Текст книги "Живи с молнией"

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Прошел целый год, прежде чем Эрику удалось попасть на верный путь, – год напряженный, неровный, но промелькнувший очень быстро. Первые два месяца Эрик иногда занимался случайными разведочными экспериментами, но большую часть времени сидел, задрав ноги на стол и перебирая в уме всевозможные предположения. Сколько бы он ни гордился, что работает над основной проблемой машиностроения, как бы тонко он ни намекал на то, что его исследование окупит себя с коммерческой точки зрения, но время шло, а дело не подвигалось вперед. Эрику пришлось признаться себе, что предугадать заранее, какие усовершенствования окажутся наиболее выгодными для эксплуатации, совершенно невозможно. Он не рассказал Сабине о своих планах, но она давно уже научилась относиться к его увлечению работой как к обычному явлению в их необычной жизни.

Время от времени Мэри присылала ему на отзыв гранки своих статей; он читал их с уважением и горько усмехался, вспоминая, как высоко ценила она когда-то его работу. Каждая ее статья сопровождалась маленькой деловой записочкой, в которой не было и намека на какие-либо чувства. Из этих записок он ничего не мог узнать о ее жизни: они свидетельствовали только о ее блестящей работе. Он отметил несколько ошибок, но они были настолько несущественны, что ему пришлось извиниться перед нею за придирчивость. О своей работе он ей ничего не сообщал. Ему нечего было сказать.

Старые друзья вновь стали появляться на его горизонте. Хьюго Фабермахер вернулся в Нью-Йорк, однако Эрик его не видел. Как-то вечером Хьюго зашел к ним, но Эрик был в то время в лаборатории. Когда Сабина сообщила ему об этом посещении, Эрик был так занят своими мыслями, что не обратил внимания на ее задумчивость. Он машинально записал номер телефона Хьюго, но не чувствовал ни малейшего желания встречаться с кем-либо из своих старых коллег.

Когда ему становилось невтерпеж сидеть в лаборатории, он шел гулять и подолгу бродил один по городу. Он с ужасом думал о той минуте, когда Тернбал спросит его, как идет работа. Гуляя или сидя в лаборатории, обедая с Сабиной, играя с Джоди или просто бессмысленно глядя в пространство, он неустанно обдумывал и передумывал свои схемы и проекты, и все они казались ему никуда не годными. Он стал рассеян и глух ко всему, но Сабина относилась к этому терпеливо, а иногда и подшучивала над ним. Он принимал ее снисходительность как должное и, в конце концов, был вполне доволен жизнью.

В начале апреля, прозрачным голубым вечером Эрик ехал в автобусе из лаборатории домой. Ласковые весенние сумерки еще сохраняли тепло ушедшего дня. Эрик сидел у окна, расстегнув пальто и с удовольствием подставляя лицо теплому ветерку: его мозг без устали перебирал и переворачивал нагромождение бессвязных, не укладывавшихся в стройную систему мыслей и фактов.

В сотый раз он мысленно представил себе схему плоскостей и режущих сил. И вдруг ему показалось, что какой-то новый ход мыслей и рассуждений может вывести его из того тупика, который до сих пор представлялся безвыходным.

Эрик оглянулся, увидел серьезные, усталые лица пассажиров, уткнувшихся в развернутые газеты, и окружающий мир внезапно стал для него реальным. В тревожном волнении Эрик повторил все сначала. Он вернулся к первоначальным предпосылкам, переворачивая их так и сяк, и затем тщательно, шаг за шагом повторил весь ход своих рассуждений. Он чувствовал, что все стремительнее движется к мучительно желанной цели, и когда он ее достиг, его охватила ликующая радость: ответ был найден, ему удалось, наконец, установить математическое соотношение между углом наклона режущего инструмента и сопротивлением металла на разрыв. Ему казалось, что вдруг грянул гром и висевшая над ним тяжелая черная туча исчезла.

Эрик сидел в автобусе словно оглушенный. Вся концепция стала теперь ему совершенно ясна. Его теория и те немногие выводы, которые он мог сейчас себе представить, обещали чудеса. И все-таки он решил не доверять себе, пока не проверит этого на бумаге.

Оказалось, что все правильно; но с высоты своих отвлеченных выводов он еще не в состоянии был определить, насколько выгодна его теория в коммерческом отношении. Эрик решил пойти на риск и довести дело до конца; впрочем, и без этого решения он не бросил бы работу, слишком уж он увлекся своей теорией. Чем дальше подвигалось дело, тем больше возможностей открывалось Эрику, и это снова придавало ему веры в себя. Представив Тернбалу месячный отчет о своей работе, он тщетно ждал его одобрения. Но Тернбал, по-видимому, даже и не заглянул в отчет.

«Ну что ж, – думал Эрик, – тем больше он будет поражен».

Эрик мог распоряжаться своим временем по собственному усмотрению и часто завтракал с Сабиной где-нибудь в городе. С девяти до трех Джоди бывал в детском саду, поэтому у Сабины появилось больше свободного времени.

– Все это прекрасно, – сказала она однажды, – но другие жены начинают прохаживаться на мой счет. Миссис Олбрайт недоумевает, почему я вижусь с тобой так часто. Ее муж вечно в отъезде.

– Пошли ее к черту. Олбрайт зарабатывает тридцать тысяч.

– Но ведь он же всего-навсего коммивояжер.

Эрик рассмеялся.

– Послушай, дорогая, мы принадлежим к другому миру, и законы в этом мире иные. Чем больше ты содействуешь обогащению фирмы, тем больше тебе платят. Исследовательская работа может окупиться только через десять лет. Доход она принесет еще не скоро, а ее стоимость записывается в убытки текущего тогда. Но все равно, когда я буду получать тридцать тысяч в год, мы по-прежнему будем завтракать вместе. Даю тебе слово.

– Чудесно, – рассмеялась она. – Но ты мне только что говорил, что никогда не сможешь зарабатывать таких денег.

Он улыбнулся.

– Я из тех, кто выходит победителем в игре. Вот увидишь, не смейся.

Она окинула его скептическим взглядом.

– Это что, цитата из сборника знаменитых эпитафий?

Он слегка покраснел.

– Я предпочел бы, чтобы на моей могиле было написано: «Он умер, пытаясь взлететь», а не что-нибудь вроде: «Он так врос в землю, что мы только присыпали его сверху». Все зависит от того, кто больше способствует обогащению. Представь себе, что на основании своей теории я сконструирую хорошую машину, действительно новую и нужную. И если в последнюю минуту перед ее завершением я заупрямлюсь, Тернбал пойдет на любые условия и заплатит мне больше, чем любому коммивояжеру, потому что если меня не умаслить, то коммивояжеру нечего будет продавать.

Сабина посмотрела на него долгим взглядом и пожала плечами.

– По-моему, это просто шантаж.

– Ну, а если коммивояжер грозится перейти туда, где ему будут больше платить? Это тоже шантаж?

– Это другое дело. Фирма платит тебе за то, что ты работаешь над изобретением. Это твоя прямая обязанность. Знаешь, Эрик, не нравится мне эта Американская компания. Может, потому, что я ждала чего-то другого.

– И напрасно. За то время, что я здесь работаю, я понял одно, Сабина: нельзя стоять на одном месте. Вот ты считаешь, что это шантаж, а по-моему, это просто наивно и неумно. Есть у меня и другой план – стать во главе маленькой компании с большой будущностью и расти вместе с нею.

– И это, по-твоему, умно? Американская машиностроительная компания – фирма не маленькая и стать во главе ее ты не можешь. Не говори глупостей.

– Это не глупости, – сказал Эрик, уязвленный ее тоном. – Представь, что Американская компания создаст новый филиал, который будет выпускать только мой станок.

– А зачем ей это нужно?

– Потому что этого будет требовать специфический характер станка. А характер станка целиком будет зависеть от меня.

Сабина сдвинула брови и недоверчиво улыбнулась.

– Боже мой, Эрик, да никак ты становишься циником!

Ему не хотелось обращать этот разговор в шутку.

– Я только хочу мыслить по-деловому, – возразил он.

– Но ты же не делец, а ученый. Ведь ты ушел из университета главным образом потому, что Риган мешал твоей научной работе. Ты говорил, что в промышленности тебя никто не станет стеснять, пока ты будешь им полезен.

– Правильно. Сейчас меня ничем не стесняют, но как только наступят трудные времена, первый, кого вышвырнут, будет именно исследователь. Все дело в том, чтобы добиться такого положения, когда я сам буду вышвыривать. Если хочешь знать, – он понизил голос, заметив, что за соседними столиками начинают на них поглядывать, – я думаю, что в любом обществе физик – лицо слишком значительное, чтобы им могла помыкать кучка каких-то болванов.

– Но все твои планы сводятся именно к тому, чтоб действовать заодно с этой кучкой болванов.

– Ну хорошо, можешь заниматься психоанализом, сколько тебе угодно, – сказал он с досадой.

Сабина расхохоталась.

– Эрик, не говори так, как будто ты меня ненавидишь!

– Не могу сказать, чтобы я был в восторге от твоего отношения к делу.

Она наклонилась к нему через стол и очень серьезно сказала:

– А мне, если хочешь знать правду, очень не нравится твое. Эрик, милый, будь только ученым. Стяжателя из тебя не выйдет.

Он принужденно улыбнулся, но в душе решил совсем не говорить с ней о своих планах, пока не добьется каких-нибудь реальных результатов.

Однако это благое намерение оказалось не так-то легко выполнить. Эрик снова и снова вызывал жену на спор и первый же начинал выходить из себя. Он так часто говорил Сабине «ты увидишь», что эти слова стали в их доме чем-то вроде поговорки. Но к середине лета он с головой ушел в работу и, казалось, забыл обо всем на свете.

Эрик не терял связи с Колумбийским университетом и время от времени заходил туда за какой-нибудь справкой, однако новые опыты с ураном, о которых со сдержанным волнением рассказал ему Тони Хэвиленд, не вызвали у него никакого интереса.

– Да, да, интересно, конечно, – сказал Эрик. – Ну, а что еще нового?

– Как это – что еще нового? Боже мой, да ведь все эти работы по делению атомного ядра фактически являются продолжением той самой нейтронной бомбардировки, над которой мы с вами работали семь-восемь лет назад. Будь у нас тогда побольше знаний да будь наше оборудование получше, мы бы с вами вполне могли сделать эту работу с ураном.

– Я, конечно, не отрицаю, что это может дать нам много полезных сведений о структуре ядра, – согласился Эрик. – Но надеюсь, вы не думаете, будто я принимаю всерьез всю эту сенсационную шумиху вокруг будущей сверхбомбы.

– Ах, вы вот о чем! Ну, этому-то никто не верит. Да и не в том дело. Просто иной раз страшно, что цифры, которые вам преподносят, могут оказаться верными.

– Пустяки, это неосуществимо, – сказал Эрик.

Для него сейчас ничто не имело значения, кроме его собственной работы. Все, что происходило во внешнем мире, потеряло для него всякий смысл, вплоть до войны, которая с каждым днем казалась все ближе, с тех пор как Гитлер захватил Чехословакию и Австрию.

Отзвуки всех этих событий проникали в его лабораторию только в виде суеты и торопливых шагов по коридору, за дверью. Громкие мужские голоса с иностранным акцентом и уверенный смех возвещали о прибытии новой закупочной комиссии. Торопливый стук каблучков означал, что мимо пробегают секретарши с корреспонденцией или накладными. Каждый звук говорил о спешке, о том, что за стенами его лаборатории кипит напряженная, бурная жизнь.

Эрик был так захвачен работой, что недели и месяцы пролетали с монотонным однообразием, дни походили один на другой, как камешки на пустынном морском берегу. Так продолжалось до ноября 1939 года. Однажды, сидя в своей лаборатории, Эрик отвел глаза от горизонтального цилиндра микроскопа, повернулся на стуле и отсутствующим взглядом посмотрел в окно, у которого стоял его опытный станок, на небольшой прямоугольный сквер посреди площади. Ветер кружил в воздухе сухие бурые листья, устилая ими дорожки. Прохожие торопливо перебегали площадь, наклоняясь от ветра в одну сторону.

Эрик снова перевел взгляд на окуляр бинокулярного микроскопа. Ко второму окуляру был прикреплен небольшой киноаппарат.

И глаза его и объектив были устремлены на ярко освещенное поле под линзой микроскопа. Смотровой аппарат был вмонтирован в станок, в свою очередь, представлявший собою часть сложного комплекса измерителей, регуляторов и других приборов. В зажиме станка вращался стальной стержень диаметром в два дюйма. В поле микроскопа мельчайшие изъяны вращающейся металлической поверхности удлинялись и увеличивались, образуя как бы серый стальной водопад.

Эрик вслепую, привычной рукой включил станок. Он видел, как резец приближается к вращающемуся стальному стержню. Острие резца было похоже на гладкий стальной нос броненосца, и этот нос под углом врезался в серый водопад. Твердая серая стружка, как пена, взвивалась у стального носа. Там, где прошел резец, продолжалось бесконечное падение водопада, но фактура поверхности становилась гладкой и блестящей, словно на нее падал луч солнца.

Рука Эрика дотронулась до другого регулятора. Микроскоп стал двигаться с той же скоростью, что и резец, и теперь казалось, что броненосец неподвижно стоит на месте, а водопад струится поперек резца. Наконец Эрик протянул руку к киноаппарату и нажал пусковую кнопку. Раздался тихий протяжный звук; это означало, что процесс резания запечатлевается на пленке, регистрирующей также показания милливольтметра, измеряющего температуру в точке соприкосновения острия резца с металлом.

Это был чрезвычайно остроумно задуманный и мастерски проведенный опыт. И все-таки Эрик, сняв руку с микроскопа, не чувствовал никакого удовлетворения. Аппарат продолжал работать автоматически и автоматически же фиксировал свою работу. Эрик встал со стула; маленькие легкие моторчики тихо и отчетливо постукивали за его спиной. Он отошел от аппарата. Все шло как полагалось, и все-таки он не испытывал никакого облегчения.

Неделю назад он завтракал с Максуэлом. Они случайно встретились на Мэдисон-авеню; оказалось, что оба направляются в Клуб инженеров. Максуэл был в Нью-Йорке проездом – он ехал из Вашингтона на побережье, где для авиационной фирмы, в которой он работал, выполнялся крупный заказ. Эрик спросил Максуэла, расквитался ли он с тем долгом в двадцать тысяч долларов, на что тот только рассмеялся. Вот теперь он действительно по уши в долгах – за ним числится триста пятьдесят тысяч. Не беда, зато перед ним блестящие перспективы. Максуэл очень изменился, в нем уже не осталось ничего юношеского. Несмотря на то, что ему было всего тридцать пять лет, он казался солидным пожилым человеком.

Эрика неприятно поразил пренебрежительный тон, с каким Максуэл говорил о научно-исследовательской работе и об ученых.

– Черт возьми, – говорил Максуэл, – самую лучшую голову можно купить за семь с половиной тысяч долларов в год. А лауреата Нобелевской премии – за десять тысяч. И никаких разговоров.

Эрик удивленно посмотрел на него; хорошо, что этого не слышит Сабина, промелькнуло у него в уме.

– Ну и свинья же ты, – сказал Эрик, – ведь это ты обо мне говоришь, только я не получаю семи с половиной тысяч.

И тогда же Максуэл сказал, что в один прекрасный день Тернбал вспомнит о существовании Эрика и переведет его из лаборатории на заводы в Ньюарк. Это случайное замечание испугало Эрика. Если так, то ему грозит будущее такое же унылое и безрадостное, как те заводские корпуса, которые он видел в Ньюарке.

Снова его мысли были прерваны шумом и суетой в коридоре. Шаги и приглушенные голоса доносились сначала откуда-то издалека, потом деловитый гул приближался, постепенно нарастал и снова замирал, словно этот тихий уединенный островок – лабораторию Эрика – захлестывало шумной волной, которая, отхлынув, оставляла после себя журчащие ручейки. Шел второй месяц войны в Европе.

Эрик сел за стол и раскрыл рабочую тетрадь на странице со схемами и расчетами для применения его теории к сверхскоростным станкам. У него был намечен еще целый ряд экспериментов, но сейчас ему вдруг пришло в голову, что можно теперь же, не откладывая, доказать ценность своей теории. Ведь он с самого начала намеревался показать этим типам, на что способен физик, – и давно уже решил, что рано или поздно будет оспаривать у них права на большие деньги. Чего же еще ждать?

Он начал проверять правильность расчетов на другом листе бумаги, и лицо его приняло жесткое и злое выражение. Если уж он решился на эту борьбу, то необходимо быть дальновидным и предусмотреть все заранее. Задумавшись, Эрик машинально чертил карандашом какие-то фантастические фигуры. Станок за его спиной продолжал работать, потом через некоторое время автоматически выключился, но Эрик уже забыл о нем.

Через полтора месяца он принес Тернбалу свои чертежи. Тот встретил его довольно неприветливо, но Эрик решил быть терпеливым.

Он подробно объяснил ему свою основную мысль; Тернбал постепенно смягчился и даже заинтересовался, но конструкция станка ему решительно не понравилась.

– Да ведь эта чертова штука – просто обыкновенная ленточная пила, только увеличенная, – возражал он.

– Не забывайте, что мой резец не предназначен для съема стружки, – сказал Эрик. – Его цель – развить колоссальное давление, создающее местный перегрев и размягчение. Нет, конструкция правильная.

Они поспорили, но Эрик наотрез отказался вносить какие бы то ни было изменения. Он настаивал на целесообразности своей конструкции и в конце концов убедил Тернбала провести испытание станка. Однако, отпуская Эрика, Тернбал снова стал уговаривать его изменить форму резца. Видимо, это его очень беспокоило.

Эрик покачал головой и улыбнулся.

– Нет, нет, – сказал он. – Он должен быть именно таким.

Эрик понимал беспокойство Тернбала. Ни одна из фирм Американской машиностроительной компании не выпускала ничего похожего на запроектированный им резец. Когда он будет утвержден, Тернбалу придется подумать о создании совершенно новой фирмы для производства этого станка. И, по расчетам Эрика, во главе этой фирмы должен стать не кто иной, как сам изобретатель.

Он понимал, что его расчеты могут осуществиться лишь в далеком будущем, но игра, безусловно, стоила свеч. Наконец-то ему удалось сделать первый шаг к намеченной цели.

Рассказывая вечером Сабине о разговоре с Тернбалом, он старался не слишком подчеркивать свое торжество, великодушно прощая ей обидное неверие. Но она смотрела на него очень серьезно, и в глазах ее был немой и настойчивый вопрос, для выражения которого она не могла найти слов.

Нет, черт возьми, он не станет ее убеждать. В конце концов, он делает все это только из любви к своей семье. Он не хотел, чтобы Сабина и Джоди прозябали в этих грязных, прокопченных лачугах по соседству с заводом фирмы «Гаскон» или перебивались с хлеба на воду на десять долларов в неделю. Такая жизнь не для него – физика, ученого, и не для них – его семьи. А если Сабина не может этого понять, тем хуже для нее! И Эрик невольно подумал, что Мэри отнеслась бы к его поступкам совсем по-другому.

Хьюго Фабермахер охотно согласился просмотреть расчеты Эрика. Он удивился, однако, внезапному посещению старого товарища и в первую минуту даже не узнал его. Такая манера одеваться, такая энергичная, деловитая походка, напряженная целеустремленность и уверенность во взгляде были, по мнению Фабермахера, присущи только людям определенного типа. Даже здесь, в Научно-исследовательском институте имени Дженифера, где сотрудничали наиболее преуспевающие и популярные ученые-биологи, люди такого типа встречались редко. В резком дневном свете лицо Эрика напоминало изображение на только что Отчеканенной серебряной монете.

– Понимаете, мне просто необходимо, чтобы мои расчеты проверил посторонний, беспристрастный человек, – начал Эрик. – Все данные здесь, – он похлопал рукой по рукописи, которую положил на стол перед Фабермахером. – Проверьте мои расчеты и посмотрите, правильно ли я их использовал в проекте. – После паузы он добавил: – Я прошу вас, Хьюго, о дружеской услуге, но вместе с тем хотел бы договориться с вами вот о чем: вы мой консультант и должны принять соответствующее вознаграждение.

Хьюго удивленно посмотрел на него через стол. Он не видел ничего предосудительного в денежном вознаграждении, но в данном случае это показалось ему совсем неуместным. Но он никогда не мог всерьез сердиться на Эрика.

– Нет, я могу это сделать только в виде дружеской услуги, – сказал Хьюго. Он заметил, что Эрик покраснел, и, сжалившись над ним, добавил: – По правилам института сотрудники не имеют права брать платные работы со стороны. Я лично не вижу в этом ничего плохого. Я бы с радостью взял ваш миллион долларов, но просто не хочу подавать дурной пример: к сожалению, у нас слишком много физиологов и биохимиков соблазняются коммерческой работой для фармацевтических фирм…

Эрик улыбнулся:

– Ваш гонорар не составит миллиона, Хьюго. Разве только половину.

– Хотя бы и так. При моей бедности я согласился бы и на полмиллиона. Ну, ладно, посидите у окна и полюбуйтесь видом, пока я просмотрю вашу рукопись, а если мне понадобятся объяснения, я вас спрошу.

Фабермахеру было очень любопытно узнать, что это за работа, которая могла так изменить весь облик Эрика. К тому же ему приятно было в этом институте, где он чувствовал себя чужим, поговорить о проблемах физики с настоящим физиком.

Ему дали здесь временную работу и приняли в число членов института, главным образом чтобы создать прецедент. Институт в основном занимался медицинскими исследованиями, но биологи задумали расширить штат за счет физиков и математиков и постепенно свести число медиков до незначительного меньшинства. И первым шагом в этом направлении был отпуск средств для приглашения нескольких безобидных, не участвующих ни в каких интригах ученых-физиков. Фабермахер отлично понимал, что играет роль своего рода приманки, но это его не беспокоило. Работа в институте означала для него спасение от гнетущей опеки Эрла Фокса. Он держался в стороне от всех институтских интриг; эта борьба страстей волновала его не больше, чем воинственные крики мальчишек, доносящиеся с детской площадки.

И все же, несмотря на это новое ощущение независимости, ему казалось, что его жизнь уперлась в непроходимый тупик. Он переживал период мучительной усталости и глубокого отчаяния, и только какая-то внутренняя стойкость еще связывала его с жизнью.

Все это время Хьюго регулярно посещал клинику Маунт-Синаи, где его лечили рентгеном. Там его укладывали ничком на черный, покрытый каучуком стол и в течение нескольких минут пропускали через его тело невидимый очищающий поток мощных лучей. Хьюго относился к своей болезни философски. Он сравнивал таинственного микроба, порождающего в его крови враждебные клетки, с кровожадным тираном, которого в открытой схватке удавалось перехитрить и на время смирить; но после каждой такой схватки организм Хьюго становился еще чувствительнее к следующему приступу. Когда он уехал из Кемберленда в Чикаго, чтобы встретиться с Эдной, новый приступ болезни поразил спинной мозг и вызвал паралич, но через несколько месяцев в результате облучения его здоровье снова временно восстановилось. Хьюго столько раз в своей жизни смотрел смерти в глаза, что ни мучения, ни сама смерть уже не пугали его.

Единственное, чего он не мог вынести, – это страдания в глазах Эдны, когда она ухаживала за ним. Беспомощный, обреченный на полную неподвижность, он подолгу смотрел на Эдну и в сотый раз давал себе клятву никогда не жениться на ней. Лучше уж насильно вытолкнуть ее из своей жизни, чем доставлять ей такие мучения.

Более или менее поправившись, Хьюго по приглашению Фокса приехал в Нью-Йорк – сам он был слишком апатичен, чтобы искать себе работу в другом месте. Он снял маленькую комнату, очень похожую на ту, в которой жил много лет назад, и снова, как тогда, почти все время стал проводить в физической библиотеке, где мог забыться и уйти от жизни в мир, созданный его разумом. Фокс навестил его всего один раз, он зашел, чтобы сообщить о вакансии, открывшейся в одном научно-исследовательском институте. Фокс не сказал ничего ни за, ни против этой работы, но, насколько можно было судить по его грустному безучастному лицу, не сомневался в том, что Фабермахер примет это предложение.

Перейдя на другую работу, Фабермахер внезапно ощутил потребность в дружбе и человеческом участии. Эдна должна была приехать не раньше чем через два месяца. Поселившись в Нью-Йорке, Хьюго с первого же дня подавлял в себе желание повидать Горинов и только теперь позвонил к ним и попросил позволения зайти. Он застал Сабину одну, но в этой нью-йоркской квартире ему сразу стало не по себе. В Америке он привык к скромному уединению и всегда находил у Горинов обстановку, мало чем отличавшуюся от его собственного жилья, если не считать уюта и жизнерадостности, которые вносила в свой дом Сабина.

Но нынешняя их квартира была похожа на роскошный орнамент, вылепленный на пышном фасаде американского процветания. Тут все говорило о том, что обитатели ее идут в гору. На Сабине было простое черное платье, по-видимому такое же дорогое, как и платья, присылаемые Эдне ее матерью. Но мать Эдны принадлежала к чужому, далекому миру и обладала, по представлениям Хьюго, сказочным богатством, а Горины всегда были для него своими, близкими людьми.

Эрик работает в лаборатории, объяснила Сабина. Она не сумела рассказать Хьюго, в чем состоит работа Эрика, и он вызвал ее на разговор о самой себе. Он понял, что она счастлива. Она говорила о себе и об Эрике так, словно никогда и ни в чем не отделяла себя от мужа. И то, как она рассказывала о «нашей» квартире, «нашей» обстановке, «нашей» работе, все больше и больше отдаляло ее от Хьюго. Тщетно старался он уловить в ее голосе, в выражении ее лица хоть что-то, кроме радости от встречи со старым другом. Он уже раскаивался, что пришел, и, выждав удобную минуту, встал, чтобы распрощаться. Сабина протянула ему руку, и он на минуту задержал ее в своей, разглядывая тонкие пальцы, лежавшие на его ладони.

Ощущение гладкой кожи этих белых пальцев, прильнувших к его руке, создавало иллюзию близости, их прикосновение было похоже на ласку. Потеряв самообладание, Хьюго умоляюще произнес ее имя и вдруг увидел в ее глазах внезапно вспыхнувшую нежность. Нет, она ничего не забыла. Весь вечер она выдерживала непринужденный, почти безразличный тон, но сейчас в ней, помимо воли, вдруг прорвалось теплое чувство. Все еще не отпуская ее руки, он привлек ее к себе и поцеловал в полураскрытые губы. На мгновение она отдалась порыву, и от ее прежней выдержки не осталось и следа. Ее мягкие губы прижались к его губам. Хьюго помнил жадность, властность, требовательность поцелуев Эдны. В поцелуе Сабины он почувствовал нежность, ласку, она как бы покорно отдавала ему всю себя. Когда она с мучительным усилием оторвалась от него, ее лицо пылало, а серые глаза расширились.

– Спасибо, – сказал он тихо, – за доброту.

– Это просто какой-то странный порыв, – сказала она с досадой, словно отвергая его объяснение. – Я сама не понимаю, как это могло случиться.

– Это я виноват, ведь я так сильно и так давно вас люблю. Вы же знаете. Вы всегда это знали.

– Тем хуже. Выходит, что я играю вами.

– Играете? – слабо улыбнулся Хьюго. – Нет, это была не игра.

Сабина принужденно улыбнулась.

– Мы придаем слишком большое значение одному поцелую.

– Значит, он этого стоит, – ласково ответил он. – Не корите себя, Сабина, обещаю вам запомнить, что ваша доброта на меня не распространяется.

– Не надо насмехаться, – взмолилась она. – Зачем вы надо мной смеетесь?

– Я был бы последним болваном, если бы вздумал над этим смеяться. Спокойной ночи, Сабина.

И все-таки она была права. Этот поцелуй был вызван случайным порывом, а не любовью, ее толкнула к нему жалость и, быть может, минутное влечение. В первый раз со времени своего приезда в Нью-Йорк Хьюго вдруг затосковал об Эдне. Но как только она приехала, он снова почувствовал, что задыхается в ее присутствии.

В последние две недели Хьюго стал замечать симптомы приближающегося приступа и тотчас же стал решительно отстранять от себя Эдну. Он не хотел обрекать ее на очередной подвиг, хотя и знал, что она никогда не бросит его больного. Он нарочно старался изводить ее, чтобы она ушла сама, но Эдна была упряма. Наконец только накануне встречи Хьюго с Эриком она уехала, оставив его в состоянии полного изнеможения.

Перевертывая страницу за страницей, Хьюго читал рукопись Эрика, и ему казалось, что он издалека, бесстрастно наблюдает работу чьей-то мысли. Все это было для него чуждым и далеким, но вместе с тем рукопись произвела на него большое впечатление, он был поражен не содержанием ее, а манерой мыслить и рассуждать. Как большинство экспериментаторов, Эрик до сих пор был не слишком силен в теоретических рассуждениях, но тут, в той простоте, с какою он подходил к решению задачи, явно чувствовались зрелая мысль и уверенность в себе. Хьюго Фабермахеру даже стало обидно, что такой талант тратит силы на какую-то незначительную и очень узкую проблему.

Эрик смотрел вниз, на реку, поставив ногу на низкий подоконник. Его профиль показался Хьюго неправдоподобно красивым, как у героев в кинофильмах, пожалуй, даже пошловато-красивым. Но в то же время по лицу Эрика было видно, что он сильно волнуется, что тревожное ожидание привело в смятение все его мысли и чувства, такие же честные и чистые, как и его ум, разрешивший эту сложную, хотя и мелкую проблему. Фабермахер иронически подумал, что Эрик похож сейчас на первоклассного скульптора, в волнении ожидающего оценки вылепленной им снежной бабы.

Задумчиво закрыв папку, Хьюго сказал:

– По-моему, все в порядке; есть, правда, кое-какие технические мелочи, о которых я не могу судить. Если хотите, давайте посмотрим вместе. – Его очень интересовал один вопрос, но деликатность не позволяла спросить прямо; больше всего Хьюго боялся задеть больное место Эрика. Поэтому он сказал: – Вам нравится работать в этой фирме, Эрик?

– Да. – Эрик обернулся к нему и, словно желая предупредить дальнейшие расспросы, добавил: – Очень нравится.

– Должно быть, вам хорошо платят?

Эрик невольно посмотрел на свой костюм, как мальчик, уличенный в проказах и уверенный, что его поймут и простят. Спокойно и чуть виновато улыбнувшись, он ответил:

– Да. Что верно, то верно – платят они много.

Фабермахер снова взялся за рукопись, чувствуя, что не может задать Эрику интересующий его вопрос. Да, и в конце концов, не все ли равно!

– Я только не могу понять одного, – сказал Хьюго, переводя разговор на другую тему. – Я не понимаю, почему вы выбрали для вашего станка такую необычную форму? Или, может быть, таково было задание?