Текст книги "Токио"

16

Нанкин, 9 декабря 1937 (согласно календарю Шуджин, седьмой день одиннадцатого месяца)

Вгороде царит паника. На прошлой неделе японцы взяли город Сучжоу[41]41
  Город в провинции Цзянсу.


[Закрыть] – китайскую Венецию – и начали продвижение к северу от озера Тайху. Идут они быстро, обогнули Янцзы, а сюда пришли, должно быть, с севера, потому что четыре дня назад пала провинция Чжецзян. Генерал Тан поклялся сделать все для обороны города, но люди ему не верят. Тот, кто может, уходит. «Напоминает взятие Тайпинга»[42]42
  Город в Малайзии.


[Закрыть], – шепчутся горожане. Грузовики нагружены доверху. Бедняки цепляются за борта, кузова раскачиваются. Я молюсь, чтобы темные пятна, падающие у меня на глазах с железнодорожного парома и исчезающие в тумане, были плохо привязанными пожитками – корзинами или курами. Молю Бога, чтобы это были не дети и не бедняки.

Сегодня Красный Крест выступил с предупреждением. Они создали лагерь беженцев, его центром стал университет. Это недалеко от нашего дома, к югу от железнодорожной линии. Красный Крест призывает гражданское население собраться здесь в целях безопасности. Большая часть аудиторий икабинетов превратилась в спальни. Неужели я нашел решение всех проблем? В зоне безопасности никто не будет говорить о том, чтобы оставить Нанкин, не станет подрывать веру в Гоминьдан. Здесь ясмогу защитить Шуджин.

С такими мыслями я тайком от жены отправился в лагерь иувидел там толпы людей. Они стояли у входа с постельными принадлежностями и прочим скарбом. Над головами орала система оповещения о воздушном нападении. Некоторые беженцы привели с собой живность – кур, уток и даже буйвола. Я видел семью, которая требовала, чтобы администрация разрешила им взять с собой свинью. Их все же убедили оставить животное, и растерянная свинья побежала в толпу. Некоторое время я смотрел на животное, пока другой беженец не обратил на свинью внимание. Он заявил, что это его собственность, и медленно повел ее к тем же воротам. Там снова начался спор с администрацией.

Я еще долго смотрел на бедняков ибродяг. Некоторые кашляли, другие присаживались в канаву, чтобы справить нужду. Должно быть, они привыкли к этому в сельской местности. Наконец я поднял воротник и, повесив голову, пошел домой. Взять туда Шуджин я не могу. Это все равно что тащить ее через Янцзы, обратно в Поянху.

На нашей улице остались только мы да несколько рабочих с ткацкой фабрики. Они живут в здании общежития в начале улицы, и они очень бедны. Должно быть, у них нет родственников и некуда бежать. Иногда я тайком выхожу на дорогу и смотрю на нашу улицу, пытаюсь представить ее глазами японских солдат. Я уверен, что мы в безопасности. Наша улица заканчивается тупиком, исюда редко кто заглядывает. Закроем окна ставнями, никто и не догадается, что дом обитаем. В крошечном дворике, там, где Шуджин сушит овощи на противнях, я поставил поленницу, кувшины с арахисовым маслом, запечатанные воском, несколько мешков с сорго и сушеным мясом. Есть даже корзина с сушеными крабами – деликатес! Думаю, что подготовился я хорошо. У меня даже есть несколько старомодных цистерн с водой, потому что на городское водоснабжение надеяться трудно, а старый колодец на нашем участке нам не помощник.

Сейчас сижу у окна, решетчатые ставни открыты. Я смотрю на улицу, и что я вижу? Женщина катит ручную тележку в направлении ворот. На тележке матрасы, мебель и мешки с соевыми бобами. Сверху привязан мертвый голый мужчина. Возможно, ее муж или родственник. Чтобы его похоронить, нужны деньги. Только посмотрите на это зрелище! Неужели все мы сошли с ума? Неужели так хотим убраться из города, что не можем даже похоронить здесь наших мертвецов?

Нанкин, 10 декабря 1937

Возле моего локтя лежат две маленькие карточки. Свидетельства беженцев. Одна моя, другая – Шуджин. Если японцы все-таки войдут в город, мы прикрепим их к нашей одежде. Я взял их сегодня утром в Красном Кресте. Я шел домой, на небе появилось солнце, и я снял фуражку. Один из преподавателей посоветовал мне сделать это. Он решил покинуть Нанкин: надеялся прорваться в Чунцин[43]43
  Город в провинции Сычуань.


[Закрыть]. На прощанье он взглянул на меня и сказал: «Если сегодня выйдет солнце, снимите фуражку. Надо, чтобы лоб у вас загорел. Я слышал, они снимают с людей фуражки, и, если лоб у человека бледный, они считают, что он военный».

– Но ведь мы мирное население, – запротестовал я.

– Да, – сказал он, и в его глазах я заметил жалость. – Да.

– Мы мирное население, – повторил я, глядя ему вслед. И повысил голос. – Японцы это поймут и оставят нас в покое.

Некоторое время я стоял на месте, сердце разгневанно колотилось. Мой товарищ исчез в конце коридора. Выйдя на улицу, оглянулся через плечо. Лагерь остался позади, и я быстро сорвал с головы фуражку, сунул ее в карман и остальную часть пути прошел, подставив лицо солнцу. На память пришли слова, которые мать сказала на смертном одре: «Поворачивай лицо к солнцу, мой мальчик. Помни, что жизнь коротка. При первой возможности поворачивай лицо к солнцу».

Ночью выпал снег. Всю ночь я прислушивался к тишине. Шуджин тихо лежала рядом со мной. Теперь она вынуждена спать на боку: мешает живот. Я чувствовал, что пальцы на ее ногах совершенно холодные. Последние дни Шуджин все время молчит. Она кажется почти прозрачной – вот-вот растворится в воздухе, оставив вместо себя младенца. Вся в себе. Возможно, думает, что пришли решающие дни: нашему ребенку явились главные человеческие силы – любовь, правда, сочувствие и справедливость. Должно быть, поэтому она такая тихая: хочет, чтобы все эти силы пришли к нему в самом чистом виде. Она редко говорит, что нам следует уехать. Время от времени спрашивает меня: «Чонгминг, что происходит? Что происходит на востоке?» И каждый раз, не решаясь сказать правду, вру: «Ничего. Ничего. Все, как и должно быть. Генерал Тан держит все под контролем».

Когда сегодня утром мы раздвинули занавески, на стеклах выступила влага, а земля была покрыта толстым снежным покрывалом. Обычно к полудню колеса машин превращают снег в слякоть, но только не сегодня. Нанкин призрачно молчалив. Когда пошел на рынок, видел на улицах лишь армейские автомобили. На рынок я пошел, чтобы купить замки на двери и гвозди – забаррикадировать дом. Удивился, увидев лишь горстку торговцев. Снежные хлопья, шипя, падали на печки, в которых горел древесный уголь. Я купил замки. Торговец потребовал сумму вдесятеро большую, чем обычно. Замки наверняка краденые, но, похоже, на них большой спрос.

– Господин Ши!

Я обернулся. Каково же было мое удивление, когда я увидел профессора литературы из Шанхайского университета, Лю Рунде. Ранее я его встречал только дважды, а потому не мог понять, что он делает на нашем рынке.

Я приветственно поднял над головой сцепленные руки и поклонился.

– Как странно видеть вас, – сказал я, опустив руки, – здесь, в Нанкине.

– И я не ожидал увидеть вас, господин Ши. – На Лю было традиционное китайское платье, в широком рукаве которого он держал жаровню, а вот шляпа была западная, с широкой серой лентой на тулье. Он вынул из складок халата свою жаровню, поставил ее на землю, чтобы отвесить мне поклон. – Да и вообще странно встретить кого-нибудь. Я думал, штат вашего университета выехал из города в полном составе.

– Ну уж нет. Только не я. – Запахнул плотнее куртку, постарался принять небрежный вид, словно моим главным намерением было оставаться на месте. – Моя жена ожидает ребенка. Ей нужно быть рядом с больницей, возле городского медицинского центра. Отличное заведение, все устроено с учетом последних достижений.

Я несколько раз пристукнул ногой, словно замерз, а вовсе не нервничал. Когда он мне ничего не ответил, я взглянул на опустевшую улицу, наклонился к нему и шепотом спросил:

– В чем дело? Вы думаете, я поступаю неразумно?

– Неразумно? – Он задумчиво смотрел поверх моего плеча, поверх крыш, глядел в сторону востока. На лбу пролегла вертикальная морщинка, но тут же лицо его прояснилось, на щеках выступил легкий румянец, и он мне тепло улыбнулся. – Нет. Почему же неразумно. Напротив.

Я заморгал. На душе потеплело.

– Напротив?

– Да. Без сомнения, есть люди, не верящие в нашего президента. Иногда кажется, что весь Китай потерял к нему доверие и побежал в глубь страны. Что до меня, я твердо решил: из Шанхая я сбежал, вынужден в этом признаться, но теперь не отступлю.

– Есть люди, которые считают, что Тан – слабый командир. А что вы об этом думаете? Одни говорят, что японцы его одолеют. Другие утверждают, что японцы войдут в город и поубивают нас в наших домах.

– Тьфу! Эти люди боятся перемен. Нам нужны другие люди, такие как вы и я. Мы, господин Ши, должны проявить твердость. Забудем обо всех трусливых и отсталых, продемонстрируем веру в наш город, в умение президента правильно выбрать главнокомандующего. Иначе кем мы станем? Трусами с белыми от страха лицами? Не стоит забывать: у националистов есть в запасе немало фокусов. Посмотрите туда, за восточные стены. Видите дым?

– Да.

– За восточными стенами горят дома. Их сожгли наши люди. Это ответ тем, кто утверждает, будто у Чан Кайши нет военной политики. Наш ответ – выжженная земля.

Политика выжженной земли. Пусть японцам ничего не достанется. Им нечем будет кормиться, и наступление быстро закончится.

Я испытал невероятное облегчение. После всех душевных терзаний я почувствовал, что реабилитирован, почувствовал, что не один. Мне показалось, что я встретил дорогого старого друга. Мы говорили и говорили, снег падал на наши плечи, в процессе разговора выяснилось, что его семья живет неподалеку от нас с Шуджин. Мы решили продолжить беседу в его доме. Взявшись за руки, пошли к нему. Домик был одноэтажный, под соломенной крышей, ни двора, ни электричества. Вместе со стариком Лю жила жена и их сын-подросток, маленький, темный мальчик. Мне показалось, что лицо его было выпачкано в грязи.

Лю привез из Шанхая много иностранных деликатесов: банки со сгущенным молоком, французские сигареты. Пока разговаривали, мы их много выкурили, словно двое модных парижских интеллектуалов. Лю рассказал, что летом запер свой дом на шанхайской набережной и отправил в Нанкин жену и сына. Сам до времени оставался в университете, спал в лекционном зале, держался за работу, пока это было возможно. Когда город был взят, он избежал пленения – спрятался в пустой бочке в университетской кухне, а затем прибыл в Нанкин вместе с потоком крестьян. Повсюду видел плоскодонные лодки и сампаны, забитые съежившимися эвакуированными.

– Когда добрался до Сучжоу, впервые увидел японских солдат. Видел, как они прыгают через каналы. Перепрыгивают через воду, словно демоны, на спинах подскакивают рюкзаки. Они такие ловкие, ничто их не остановит.

От этих слов мне стало не по себе. У себя в доме Лю Рунде был не таким храбрым и страстным, как на улице.

Время от времени потирал нос или нервно поглядывал в окно. Мне показалось, что, несмотря на пафосные речи, он был озабочен не меньше меня.

– Знаете, – сказал, подняв брови и с улыбкой склонившись ко мне, – я видел Шанхай, весь Шанхай, плывущий по долине.

– Шанхай? Как это может быть?

– Да. Вы думаете, я сошел с ума. Или вижу сон. Но это правда. Я стоял на эскарпе и видел, как Шанхай плывет в глубь страны.

Я нахмурился.

– Не понимаю. Он рассмеялся.

– Да! Какой взгляд! Я точно так же смотрел, когда видел это. Не сразу поверил, что с моей головой все в порядке. Знаете, что я на самом деле увидел?

– Нет.

– Я увидел, что жителей Шанхая охватила паника. Они разобрали целые дома. Целые фабрики. Можете вы это себе представить? Они переправляли их в глубь страны на джонках и пароходах, на юго-восток, в Чунцин. Я видел, как по Янцзы плыли турбины, целый завод, текстильная фабрика… – Он вытянул руку и изобразил покачивание лодки. – Весь Шанхай плыл в Чунцин.

Улыбнулся мне, ожидая реакции, но я молчал. Что-то было не так. Перед нашим разговором жена Лю поставила на стол пирог из тертых каштанов. Пирог был украшен иероглифом из взбитого белка с пожеланием счастья. Сначала мои глаза обратились к знакомому иероглифу, затем в сторону коридора, куда удалилась женщина, и снова вернулись к пирогу. Я подумал о ее поведении – странно отстраненном, – и неожиданно мне все стало ясно.

Конечно. Ну, конечно. Теперь я понял. Я посмотрел на старика Лю, на его сморщенное лицо и седеющие волосы и все понял. Он вел с женой ту же войну, что и я с Шуджин. Он, конечно же, боится японцев, но суеверия и отсталые верования пугают его еще больше. Согласно народной поговорке, мы с ним в одной постели – Лю и я – и видим один и тот же сон.

– Старина Лю, – придвинувшись к нему, я тихо прошептал: – Простите меня. – Испытывая неловкость, постучал пальцами по столу. – Простите меня, если я вас не понял. Я ведь сначала поверил, когда вы сказали, что бояться японцев не следует.

Лицо Лю изменилось. Он сильно покраснел и энергично потер нос, словно собирался чихнуть. Выпрямился в кресле и бросил взгляд в сторону удалившейся жены.

– Да, да, – сказал он. – Именно это я утверждаю. – Он укоризненно поднял палец. – Те, кто сомневается в Гоминьдане, должны посмотреть на нас и увидеть веру в наших глазах. Сохраняйте веру, господин Ши, сохраняйте веру. Мы поступаем правильно.

Снег не прекратился. Я шел домой и старался высоко держать голову. Сохраняйте веру. Мы поступаем правильно. Но во время нашей встречи я обратил внимание на кое-что еще, и от этого на душе скребли кошки. Беседуя с профессором на рынке, смотрел поверх его плеча и заметил, что женщины Нанкина стараются быть незаметными. Потом об этом забыл, а сейчас мои наблюдения снова пришли мне на ум. Женщины пришли на рынок, как обычно, но все они были закутаны в шали, а лица выпачканы углем. Ходили они сильно согнувшись, словно древние старухи, хотя я знал, что большинство из них молоды.

И вдруг я разозлился. Я знал, чего они боятся, когда придут японцы. Знал, что они уходят в себя, словно впадающие в спячку животные. Но должно ли это случиться? Должна ли измениться наша страна? Мы, китайцы, целый народ, трусливая, отсталая нация, сливаемся с нашим пейзажем. Бежим, прячемся, ведем себя, как хамелеоны, вжимаемся в песок и скалы пустыни Гоби. Нам хочется зарыться в землю, а не встать и прямо взглянуть в глаза японцам.

17

Джейсон сказал, что наш дом принадлежал матери хозяина. Потом она сильно заболела, возможно, сошла с ума. Нижний этаж пришел в упадок и стал необитаемым. Возле закрытых окон висели тучи комаров. Светлана говорила, что внизу водятся привидения. Рассказала, что японцы верят в странное существо – крылатого гоблина. Это покрытый перьями горный человек. Его называют Тенгу, он похищает людей и перелетает с места на место, как мотылек. Светлана клялась, будто слышала в саду шум и видела кого-то тяжелого, пробиравшегося через заросли хурмы. «Тсс! – посреди рассказа она сделала драматическую паузу, приложила палец к губам. – Вы слышали? Там, внизу?»

Джейсон рассмеялся, Ирина вела себя снисходительно. Я промолчала. На тему о привидениях предпочитала не высказываться. Мне нравился дом со всеми его странностями. Очень скоро я привыкла к облупленным стенам, к закрытым комнатам, к стоявшим в кладовых ненужным электрическим радиаторам. И все же бывали моменты, когда в своей комнате, расположенной так близко к забаррикадированному крылу, я чувствовала себя на последней линии обороны. Обороны от кого? Этого я не знала. От крыс? От пустоты? Я так долго жила одна, что должна была бы привыкнуть к большим пустым пространствам, давившим на мою спальню. Бывало, что я просыпалась ночью, замирая от страха, в полной уверенности, что кто-то прошел мимо двери.

«Здесь что-то словно выжидает», – сказал Ши Чонгминг, когда впервые увидел дом. Он позвонил на следующий день после визита Фуйюки. Сказал, что хочет меня видеть. Мне понравился выбор его слов: он хочет видеть меня. Я страшно заторопилась, купила чаю, пирожных, убрала комнату за то время, что он ехал в Такаданобабу. И вот он стоит в коридоре – прямой, руки по швам, глаза устремлены в полумрак. «Здесь что-то словно выжидает, хочет, чтобы его открыли».

«Дом очень старый». – Я готовила на кухне зеленый чай, еще я купила моти – маленькие пирожки из бобовой пасты, завернутые в полупрозрачную бумагу. Я надеялась, что он не заметит моей нервозности. – «Интересно было бы увидеть его, когда он только был построен. Он пережил землетрясение в Канто[44]44
  Токийская равнина.


[Закрыть] и даже бомбежку. Чего только здесь не произошло!»

Я разложила пирожки на маленьком лакированном подносе, развернула обертки, и они раскрылись, словно бутоны, являя скрытую до поры яркую сердцевину. Мне никогда еще не приходилось готовить японскую еду. Вряд ли Ши Чонгмингу она придется по вкусу, но я хотела, чтобы все выглядело красиво, и долго думала, на какое место подноса поставить чайник. Как говорят японцы, человек ест сначала глазами. Каждый предмет должен стоять на своем месте. Рядом с чайником я поставила маленькие японские чашки – они скорее похожи на фаянсовые мисочки. Взяла поднос, пошла по коридору и увидела, что Ши Чонгминг подошел к ставням и стоит с поднятыми руками, словно греет их у проникающего в комнату солнца. Лицо его выражало сосредоточенность.

– Господин Ши?

Он повернулся. Мне показалось, что его лицо побледнело.

– Что там, за окном?

– Сад. Можете открыть ставни.

Он помялся, но отодвинул створку и посмотрел сквозь грязное стекло. Сад под раскаленным добела солнцем выглядел неподвижным, измученные пульсирующей жарой деревья и лианы – пыльными и нереальными. Ши Чонгминг долгое время не двигался, и я не была уверена – дышит он или нет.

– Мне бы хотелось пойти в сад. Попьем чаю там.

Я никогда не была внизу. Даже не знала, есть ли туда выход. Двойняшек дома не было, поэтому пришлось разбудить Джейсона и спросить. Он зевнул, подошел к двери, натягивая на ходу футболку. Сунул в рот сигарету. Не сказав ни слова, оглядел Ши Чонгминга с головы до ног, пожал плечами.

– Да, конечно. Выход есть.

Он повел нас по коридору и всего в двух комнатах от моей отворил запертую дверь. За ней обнаружилась крошечная деревянная лестница.

Поразительно – я и понятия не имела, что в доме есть лестницы, ведущие на нижний этаж. Я думала, он наглухо закрыт. Оказалось, что здесь, под темной лестницей, есть комната. Мебели в ней не было, сквозняк разбрасывал по каменному полу сухие листья. Мы с Чонгмингом уставились на ободранную бумажную створку, сквозь которую просвечивала садовая зелень.

– Наверняка там негде будет сесть, – сказала я.

Ши Чонгминг положил руку на створку. До нас доносилось механическое жужжание. Казалось, где-то работает маленький генератор, возможно, на Соленом здании шумит кондиционер. Чонгминг выдержал паузу и потянул створку на себя. Заржавевшая створка немного посопротивлялась, потом сдалась. Дверной проем заполнила густая, спутанная зелень. Мы молча на нее смотрели. Крона глицинии была густой, ветви мускулистыми, словно волосатые руки борца. Ею так долго никто не занимался, что она уже больше не цвела, а превратилась в живую клетку, начинавшуюся прямо от дверей. Ее облепил длинный мох и тропические лианы, комары пищали в ее темных закоулках. Клены и разросшаяся хурма боролись за пространство – их душили мох и лианы.

Ши Чонгминг быстро вышел в чащу, опираясь на палку. На его странный затылок ложились зеленые и желтые пятна. Я осторожно ступала за ним, стараясь не опрокинуть поднос. Воздух был густым – от жары, насекомых и горьких запахов гниющих деревьев. Из-под моих ног выскочил огромный крылатый жук, похожий на игрушечную птицу. Поднявшись из зарослей, он нацелился на мое лицо. Я сделала шаг назад и пролила немного чая на лакированный поднос. Жук покрутился вокруг моего лица, блестящий и механический, громко прохлопал крыльями и скрылся в ветвях. Уселся надо мной, огромный, словно вьюрок[45]45
  Птица семейства воробьиных.


[Закрыть], и издал электрическое жужжание, то, что я приняла за шум генератора. Я зачарованно на него смотрела. Это же «шум цикады» поэта Басе[46]46
  Басе (1644-1694) – подлинное имя Мацо Мунэфуса. Учился у знаменитых в то время мастеров поэзии хокку Ката-мура Кингин и Нисияма Соин. В 1680 г. опубликовал первую антологию собственных стихов и стихов своих учеников. Оставил пять лирических дневников и несколько поэтических антологий.


[Закрыть], подумала я. Голос цикады. Самый древний звук в Японии.

Ши Чонгминг уже вышел на поляну. Я пошла следом, стряхнула с рук паутину и прищурилась на Соленое здание – плоское на фоне голубого неба, оно сверкало в лучах раскаленного добела солнца. Сад оказался даже больше, чем я думала. Слева от меня был болотистый участок, пруд с лотосами, затянутый гниющими листьями. В тени носились тучи москитов.

Ши Чонгминг остановился возле поросших мхом остатков японского сада камней. Посмотрел назад, покрутил головой, словно искал что-то. Он был похож на человека, выпустившего в лес собаку и старающегося теперь ее отыскать. Он был настроен столь решительно, что я стала смотреть в том же направлении. В промежутках между зарослями бамбука я видела крашенные охрой решетки на окнах первого этажа. Заметила осыпающийся, некогда нарядный мостик, переброшенный через пруд с лотосами, но так и не поняла, что же привлекло внимание Ши Чон-гминга. Заглянув ему в глаза, вычислила траекторию его взгляда и увидела каменную скамью и каменный фонарь. Фонарь находился возле пруда.

– Господин Ши?

Он нахмурился и покачал головой. Потом словно бы очнулся, впервые заметив, что в руках я держу поднос.

– Прошу вас. – Он забрал его у меня. – Прошу вас, давайте сядем. Будем пить чай.

Я нашла два заплесневевших стула, и мы уселись в тени, на краю сада камней. Туда солнечные лучи не доставали. Было так жарко, что я делала все очень медленно: налила чай, подала Ши Чонгмингу пирожок на лакированном отдельном подносе. Он взял в руки поднос и осторожно провел вилкой по центру пирожка. Он распался на две половинки. Сверху моти был мучнисто-бледного цвета, а внутри – ярко-красный, словно сырое мясо под серебристой пленкой. Чонгминг взглянул на пирожок, и выражение его лица слегка изменилось. Немного подождал, поднес ко рту очень маленький кусочек. Осторожно его разжевал, с усилием проглотил. Казалось, он боялся его есть.

– Знаете, – сказал он, отхлебнув чаю и промокнув рот платком, – по-моему, вы сейчас счастливее, чем при нашей первой встрече. Это так? В Токио вы чувствуете себя счастливой?

– Счастливой? Не знаю. Я об этом не задумывалась.

– Вам есть где жить. – Он указал рукой на дом, на верхнюю галерею. В грязных окнах отражались пухлые облака. – Безопасное место для проживания. И у вас появились деньги.

– Да.

– Вам нравится ваша работа? Я опустила глаза в тарелку.

– Пока не жалуюсь.

– Вы работаете в клубе? Вы сказали, что работаете по вечерам.

– Развлекаю гостей. Не вижу в этом ничего интересного.

– Согласен. Я кое-что знаю об этих клубах. Не такой уж я невежественный старик, как это может показаться. Где вы работаете? В городе два главных района – Роп-понги и Акасака.

– Ёцуя – я махнула рукой, указывая направление. – Большое здание в Ёцуя. Черное.

– А, да, – сказал он задумчиво. – Знаю.

Что-то в его голосе заставило меня на него посмотреть. Он на меня не глядел, его глаза были устремлены в пространство, словно в этот момент он решал сложную задачу.

– Профессор Ши? Вы пришли, чтобы сказать мне о фильме?

Он наклонил голову с прежним отрешенным выражением. Я не поняла, ответил ли он на мой вопрос утвердительно. Подождала, чтобы он прояснил ситуацию, но профессор, похоже, забыл о моем присутствии. Затем неожиданно тихо сказал:

– Знаете, сокрытие правды не такой уж сложный трюк.

– Что?

Он перевел на меня задумчивый взгляд, словно думал не о Нанкине, а обо мне. Я почувствовала, что краснею. – Что?

– Все очень просто. Требуется лишь хранить молчание.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Он сунул руку в карман и достал предмет, размером со спичечный коробок, похожий на маленького бумажного журавлика, сделанный из ярко-красной и пурпурной бумаги. Голова журавлика была откинута назад, крылья драматически раскинуты.

– Посмотрите на эту совершенную птичку. – Он положил журавлика на мою ладонь. Я смотрела на него. Он оказался тяжелее, чем я предполагала. Снизу он был обернут перевитыми резинками. Я вопросительно посмотрела на профессора. Он кивал, не сводя глаз с птички. – Вообразите, что у этой маленькой спокойной птицы есть прошлое. Представили?

Я в недоумении глядела на журавлика. Затем почувствовала: что-то происходит. Птица задрожала. Я ощутила тремор в запястье, предплечьях, во всем теле. Пурпурные крылья зашевелились. Я открыла рот, чтобы сказать что-то, но птица словно взорвалась. Из ее тела, словно черт из бутылки, выскочило что-то красное и ужасное – в меня выстрелила отвратительная морда китайского дракона. Я уронила игрушку и вскочила на ноги. Стул с грохотом повалился, а я стояла, дрожа, глядя вниз, на землю, где корчился странный бумажный дракон, пока не развернулись все резинки.

Ши Чонгминг подцепил журавля палкой, смял и положил в карман.

– Не бойтесь. Я не колдун.

Я посмотрела на него. Сердце стучало, лицо раскраснелось.

– Это всего лишь детская игрушка. Да что ж вы так испугались? Садитесь, пожалуйста.

Уверившись, в том, что дракон не выскочит из его кармана, я подняла стул и села, мрачно на него поглядывая.

– Я хочу, чтобы вы поняли: говорить о прошлом – все равно что класть под облачное небо шарик из фосфора. Прошлое преобразует энергию. Энергию ветра или огня. Нам следует проявлять уважение к чему-то столь разрушительному. А вы, не подумав, хотите войти в эпицентр. Это – опасная земля. Вы уверены, что хотите продолжить путь?

– Конечно, уверена, – сказала я, искоса на него посматривая. – Конечно, хочу.

– В Китае был профессор, желавший процветания своему университету. – Ши Чонгминг чопорно держал в руках чашку, аккуратно соединив ноги. При разговоре он не смотрел мне в глаза, а адресовал свои слова окружающему пространству. – Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Этот профессор услышал, что в Гонконге есть фирма, производящая китайские лекарства. Фирма хотела, чтобы университет провел исследования: посмотрел бы на традиционное лечение с научной точки зрения. Профессор знал, что такое партнерство было бы университету очень полезно, но понимал, что научные сотрудники должны найти что-то особенное, чтобы заинтересовать фирму. – Ши Чонгминг понизил голос: – Однажды до него дошел слух о тонизирующем напитке, обладавшем замечательным воздействием. Согласно слухам, этот тоник вроде бы излечивает сахарный диабет, артрит и даже малярию. – Он поднял брови и внимательно на меня посмотрел. – Представляете, какой будет фурор, если все окажется правдой?

Я не ответила, потому что все еще не оправилась от шока, все еще сердилась на Ши Чонгминга за бумажного дракона. Я не знала, чего ожидать от этой встречи – согласится он или будет упрямиться. Чего не ожидала, так это его упорного взгляда.

– Профессор знал, что, если университет узнает ингредиенты тоника, сделка с фирмой наверняка состоится. Он тяжко трудился, сделал много секретных запросов и, наконец, узнал имя человека, у которого, как говорили, был чудодейственный тоник. Единственная проблема – этот человек жил в Японии.

Чонгминг поставил чашку и выпрямился, положил руки на колени, словно маленький мальчик, пришедший к духовнику.

– Я не был абсолютно честен с университетом Тодай. У них сложилось впечатление, будто я интересуюсь китайскими традициями, которые принесла домой японская армия. В широком смысле слова, это так и есть. Но есть и нечто другое: я поступил в университет Тодай по одной причине – мне надо было приехать в Японию, чтобы узнать ингредиенты.

– Вы хотите сказать, что солгали. Солгали, чтобы получить грант.

Он криво улыбнулся.

– Пожалуй. Да, солгал. Дело в том, что в Токио я приехал ради светлого будущего своего университета. Если бы я узнал состав этой загадочной субстанции, все бы изменилось – не только для меня, но и для сотен других людей. – Он устало потер глаза. – К несчастью, приехав в Токио, я обнаружил, что это не конец охоты. Напротив, только начало. Человек, с которым я хотел говорить, очень стар, ему более восьмидесяти лет, и он один из самых могущественных людей в Японии. Он окружен людьми, о которых запрещено говорить, поэтому информация доходит окольными путями. – Ши Чонгминг улыбнулся. – Короче говоря, я наткнулся на стену.

– Не знаю, зачем вы мне все это рассказываете. Ко мне это не имеет никакого отношения.

Он кивнул, словно я впервые оказалась права.

– Когда он чувствует себя получше, то посещает клубы. Да. И одно из мест, где его иногда видят, это клуб, в котором вы работаете. Может, теперь вы понимаете, к чему я клоню.

Я помолчала, посмотрела на него поверх кромки чашки. Теперь мне кое-что стало ясно. Ши Чонгминг говорил о Фуйюки.

– Да? – сказал он, заметив, что я удивилась. – В чем дело? Я вас расстроил?

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Думаю, я его видела. Дзюндзо Фуйюки.

Глаза Ши Чонгминга заблестели. Они были умные и живые.

– Вы его видели, – сказал он, подавшись вперед. – Моя интуиция меня не обманула.

– Он в инвалидной коляске?

– Да.

– Профессор Ши, – я медленно поставила чашку. – Дзюндзо Фуйюки – гангстер. Вам это известно?

– Конечно. Я об этом и говорю. Он – оябун, крестный отец. – Чонгминг взял чашку, сделал несколько мелких глотков и снова поставил чашку на стол. Казалось, он встал в полный рост, выпрямился, как на параде. – А теперь я хочу вас кое о чем попросить. Иногда Фуйюки заводит дружбу с девушками из клубов. Бывает, приглашает их к себе домой. Там, я уверен, он и хранит ингредиенты лекарства, о котором я вам рассказал. Он и выпить не дурак, и в такие моменты теряет бдительность. Возможно, он с вами заговорит. Думаю, вы сумеете разузнать об этом снадобье.

– Я его уже видела. То есть видела, как он принимает что-то. Что-то… – Я показала пальцами размер флакона, который передала ему медсестра. – Жидкость. С коричневатым порошком внутри.

Ши Чонгминг долго на меня смотрел. Потер губы, словно они у него потрескались. Наконец, вымолвил нейтральным голосом:

– Коричневатый?

– А вы ожидали чего-то другого?

– Нет, нет, напротив, – он вытащил из кармана платок и промокнул лоб. – Именно этого я и ожидал. Порошок. Декокт. – Он положил платок в карман. – Тогда… – сказал он, и я заметила, что он старается унять дрожь в голосе. – Тогда вы сможете мне помочь. Мне нужно выяснить, что это за порошок.

Ответила я не сразу. Аккуратно поставила чашку на поднос и, сгорбившись, сидела, зажав ладони между колен. Смотрела на чашку, обдумывала его слова. После долгой паузы откашлялась и подняла на него глаза.

– В обмен на мою услугу вы позволите мне увидеть фильм?

– Не относитесь к этому так легко. Вы не представляете, насколько это опасно. Если кто-нибудь узнает или заподозрит, что я задаю вопросы… – Он поднял палец. – Он ни в коем случае не должен узнать, что я задаю вопросы. Идти напролом здесь нельзя. Вы должны работать с чрезвычайной осторожностью. Даже если на это уйдут недели, месяцы.