Текст книги "Лагерь «Зеро»"

Грант закрывает глаза и почти чувствует, как Джейн наклоняется к нему, одетая в прелестную винтажную ночнушку с потрепанным краем. С плеча соскальзывает бретелька, вторую снимает Грант и стягивает ткань с груди. Джейн поцелуями стирает с его шеи пот, опускается к животу, впадинке на левом бедре.

«Ты точно знаешь, как ко мне прикасаться», – говорит Грант.

Ее голос звучит издалека, словно она заперта в конце туннеля: «Это потому, что я знаю тебя».

Он открывает глаза в холодной комнате в Канаде. Теперь он понимает: любовь – это не одноактная пьеса, написанная скороспелым студентом. Любовь жестока и отвратительна, она смердит гнилью, раскалывающей мир надвое. Это родословная и долг. Это семья. Это кровь. Она слишком велика и грязна, чтобы вписаться в аккуратные границы их студии. Ему не стоило и пытаться удерживать ее там.

Снаружи раздается звон колокольчика, и с лязгом открываются двери склада. Грант снова включает флуоресцентную лампу и, выйдя из комнаты, обнаруживает толпу одетых в зимние штаны и парки мужчин, что стекаются в здание. Они бросают куртки на койки и встраиваются в очередь рядом с длинным столом.

Флин выносит дымящийся котелок и начинает разливать по мискам коричневую кашу. Каждый берет порцию и садится за стол.

– Грант! – зовет оттуда Бригадир. – Становись в очередь! Сегодня жаркое из кошака.

– Из кошака? – переспрашивает Грант и чувствует, как сжимается желудок.

– Флин подает тушеную рысь, – поясняет Бригадир. – Как крольчатина, только пожестче.

Бригадир говорит Гранту, что Флин родом с острова на востоке, из города, расположенного так далеко, что добираться туда надо машиной, лодкой, а потом снова машиной. Флин – веселый парень, который любит бренчать на укулеле и петь собственные песни о жизни в лагере. Но пьяным он склонен замыкаться в себе и рыдать, тоскуя по жизни дома, когда каждый март мимо проплывали айсберги, чистые и безразличные к толпам туристов, которые когда-то собирались в гавани.

Очередь медленно продвигается, и Грант заглядывает в широкую посудину с едой. Жаркое из кошки коричневое и маслянистое, с кусочками хрящей и чего-то, похожего на кости.

Флин плюхает рагу в миску, накладывает сверху картофельного пюре.

– Ты никогда не видел ничего подобного, – говорит вдруг Флин Гранту. – Эти айсберги были похожи на огромные, мать их, скульптуры, созданные рукой Господа. Я смотрел на такой и вдохнуть не мог, ей-богу, не мог.

– А пить Флин не умеет, позорище, – замечает Бригадир, когда они с Грантом приближаются к столам. Два Копателя безмолвно освобождают для них места. – Я говорил Мейеру, что самое главное – не то, хорошие они парни или плохие, люди они вообще или нет. Просто узнай, кто способен пить настоящий алкоголь. – Бригадир плещет виски для Гранта в алюминиевую кружку.

Грант делает маленький глоток. На вкус – как горелые покрышки. Он осторожно кладет в рот ложку жаркого и с облегчением обнаруживает, что оно божественно. Он сам не осознавал, насколько проголодался, поэтому быстро опустошает миску. Закончив, Грант вытирает рот салфеткой и спрашивает Бригадира:

– Вы из Доминион-Лейк?

Бригадир грохает кулаком по столу, заставляя кружки с дребезгом подпрыгнуть.

– Не дай бог. – Он подается вперед и шепчет Гранту: – Копатели – из этой сраной дыры, а я свой срок мотал в другом месте. Стал мужчиной в шахтах Пилбары. Научился работать без света и спать днем. Напрочь похерил свои внутренние часы. Иногда сплю с открытыми глазами.

Никто не отрывает взгляда от миски, за исключением сидящего за их столом мужчины с подтяжками поверх рубашки и аккуратно сложенным шелковым платком в нагрудном кармане. Мужчина вытаскивает из него пачку сигарет и прикуривает одну от спички.

– И что снится? – спрашивает он и, перегнувшись через стол, бросает спичку в кружку Бригадира.

– Не твое собачье дело. – Бригадир пальцем выуживает спичку и поворачивается к Гранту. – Не обращай внимания. Это Брадобрей. Большую часть времени я этого сраного придурка попросту игнорирую.

Грант снова с интересом смотрит на Брадобрея, но не может поймать его взгляд.

Залпом опустошив кружку с виски, Бригадир приободряется.

– Как я уже говорил, больше, чем мясные консервы, чем пыль в груди, чем выпадение волос в странных местах, меня научили взрослеть именно эти сновидения. Взять себя в руки. Понять, что реально, а что нет.

– И вы все верно поняли? – интересуется Грант.

Бригадир смеется, хлопает его по плечу.

– Как ощущения, реальны?

Он протягивает руку и наполняет кружку Гранта до краев. Грант выпивает виски и расслабляется, когда от алкоголя в груди расцветает жар. А удовлетворенность жизнью куда ближе к опьянению, чем он думал. Может, здесь все-таки будет не так уж и плохо.

– Студенты ужинают позже? – спрашивает Грант.

– Все поголовье на месте, – отвечает Бригадир.

– В смысле?

– Что видишь – все твое.

– Мои студенты – Копатели? Я думал, они просто рабочие.

– Они работают на стройке, но потом возвращаются в лагерь, и Мейер хочет, чтобы ты их учил.

Грант разглядывает Копателей с новым интересом. Помещение, заполненное одними только мужчинами, напоминает ему о том, как он учился в пансионе для мальчиков, так же, как и он, изгнанных из родительских особняков. Гранту трудно представить Копателей мальчишками. Когда они жуют, кряхтят, глотают, под их кожей бугрятся тугие мышцы. Большинство мужчин покрыты множеством татуировок и носят длинные бороды, кое у кого уже слегка «подкрашенные» подливкой. Многие ростом под сто восемьдесят, а руки их так сильны, что легко раздавят собачку.

Бригадир, кивнув, указывает на них.

– Мы пообещали властям сначала нанять местных и только потом уже набирать таланты из-за границы. Большинство Копателей до лагеря были безработными. Раньше, когда нефтяные вышки еще фурычили, здесь трудились их отцы, и ребятки слышали истории о том, что лагерь, бывает, делает с людьми.

Грант опускает ложку.

– И что же?

Бригадир наливает еще виски.

– Пей до дна, Грант. В первый день лучше не задавать слишком много вопросов.

«Белая Алиса»

В первый день миссии вертолеты высадили нас у «Белой Алисы». Мы никогда не видели изображений станции для изучения климата и представляли себе обширный, спроектированный с использованием самых современных технологий комплекс, одним только видом заявляющий каждому, кто осмелится подойти близко, что здесь всем заправляют американские военные. Но, приехав, мы оказались не в восторге. Станция напоминала невзрачную среднюю школу. На ржавых опорах над вечной мерзлотой стояла кучка универсальных построек из алюминия светло-коричневого цвета. С ними коридором соединялась темная теплица, а возвышающийся вдали гигантский радар напоминал заледеневшую белую луну.

Отголоски лета уже сошли на нет. На следующей неделе ожидается снег, поэтому мы быстро перетаскали коробки с продовольствием, снаряжением и оружием ко входу на станцию. Сержант нас инструктировал, что лето на Крайнем Севере – короткий сезон, который обнажает землю, показывая ее такой, какая есть: скалистая порода, мшистые клочки, куцые растения и оседающий грунт. Но местность была зловеще неподвижна. Ни колышущихся деревьев, ни сверкающих на шоссе машин, ни людей, что ходят, бегают, разговаривают. Что-то, конечно, двигалось, но не в привычном нам ритме.

После выгрузки мы выстроились перед станцией и отдали честь поднимающимся в небо вертолетам. Когда они исчезли, мы вскрыли входную дверь и вошли в наш новый дом.

– Есть кто? – крикнули мы.

Нас встретила сплошная безмолвная тьма. Мы запустили генератор, включили флуоресцентные лампы и принялись за работу.

После выезда предыдущей команды прошло шесть месяцев, и станция хранила следы пребывания своих прежних обитателей. В санузле в раковине мы нашли ржавую бритву, все еще покрытую жесткими темными волосами, в душе – кусок зеленого мыла и едва использованный флакон дезодоранта для спортсменов. В казарме к стенам над койками были приклеены фотоснимки женских тел, вырванные из глянцевых журналов. Сами койки были не заправлены, и тонкие простыни пахли мужчинами: потом, спермой, лихорадочными ночными видениями. Что снилось участникам прошлых экспедиций на «Белую Алису»? Предполагали ли эти мужчины, что однажды на их место прибудет бригада женщин?

«На севере повидали многое лучшие из людей, которых я знал, – предупредил нас сержант на базе. – Непередаваемые вещи, которые казались реальными, хотя таковыми не были».

Он посмотрел на нас и улыбнулся.

«К счастью, женщины устроены проще, чем мужчины. Вам не так много нужно скрывать».

Сержант ожидал, что мы воспримем его слова как комплимент, и поначалу это нам действительно льстило. Мы были первой бригадой исключительно из женщин, отправленной на «Белую Алису», и с гордостью принимали от начальства почести и заявления об эмансипации. Нас обучали не задавать вопросов и верить в высшее благо нашего дела. Отряд состоял из ботаника, инженера, метеоролога, картографа, географа, программиста, биолога и специалиста по безопасности – все отлично подготовленные и ознакомленные с историей станции. С 1950-х годов «Белая Алиса» была одной из десятков радиолокационных станций, построенных в канадской Арктике линией дальнего обнаружения воздушных целей, чтобы засекать советские бомбардировщики и ракеты, запущенные из-за полярного круга по американским городам. Но после окончания войны, когда не было обнаружено ни бомбардировщиков, ни ракет, «Белая Алиса» продолжила функционировать как станция климатических исследований. Наша задача состояла в том, чтобы вести работу в этом направлении, которое приобрело огромное значение как в военном, так и в метеорологическом плане. Китай и Россия, а также наши арктические союзники отчаянно нуждались в северном плацдарме. Под замерзшей поверхностью залегали несметные богатства: полезные ископаемые и нефть, – а масштабное таяние ледников подготовило почву для перспективы судоходного маршрута.

«Наше общее будущее напрямую зависит от закрепления на севере, – сказал нам сержант. – И ваша задача – следить за нашим присутствием там и готовиться к будущему».

Сразу по приезде мы занялись тем, что должны делать женщины. Затеяли уборку. Поснимали постельное белье, чтобы постирать. Скребли и отмывали полы. Казарма, ванная, тренажерный зал, библиотека, метеорологичка, и наконец мы дошли до связной, где вытерли пыль с оборудования, включили радар и передали сигнал обратно на базу, что мы прибыли и все в порядке.

Мы обрабатывали станцию, разделившись на пары и не переговариваясь, пока не добрались до кухни, в крыше которой милостью строителей было проделано окно. Сержант обещал нам особые запасы: настоящее оливковое масло, приличный виски, черные трюфели, выращенные в теплице станции. Однако мы обнаружили только стандартный военный паек: овощные и мясные консервы, упаковки сушеной чечевицы и порошкового пюре. Биолог оценила все, что осталось в кладовой, и подтвердила, что запасов должно хватить примерно на два года. Все остальные стояли и смотрели друг на друга, часто моргая от включенного света.

– Ну, вот и все, – сказала инженер и оглядела кухню.

Мы проследили за ее взглядом, сперва к потертым столешницам, к длинному коридору с мерцающими флуоресцентными лампами, а потом к своим рукам, после уборки стертым до крови. Мы уже потеряли ощущение времени.

Все согласно кивнули. Вот и все. Или, если точнее, будет все. Наша жизнь сократилась до четырехсот шестидесяти четырех квадратных метров – по пятьдесят восемь на душу. Момент, из-за которого все может испортиться. Возможно, мужчины из предыдущих бригад тоже пережили похожее мгновение, когда наконец начали понимать ожидавшее их испытание. Что вся их подготовка, и опыт, и образование останутся замкнуты в этом шлакоблоке на севере Канады, за тысячи миль от любого, кто отметит их столь неординарное положение.

Крошечный момент может иметь далеко идущие последствия. Мы прочувствовали это на кухне, стоя бок о бок и думая: это действительно наш дом?

Ни у одной из нас не было опыта выживания на Крайнем Севере. Всю свою карьеру мы провели в лабораториях и исследовательских центрах с климат-контролем, вдали от пыла боевых действий, и никогда не жили в изоляции. Сержант знал, что за нами нужен присмотр. Необходимо держать нас в узде и сообщать на базу, в случае если кто-то почувствует «психические отклонения», распространенные в изолированных поселениях.

Этим человеком стала Сэл, наша безопасница, которой поручили руководить миссией и поддерживать запасы оружия. На «Белую Алису» она прибыла с таким видом, будто затаила обиду: стальной взгляд, поджатые губы, собранные в тугой пучок у основания черепа волосы. Мы сразу испугались, но к такому рвению и квалификации все же испытывали уважение. До «Белой Алисы» она служила на южной границе и совершала такое, о чем нашему сержанту не разрешалось говорить вслух. Он просто заверил, что Сэл хватит опыта и чутья, чтобы обеспечить безопасность.

Сэл, нарушив тягостное молчание, указала на дверь.

– Там должна быть теплица, – произнесла она и повела нас по надземному переходу на разведку.

Помещение оказалось не темным, как нам показалось из вертолетов. Просто его заполняли растения и деревья, которые заслоняли почти весь свет. Забытые на полгода, они почти засохли; у нас под ногами хрустели желтые листья.

Ботаник посветила фонариком на стоящую на столе прямоугольную стеклянную коробку. Та ярко вспыхнула.

– Смотрите, – сказала она.

Мы обступили коробку. Она была заполнена землей и соединена с трубкой, которая вела в коробку поменьше, где росло покрытое зеленой листвой растение.

– Почва наверняка орошается, – заметила ботаник, изучая растение с помощью фонарика. – Зелень почему-то все еще жива.

Все толпились вокруг стола, отчаянно желая увидеть растение, которое каким-то образом сумело выжить на севере. И только тогда мы заметили, что стеклянная трубка наполнена насекомыми.

– Жучки, – сказала программист.

– Муравьи, – поправила биолог и тоже посветила фонариком на трубку. – Несут еду королеве.

По стеклянной трубке пробирались тысячи крошечных коричневых пятнышек, и каждое сжимало кусочек листика. Они непрестанно двигались равномерной линией, в то время как другая цепочка муравьев прокладывала себе путь обратно к растению, чтобы набрать еще листвы. Мы молча наблюдали за их трудами, пока Сэл наконец не заговорила.

– К слову, все они – самки.

Биолог взглянула на Сэл и кивнула.

– Верно. Все рабочие муравьи – сестры, как и солдаты, и уборщики колоний. – Она улыбнулась. – Дочери королевы.

– А отец? – поинтересовалась ботаник.

Биолог пожала плечами.

– Самцы в основном являются носителями спермы. Они прилетают, спариваются с маткой, а затем в течение двух недель умирают. – Она оглядела теплицу. – Самцы должны быть поблизости. Иначе колония не жила бы так долго.

Биолог мгновение помолчала, затем продолжила:

– Если только это не муравьи-рейдеры. Единственный вид муравьев, способный производить потомство путем партеногенеза.

– Партеногенеза? – переспросила Сэл.

– Однополое размножение, – пояснила биолог. – Редкий случай, когда самки муравьев самовоспроизводятся и дают жизнь новым самкам.

– Потрясающе. – Сэл постучала пальцем по стеклу, за которым продолжали неустанно трудиться муравьи. Потом посмотрела на нас, и ее обычно суровое лицо вдруг просветлело и расслабилось. – Они решили проблему.

Тогда мы впервые увидели ее улыбку.

* * *

Короткое лето закончилось, и началась новая для нас зима. Когда температура резко упала и земля замерзла, мы отправились на снегоходах вглубь метели. Там мы нашли мир, уже не такой неподвижный, как тот, с которым столкнулись поначалу. Мы обнаруживали во льду и снеге различия – текстуры, формы, глубины – и сознавали, что этот пейзаж обладает особой красотой. Полярная звезда стала нашим компасом, более ярким и верным, чем те, что мы привезли с собой. Даже направление льда, замерзавшего клинышками всякий раз, как дул ветер, подсказывало нам, где расположен север.

В первые дни, когда мы выходили на холод, нас пугала собственная уязвимость. Никакая симуляция на базе не сумела бы подготовить нас к такому кристально чистому льду, острому как стекло и такому же отражающему. К тому, как на севере по-другому выглядели наши тени, как могло измениться даже знакомое лицо.

Большую определенность быстро заканчивающимся дням придало составленное расписание, которому мы следовали. Каждая была обучена выполнять свою задачу, и мы нашли удобный ритм.

Ботаник съездила в семенохранилище в полутора километрах от станции, в котором содержались саженцы и семена тысяч растений и овощей со всех континентов. Она вырубила все заросли в теплице, оставив колонию муравьев нетронутой, и посадила новые растения. Через месяц из земли проклюнулись первые зеленые головки.

Биолог приступила к сбору образцов из вечной мерзлоты вокруг станции, а также к отслеживанию маршрутов миграции песцов и оленей-карибу.

Инженер осматривала метеорологическое оборудование и средства связи, устраняла неисправности, заполняла генераторы топливом, чтобы станция оставалась отапливаемой и работоспособной.

Метеоролог изучила климатические модели, которые разметила предыдущая бригада, а программист регистрировала шифрованные данные и отправляла на базу ежедневные отчеты.

Картограф трудилась в библиотеке и корпела над картами местности, пока географ изучала предыдущие миссии времен холодной войны и узнавала о коренных общинах, населявших север.

Пока наш труд был сосредоточен на поддержании работы станции, обязанности Сэл заключались в защите. Каждое утро и каждый вечер Сэл следила за периметром. Ночью она методично проводила инвентаризацию оружейного арсенала. Чистила автоматы и точила ножи с выгравированными на рукоятях нашими инициалами. Ее стараниями у входной двери станции всегда были сложены бронежилеты и спецодежда, а ботинки и шлемы блестели. Дежурство Сэл завершала лишь в полночь, после чего позволяла себе поспать всего пять часов, прежде чем вновь приступить к обходу.

К чему Сэл готовилась? Холодная война закончилась много десятилетий назад. Никакой информации о возможном вторжении не поступало. Как нам говорили, рядом со станцией никто не жил и даже не имел причин посетить ее на протяжении всей нашей миссии. И все же Сэл продолжала обходы, как будто угроза всегда рядом, и вскоре помешалась на стремлении вышколить и нас. Она гоняла нас до седьмого пота: подтягивания, приседания, силовые тренировки, гимнастика. Устраивала ежедневные пробежки по снегам, разножки и прыжки на скакалке в теплице, бой с тенью в коридорах станции. Под чутким надзором Сэл наши тела становились все сильнее и все лучше отзывались друг другу, как хорошо спаянные и смазанные механизмы.

Шли месяцы, и мы сблизились в иных отношениях тоже. Некоторые, когда в казарме выключался свет, делили узкую койку и армейский спальный мешок или устраивались за книжной полкой в библиотеке, чтобы уединиться. Вместе готовили на кухне и врубали на всю громкость кассеты с хитами 1980-х, которые оставили тут миссии времен холодной войны. Мы крыли друг друга матом, оглушительно хохотали, менялись одеждой и по субботам танцевали до глубокой ночи, распивая алкоголь из пайка.

Миновал самый короткий день в году, отмеривший наши первые полгода на станции. К тому времени мы уже редко вспоминали о жизни в США: своих квартирах, вещах, которым когда-то придавали столько значения, семьях, долгах, даже стране, которую однажды поклялись защищать.

«Неужели для счастья нужно так мало? – гадали мы. – Работа. Дом. И мы друг у друга».

Глава 3. Роза

На кухне, выделенной Цветам, Роза опускает в тостер два куска замороженного хлеба. После жизни дома, на полуострове, к здешней придется какое-то время привыкать. «Скудность» – именно этим словом Дэмиен описывал то ограниченное количество ресурсов, которым приходилось довольствоваться большинству людей. Роза познала скудность еще до того, как выучила это слово. Вот только Роза назвала ее иначе: жизнью.

Жизнь Розы с матерью на полуострове была для Дэмиена непостижима. Они ели не сливочное масло, а маргарин, пили не шампанское, а молоко из порошка, растягивали единственный мешок риса на целый сезон, подавали его с соевым соусом, кунжутом и тем куском рыбы или мяса, какой попадался в местном супермаркете. Фрукты и овощи были замороженными. Иногда после гостей в каком-нибудь коттедже оставалось на два пальца текилы в бутылке, и мать Розы пила ее со льдом и смеялась, прикрывая раскрасневшиеся щеки ладонью. Редкие порции алкоголя ее расслабляли, и только в такие моменты Роза могла представить мать молодой женщиной с сияющей кожей, длинными распущенными волосами. Так она, должно быть, выглядела в Южной Корее, когда познакомилась с отцом Розы, и была такой до того, как родила дочь.

Мать Розы познакомилась с ее отцом-американцем, когда он преподавал английский богатым детям в сеульском районе Каннам. Однажды, в редкий момент эмоциональной несдержанности, она призналась Розе, что в юности мечтала стать художницей. Тайком, никогда не произнося это вслух, – до встречи с отцом Розы. Он был родом из городка к северу от Бостона, и на нем висел огромный кредит по оплате частного гуманитарного колледжа, который дал ему ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы уверенно рассуждать об искусстве и поэзии. Мать Розы находила его душевные поиски очаровательными, совсем несвойственными корейским парням, с которыми она встречалась и которые ожидали, что настоящая кореянка неизбежно отложит свои интересы в сторону ради высшей цели – семьи и детей. Мать Розы встречалась с американцем несколько месяцев – вместе с ним она угощалась корейскими блинчиками «Хэмуль Паджон» и ледяным бутылочным пивом в подвальном ресторанчике рядом с ее работой, смотрела артхаусные фильмы с субтитрами на большом экране, гуляла по ночам в свете неоновых огней торгового района и трепетала под пристальными взглядами других корейцев, направленными на нее, стоящую рядом с большим американцем с косматой бородой и в обтягивающих джинсах. В кои-то веки она чувствовала себя иной: преступной, особенной.

Все на полуострове считали, что в Америку ее привело обещание лучшей жизни. Избитое клише повторялось как мантра. Однако Роза знала истинную причину. Мать переехала потому, что у нее не было выбора.

Узнав о своей беременности, мать Розы сразу поняла, что ее возможности ограничены. В то время она получала мизерную зарплату, заполняя бумаги в приемной врача, и пыталась накопить на художественную школу. Не могла себе позволить даже снять квартиру, поэтому жила с родителями и ютилась в комнатке рядом с кухней, настолько маленькой, что одежду приходилось хранить ровными стопками на полу с подогревом. Ее мать была евангелисткой, утверждала, что любит Иисуса больше, чем собственных детей, и прилепила белого распятого мужчину к каждой стене дома. Мать Розы втайне относилась с недоверием к святому человеку с ясными голубыми глазами, идеальными капельками крови, однако так уж ее воспитали, что со всяким вопросом она обращалась именно к нему.

«Ты меня простишь, если я уйду с ним?» – спросила она у изображения на стене своей спальни.

Человек с прекрасными волосами и сияющими праведными глазами не ответил.

«Ты меня простишь, если я избавлюсь от ребенка?» – спросила она свою мать однажды вечером, когда они готовили ужин.

Та, не дрогнув, продолжила нарезать дайкон.

«Сама знаешь ответ».

Прятать живот под мешковатым свитером стало уже затруднительно, и мать Розы согласилась уехать с американцем в его родной прибрежный городок. Сложив в сумку кисти и любимые сборники корейской поэзии, она одолжила у подруги деньги на перелет в Бостон в один конец. Когда самолет приземлился в аэропорту Логан, она смотрела в иллюминатор на белые корабли, скользящие по Атлантическому океану, голубому и ясному, как глаза Иисуса. Новая страна, где их с наполовину белым ребенком не будут втаптывать в грязь. Новая жизнь, где, наверное, можно будет мечтать вслух. Позже мать Розы будет плакать над собственной наивностью. Она больше не увидит ни свою семью, ни Корею.

Теперь, когда Роза думает о матери, вина собирается где-то в желудке камнем, незаметным и маленьким, но с массой целой планеты. А бывает так, что вина кажется облаком тумана, которое затягивает все в груди, окутывая сердце и легкие, и с каждым вздохом Роза будто задыхается. Ее рождение и то, что произошло потом, никуда не деваются, напоминая, что всякое действие имеет свое последствие, которое будет тянуть вниз куда сильнее гравитации. Мать никогда не говорила прямо, что сожалеет о решении все бросить. К чему тут слова? Доказательства были неоспоримы, такие же грубые и безжалостные, как волны, что накатывали на полуостров, когда она голыми руками собирала на пляже оставленный гостями мусор.

Из тостера поднимается струйка дыма. Роза осторожно извлекает хлеб, смазывает каждый подгоревший кусок маргарином и красным джемом, которые остались на столе. «Два тоста, полбанки консервированных фруктов» – так значится в ежедневном меню Цветов, которое прикреплено к зеленому, как авокадо, холодильнику магнитом в форме лося. Завтрак на вкус ровно такой же паршивый, как и на вид. Как полоска картона в сладкой крови. Роза ест, встав у окна, и замечает, как на ветку приземляется та же птичка, которую она видела из окна своей комнаты.

– Это поползень, – говорит голос сзади.

Роза оборачивается. Это Ива, прислонившаяся к столешнице, в термобелье и покрытой пятнами белой хлопковой рубашке. Ива потягивается и, зевнув, продолжает:

– Они гнездятся на сухих деревьях, чтобы пережить зиму.

Ива напоминает Розе крутышек с полуострова, которые летом носили армейские ботинки, девчонок, которые поплевывали на асфальт у круглосуточного мини-маркета, просто чтобы скоротать время. Из тех, что донашивали за старшим братом рваные джинсы и заправляли в них фланелевую рубашку. Роза всегда восхищалась такими девушками, их стержнем, уверенностью, тем, что они, казалось, с юных лет знали, что нужно валить с полуострова. А не как Роза. Она оставалась до тех пор, пока Атлантический океан не смешался с самой ее кровью. Даже спустя годы после наконец свершившегося отъезда ей все еще снится, что полуостров не затоплен водой.

– Откуда ты это знаешь?

– Выросла в здешних местах, и меня с детства учили следить за миграцией диких птиц. – Ива берет с тарелки Розы тост. – Не возражаешь? Умираю с голоду.

– Нет, угощайся, я все. – Роза наблюдает, как Ива в несколько укусов справляется с тостом. – Ждешь встречи с гостем?

Юдифь уже сообщила Цветам, что сегодня должны прибыть их клиенты. Роза сразу же навела порядок в комнате, выбрала белье и наряд. Ива вытирает испачканные джемом губы о манжету:

– Нет. Я и так знаю, что он мудак.

Роза ошеломлена такой прямотой:

– Кто тебе это сказал?

Голос Ивы становится жестче.

– Никто. Просто знаю. Когда работала на электролинии, все мужики были мудаками.

– Случались налеты?

– Налеты? Никогда. Я с юных лет научилась о себе заботиться.

– В Плавучем городе тоже никогда не было налетов.

– А где это вообще?

Роза бросает на Иву пристальный взгляд:

– Ты не знаешь?

Ива пожимает плечами:

– Не сильна в географии.

Либо она притворяется глупой, либо ее воспитали волки. Не знать, где Плавучий город, – это как не знать, что солнце в небе.

– Город в акватории рядом с Бостоном, – отвечает Роза. – До этого места я работала там в клубе.

Ива склоняет голову к плечу:

– Как он выглядит?

– Как стеклянный шар, плавающий в океане.

– Никогда не видела океан, – голос Ивы снова смягчается. – Может, когда покину лагерь, наконец увижу его собственными глазами.

– Отправишься на юг?

Ива наливает себе кружку кофе.

– Ну, вообще-то я должна вернуться домой, к семье. Но хочу посмотреть, действительно ли мир так ужасен, как о нем говорят.

Несмотря на непринужденную крутость Ивы, где-то прямо под поверхностью чувствуется уязвимое местечко. Роза гадает о том, имеет ли эта девушка хоть какое-то представление о силах, которые влияют на их нахождение в Доминион-Лейк, о мужчинах, которые обладают в лагере истинной властью. Или эта работа просто очередной узел в электролинии, хорошо оплачиваемая халтурка, после которой Ива отправится в следующий северный город, где снова будет стоять на коленях в снегу перед тем, кто отвалил достаточно денег. Придется приглядывать за ней, получить ответы.

Ива делает большой глоток, затем ставит кружку на стол:

– Нам пора. Юдифь хочет, чтобы мы выгуляли собак.

Они проходят по западному крылу торгового центра. Ива ведет лучом фонарика по бирюзово-лиловой плитке пола, мимо магазина одежды, где в пыльной витрине висят украшенные стразами джинсы. Мимо магазина охоты и рыбной ловли, где у закрытой рольставнями двери лежит забытая груда зловещих красных клетчатых курток. За угол прилавка с разбросанными пластиковыми чехлами для телефонов: с леопардовыми пятнами, с розовыми блестками, под дерево, под роскошный мрамор.

Мимо фуд-корта с почерневшей неоновой вывеской («Вок-экспресс!») с парой палочек для еды, держащих в воздухе яичный рулетик. Мимо лотерейного киоска, где антропоморфный билет победно показывает большие пальцы. Весь путь по длинному темному коридору, мимо белой металлической скамейки, привинченной к полу, мимо пластикового фикуса, посаженного в искусственный грунт.

Наконец Ива и Роза добираются до пустого ювелирного с ковриком в виде Купидона у входа и вывеской «Помолвочные и обручальные кольца. Два по цене одного!» в витрине рядом с «Платим $$$ за ваше старое золото!».

Рядом с дверями ждет Юдифь с фонариком. Когда Цветы приближаются, к ней подбегает стая собак. Роза отскакивает назад. У Дэмиена был косоглазый бостон-терьер, которого он кормил бобами-эдамаме и кусочками филе миньон, а иногда приводил в «Петлю», когда хотел, чтобы перед ним полебезили хостес. Однако Роза еще никогда не видела стаю питбулей. Их глаза поблескивают красным в луче фонарика, псы лают и скребут металлические ворота.

– Ш-ш-ш, все в порядке, Энни, – произносит Юдифь. – Все в порядке.

Она достает из кармана коричневую гранулу и бросает на землю. Энни пылесосит ее одним движением языка, три другие собаки трутся грудью о ворота и лают, тоже требуя корма.

– Их зовут Надзор, Паук, Блейк и Энни, – продолжает Юдифь. – У них даже есть паспорта. – Юдифь отпирает ворота, вытаскивает Энни за шипастый ошейник и набрасывает ей на плечи шлейку. – Можете погладить, если хотите. После угощения она смирная.

Роза осторожно касается собаки. Тело Энни увито теплыми мышцами, а уши на ощупь похожи на мягчайший войлок.