Текст книги "Смертельные враги"

– Я благодарю Ваше Величество за позволение, дарованное мне с такой благожелательностью. Представьте себе, мне было бы крайне любопытно поближе взглянуть на пергамент, владелицей коего является принцесса Фауста. Он настолько занимает меня, что я без колебаний проехал всю Францию и всю Испанию с единственной целью удовлетворить свое любопытство, которое, я мог бы в том поклясться, разделите и вы, учитывая, что сей пергамент представляет определенный интерес и для вас.

И внезапно добавил с тем холодным спокойствием, что бывало порой ему присуще:

– Я совершенно уверен, что вы спрашивали этот пергамент у госпожи Фаусты, я совершенно уверен, что она вам ответила, будто не взяла его с собой и он спрятан у нее в надежном месте... Так вот! Это неправда... Этот пергамент – здесь...

И вытянув вперед руку, он почти коснулся груди папессы кончиком указательного пальца.

В его тоне звучала такая неодолимая уверенность, а жест оказался столь неожиданным и точным, что над актерами этой поразительной сцены на несколько секунд вновь нависло тяжелое молчание.

Эспиноза в очередной раз пришел в восхищение.

– Какой жесткий игрок!

Слова Пардальяна были правдивы и напугали Фаусту. Однако она не шелохнулась, а лишь горделиво вскинула голову. Надменная принцесса с холодным бесстрашием выдержала сверкающий взор шевалье, но внутри она так и кипела: «О! Дьявол!»

Король же заинтересовался странным посланником до такой степени, что даже позабыл смертельно оскорбившие его непринужденные манеры шевалье.

А тот продолжал:

– Ну же, сударыня, возьмите с вашей груди этот пресловутый пергамент да покажите-ка его нам, чтобы мы могли обсудить, насколько он ценен, ибо, если он интересует Его Величество короля испанского, то он интересует и Его Величество короля французского, коего я имею честь представлять здесь.

С этими словами Пардальян подбоченился и подкрутил ус. В его глазах бушевало такое пламя, в его жестах и речах сквозили такая сила и властность, что на сей раз и сам король невольно залюбовался этим человеком, который казался ему теперь представительным и величавым.

Фауста была не из тех женщин, что отступают перед подобными ультиматумами; она подумала: «Раз этот человек бьет самых искусных дипломатов своей откровенностью, почему бы и мне не воспользоваться той же самой откровенностью, словно грозным оружием, повернутым против самого шевалье?»

И она поднесла руку к груди, чтобы взять пергамент, который и в самом деле находился там, и развернуть его вызывающим жестом.

Но, надо полагать, в намерения короля не входило обсуждать этот вопрос с посланником Генриха, потому что он остановил ее, повелительно произнося:

– Я позволил принцессе Фаусте удалиться.

И Фауста отказалась от своего намерения. Она склонилась перед королем и, взглянув Пардальяну прямо в лицо, очень спокойно сказала:

– Мы еще встретимся, шевалье.

– Я в этом не сомневаюсь, – негромко отозвался Пардальян.

Фауста серьезно и одобрительно кивнула головой и медленно и величественно покинула зал, сопровождаемая Эспинозой: то ли желая оказать ей честь, то ли по какой другой причине, но он проводил принцессу до приемной. Там он оставил ее, а сам с заметной поспешностью вернулся назад, чтобы присутствовать при беседе короля и Пардальяна.

Когда великий инквизитор вновь занял свое прежнее место, король повелел:

– Извольте сообщить нам, господин посланник, цель вашей миссии.

Воспользовавшись своим особым даром – замечательной интуицией, которая всегда направляла его в тех серьезных случаях, когда предстояло принять незамедлительное решение, Пардальян, проникнув в суть характера Филиппа II, уже знал, как надо действовать.

«Ум мрачный и лукавый, искренний фанатик, безмерная гордыня, осторожный, терпеливый и упорный в своих планах, изощренный в осуществлении своих замыслов... Коронованный священник. Если я попытаюсь перехитрить его, то наш поединок может затянуться до бесконечности. Я должен ошеломить его, ошеломить правдой и смелостью».

Мы уже видели, что он тотчас же и не без успеха прибегнул к этой тактике.

Итак, Филипп II сказал, обращаясь к Пардальяну:

– Прошу вас сообщить нам цель вашей миссии. Пардальян вынес, не дрогнув, пристальный взгляд короля и ответил со спокойной непринужденностью, беседуя словно бы даже на равных:

– Его Величество король Франции желает, чтобы вы вывели те испанские войска, которые вы держите в Париже и в самом нашем королевстве. Король, преисполненный лучших чувств по отношению к Вашему Величеству, полагает, что сохранение этих гарнизонов в его стране является малодружественным актом с вашей стороны. Король полагает, что вы не должны вмешиваться во внутренние дела Франции.

В холодных глазах Филиппа мелькнул огонек, тотчас же погасший:

– И это все, чего желает Его Величество король Наварры?

– Это все... пока, – холодно сказал Пардальян. Король, казалось, на секунду задумался, потом ответил:

– Просьба, переданная вами, была бы справедливой и законной, если бы Его Величество король Наваррский был бы действительно королем Франции... Но это не так.

– Этот вопрос не подлежит здесь обсуждению, – твердо произнес Пардальян. – Речь идет не о том, сир, согласны ли вы признать короля Наваррского королем Франции. Речь идет о простом и ясном вопросе... о выводе ваших войск, которым нечего делать во Франции.

– Что мог бы предпринять король Наваррский против нас, если он не может даже взять штурмом свою столицу? – с презрительной улыбкой спросил Филипп.

– В самом деле, сир, – сказал Пардальян, нахмурившись, – это крайность, на которую король Генрих не может решиться.

И внезапно продолжил с иронически-почтительным видом:

– Что поделаешь, сир, король хочет, чтобы его подданные пришли к нему по своей воле. Мысль взять их штурмом, что само по себе не представляло бы никаких трудностей, ему отвратительна. Подобная щепетильность вряд ли будет понята чернью, она покажется ей излишней, но, конечно, будет высоко оценена таким государственным деятелем, как вы, Ваше Величество.

Филипп закусил губу. Он почувствовал, как в нем нарастает гнев, но сдержался, не желая показать, что понял, какой урок преподал ему этот заезжий французский дворянин. Он ограничился уклончивым:

– Мы рассмотрим просьбу Его Величества короля Генриха Наваррского. Там будет видно...

К несчастью, он имел дело с противником, исполненным решимости не поддаваться на увертки.

– Следует ли заключить из этого, сир, что вы отказываетесь пойти навстречу справедливой, законной и любезной просьбе короля Франции? – настаивал Пардальян.

– А если даже это и так? – произнес Филипп надменно.

Шевалье спокойно продолжал:

– Говорят, сир, вы обожаете максимы и афоризмы. Вот поговорка, весьма распространенная у нас и достойная того, чтобы над ней поразмыслить: «Всякий угольщик у себя в доме хозяин.»

– И что это значит? – пробурчал король.

– Это значит, сир, что вам придется пенять лишь на самого себя, если ваши войска постигнет та участь, какой они заслуживают, и они будут изгнаны из французского королевства, – холодно сказал Пардальян.

– Клянусь Девой Марией! Вы, сударь, кажется, берете на себя смелость угрожать королю Испании! – взорвался Филипп, смертельно бледный от ярости.

Пардальян же с невозмутимостью, поистине замечательной в данных обстоятельствах, обронил:

– Я не угрожаю королю Испании... Я предупреждаю его.

Король, до сих пор сдерживающий свой гнев лишь благодаря необычайному усилию боли, позволил теперь излиться тем чувствам, которые вызывало у него до дерзости смелое поведение этого странного посланника.

Филипп уже повернулся к Красной бороде, чтобы велеть ему нанести удар, и Пардальян, понявший намерение короля, решительно взялся за эфес шпаги, когда в разговор вмешался Эспиноза. Очень спокойным, умиротворяющим голосом он сказал:

– Король, который требует от своих слуг абсолютной преданности и рвения, ни в чем не может упрекнуть вас, ибо вы – поистине замечательный слуга, и эти качества развиты у вас в высшей степени. Напротив, он отдает должное вашему пылу и в случае надобности может засвидетельствовать это вашему хозяину.

– О каком хозяине вы говорите, сударь? – спокойно спросил Пардальян, сразу же и без всяких околичностей обращаясь к этому новому сопернику.

Невзирая на всю свою невозмутимость, великий инквизитор чуть не потерял самообладание, услышав этот неожиданный вопрос.

– Но, – запинаясь, произнес он, – я говорю о короле Наваррском.

– Вы хотите сказать – о короле Франции, сударь, – хладнокровно поправил Пардальян.

– Пусть будет так, о короле Франции, – снизошел Эспиноза. – Разве не он – ваш хозяин?

– Да это верно, я – посланник короля Франции. И все-таки король мне не хозяин.

Эспиноза и Филипп переглянулись с изумлением, которое они даже не пытались скрыть, и одна и та же мысль пришла им в голову: «Он, вероятно, сумасшедший?»

А Пардальян, прочтя эту мысль на их растерянных лицах, лукаво улыбнулся. Однако он был по-прежнему напряжен как натянутая струна и готов ко всему, ибо чувствовал, что происходящее в любой момент может обернуться трагедией.

Наконец Эспиноза пришел в себя и тихо произнес:

– Если, по-вашему, король вам не хозяин, то кто же он для вас?

Пардальян поклонился с независимым видом:

– Это друг, к которому я испытываю симпатию.

Шевалье произнес нечто чудовищное, нечто невероятное! Эти слова, сказанные таким людям, как Филипп II и его великий инквизитор, представлявшими власть в ее абсолютном виде, казались вершиной глупости.

Однако самое удивительное заключалось в том, что Эспиноза, бросив мимолетный взгляд на лицо шевалье, которое светилось умом и отвагой, и оценив этого человека, сознающего свою силу, воспринял его слова как совершенно естественные, и, в свою очередь, отвесив поклон, заявил:

– Судя по вашему виду, сударь, у вас и вправду не может быть другого хозяина, кроме вас самого, и дружба такого человека, как вы, есть дар достаточно ценный, чтобы почтить ею даже короля.

– Ваши слова трогают меня тем более, сударь, что насколько я могу судить по вашему виду, вы тоже не расточаете понапрасну знаки своего уважения, – сказал Пардальян.

Эспиноза быстро взглянул на него и одобрительно и чуть заметно кивнул головой.

– Однако вернемся к цели вашей миссии; Его Величество не отказывается удовлетворить переданную вами просьбу. Но вы должны понимать, что столь важный вопрос может быть разрешен лишь после напряженных размышлений.

Отведя на время грозу, Эспиноза вновь отошел в тень, оставив королю возможность продолжать беседу в указанном им направлении. Филипп же, понимая, что, по мнению инквизитора, время прервать переговоры еще не настало, добавил:

– У нас есть свои соображения.

– Именно эти соображения, – сказал Пардальян, – и было бы интересно обсудить. Вы мечтаете сесть на французский трон, выдвигая в качестве предлога ваш брак с Елизаветой Французской. Такое право будет внове для Франции: вы забываете, сир, что для признания этого права вам понадобился бы закон, принятый по всей форме. Но наш парламент никогда не примет подобный закон.

– Откуда вам знать?

Пардальян пожал плечами:

– Ах, сир, уже несколько лет ваши агенты, желая добиться этой цели, разбрасывают золото направо и налево. И что же, вы стали ближе к престолу Франции?.. Каждый раз вы сталкивались с сопротивлением парламента... Вам никогда не сломить этого сопротивления.

– А кто вам сказал, что у нас нет других прав?

– Пергамент госпожи Фаусты?.. Ну что ж, поговорим об этом документе! Если вам удастся завладеть им, сир, обнародуйте его, и я могу вам поручиться, что в тот же миг Париж и Франция признают Генриха Наваррского.

– То есть как? – удивленно спросил Филипп.

– Я вижу, сир, – холодно сказал Пардальян, – что ваши агенты плохо информируют вас о состоянии умов в нашей стране. Франция устала подвергаться бесстыдному и безудержному разбою и грабежу со стороны горстки честолюбивых безумцев. Франция стремится к тишине, покою, к миру, наконец. И чтобы получить этот мир, она готова принять Генриха Наваррского, даже если он останется еретиком... и тем более она примет его, если он согласится принять католичество. Король еще колеблется. Обнародуйте этот пресловутый манифест, и его колебаниям придет конец; чтобы добиться своего, он отправится к мессе, и тогда Париж откроет ему ворота, а Франция станет радостно приветствовать его.

– Таким образом, вы считаете, что у нас нет никаких шансов на успех наших планов?

– По-моему, – безмятежно сказал Пардальян, – вы и впрямь никогда не будете королем Франции.

– Почему же? – тихо спросил Филипп. Пардальян пристально посмотрел на него своими ясными глазами и отвечал с невозмутимым спокойствием:

– Франция, сир, – страна света и радости. Прямодушие, верность, отвага, щедрость – все эти рыцарские чувства так же необходимы там для жизни, как воздух, чтобы дышать. Это живая, темпераментная страна, открытая для всего благородного и прекрасного, она стремится к любви, то есть к жизни, и к свету, то есть к свободе. Чтобы править в такой стране, король должен соединять в себе множество качеств, он должен быть красив, любезен, храбр и великодушен, как никто.

– Так что же? – искренне удивился Филипп. – Разве я не могу стать таким королем?

– Вы, сир? – и Пардальян принял изумленный вид. – Но ведь там, где вы проходите, начинают пылать огромные костры, жадно пожирающие человеческую плоть. И вы ни за что не захотите расстаться с вашей инквизицией – этой мрачной властью ужаса, которая стремится управлять всем, даже мыслью. Посмотрите на себя, сир, – разве одного вашего строго-величественного вида будет недостаточно, чтобы заставить погрустнеть самых веселых и самых радостных людей на свете? Ведь во Франции известно, какое правление вы установили во Фландрии. Франции, этой стране радости и света, вы принесете лишь мрак и смерть... Даже камни сами собой поднимутся с земли, чтобы преградить вам дорогу. Нет, сир, все это, может, и годится для Испании, но Франция никогда этого не примет.

– Вы жестоки в вашей откровенности, сударь, – проскрежетал Филипп.

Пардальян принял простодушно-удивленный вид, что он делал всякий раз, когда собирался сказать нечто из ряда вон выходящее.

– Почему? Я говорил с королем Франции с той же самой откровенностью, которую вы расцениваете как жестокую, и он ничуть не оскорбился... напротив... По правде говоря, вряд ли мы с вами сможем понять друг друга, – мы говорим на разных языках. А с Францией так будет всегда: вы не будете понимать ваших подданных, они же не будут понимать вас. А потому лучше всего вам оставаться тем, что вы есть сейчас.

На мертвенно бледном лице Филиппа появилась улыбка.

– Я обдумаю ваши слова, поверьте мне. А пока я хочу оказать вам все знаки внимания, подобающие человеку ваших достоинств. Будет ли вам угодно присутствовать на завтрашнем воскресном аутодафе?

– Тысяча благодарностей, сир, но подобные зрелища внушают отвращение моей слишком нервной натуре.

– Мне очень жаль, сударь, – сказал Филипп с искренней любезностью. – Но, в конце концов, я желаю развлечь вас, а не навязывать зрелища, которые подходят нам, испанским дикарям, но наверняка могут оскорбить вашу изысканную французскую чувствительность. Испытываете ли вы подобное же отвращение к корриде?

– Вот к ней – нет! – ответил, не моргнув глазом, Пардальян. – Признаюсь даже, я был бы не прочь посмотреть на этот самый бой быков. Мне уже довелось слышать о знаменитейшем тореадоре Андалузии, – добавил он, пристально глядя на короля.

– Эль Тореро? – спокойно спросил Филипп. – Вы посмотрите на него... Я приглашаю вас на корриду послезавтра, в понедельник. Вы увидите необычайное зрелище, которое, я уверен, удивит вас, – продолжал Филипп, и его странная интонация насторожила Пардальяна так же, как незадолго перед тем она поразила Фаусту.

Тем не менее шевалье ответил:

– Благодарю Ваше Величество за оказанную мне честь и не премину посетить столь любопытное зрелище.

– Ну что ж, господин посланник, я сообщу вам свой ответ на просьбу Его Величества Генриха Наваррского... И не забудьте о корриде в понедельник. Вы увидите нечто любопытное... очень любопытное...

«Ого, – подумал Пардальян, склоняясь в изящном поклоне, – уж не кроется ли тут какая-нибудь ловушка, предназначенная для меня?.. Проклятье! Но кто сказал, что этот мрачный деспот заставит меня отступить?!»

Он выпрямился; глаза его блестели.

– Я ни в коем случае не забуду, сир!

А про себя подумал: «Но и ты не забудешь те несколько истин, которые я тебе преподал.»

И решительным шагом Пардальян направился к двери.

За ним, повинуясь властному жесту Филиппа II, последовал Красная борода.

Проходя мимо своего хозяина, Красная борода на миг остановился.

– Накажи его, высмей перед всеми... но не убивай, – прошептал король.

Гигант вышел вслед за шевалье, бормоча:

– Черт бы побрал королевские капризы! Ведь так легко было схватить его за шею и придушить, как куренка!.. Или вот еще хороший способ чисто сделать работу: один славный удар кинжала, а то и шпаги... Наказать его! Ну, это еще куда ни шло, я, слава Богу, знаю, как за такое взяться... Но высмеять?.. Разрази меня гром, что бы такое придумать?

Когда Красная борода вышел, король тотчас же поднялся, встал за тяжелой парчовой портьерой, легонько толкнул дверь и принялся через щель внимательно наблюдать за происходящим.

Шевалье, казалось, и не подозревал, что за ним по пятам следует зловещая тень. Приемная, где он оказался, была огромным залом с длинными скамьями, которые тянулись вдоль стен. Зал этот был заполнен дворянами, состоящими на королевской службе, дежурными офицерами, лакеями в сверкающих ливреях (торопливые и озабоченные, они сновали взад-вперед) и неподвижными слугами, стоявшими у дверей и сжимавшими в руках эбеновые палочки. Некоторые придворные сидели на скамьях, другие прохаживались мелкими шажками, третьи, собравшись в оконных нишах, оживленно беседовали.

Время от времени сквозь толпу ловко проскальзывал какой-нибудь паж, на которого никто не обращал внимания. Иногда зал медленно, чинно пересекал священник. Но перед ним, будь то простой монах или епископ, все расступались и сгибались в поклонах, ибо король требовал от всех – и от грандов, и от мелкой сошки – глубочайшего уважения к любому служителю церкви. А поскольку король первым подавал пример, каждый, желая быть на хорошем счету, старался превзойти в этом Его Величество.

В одной из оконных ниш Пардальян увидел знакомые лица и прошептал:

– Смотрите-ка! Три бывших охранника Генриха Валуа! Они, по-видимому, дожидаются свою хозяйку, достойную Фаусту. Но я не вижу ни славного Бюсси, ни замечательного во многих отношениях племянника господина Перетти.

В этой передней, где толпилось множество людей, слышался лишь неясный шепот и приглушенный звук шагов. Возникало ощущение, что вы находитесь в церкви. Ни у кого здесь не хватило бы смелости заговорить громко.

Имея вид человека совершенно нелюбопытного, шевалье, однако, был крайне любопытен и потому несколько раз обошел весь зал. Внезапно он заметил, что над толпой, еще секунду назад сдержанно-шумной, теперь повисла гробовая тишина. И – вещь еще более странная – прекратилось всякое движение в зале. Казалось, все присутствовавшие окаменели, так что Пардальян шел словно среди статуй.

Объяснение сего феномена было, однако, очень простым.

Красная борода все раздумывал, что бы такое сделать, дабы хорошенько высмеять Пардальяна перед всеми, кто находился в приемной. А поскольку он никак ничего не мог надумать, то пока просто-напросто шел за шевалье след в след. Правда, его уловку быстро заметили. И тогда по всему залу от одного человека к другому, прошелестел шепот: сейчас что-то случится. Что именно? Никто не знал, но каждый хотел видеть и слышать. Все умолкли и застыли в предчувствии задуманного спектакля – то ли комедии, то ли трагедии.

Посреди всеобщего молчания и неподвижности Пардальян оказался той точкой, где скрестились все взгляды.

Впрочем, его, по-видимому, это ничуть не смутило; неторопливым шагом он двинулся к выходу.

Перед дверьми застыл навытяжку, словно на параде, офицер, вооруженный шпагой. Красная борода за спиной Пардальяна повелительно махнул рукой. Офицер, вместо того, чтобы посторониться, перегородил шпагой дверь и сказал, впрочем, весьма вежливо:

– Здесь проход запрещен, сударь!

– А! – отозвался Пардальян. – В таком случае, окажите мне любезность – объясните, где я смогу выйти.

Офицер сделал неопределенный жест, указывавший на все выходы сразу и ни на один в отдельности.

Пардальяна, казалось, это вполне удовлетворило – он ничего не сказал и, по-прежнему притягивая к себе все взоры, решительно направился к другой двери. Там он наткнулся на лакея; как и офицер, тот преградил ему дорогу своей эбеновой палочкой и очень вежливо, с нижайшим поклоном, сказал, что здесь пройти нельзя.

Пардальян легонько нахмурился и бросил через плечо взгляд, который навел бы Красную бороду на самые невеселые размышления, если бы тот сумел на лету перехватить его.

Но Красная борода ничего не заметил. Желая высмеять шевалье, он все искал, что бы такое придумать, и ничего не мог найти.

Пардальян огляделся и тихонько выругался:

– Клянусь Пилатом, по-моему, эти титулованные лакеи смеются надо мной!

И продолжал, ехидно улыбаясь:

– Смейтесь, надутые спесивцы, смейтесь!.. Сейчас ваши улыбки превратятся в гримасы, зато уж я-то насмеюсь вдоволь.

Все с той же невозмутимостью он возобновил свое шествие по залу и вскоре оказался – случайно или намеренно – неподалеку от охранников Фаусты.

Монсери, Шалабр и Сен-Малин без колебаний приблизились к нему, изысканно приветствуя шевалье, который ответил им не менее галантно; любезно улыбаясь, но едва слышными голосами, они быстро обменялись несколькими фразами:

– Господин де Пардальян, – сказал Сен-Малин, – вы, конечно же, догадываетесь – мы имеем поручение убить вас... что мы и сделаем, как только нам представится такая возможность.

– Впрочем, весьма о том сожалея, – добавил Монсери вполне искренне.

– Ибо мы прониклись к вам величайшим уважением, – добавил Шалабр, отвесив безупречный поклон.

Пардальян, улыбаясь, ответил тем же.

– Но, – продолжал Сен-Малин, – нам кажется, что вас хотят здесь выставить... на посмешище. Я прошу прощения за это слово, сударь, я не желаю обидеть вас, я всего лишь называю вещи своими именами.

– Так скажите же, в чем дело, господа, – любезно отозвался Пардальян.

– Дело вот в чем, сударь, – сказал Монсери, всегда бывший самым горячим из всей троицы, – мысль о том, что на наших глазах станут потешаться над нашим соотечественником, а мы безропотно снесем все эти насмешки, невыносима для нас.

– Особенно если соотечественник – такой благородный человек, как вы, сударь, – подчеркнул Сен-Малин.

– И?.. И что же вы решили, господа? – Пардальян напрягся, как и всегда в минуты большого волнения.

– Черт подери! – сказал Шалабр, многозначительно похлопывая ладонью по эфесу шпаги. – Мы решили преподать этим пропахшим луком наглецам урок, которого они заслуживают.

– Мы сочтем за честь, сударь, сражаться со шпагой в руке рядом с вами, – галантно пояснил Сен-Малин с глубоким поклоном.

– Это вы оказываете мне честь, господа, – произнес Пардальян, отвечая на поклон.

– Естественно, мы сохраняем за собой свободу в наших последующих действиях, как только эти действия станут возможными, – добавил Монсери.

– Само собой разумеется, – мягко согласился с ним Сен-Малин.

Пардальян одобрительно кивнул и секунду смотрел на них с выражением глубокой печали. Наконец он сказал очень серьезно:

– Господа, вы истинные дворяне. Примите мою искреннюю благодарность. Я чрезвычайно взволнован вашим поступком; он будет засчитан вам на страшном суде. Что касается меня, то, как бы ни повернулись события, я никогда его не забуду. Но, – и тут к нему вернулось его всегдашнее насмешливое выражение лица и ехидная улыбка, – но не обременяйте себя никакими заботами на мой счет. Вы можете оставаться здесь, не опасаясь, что в вашем присутствии выставят на посмешище вашего соотечественника. Если сейчас и раздастся смех, то, клянусь, господа, это вовсе не будет смех над вашим покорным слугой, который еще отблагодарит вас.

– Как вам будет угодно, сударь, – сказал Сен-Малин, ни на чем более не настаивая.

– Тем не менее, сударь, мы в вашем распоряжении, – еще раз подтвердил Шалабр.

– И по первому же вашему знаку мы бросаемся в бой, – добавил Монсери.

После чего вновь произошел обмен самыми любезными поклонами, и Пардальян возобновил свою прогулку по залу.

Внезапно он почувствовал, что ему наступили на пятку. Среди придворных раздался взрыв приглушенных смешков.

Пардальян живо обернулся и обнаружил Красную бороду, который в растерянности вращал глазами. Гигант вовсе не желал касаться шевалье – это получилось случайно. Но в результате сего банального происшествия его посетило озарение – он хлопнул себя по лбу и пробормотал:

– Придумал! Наконец-то!.. Ну, теперь мы немножко повеселимся.

Какое-то мгновение Пардальян глядел на него, улыбаясь своей холодной и насмешливой улыбкой. Красная борода выдержал этот взгляд; он тоже улыбался, ничего не подозревая.

– Простите меня, сударь, – ласково произнес Пардальян, – надеюсь, я не сделал вам больно.

И он мирно продолжил свой путь посреди всеобщего веселья. В этот момент он как раз проходил мимо двери в королевский кабинет. На секунду в его глазах сверкнул огонек, тотчас же погасший.

В тот же миг Красная борода наступил ему на обе пятки.

Пардальян обернулся и сказал все с той же неизменной улыбкой:

– Решительно, сударь, эдак вы подумаете, что я до крайности неловок.

Он намеревался идти дальше, но Красная борода положил ему руку на плечо.

Под мощным нажимом длани исполина Пардальян внезапно присел.

Если бы Красная борода был мало-мальски знаком с шевалье, он, наверное, подивился бы столь легкой своей победе. К несчастью для себя, Красная борода вовсе не знал нашего героя и, памятуя о своей геркулесовой мощи, искренне решил, что одержал над ним верх. Он презрительно поставил на ноги своего слабосильного соперника и вдруг отпустил его, да так неожиданно, что тот пошатнулся.

Всеобщий хохот, сопровождаемый восторженными криками, приятно щекотал тщеславие Красной бороды и вместе с тем поощрял цепного пса Филиппа II продолжать начатую игру.

Придворные знали, что Красная борода всегда действует только по приказу короля, а посему шумные аплодисменты были для них таким же выражением дворцовой лести, как и любое другое. Они не преминули проявить свое усердие, и почтительная тишина уступила место шумному оживлению.

Пардальян тихонько потер плечо, по-видимому, испытывая боль, и с жалобным и вместе с тем ошеломленно-восхищенным видом, отчего смех в зале только усилился, произнес:

– Поздравляю вас, сударь, до чего же у вас крепкая хватка!

Красная борода махнул рукой, подзывая лакея, стоящего при дверях. Он взял у него эбеновую палочку, не торопясь поднял ее горизонтально приблизительно на один фут над мраморным полом и велел:

– Держите палку в таком положении.

Лакей, выполняя приказание, присел на корточки, а Красная борода, повернувшись к Пардальяну, который, как и все, внимательно следил за этими приготовлениями, спесиво заявил:

– Я держал пари, сударь, что вы перепрыгнете через эту тросточку.

– Через эту тросточку? Проклятье! – произнес шевалье, в замешательстве теребя свой ус.

– Надеюсь, вы не хотите, чтобы я проиграл пари из-за такой малости?

– В самом деле, такая малость, – пробормотал Пардальян, по-прежнему в замешательстве.

Красная борода шагнул к нему и, указав на палочку (у лакея, который держал ее, на лице было написано кровожадное ликование), угрожающе приказал:

– Прыгайте, сударь!

Вид у шевалье был жалкий; со всех сторон посыпались восклицания.

– Он прыгнет! – предположил один сеньор.

– Не прыгнет!

– Сто двойных дукатов против одного мараведи, что прыгнет!

– Согласен!..

– Не прыгнет!.. Даже если он и захочет прыгнуть, у него на это не хватит сил!

– Прыгайте, сударь! – повторил Красная борода.

– А если я откажусь? – спросил Пардальян почти робко.

– Тогда я подтолкну вас вот этим, – холодно сказал Красная борода, взяв в руку шпагу.

«Наконец-то!» – подумал Пардальян с чувством огромной радости; он улыбался.

В тот же миг он обнажил шпагу.

Дуэль в королевской приемной... Это было нечто неслыханное, беспримерное. Красная борода был единственным человеком, кто мог себе такое позволить.

Помимо того, что исполин обладал недюжинной физической силой, он стыл одним из лучших фехтовальщиков Испании, и если только иностранец прилично владел шпагой, зрелище обещало быть необычайно захватывающим, особенно учитывая обстоятельства, в которых оно происходило. Вот почему в зале мгновенно наступила тишина. Все встали полукругом, освобождая как можно больше места для двух соперников, находившихся неподалеку от двери в королевский кабинет; она была чуть приотворена, так что Филипп II, оставаясь невидимым, наблюдал за всей сценой, причем глаза его сверкали жестокой радостью. Пардальян замечательно сыграл роль труса, и у монарха, равно как и у большинства присутствующих, не осталось ни малейшего сомнения: сейчас королевский фаворит сурово покарает дерзкого француза.

Лакей хотел посторониться, но Красная борода был так уверен в себе, что приказал:

– Не двигайтесь. Он сейчас прыгнет.

Привратник с улыбкой повиновался. Соперники, окруженные внимательно следящими за ними людьми, приготовились к бою.

Все произошло быстро, почти мгновенно. Шпаги скрестились всего только несколько раз, несколько раз сверкнула сталь – и оружие Красной бороды, неодолимой силой вырванное у него из рук, со звоном ударилось о плиты пола; зрители замерли от изумления.

– Поднимите, сударь, – сказал Пардальян ледяным тоном.

Исполин устремился к своей шпаге. Убежденный, что происшедшее с ним более не повторится, ибо оно было следствием несчастной случайности или же невероятной оплошки, он вновь атаковал Пардальяна.

Шпага, резко выбитая из его руки, вторично покатилась по мраморным плитам и на этот раз переломилась пополам.

– Дьявол! – взревел Красная борода и бросился вперед, зажав в руке кинжал.

Стремительным, словно молния, движением Пардальян переложил свою шпагу в левую руку, а правой крепко обхватил и высоко поднял руку исполина и без всякого видимого усилия, с грозной улыбкой на устах, намертво сжал запястье королевского слуги.

Красная борода неимоверным усилием напряг все свои мускулы, так что они, казалось, чуть не разорвались, однако ему не удалось освободиться от этой немыслимой хватки, и в нависшей над залом гробовой тишине послышался приглушенный хрип. На лице великана появилось выражение изумления и нечеловеческой боли, его занемевшие пальцы непроизвольно разжались, кинжал выскользнул из них и, с силой ударившись острием о мраморный пол, с глухим звоном переломился.