Текст книги "Принцесса из рода Борджиа"

– Еще один шаг, – холодно сказал шевалье, – и этот человек умрет!

Ружо, оторопевший от ужаса и обезумевший от бессильной злобы, извивался, как ящерица.

– Вперед! – хрипел он.

Пардальян выполнил свою угрозу – нож вонзился в грудь Ружо. Потекла кровь.

– Я же сказала! – пробормотала Саизума.

Ружо, делая отчаянные попытки освободиться, повторял:

– Вперед!.. Дьявол!.. Я умираю!

На этот раз пять или шесть бродяг решились двинуться на грозного противника.

– Ну, вперед, волки! – воскликнул Пардальян.

Все видели, как он схватил Ружо, почти потерявшего сознание, и прижал к стене… Потом шевалье поднял его над головой, подержал несколько секунд, а когда негодяи подступили поближе, метнул его в них. Четверо бродяг были сбиты с ног. Ружо лежал на полу без признаков жизни.

Негодяи в страхе заметались по залу. Пардальян стоял и с улыбкой смотрел на них. Эта презрительная и вызывающая улыбка напугала их больше всего. Они поняли, что сопротивление бесполезно. Некоторые бросили ножи.

– Это сам дьявол! – прохрипел один.

– Он сговорился с нечистой силой! – завопил другой.

– Да здравствует храбрый дворянин! – вдруг закричали все разом.

Все было кончено!.. Пардальян победил. Он спокойно сидел и ждал, когда вновь воцарится тишина. Бандиты издали смотрели на него с почтением и страхом.

– Сударыня, – мягко обратился Пардальян к Саизуме, – могу ли я что-нибудь сделать для вас?

– Да, – сказала цыганка, – уведите меня отсюда.

Пардальян поднялся, поискал глазами хозяина и велел:

– Откройте дверь.

Не успел хозяин пошевелиться, как дверь была распахнута настежь. Пардальян не мог удержаться от смеха. Он взял Саизуму за руку, и они прошли через зал. Никто не решился приблизиться к ним. На полу хрипел окровавленный, с почерневшим лицом Ружо. Лоизон, опустившись на колени, обмывала его раны холодной водой и плакала. Шевалье наклонился, осмотрел раненого и сказал:

– Не плачьте, дитя мое, он придет в себя… Быть может, вам нужна помощь?

Девица подняла на него глаза и тихо ответила:

– Мне ничего не нужно.

Шевалье вложил ей в руку золотой экю и пошел к двери. На пороге он обернулся, достал из кармана пригоршню медных и серебряных монет и бросил их, воскликнув:

– В другой раз, вояки, хорошенько подумайте, прежде чем лезть в драку, а сегодня вечером шевалье де Пардальян прощает вас.

Он вышел с Саизумой, а в зале началась свалка из-за брошенных монет.

Была глубокая ночь. Затихший город спал. Узкие улочки вокруг ратуши были пустынны. Пардальян вместе с Саизумой дошел до Монмартрской улицы – он решил следовать за цыганкой туда, куда она направится.

Саизума, казалось, забыла о нем. Наконец они достигли Монмартрских ворот.

– Сударыня, – сказал шевалье, – вы теперь свободны. Но куда вы идете? Если вы хотите…

– Я хотела бы, – сказала Саизума, – выйти из этого города. Я в нем задыхаюсь. Зачем я явилась сюда?

– Но куда вы пойдете?.. Бедная женщина, послушайте меня… я знаю здесь неподалеку постоялый двор, хороший постоялый двор. Его хозяйка – очень добрая женщина. Пойдемте туда!

– Уйти! – пробормотала Саизума, покачав головой. – Убежать из этого города, где я так страдала… где я страдаю до сих пор! У вас есть жалость ко мне? Проводите меня отсюда… А если вы не захотите, я прокляну вас!..

– Что ж, хорошо!.. Идемте… – сказал Пардальян, взволнованный той болью, которая звучала в просьбе цыганки.

Монмартрские ворота были заперты. Но Пардальян знал, как смягчить сурового начальника стражи. Получив от шевалье два ливра, тот отдал приказ открыть ворота и опустить мост. Вскоре Пардальян и цыганка уже шагали по дороге, которая, извиваясь среди болот, вела к подножию холма.

«Господа Пикуик и Кроасс сказали правду, – размышлял Пардальян, – эта несчастная безумна. Чем мне помочь ей?»

И он принялся расспрашивать цыганку.

– Вы долго жили у цыгана Бельгодера?

– Бельгодера? Да, он человек жестокий и злой. Но кто расскажет о жестокости и злобе священника?

– А Виолетта?.. Ее вы тоже знали?

– Я не знаю ее… Я не хочу ее знать.

– Умоляю, вспомните: Виолетта… певица.

– Я не хочу ее знать, – повторила Саизума с ненавистью.

Пардальян был озадачен.

– Но отчего? – спросил он. – Отчего вы ненавидите эту бедную малышку?

– Нет, я не ненавижу ее. Я ее не люблю… Я не хочу ее знать… Я не могу ее видеть.

Она внезапно остановилась, схватила шевалье за руку и глухо пробормотала:

– Ее лицо причинило мне слишком много страданий… оно о многом напоминало мне… никогда не говорите мне о ней… никогда!

Она снова двинулась в путь. Пардальян понял, что он ничего не сможет узнать от сумасшедшей.

Наконец они достигли вершины холма. Там находился монастырь бенедиктинок, некогда очень богатый, но теперь пришедший в полный упадок.

Пардальян спрашивал себя, как далеко заведет его безумица. Он не хотел и не мог покинуть Париж. С другой стороны, ему было совестно оставлять эту несчастную одну в чистом поле. Если бы ему удалось уговорить ее попросить приюта в монастыре! Тогда бы он смог спокойно вернуться в Париж и, кроме того, знал бы, где найти эту женщину, чтобы расспросить ее при более благоприятных обстоятельствах.

– Сударыня, – сказал он, – вы за пределами Парижа.

– Да, – сказала цыганка, – здесь я могу дышать. Здесь на меня не так сильно давит груз мыслей. Безумных мыслей. Кто я? Саизума, и только. Я Саизума. Хотите, я вам погадаю? Кто вы?..

– Просто прохожий. У вас свои горести, у меня свои… Я ваш друг, если вам угодно.

– Друг?.. Кто может быть другом цыганки… отверженной?

– Тот, в ком есть сострадание, сударыня.

– Да, ваш голос успокаивает и убаюкивает меня. Я чувствую, я угадываю, что у вас не мужское сердце, ведь у всех мужчин жестокие сердца. Кто вы? Храбрец, конечно! Как вы схватили это чудовище там, в харчевне! Как вы швырнули его на рычащих волков! Вашу руку! Я хочу видеть вашу руку!

Пардальян протянул гадалке руку. У него был трезвый ум, но все же он не без тайного волнения ждал приговора цыганки. Саизума качала головой.

– Если бы я любила мужчину, – сказала она, – я хотела бы, чтобы у него была рука, подобная вашей. Вы, быть может, бедны, но вы принц среди принцев. Мне жаль вас и не жаль. Вы носите в себе горе и сеете добро…

Саизума отпустила руку Пардальяна.

«Клянусь Пилатом! – подумал шевалье, вздрогнув. – Я ношу в себе горе?.. Надо же!»

– Что ж, бедная женщина, – заговорил он, – поскольку вы выказали некоторое доверие ко мне, позвольте дать вам совет. Вот дом, в котором обязаны давать приют всем скитальцам. Поверьте мне, вам нужно отдохнуть два или три дня. А потом я приду за вами.

– Правда?.. Вы придете за мной?

– Обещаю вам.

– Тогда я согласна остановиться здесь, – сказала Саизума.

Шевалье, опасаясь, как бы она не передумала, поторопился позвонить в дверной колокольчик. Ему пришлось это сделать несколько раз, прежде чем дверь отворилась.

Открыла ее женщина в светском платье. Увидев дворянина приятной наружности, она странно улыбнулась и жестом пригласила его войти.

– Простите, – сказал удивленный шевалье, – это Монмартрское аббатство бенедиктинок? Я не ошибся?

– Вы не ошиблись, сударь, – сказала женщина. – Здесь действительно монастырь бенедиктинок, которым управляет благородная и могущественная госпожа Клодина де Бовилье, наша святая аббатиса…

– Аббатиса Клодина де Бовилье? – спросил Пардальян, которому это имя было совершенно незнакомо. – Возможно. Во всяком случае, сударыня, я прошу приюта не для себя, а для этой несчастной цыганки…

Он посторонился и указал на Саизуму. Сестра – так как несмотря на светское платье она могла быть только монахиней – бросила быстрый взгляд на цыганку и сказала:

– Ее преподобие аббатиса Клодина де Бовилье дозволяет нам допускать еретиков лишь в ту часть монастыря, где мы сами не бываем. Я провожу эту женщину.

– Я вскоре приду за ней, быть может, уже завтра.

– Когда вам будет угодно, сударь.

Саизума вошла в дверь. Монахиня одарила шевалье еще одной улыбкой, которая опять удивила его. Затем дверь закрылась, и Пардальян удалился, размышляя об этой странной улыбке, об этой светской монахине, об этом обветшалом монастыре и, наконец, о странно развязном тоне сестры привратницы, которым она позволяла себе говорить об аббатисе бенедиктинок Клодине Бовилье.

Глава 16
ВИДЕНИЕ ЖАКА КЛЕМАНА

Нужды повествования возвращают нас в Париж, на самую окраину Ситэ, во дворец принцессы Фаусты. В том самом изящном кабинете, где Фауста говорила с герцогом де Гизом, а затем с Пардальяном, она теперь беседует с какой-то женщиной.

Это Клодина де Бовилье, настоятельница монастыря бенедиктинок на Монмартре, которую читатель видел в сцене оргии. Беседа, без сомнения, подходит к концу – Клодина стоит, явно собираясь удалиться.

– Итак, – сказала Фауста, словно подводя итог сказанному, – что наша маленькая певица?..

– В моем монастыре она в полной безопасности. Весьма ловким должен быть тот, кто попытается ее там обнаружить. К тому же она находится под особым надзором.

– Не спускайте с нее глаз. Вы готовы отвечать за эту малышку своей жизнью?

– Да, государыня. Можете не сомневаться. Теперь… мне остается узнать, что я должна делать. Мне кажется, я угадала ваше желание…

– Говорите яснее, – сказала Фауста властно. – Что вы угадали?

– Что вы приговорили Виолетту к смерти, государыня…

– Да, она осуждена, казнь всего лишь отсрочена.

– Но это не все, – произнесла Клодина де Бовилье, помолчав. – Мне думается, что если казнь отложена, то малышка Виолетта должна не просто умереть… что перед смертью она…

Клодина де Бовилье запнулась.

– Я хочу, чтобы прежде чем умрет ее тело, – твердо сказала Фауста, – умерла ее душа. Таково мое желание. И это именно то, о чем вы не осмеливаетесь говорить, ибо по малодушию видите преступление там, где на самом деле есть только необходимость! Эта невинная крошка должна стать продажной девкой, самой ничтожной из тех несчастных, кто не решается даже произнести слова молитвы… Тела их живут, но души – мертвы. Вот мой приказ!

Настоятельница бенедиктинок почтительно поклонилась.

– Когда все будет исполнено, – добавила Фауста, – вы уведомите меня. А теперь – идите!

Клодина де Бовилье сделала низкий реверанс и удалилась.

– Она не осмеливается называть вещи своими именами, – прошептала Фауста, когда осталась одна. – Зато осмеливается многое делать. А я знаю, что такое необходимость, и не боюсь произносить нужные слова…

Она задумалась на мгновение. Лицо ее побледнело. Что-то тревожило эту женщину.

– Да! – вздохнула, наконец, она. – Мне неведомы волнения любви, которым подвержены прочие женщины! Я не позволю любви поселиться в моем сердце! Лучше я вырву его из груди!

Постепенно Фауста успокоилась. Она позвала служанку и отдала ей какое-то приказание.

Несколько минут спустя молодая девушка – стройная, грациозная, живая – вошла, улыбаясь, в залу. Ее походка была настолько легка, что небольшая хромота оставалась почти незаметной. Это была Мария де Лоррен, герцогиня де Монпансье, сестра герцога де Гиза.

– Какие новости? – спросила Фауста с дружелюбной улыбкой, обычно ей не свойственной.

– И хорошие, и плохие…

– Начните с плохих…

– Потому что они страшнее?

– Нет, потому что они, как правило, важнее.

– Хорошо. Мой брат…

– А! Так плохие новости касаются герцога де Гиза?

– Да, сударыня… Полное поражение. Во-первых, Генрих помирился с Екатериной Клевской. И, во-вторых, он по-прежнему влюблен в маленькую певичку, чье исчезновение только разожгло его страсть.

Фауста вздрогнула, и герцогиня де Монпансье поняла, что нанесла ей жестокий удар.

– Рассказывайте! – сказала принцесса.

– Так вот. Прежде всего знайте, что мой брат встретился со старой королевой…

– Знаю. Продолжайте!

– Но известно ли вам, что выяснилось во время беседы? Медичи смирилась!!!

– В самом деле? – удивленно спросила Фауста.

– Я узнала об этом от самого Генриха.

– Значит, устранено главное препятствие. Ничто больше не мешает ему одержать победу.

– Да. И доказательством, сударыня, служит то, что он хочет как можно скорее встретиться с королем.

– Вы уверены, что Гиз на самом деле стремится к этому?

Если и была ирония в этом вопросе, то настолько хорошо скрытая, что герцогиня де Монпансье не почувствовала ее. Она ответила:

– Совершенно уверена, сударыня. Брат объяснил мне свой план. Он просто восхитителен: прикинуться на время покорным, отыскать Валуа под предлогом обсуждения созыва Генеральных штатов, прийти к нему с вооруженным отрядом… Я тоже собираюсь в этом участвовать. Итак, Валуа будет захвачен и… заточен в каком-нибудь монастыре. Безусловно, ему выстригут тонзуру.

Мария де Монпансье рассмеялась. Фауста оставалась серьезной.

– Это действительно восхитительно, – просто сказала она.

– О, вы увидите, сударыня, – продолжала герцогиня, – это будет забавная комедия. Знаете ли вы, кто выстрижет тонзуру Валуа? Я, мадам, собственными руками!

И Мария де Монпансье угрожающе взмахнула золотыми ножницами, которые она носила на цепочке у пояса.

– Стало быть, вы покушаетесь на короля? – спросила Фауста.

– На короля?.. Какой он король!.. Вы хотите сказать на «брата Генриха», сударыня? Да! Однажды он имел наглость при всех посоветовать мне носить туфли с каблуками разной высоты. Он намекал на мою хромоту. Я из-за этого так плакала! Посмотрите, сударыня, разве я хромаю? – прибавила она, делая несколько быстрых и легких шагов.

– Нет, совсем не хромаете. Нужно иметь душу Ирода, чтобы утверждать такие чудовищные вещи…

Прекрасная герцогиня де Монпансье не говорила, однако, того, что, вероятно, знала Фауста и что рассказывают скандальные хроники той эпохи: она была влюблена в Генриха III и, будучи слегка помешанной, не умела этого скрыть, хотя Генрих III довольно грубо отверг ее чувства.

– Значит, решено, – заключила Фауста, – именно вы и пострижете Генриха Валуа…

– Да уж, тонзура получится на славу! – воскликнула обрадованная герцогиня.

– Это все, что вы хотели мне сообщить?

– Нет, сударыня… Моя мать в Париже!

Герцогиня де Немур в Париже! Фаусту заинтересовало это известие.

– И мне удалось привлечь ее на нашу сторону. Моя мать приехала из Рима, где виделась с Сикстом и имела с ним долгую беседу.

– И что же? – с плохо скрываемым любопытством спросила Фауста.

– Моя мать вернулась уверенная, что Сикст – это опасный лицемер, который действует только в собственных интересах. Видя ее в таком расположении духа, я рассказала ей о тайном конклаве, о том, что самые пылкие и самые благородные кардиналы объединились, чтобы выбрать себе нового главу… Римская Церковь хочет сделать то же, что мы собираемся предпринять в отношении Генриха Валуа… И герцогиня одобрила выборы нового папы, убедившись, что это отвечает интересам нашего дома.

– Это и впрямь хорошая новость, мое милое дитя! – сказала Фауста. Глаза ее сверкнули. – Если герцогиня де Немур с нами, я надеюсь, что скоро мы станем свидетелями великих событий.

Она опустила ресницы, словно ослепленная открывающейся перспективой.

– Правда, – снова заговорила герцогиня де Монпансье. – моя мать прежде хочет познакомиться с новым папой.

– Она с ним познакомится… можете ей это передать.

– И кто их познакомит?

– Я, – сказала Фауста.

И, словно желая избежать новых вопросов, она тотчас же вновь заговорила:

– Но у вас есть и плохие новости?

– Я продолжу мой рассказ: после разговора с королевой-матерью брат вернулся в свой дом. Он не скрывал радости, ведь все мы понимаем, какие великие события вот-вот должны произойти. Затем он рассказал мне о том, что случилось накануне. Он говорил без гнева… Он успокоился: Луань мертв, и мой брат больше не сердится.

– Я не знала, – сказала Фауста, – что герцог может быть столь великодушным.

– Но это известно герцогине де Гиз, сударыня! Мы говорили в кабинете герцога, и вдруг я увидела, что туда входит Екатерина Клевская. Брат сначала опешил от подобной наглости и протянул руку к своему кинжалу… Герцогиня без слов упала на колени; затем, когда брат уже почти задыхался от гнева, она прошептала:

«Луань мертв; мое безумие умерло вместе с ним…»

Она хорошо знала, что сказать; рука брата судорожно сжимала рукоятку кинжала; герцогиня улыбнулась… это я видела сама… Затем я вышла… но, стоя в соседней комнате, могла слышать слова брата и объяснения Екатерины… Это длилось два долгих часа; затем понемногу все успокоилось. Тогда я вернулась к ним… Брат сказал мне, что отсылает герцогиню де Гиз в Лоррен, и это все.

– Это прекрасный пример великодушия, – кротко сказала Фауста.

– Я хорошо знаю, что мой брат скорее безразличен, чем великодушен. Его волнует сейчас только исчезновение маленькой певицы…

– Значит, он ее любит?

– Мало сказать любит… Он поклялся перевернуть вверх дном весь Париж, чтобы ее отыскать, и уже начал поиски…

Фауста побледнела.

– Итак, – сказала она после долгого раздумья, – вы уверены, что захватите Генриха Валуа?

– Я же сказала вам об этом, сударыня, – ответила герцогиня де Монпансье, удивленная внезапной переменой темы разговора.

– И вы верите, что ваш брат герцог де Гиз будет искать случая взять под стражу короля?

– Он уже готовится…

– Наивное дитя! А если я вам скажу, что мне известны все подробности, словно я сама присутствовала во время беседы Екатерины Медичи и герцога де Гиза?

– Вы знаете столько, сударыня, что уже не удивите меня…

– Если я скажу вам, что старая флорентийка коварно играла с вашим братом?..

– Как вас понимать, сударыня?

– Если я вам скажу, наконец, что герцог пообещал терпеливо ждать смерти Генриха III?..

– О, сударыня, это ужасное предательство. Значит, мой брат предал Лигу и свою семью!

– Это не предательство, это дипломатия. Гизу надоело быть только солдатом, он захотел поиграть в дипломатию. И сам попался: теперь он в течение целого года не может ничего предпринять против Генриха III.

– Тогда… – проговорила герцогиня де Монпансье с искаженным от гнева лицом, – тогда… мстить буду я!

– Нет, если вы доверяете мне, если вы прислушиваетесь к моим словам…

– Мое доверие к вам безгранично, хотя я почти не знаю вас. Я не осмеливаюсь выяснять, к чему вы стремитесь. Вы – моя королева, моя госпожа. Говорите, ибо я приняла решение сделать все, чтобы отомстить Генриху Валуа!

Фауста, казалось, размышляла несколько минут. Потом негромко заговорила:

– Мария! Вы – самая светлая голова во всем вашем семействе. Только благодаря вам Валуа будут свергнуты и династия де Гизов взойдет на престол. Из ваших трех братьев один, Майенн, слишком толст, чтобы быть умным: он продаст душу за вкусный пирог; другой, кардинал, – грубый солдафон, который двух слов связать не может; наконец, третий, герцог, потерял рассудок от любви: страсть к несчастной бродяжке делает его невосприимчивым к советам и неспособным к действиям. Что касается вашей матери, то эта весьма достойная женщина думает только об одном: как перебить всех гугенотов. И лишь вы, дитя мое, лишь вы все видите и все понимаете! Нам угрожает опасность. Согласны ли вы подчиняться мне?

– Я готова, сударыня… приказывайте… что нужно делать?

– Нужно, – сказала Фауста, – чтобы Генрих де Валуа умер. Выстричь ему тонзуру – это прекрасная мысль, но если Генрих III не умрет, то ждите удара от Екатерины Медичи.

Герцогиня, внутренне содрогаясь, слушала эту женщину, которая говорила об убийстве как о деле самом обыденном. Фауста снова задумалась, и Мария де Монпансье не осмелилась прервать ее размышления.

– Уясните себе хорошенько, – произнесла вдруг Фауста, – что Генрих Валуа приговорен…

– К смерти, сударыня? – тихо спросила герцогиня.

– Да, – сказала Фауста ледяным тоном, – я приговорила его к смерти.

– А кто будет палачом? – пролепетала герцогиня.

– Вы! – ответила Фауста.

Герцогиня де Монпансье побледнела.

– Иного выхода нет, – сказала Фауста. – Генрих де Гиз поклялся Екатерине Медичи терпеливо ждать смерти Генриха III. За это ему обещано, что король назначит его своим преемником. Валуа может прожить десять, а то и двадцать лет – вопреки всем ожиданиям. Да проживи он даже несколько месяцев, этого уже достаточно. Старая королева сумеет потратить это время с пользой и успеет уничтожить Гизов, как прежде она уничтожила Шатийонов. Итак, выбирайте: либо убить, либо быть убитой…

Герцогиня замерла от страха.

– Нужно действовать, – продолжала сурово Фауста. – Время истекло. Если вы сейчас отступите – берегитесь: вы потерпите поражение!

– Убить! – прошептала Монпансье. – Убить собственными руками! О! Мне не хватит смелости…

– Тогда Валуа отрубит вашу прекрасную головку! Вы – семья безумцев, которые ничего не хотят понимать! Вы всегда чем-то заняты и из-за этого готовы отказаться от своих притязаний. Но теперь вас вызвали на смертельный поединок. Если Генрих III и Медичи не умрут, с Гизами будет покончено. Прощайте, милая, идите подумайте о последней улыбке, которая явится на вашем лице, когда вы положите голову на плаху…

– Одно слово, сударыня! – воскликнула испуганная! герцогиня. – Одно-единственное слово: я согласна! Но ведь я – слабая женщина…

– Вы действительно решились? – спросила Фауста.

– Я решила сделать все, чтобы сразить Валуа, – сказала герцогиня с воодушевлением, ранее ей совершенно не свойственным.

– Хорошо. Вот теперь вы такая, какой я желала вас видеть… Теперь вы готовы к великим делам. Однако я хочу вас утешить: нет никакой необходимости пачкать в крови ваши изящные нежные руки.

– Кажется, я начинаю понимать…

– Стоит вдохнуть в кого-нибудь ту же ненависть, какая горит в вашем сердце, и…

Герцогиня задумалась.

– Где найти человека, – прошептала она, – к которому у меня будет достаточно доверия, чтобы сказать ему то, что я не осмеливаюсь сказать даже себе самой? Необходимо, чтобы этот человек уже носил в своем сердце ненависть к Валуа…

– Или любовь к вам, – сказала Фауста небрежно. – Такой человек существует.

Мария де Монпансье стала еще бледнее. Ее грудь трепетала, руки дрожали.

– Жак! – пробормотала она.

– Да, монах Жак Клеман, – сказала Фауста. – Жак Клеман пылает к вам страстью. Вы для него демон разврата, сжигающий его плоть, и ангел любви, чарующий душу.

– Бедный Жак! – прошептала герцогиня едва слышно.

Фауста поднялась.

– Хотите вы, чтобы умер тот, кто вас оскорбил? – спросила она сурово.

– Да, хочу! – в ответе герцогини звучала ненависть.

– Хотите ли вы, чтобы ваш брат стал королем?.. Хотите ли вы стать первой дамой французского двора, унижать тех, кто унижал вас, торжествовать, имея власть, править, прикрываясь именем своего брата?

– Да, хочу! – повторила герцогиня.

– Тогда будьте мне верны и покорны! – сказала Фауста повелительно. – Идите, моя девочка, и готовьтесь действовать не рассуждая… подчиняйтесь той, с кем сейчас говорили…

– О! – воскликнула герцогиня в ужасе. – Кто же вы, сударыня? Вы говорите так, словно вы всемогущи, вы смущаете мою душу, ваш голос берет меня в плен.

– Я, – сказала Фауста, вдруг преобразившись, – та, кого избрал тайный конклав, чтобы бороться с Сикстом и заботиться о судьбе Церкви! Я – та, кто говорит от имени Бога! Я – папесса Фауста I…

Герцогиня де Монпансье в смятении отступила, преклонила колена и пала ниц. Фауста подошла к ней, подняла, поцеловала в лоб и сказала:

– Идите… вы станете одним из моих ангелов!

И герцогиня де Монпансье, растерянная, послушная, как ребенок, вышла пятясь, не отрывая взгляда от женщины, приказавшей вложить орудие убийства в руку монаха Жака Клемана.