я услышал впервые из песни этого парня. Первой строки не помню, а заканчивался куплет под мелодию «Галиябану» так:

 
Буквы Рэ-Сэ-Фэ-Сэ-эР,
Твой канон – для нас основа —
Живи, интернационал!..
 

Хотя и не очень понимали смысл, пели с азартом.

Ещё одна песня, которую мы пели в те дни, это «Аленький цветочек» – давно знакомая нам народная песня:

 
На низине есть озёрца,
Гуси там купаются,
Ой ты, аленький цветочек,
Жизнь пройдёт, не подождёт,
Жизнь пройдёт – не остановишь,
Лучше мира что найдёшь?..
Юность дважды не приходит,
Как цвет осыпается.
Ой ты, аленький цветочек,
Жизнь пройдёт – не подождёт.
Жизнь пройдёт – не остановишь,
Коммуны лучше – что найдёшь[35]35
  Когда я писал эти строки – утром тринадцатого августа 1975 года – по радио вдруг заиграли на мандолине, словно по заказу, эту самую мелодию. Какое трогательное совпадение.


[Закрыть]…
 

Песня? Песня! В то время не придавали значения. А сейчас я обнаруживаю в ней столько смысла. Поражаюсь её поэтической глубине. Бренная жизнь! То есть та жизнь, которой мы живём! Какой бы она ни была сложной, сколько мук не доставляла бы тебе порой, в молодости она всё равно хороша, прекрасна, как цветущий сад. Знай её цену в молодости. Борись за мир, согласие. Вся красота жизни – в мире, в дружбе… Мир! Какой красивый смысл, какое богатое содержание у этого слова! Не за этот ли мир борются и сегодня передовые люди Земли?.. И ещё что меня удивляет: кто-то такой же, как вот этот парень, не ушедший дальше умения читать и писать, философствовал, рассуждал ведь о мире. На самом деле, революционная эпоха, во всей стране идёт жестокая кровопролитная битва. А песня призывает к миру. Не тянет ли она молодёжь в сторону от борьбы?.. Нет, мы не против мира. Но какого мира?! И в припеве песни после второго куплета слово «мир» заменяется словом «коммуна». То есть в истинном смысле слова мир – это коммунизм… Какой дух времени, сколько революционного пафоса внесено в простую лирическую песню, которая пелась в течение стольких лет, – внесено добавлением всего лишь одного слова, даже не добавлением, а небольшим уточнением его значения! Не проводи без пользы молодые свои годы, которые осыпятся как цветы, вставай в ряды борцов за коммунизм!..

Пели-плясали мы так, играли в разные игры, и вот в один прекрасный день парень посадил нас всех рядком за стол. Не растягивая разговора, он сказал, что сейчас повсюду молодёжь вступает в РКСМ. То есть в организацию, называемую Российский Коммунистический Союз Молодёжи. Разъяснил нам и на родном языке.

– Понятно?

– Понятно!

– Если понятно, вот, возьмите! – Он вручил нам по листку бумаги. – Пишите!

Он стал диктовать, а мы писать: Инструктору-организатору Российского Коммунистического Союза Молодёжи тов. Вальщикову…

– Кто этот Вальщиков?

– Моя новая фамилия!

Его старая фамилия была чисто татарской. Зачем ему понадобилось обновлять её? Этого мы допытываться не стали. Только протянули: «А-а-а!»

Про себя подумали: видно, стыдится называться сыном Дрын-Сафы[36]36
  Дрын – шерстобитное приспособление у валяльщиков.


[Закрыть], но это оказалось не так. После, в разговоре с более башковитыми мальчишками, выяснилось: оказывается вальщик – это валяльщик войлока, валенок, выходит, что парень, наоборот, гордится этой профессией! И действительно, «Вальщиков!» – лучше звучит.

Вот так, под диктовку, он заставил нас написать заявление о вступлении в ряды РКСМ. Велел указать фамилии, адреса, подписаться и собрал наши заявления.

– Завтра я еду в Стерлитамак, закажу печать для организации, – сказал он. – Каждому выдадим удостоверенный печатью документ о том, что вы члены РКСМ.

Документ с печатью на наше имя!

Как мы ни ждали этого, с каким нетерпением, хотя и не понимали истинного смысла вступления в Союз коммунистической молодёжи, политического его значения, нам не суждено было в то время увидеть документы с печатью на наше собственное имя. Не знаю, сколько времени прошло после отъезда инструктора, однажды совершенно неожиданно для меня, послышались раскаты грома. Это был жуткий гром. Во-первых, ещё и апрель-то не начался. Во-вторых, ни облачка не видно. Гремит. Где-то далеко-далеко. Немного затихнет и опять загремит. Что за чудеса? И мама была в недоумении. Папа разъяснил:

– Артиллерия! Из пушки стреляют!..

Я слышал впервые. Оказывается, слышные издалека выстрелы из пушки ничем не отличаются от грома. После этого прошёл день-другой, однажды утром мы проснулись от сильного грохота. Да, это был не просто ружейный выстрел – это был настоящий взрыв! Я проснулся оттого, что встряхнуло избу. Рассветало. Я сразу ничего не понял. Что случилось? А тут ещё один раз – трах! Дом тряхнуло так, что, глядишь, развалится, задребезжали стёкла в окнах. Я впервые слышал такой ужасный звук. В доме все проснулись. Все перепуганы, не поворачивается язык даже спросить, что случилось. Младенец заплакал. Опять папа объяснил, в чём тут дело:

– Из пушки стреляют.

Я в первый раз слышал выстрел из пушки вблизи. Никто из нас больше не лёг в постель. Пока мама убиралась и готовила утренний чай, папа вышел во двор. Оказывается, он не только проведал скот, сходил и к соседям, принёс новость – красные отступают, к деревне подходят белые.

Не успели мы даже чай допить, у ворот залаял Билнак. Сидевшая на краю саке мама вскочила на ноги, подошла к окну.

– Джамали.

– Эх, – воскликнул отец. – Как раз подумал, только бы этот не заявился…

Джамали – старый солдат, выполняющий поручения сельсовета.

Если он приходит, то, несомненно, только за подводой. В руках у него всегда винтовка, его слово – закон.

Выйдя из избы, отец прежде всего успокоил Билнака. Затем приветливо обратился к Джамали:

– Заходи, Джамали, садись чай пить!

– Некогда. Сейчас же запряги своего Турата и приезжай в штаб!

– Джамали, может, брат, на этот раз обойдёшь меня? Ведь небось и недели ещё не прошло, как я ездил с подводой!

– Время такое, брат Масалим. Не дожидайся, чтобы я пришёл второй раз, хуже будет.

– Лучше я запрягу тогда Сивку.

– Если не хочешь запрягать обеих лошадей, лучше не показывай эту свою клячу. Ладно, поторапливайся!

После того, как лишились рыжей кобыли, папа где-то купил ещё одну, подобную той, «никудышную» лошадь. Хотя у этой не было видимой хвори, как у рыжей кобылы, наверно, она всех превзошла своей худобой. И телом была не из особо рослой породы, не более Турата, и шкура светлая. Но такую лошадь, хотя совершенно ясно видно, что она белая, почему-то называют Кук-ат (сивый). Подражая старшим, и я научился так называть. «Кук-ат» превратился в кличку: Кугат. Отец по возможности не запрягал её на тяжёлую работу, получше кормил, давал отдыхать, рассчитывая привести к весне в такое состояние, чтобы можно было использовать на полевых работах. Я, было, даже удивился, когда отец предложил на подводу Кугата, но быстро сообразил, что было у него в мыслях. Если после того, как отправятся подводы, в деревню войдут белые, то лошадь может вообще не вернуться. Если что, пусть лучше уцелеет Турат…

Сразу видно: и папа, и мама очень встревожены. Я тоже беспокоюсь.

Но делать нечего. Отец торопливо запрягает, мама готовит ему в дорогу узелок. В это самое время откуда-то взялся Ахмай. Тот самый мальчик-сирота, который даже креститься не боялся.

– Как дела, Масалим-абзы, куда собрался?

– Да с подводой…

– Может, пошлёшь меня?

Папа задумался.

– А?

– А что, чем самому мучиться.

– А ты?

– Мне всё одно.

– У кого ты сейчас живёшь?

– Жил у Муллагали-абзы. Теперь я ему не нужен.

– А что, можно. А не отберут у тебя лошадь?

Мама очень скоро решила вопрос.

– Пусть едет, пусть, – сказала она. – Если захотят отобрать, то и ты сам ничего не сможешь сделать. Бог даст, вернётся. Лошадь – куда ни шло, боюсь, не потерялся бы ты сам. Ахмай только свет увидит, парню что.

Мама конечно подольстила ему, назвав «парнем». Хотя он и был постарше меня на год-другой, всё-таки Ахмай был ещё мальчишка.

– Что ж, поезжай, – согласился отец. – С богом. Если привезёшь лошадь живой-невредимой, отблагодарю тебя.

– Мне ничего не нужно, разве что немного еды на дорогу…

У мамы был уже готов приготовленный для отца узелок с провизией.

– Вот здесь еды на три дня, возьми…

Ахмай тут же принялся помогать отцу запрягать лошадь. Словно стараясь познакомиться с Туратом, погладил его по шее, по спине. Много не разглагольствуя, прыжком вскочил на арбу и уехал.

– До свидания!

– Счастливого пути! Возвращайся жив-здоров!

Я в душе полюбовался бойкостью и смелостью Ахмая.

На следующий день утром мы опять проснулись от звуков перестрелки. На этот раз взрывов не было – на краю деревни раздавались частые ружейные выстрелы, время от времени доносилось тарахтение пулемёта.

Мы стоим с отцом вдвоём у бокового окна и смотрим на улицу. Вдруг в наше окно – порх! В лицо брызнула стекольная пыль. Я не успел понять, что произошло. Отец, испугавшись, отшатнулся от окна, оттянул и меня, заставил присесть на пол. Оказывается, верхнюю часть стекла пробила пуля. Так красиво пробила, стекло совсем даже не треснуло. Оказывается, это ещё была уставшая пуля. О том, что она была уставшая, догадался отец: влетев в избу, она пробила насквозь дощатую стену напротив, влетела в боковушку и, не в силах пробить бревенчатую стену, упала на пол. След пули на стене боковушки гораздо ниже, чем отверстие в окне. Как она не задела маму? Мама, оказывается, в это время как раз сидела на этом месте и кормила грудью младенца.

Папа велел всем нам сесть на пол.

– Может быть, нам спуститься всем в подпол? – спросила мама.

– Если очень разгорится, может, и спустимся…

По-видимому, не очень разгорелось, спускаться в подпол не пришлось. Звуки выстрелов стали реже и скоро совсем стихли. Тем не менее, мы не торопились двигаться, только папа поднялся. Подошёл к окну, выходящему на улицу. После довольно долгого безмолвия тихо подал голос:

– Белые.

– Кажется, уберёг Аллах, – сказала мама. – Если бы поехал сам, так и остались бы мы с тобой по разные стороны…

– Лишь бы к добру…

Разве может быть к добру!

Правда, на этот раз в деревне никого из красногвардейцев не осталось. Оказалось, что своевременно скрылись и те, кто активно сотрудничал с советской властью. С приходом белых опять начавшие вершить все дела кулаки арестовали родителей и родственников красногвардейцев. Таких особенно много было среди русских и мокши. Несколько человек даже расстреляли. Для солдат колчаковской армии, оставшихся в весеннюю грязь в валенках, собирали у народа сапоги. У кого-то забрали скотину, семена, приготовленные к весеннему севу. Вдобавок оставшихся в деревне мужчин стали забирать насильно в колчаковскую армию, все эти новости доходили и до моего слуха, доходили разговоры и о том, что люди призывного возраста опять скрываются в кустарниках на берегу Агидели, в лесах Зиргантау.

Дней через десять вернулся верхом на Турате Ахмай. И папа, и мама обрадовались. И всё-таки отец не смог умолчать насчёт арбы.

– Эх! – воскликнул он. – Арба так арба уж была, жаль!

– Ладно уж, отец, скажи лучше: да будет подаянием Аллаху. Благодари бога, что лошадь цела!

– Да уж…

Ахмая мы приняли как дорогого гостя. Он даже остался у нас ночевать. Все мы, кроме папы и мамы, легли рядком на полу.

Где побывал Ахмай, как ему удалось перейти через фронт? – мы, видимо, не поинтересовались этим. Зато он очень интересно рассказывал о том, как, сидя верхом на лошади, переходил бурлящую, разлившуюся в половодье реку и о других приключениях, выпавших на его голову. Мы слушали его, забыв обо всём на свете. Пережитое им казалось мне и страшным, и очень увлекательным. Эх, самому бы вот так поездить по свету, как мальчику из сказки!..

2. Впереди – дремучий лес. Солдатский хлеб. Боярский[37]37
  В Зиргане боярами называли дворян.


[Закрыть] дом. Душистый мешок. Бесхитростный Турат. Дядюшка Пётр. Ахмай

Эти мои слова, наверное, как говорит мама, пришлись на тот момент, когда ангел произнёс «Аминь»! Прошло совсем немного времени, и мне самому пришлось пережить то, что пережил Ахмай.

Было время, когда весна прошла, и лето только начиналось. Среди солдат-беляков поднялся переполох. На какую улицу ни выйдь, – суматоха, беготня. И в ту сторону бегут, и в эту.

Папа всё возится возле арбы. Он вообще любил, чтобы сбруя была прочной, аккуратной, надёжной. После того, как Турат возвратился без телеги, отец всё своё свободное от весеннего сева время посвящал сооружению новой арбы. Как следует обил колёса. Когда всё было готово, мы собрались в лес. Отец намеревался заготовить листьев для скота, надрать лыка.

– Кормов надо побольше заготовить, может быть, придётся две-три ночи заночевать, – говорил он.

Ехать с ночевой в лес? Да ещё на два-три дня? Небывалое дело. Я думал, что и мама будет возражать, но она и не подумала. Значит, папа не столько хотел заготавливать листья и надрать лыка, как считал более разумным в такие суматошные дни отлежаться в лесу, подальше от деревни, не показываясь людям на глаза, мама тоже хорошо понимала его намерение…

Но мы не успели, с улицы донёсся шум. Вскоре дошли и до наших ворот. Возле старосты был и вооружённый солдат. Даже не поздоровавшись, угрожающим тоном стали кричать:

– Сейчас же запрячь лошадь и в штаб!

– Что это ещё опять? – возразил отец. – Решили оставить меня совсем без лошади?..

Видимо, нам не суждено было счастье иметь двух лошадей. Когда наш Кугат начал уже приходить в божеский вид, он вдруг исчез. Стреножив, отправили пастись на берегу Биргидели – только его и видели… Где уж только не искали…

– Разве мало людей побогаче лошадьми? – продолжал отец. – Привязались к нашей единственной лошади!

По-видимому, староста и сам хорошо знал, что означало потерять лошадь. Как бы желая утешить отца, беззлобным, миролюбивым голосом постарался успокоить его:

– Не для меня ведь. Не горюй, запряги лошадь и езжай к дому Клеменкова. Подежуришь, самое большее, одну ночь и вернёшься.

Вооружённый солдат был беспощаден. Заорал сразу на обоих – на старосту и на отца:

– Живо!

Стараясь угодить солдату, староста тоже повысил голос:

– Не заставляй ждать, и тебе плохо будет, и мне!

– Чтобы вы провалились…

Отец пробурчал это себе под нос и принялся запрягать лошадь.

– Ты, мать, давай допекай скорее свой хлеб, велели ведь приехать сейчас же.

– Ну и что ж, что велели, не могу же я дать тебе сырой хлеб. Вон, печётся, в печке…

– Тогда я пока поеду, – сказал отец, – как испечётся, Мирсаяф принесёт. Говорят ведь, только дежурить.

– Если так, пусть лучше пока Мирсаяф отвезёт лошадь. Собери сам хорошенько и хлеб, и всё остальное…

Положив под себя старый материн бешмет, я сел на пустую арбу и отправился на дежурство – к дому Клеменкова.

В деревне, наверное, не было никого, кто не знал бы его дом. Огромный дом, построенный из крупных сосновых брёвен ближе к северному концу большой улицы. Высокий забор, большие «русские» ворота. По эту сторону ворот, на углу переулка, каменная клеть. Примыкая к клети, вдоль всего переулка тянется каменный забор. Не просто забор – кирпичная стена с жестяной крышей. Проходя мимо этого места, я всегда поглядывал на эту стену. Её узенькие, высоко, выше человеческого роста, пробитые окошки казались мне таинственными. Раз я еду дежурить, значит, увижу богатый дом изнутри. Может быть, удастся посмотреть и через эти узкие оконца…

Приехал я… но где тут дежурить! Целая толпа солдат, оказывается, с нетерпением ждут не дождутся подводы, как на пожар. Сбросили меня с арбы, как будто смахнули мусор, и положили на неё пять-шесть из сложенных у ворот больших ящиков. Я стою возле арбы, крепко, изо всех сил держа обеими руками вожжи. Ладно, если папа успеет прийти… Но где тут успеть! Один солдат выхватил у меня из рук вожжи и пронзительно свистнул. И только когда лошадь тронулась с места, он вскочил и сел на передок арбы.

– Но-о!

Я не знал, что и сказать, – помчавшись изо всех сил вслед за побежавшей рысцой лошадью, вцепился в арбу.

– Ты куда?

– Моя телега! Моя лошадь!

– Чёрт с тобой, садись!.. Но-о!.

Лошадь теперь неслась вскачь.

Свернув направо, даже ещё не доехав до конца деревни, поехали по дороге на Сабаш. Значит, мы едем не в город. Вскоре мы догнали ехавший впереди обоз. А через некоторое время увидели позади себя ещё несколько подвод.

Всего в версте от северного края Зиргана есть башкирская деревня под названием Сабаш. Случалось, что мы через мост Сабаша ходили в лес, на тот берег Агидели. Едем той самой дорогой. Доехали до Сабаша. Это была приятная, живописная деревня. Обычно в ней всегда можно было встретить стариков, которые, остановившись при виде каждого проходящего по улице незнакомца (прохожего или проезжего человека), подолгу смотрели ему вслед, провожая взглядом; башкирских девушек с вёдрами и коромыслами, мальчиков или старушек, пасущих гусей, лениво лающих вслед собак. А теперь, можно подумать, что все вымерли! Ни одной живой души!

Рысцой съехали с горы Идели. С грохотом проехали по длинному деревянному мосту. У воды, возле моста, копошились несколько солдат.

Поскольку в руках у меня вожжей не было, я, сидя на ящике, озирался по сторонам, надеясь ещё увидеть отца. Может, приедет, сев на какую-нибудь из следующих за нами подвод?..

Я увидел только две телеги, переехавших через мост после нас. А потом заслонили кустарники. Не успели мы проехать с полверсты, как сзади раздался сильный взрыв. Над кустарником только доски взвились кверху. Охваченный ужасом, я посмотрел на державшего вожжи солдата.

– Чава там?

– Мост там-та-ра-рам! – ответил солдат, то ли смеясь, то ли сердясь – я не понял. – Как теперь домой попадёшь?

Мне вдруг захотелось плакать. И всё же я не плакал. Перед кем плакать? Я ведь остался совсем один. Ни на одной из следующих за нами подвод знакомых людей не видно. Из нашей деревни или нет – даже этого не знаю. Зирган оказался отрезанным Агиделью. Теперь уж и моста нет, чтобы возвратиться назад. А впереди, в той стороне, куда мы едем, – бесконечный дремучий лес. Напротив даже Зиргантау не видна. Гора Зиргантау осталась справа от нас, мы объехали её и едем, по-видимому, сзади неё. Никогда в жизни я тут не бывал. Впрочем, много ли мест, где я бывал?

Едем вдоль леса. Когда солнце уже склонилось к закату, подъехали к множеству шалашей, сооружённых среди деревьев. Возле шалашей можно встретить не только мужчин и женщин, но даже стариков и детей. Из их разговоров с возницами я понял: оказывается, жители Сабаша, боясь войны, переселились в этот лес. Поскольку они были здесь вместе целыми семьями, всей деревней, мне показалось, что летом в лесу жить, наверное, весело.

Когда солнце зашло и начало смеркаться, мы остановились на одной лесной поляне на отдых. Лошадей распрягли и пустили пастись. Солдаты, сопровождавшие обозы, собравшись все вместе, разожгли костёр. Кипятили чай в котелках, открывали кинжалом консервы. Теми же кинжалами нарезали большими ломтями солдатский хлеб. Возчики тоже, каждый возле своей арбы, развязали узелки и начали хлопотать насчёт ужина.

Только тут я вспомнил, что у меня нет никакой провизии. По сердцу пробежал холодок, и тут же смертельно захотелось есть. Не знаю, что делать. Чтобы попросить у кого-либо, не только смелости не хватает – такая мысль и в голову мне не приходит. По-видимому, я не мог оторвать глаз от солдат, которые, смеясь и балагуря, ели у костра. Да ещё такую еду, что я и не видывал, и не слыхивал! И вкусная, наверное, необыкновенно? Эх, попробовать бы только…

Моё страдание, мой голодный взгляд увидел ехавший на моей арбе солдат.

– А ты почему не ешь? – спросил он меня.

Не помню, сумел я что-нибудь ответить или нет. Но всё равно солдат понял моё положение, отрезал и протянул мне большой ломоть хлеба. На него положил и ложку зернистого топлёного масла. И этот хлеб, испечённый непонятно из чего – то ли из ржаной, то ли из пшеничной муки, к тому же изрядно чёрствый, и стекающее с него топлёное масло показались мне невыразимо вкусными – просто объедение!

На следующий день мы доехали до Воскресенского завода. У нас его называли просто «Забут», не добавляя слова Воскресенский. Наверно поэтому, прежде, когда я слышал слово завод, я понимал его как название какой-то деревни. Постепенно я узнал, что это какой-то завод, находящийся в деревне под названием Воскресенское. Но сам завод я никогда прежде не видел. Хотя и говорили, что он всего в пятнадцати-двадцати верстах от Зиргана, но, поскольку он находился за лесами и горами, мне казалось, что это очень далеко.

Когда пересечёшь Аргидель и минуешь Зиргантау, начинается дремучий лес. Хотя мы и называем его Боярским лесом, я не знал, кто такой был Бояр. Я представлял его только в виде полещика[38]38
  Лесник.


[Закрыть] с плёткой в руке и ружьём за плечами, сидящего верхом на коне, то есть в виде злого хозяина леса, который брал взятки у тех, кто рубил лес, а если не дадут, отбирал топоры, а самих избивал, или же до смерти пугал женщин и девушек, пришедших по ягоды, отбирал у них собранные ягоды, если же самому не нужны, заставлял их высыпать на землю и топтал…

Хозяевами этих лесов, где вперемешку с толстыми-претолстыми дубами, липой, клёном, берёзой, сосной росли кусты черёмухи, рябины, малины; лесов, богатых полянами с земляникой и клубникой, костяникой и другими ягодами и казавшихся мне каким-то загадочным бескрайним миром – хозяевами их из поколения в поколение были, оказывается, дворяне Пашковы. Они не только имели в разных местах России тысячи десятин земель и вод, лесов и гор, но были и владельцами заводов. Воскресенский завод тоже был одним из первых построенных ими металлургических заводов. На этом, основанном ещё в первой половине ХVIII века заводе крепостные крестьяне плавили медь. В своё время отливали оружие батыру Пугачу, и сами, присоединившись, пополнили его армию.

В то время, когда мы приехали, завод уже давно не работал, теперь он, действительно, был только наименованием посёлка. Тут единственно, что было достойно внимания – так это боярский дом. Вернее, дом, в котором жил управляющий заводом. Сами бояре жили в больших городах, у них были дома даже в Москве и Петербурге.

Мы с нашими лошадьми и телегами набились во двор этого дома. Поскольку в нём уместилось десять-пятнадцать возов, двор уж, наверное, был не маленький. Завезли нас и забыли. У ворот – солдат с винтовкой. Если хочешь выйти один – не задерживают, а с лошадью и близко не подпускают. А куда пойдёшь без лошади? Для лошадей корм нашли, а для нас – нет. Моё положение особенно плачевно. И у тех, кто захватил с собой продукты, кончились припасы. Вдобавок, хотя почти все они были из Зиргана, не видно среди них ни одного, которого я знал бы прежде. И ровесников нет, чтобы отвести душу в разговоре, все люди взрослые. Только один татарский парень, любитель поговорить, время от времени рассмешит какой-нибудь шуткой.

В этом доме постоянно люди. Почти каждый, кто приходит, спрашивает у стоящего возле калитки солдата: «Где канцелярия?» Солдат указывает на дом в глубине двора. Каждый пришедший проходит мимо наших телег и направляется туда. Если начинает проходить кто-нибудь по одежде похожий на офицера, тот разговорчивый татарский парень принимается громко стонать. Трёт живот и стонет. Когда офицер подходит ближе, он начинает отчётливо, громко кричать:

– Ой, голодный, умираю…

Когда офицер, не обращая внимания, пройдёт в канцелярию, он перестает стонать и начинает ругаться:

– Подлец! Чтоб тебе шею свернуть! Чтоб тебе провалиться в преисподнюю!

Много и таких, кто ходит взад-вперёд, не спрашивая про канцелярию. Одного офицера из таких мы стали узнавать: сказали, комендант. Он показался мне очень симпатичным человеком. С красивым белым лицом, добротная одежда ладно сидит на его высокой фигуре. По разговорам, наша судьба была в руках этого человека. Всякий раз, когда он проходит мимо, возчики стараются спросить, чтобы он услышал:

– Господин комендант, когда нас отпустишь?..

– Господин комендант, ашайт хучытса бит! Ашарга дабай!

– Гаспадин каминдант, моя жена бальнуй, баранчуклар галудный. Отпучти пожалсты!

– Зачем вы нас тут держите, дома ведь работа ждёт? – говорят некоторые. Но комендант ничего утешительного не говорит. Только и знает: «Подождите!» Иногда он проходит, беззлобно улыбаясь в ответ на наши жалобы, нас и это радует, мы готовы были заключить из этого: «Комендант – хороший человек».

Однажды произошёл такой случай: услышав крики, мы побежали к калитке. Два человека с разбитыми в кровь физиономиями громко, даже не слушая друг друга, кричат, ругаются. Мне понятны только их бранные слова. И всё-таки смекаю, что они стараются проникнуть в канцелярию, к какому-нибудь начальнику. А часовой их не пропускает. В это время откуда-то появился комендант, он повёл их за собой во двор. Даже не проходя в канцелярию, принялся тут же судить.

Два босоногих оборванца с расквашенными носами, не в силах остановиться, яростно перебранивались, что-то говорили коменданту, обвиняя друг друга.

– Молча-ать!

Когда те замолчали, комендант прежде всего велел одному подробно изложить жалобу. Потом – другому. Я не понял, на что они жаловались. Не знаю, понял или нет что-нибудь сам комендант, но только он многозначительно сказал: «Та-ак» – и вручил первому свою плётку.

– На, ударь этого негодяя по спине!

Названный негодяем начал было сопротивляться…

– Молча-ать! Давай спину!

Бедняга, насмерть перепуганный, повернулся спиной и, взявшись обеими руками за край телеги, опустил голову.

– Бей!

Тот, замахнувшись изо всех сил толстой плёткой, сплетённой из белого сырого ремня, ударил по спине оборванца, на котором была только изодранная посконная рубаха.

– Раз! – сказал комендант. – Ещё!.. Два, три, четыре, пять… Хватит!

Комендант взял у этого плеть и передал тому, покрасневшему, как после жаркой бани, «негодяю».

– На. Твоя очередь. Ударь этого негодяя пять раз!

И без того разъярённый оборванец, подогреваемый чувством мести за перенесённые побои, принялся ещё сильнее бить первого оборванца. Досчитав до пяти с видом человека, совершившего чрезвычайно справедливый поступок, комендант отобрал плеть.

– Всё, идите!

Те переглянулись и, бормоча себе под нос, направились к калитке. Комендант спокойно ушёл к себе в канцелярию.

Группе возчиков этот суд показался и остроумным, и справедливым, они только посмеялись с удовлетворением.

– Вот дураки, а!

– Так и надо этим босякам!

После этого случая комендант стал мне казаться не только симпатичным, но и страшным, вместе с тем казалось, что в глазах возчиков возрос его авторитет. Всякий раз при его появлении кто-нибудь непременно что-то скажет. Надеялись, что он услышит наши жалобы и что-нибудь предпримет, чтобы отправить нас домой или, в крайнем случае, найти нам еду. Стремясь, по-видимому, смягчить его, стали обращаться к нему не просто «гаспадин камендант», но и «гаспадин палкауник!» или «Ваше блгаруди». Некоторые даже пожаловали ему «генерала». Комендант ничего для нашей пользы не сделал, тем не менее проходил, приветливо поглядывая на тех, кто почтительно обращался к нему.

Среди возчиков стали появляться и мои знакомые. Один из них – дядя Пётр. Это был очень добрый чуваш. Может быть, потому, что я был всех меньше, он относился ко мне очень внимательно и по возможности старался помочь. Однажды этот самый дядя Пётр, по-видимому, забывшись, без всяких задних мыслей обратился к коменданту: «Товарищ комендант».

Комендант, быстрыми шагами направлявшийся к калитке, сразу остановился. Резко повернувшись, подошёл к стоявшему возле арбы возчику. Ни слова не говоря, он той самой плетью с большой злобой хлестнул по плечу дядю Петра.

– Понял?!

Ничего больше не сказав, он быстрыми шагами пошёл прочь. Оторопевшему дяде Петру товарищи объяснили то, что не успел сказать комендант.

– Вот тебе «товарищ»!

Так я жалел, так сочувствовал дяде Петру – как будто меня самого ударили…

Мы проторчали на этом дворе три-четыре дня. Что ещё не забывается: хотя мы и не выходили из двора, время проводили не только лёжа на арбе. Заходя в какие-то оставшиеся открытыми клети, сараи разорённого боярского дома, рыскали, шарили там. Вместе с тем любившим поговорить парнем забрались и на чердак. У боярина и чердак по-боярски, не просто засыпанная землёй подволока, как у нас, а с отлично устланным полом. Один угол этого состоящего из нескольких отделений чердака был полон бумаг. Исписанные, полные цифр деловые бумаги, толстые-толстые тетради, исписанные только наполовину конторские книги. Они показались мне понапрасну брошенным бесценным богатством. Хоть мне и очень хотелось, я ни одной не мог взять. Возьму, а куда дену? Хоть бы мешок какой был при мне.