Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Вечером читал депеши и проекты. Потом написал и отправил 3 телеграммы: одну – о Бельфоре и 3-х юго-восточных департаментах, другую – о препятствиях по снабжению Парижа провиантом и последнюю – о затруднениях, которые делают Федэрб и Даржан.

Пятница, 3-го февраля. Ненастная и холодная погода. Перед обедом, пока шеф был занят, Вольманн и я поехали опять в Сен-Клу, развалины которого все еще дымились и издавали запах гари, а потом далее до первых домов Suresnes у подошвы Мон-Валерьяна. На берегу Сены стоят еще наши часовые; остальное все имеет миролюбивый вид, и только поражает глубокая тишина, господствующая по ту сторону реки, хотя большой город стоит весьма близко. Там не видно ни одного человека, и только видна некоторая жизнь на реке, по которой скользят 2 лодки, по-видимому, рыбацкие челноки.

За завтраком Бухер рассказывал разные характеристические черты из жизни Гладстона. В час пришел Вахенхузен, который намерен проскользнуть в Париж.

В четверть четвертого я был позван к шефу. После Лорье и Гамбетта дает о себе знать и, кажется, совершенно с воинственной деспотической стороны. 31-го января обнародована подписанная им прокламация французам, в которой говорится:

«Чужеземцы нанесли французам жестокое оскорбление, которое в эту несчастную войну пришлось испытать нашему народу. Неодолимый Париж, вынуждаемый голодом, не в состоянии был удержать вдали от себя немецкую орду. 28-го января он пал».

«Кажется, печальный рок желает приготовить нам еще более горя и бедствий. Не посоветовавшись с нами, подписано перемирие, и об этом легкомысленном поступке, достойном наказания, мы узнали слишком поздно. Перемирие сдает пруссакам департаменты, еще занятые нашими войсками, и обязывает нас 3 недели оставаться спокойными, чтобы при несчастных обстоятельствах, в которых находится страна, собралось национальное собрание. Мы требовали объяснений относительно состояния Парижа и до получения уведомления молчали. Мы хотели дождаться необходимых известий из Парижа и одного члена правительства, в руки которого мы думали передать наше полномочие. Однако же из Парижа никто не приехал, итак, мы должны начать действовать, чтобы уничтожить во что бы то ни стало низкие планы врагов Франции. Пруссия рассчитывает на то, что перемирие ослабит и расстроит наши войска. Она живет надеждой, что собрание после целого ряда несчастий и под страшным впечатлением падения Парижа придет в уныние и будет готово согласиться на постыдный мир. В наших руках уничтожить означенные расчеты и повлиять, чтобы решительные меры, принятые для уничтожения духа сопротивления, напротив, его еще более вновь оживили и подкрепили. Воспользуемся перемирием для обучения наших молодых солдат и потребуем организации защиты, а также войны более энергичной, чем когда-либо. Сделаем все возможное, чтобы вместо реакционного и малодушного представительства, на которое надеются пришлые чужеземцы, состоялось бы действительно национальное, с республиканским духом собрание, которое пожелает мира только в том случае, если он обеспечит честь и неприкосновенность нашего отечества, но которое тотчас же способно и готово желать войны, чтобы воспрепятствовать совершить над Францией коварное убийство. Французы! Вспомним наших отцов, которые оставили нам Францию тесно соединенной и нераздельной. Будем остерегаться предательства против нашей истории и против того, чтобы полученное нами в наследство владение не перешло в руки варваров».

Этот фанатический акт заканчивается воззванием: «К оружию! Да здравствует Франция! Да здравствует единая и нераздельная республика!»

Вслед за этим Гамбетта издал распоряжение, которое объявляет многих лиц неизбираемыми. В нем он говорит:

«Справедливость требует, чтобы все соучастники правительства, которое началось покушением 2-го декабря и закончилось капитуляцией Седана, теперь же были поставлены в такое же политическое бессилие, в котором находится и династия, которой они были орудием и участниками. Это необходимое последствие ответственности, которую они на себя приняли, помогая императору в исполнении различных действий правительства. Сюда принадлежат все те лица, которые со 2-го декабря 1851 г. до 4-го сентября 1870 г. занимали должности министров, сенаторов, советников или префектов. Далее исключаются из избираемых в национальное собрание все те лица, которые при выборах в законодательный корпус в продолжение со 2-го декабря 1851 г. до 4-го сентября 1870 г. каким-нибудь образом выступали кандидатами правительства, а также члены тех домов, которые управляли Францией с 1789 г.».

Вследствие этого распоряжения телеграфировал я по приказанию шефа в Лондон и Кёльн, что бордоское правительство, исключая из выборов целые классы народонаселения, признало неизбираемыми: министров, сенаторов, советников и всех бывших прежде официальных кандидатов. Высказанное графом Бисмарком опасение во время переговоров о конвенции 28-го января о том, что не будет свободных выборов, получило теперь подтверждение. Государственный канцлер вследствие этого опасения предложил созвать законодательный корпус, но Фавр на это не согласился. Теперь же против исключения тех лиц шеф в одной ноте подал протест, и со стороны немцев будет признано только то новое правительство Франции, которое избрано собранием, состоявшимся только при свободных выборах, как того требует конвенция.

Шеф поехал с актом Гамбетты о выборах к королю, между тем в гостиной находился парижский префект полиции, приехавший поговорить с ним; но шеф к обеду не вернулся и остался обедать в префектуре. Вследствие этого за нашим столом председательствовал Абекен; тут же сидели Шейдтманн и граф Генкель.

Позванный в 8 часов к шефу, я получил приказание отправить копии с телеграммы Рейтера из Бордо, от 2-го февраля, для напечатания в «Moniteurs». В ней сказано:

Журналы «La Libérte», «La Patrie», «Le Français», «Le Coustitutiounel», «L’Universel», «Le Courrier de la Gironde et Province» объявляют протест против распоряжения делегатов от 31-го января об ограничении свободы выборов. Они говорят, что до опубликования своего протеста они считали долгом послать к Жюлю Симону трех депутатов, чтобы осведомиться, не существует ли распоряжение, изданное парижским правительством относительно выборов и опубликованное в «Journal Officiél». Жюль Симон ответил, что такое распоряжение существует с 31-го января и единогласно принято членами правительства и что в нем все ограничения выборов исключены. Только неизбираемость префектов в тех провинциях, где они находятся на службе, оставлена[31]31
   Распоряжение это в главных его частях изложено выше.


[Закрыть]. Выборы назначены в Париже на 5-е, а в департаментах – на 8-е февраля. Депутаты должны собраться 12-го. Газета «Officiél», в которой помещаются эти распоряжения, разослана по распоряжению парижского правительства во все департаменты. Жюль Симон, получив пропуск, выехал в то же утро. По приезде своем в Бордо Жюль Симон созвал собрание членов делегации, чтобы разъяснить им положение дел, и вечером разъяснения продолжались до 4 часов. Жюль Симон объяснил представителям прессы, что он согласен на исполнение распоряжения парижского правительства и уполномочил их обнародовать это объяснение. Подписавшиеся представители прессы должны только теперь ожидать исполнения парижского распоряжения». Следуют подписи. Диктаторство Гамбетты существовало, значит, дольше всех. Его упрямый ум теряет под ногами почву.

Еще раз позванный к шефу, я должен был телеграфировать об успехе сражений при Понтарлье южногерманской армии под командою Мантейфеля. При этом мы взяли в плен 15 000 французов, в том числе 2 генералов, 19 орудий, а также отняли 2 знамя (орла).

Граф Герберт Бисмарк прибыл сегодня к своему отцу из Германии. В 9 часов он был у него.

Суббота, 4-го февраля. Погода теплее вчерашней. Рано утром читал входящие бумаги и проекты. Я узнал, что шеф протестовал против Гамбетты об ограничении выборов двояким образом: один протест направлен к нему самому телеграммою, а другой в ноте к Фавру. В телеграмме сказано: «Во имя свободы выборов, гарантированной конвенцией о перемирии, протестую я против распоряжения, изданного от вашего имени, которое лишает многочисленные классы французских граждан права быть избранными в собрание. Выборы, произведенные под давлением, под господством произвола, не могут дать те права, которые конвенция о перемирии предоставляет депутатам, свободно избранным».

В депеше к Фавру сказано после кратко изложенного содержания декрета Гамбетты о выборах:

«Я имею честь, ваше превосходительство, предложить вопрос, видите ли вы в этом согласие с постановлением конвенции, что собрание должно состояться при свободных выборах. Дозвольте мне, ваше превосходительство, воскресить в вашей памяти переговоры, предшествовавшие договору от 28-го января. Я высказывал опасение уже тогда, что при настоящих обстоятельствах трудно будет обеспечить свободу выборов и препятствовать каждой попытке нарушить их. Ввиду опасения, которое сегодняшний циркуляр Гамбетты, кажется, подтверждает, я поднял вопрос, не правильнее было бы созвать законодательный корпус, образующий законный авторитет, избранный на основании общего права подачи голосов. Ваше превосходительство это отклонили и дали мне положительное обещание, что не будут влиять на избирателей, и выборам будет дана полная свобода. Я обращаюсь к справедливости вашего превосходительства с просьбою высказать ваше мнение, законны ли в декрете, о котором идет речь, означенные исключения кандидатов всех категорий и согласуется ли это со свободою выборов, требуемою конвенцией от 28-го января. Я надеюсь выразить полнейшую надежду, что тот декрет, применение коего противоречит с определением конвенции, немедленно будет объявлен недействительным, и что правительство национальной обороны примет необходимые надлежащие меры, которые обеспечены конвенцией в статье 2-й относительно свободы выборов. Мы не признаем за лицами, выбранными на основании бордоского циркуляра, права, которые конвенцией о перемирии предоставлены депутатам собрания».

В 9 часов уже прибыли 2 офицера парижской национальной гвардии: один – молодой, другой – старый, которые вручили шефу письмо, – может быть, ответ Фавра.

После 10 часов позвал меня шеф и спросил: «Из Берлина жалуются, что английские газеты сообщают гораздо больше известий, чем наши, и что в наших газетах очень мало сообщено о переговорах относительно перемирия. Отчего это?»

– Да, ваше сиятельство, – отвечал я, – это происходит оттого, что англичане имеют больше денег, чтобы быть везде и получать известия. К тому же они имеют вход к высокопоставленным лицам, которые знают все, и, наконец, есть некоторые военные, которые не всегда молчат о вещах, которые до времени должны быть еще скрыты. Но из переговоров о перемирии я мог только то опубликовать, что должно было быть опубликовано.

– Ну так, – сказал он, – напишите еще раз об этом и скажите, что виноваты обстоятельства, а не мы.

Я позволил себе потом поздравить его с грамотою на почетное гражданство, которую он должен был получить на этих днях, и присовокупил, что Лейпциг – хороший город, лучший в Саксонии и бывший всегда дорогим для меня.

– Да, – возразил он, – почетный гражданин я теперь, и саксонец, и гамбургец, так как и из Гамбурга имею грамоту. В 1866 году этого никто бы не ожидал.

Когда я собирался уходить, он сказал мне: «При этом мне пришло на ум – это принадлежит также к чудесам нашего времени – напишите, пожалуйста, подробнее о странном факте, что Гамбетта, который так долго делал вид, будто защищает свободу и борется против влияния правительства на выборы, что он теперь, когда достиг власти, сам своими распоряжениями делает страшные стеснения выборам и что всех тех, которые с ним не согласны, он лишает права быть избранными. Вся чиновная Франция, за исключением тринадцати республиканцев, исключается. Я против желания Гамбетты и его помощника и союзника Гарибальди доставить французам вновь свободу выборов – чту тоже странно.

– Не знаю, было ли это ваше намерение, – сказал я, – но в вашем протесте против Гамбетты странно выделяется эта противоположность. Вы au nom de la liberté des élections защищали против les dispositions en votre nom pour priver des catégories nombreuses du droit d’étće élues. Это можно также упомянуть.

– Да, – сказал он, – сделайте это. Вы можете, – прибавил он, смеясь, – напомнить и о том, что Тьер после своих переговоров со мной назвал меня любезным варваром – barbare aimable. В Париже меня называют теперь un barbare astutieux – лукавым варваром, ну а теперь я, может быть, буду un barbare constitutionnel.

Приведу здесь для сравнения одну главу о других эпитетах графа, которые найдены во французских газетах и книгах с 1870 до 1874 года. Список этот был помещен в немецком листке, название которого я не мог узнать, так как билетик, который был приклеен к газете и на котором было обозначено это название, потерялся. Приблизительно там сказано так.

Союзный канцлер сказал о себе на рейхстаге весною 1874 года, что от берегов Гаронны до Невы он самый ненавидимый человек в Европе. Следующее в состоянии указать чувства французов, главных врагов Бисмарка, и объяснить это замечательное выражение. В понятиях французов государственный канцлер занимает почти то же самое место, какое занимал Ганнибал у римлян. Как великий пуниец был у квиритов воплощением коварства и козней – всего того, что народу могло препятствовать и затруднять, так такое же отношение господствует теперь у французов к Бисмарку. Его имя стало пугалом для Франции, так же как и Ганнибал ante portas был страшилищем для римлян. Во всем, что французам неприятно, Бисмарк считается виновником; бессознательно приписывают, таким образом, искренно ненавидимому человеку качества, которые не могут принадлежать ни одному человеческому существу: вездесущность, всеведение и всемогущество. К высказываемой ненависти невольно примешивается большая доля удивления; подобно Валааму[32]32
   Валаам, пророк (2 Петр. 2, 15. 16), современник Моисея, приглашенный царем моавитским Валаком для проклинания евреев, он против собственной воли произнес троекратное благословение над ними.


[Закрыть], французы иногда благословляют его тогда, когда хотят проклинать его. Во французской прессе это явление можно проследить с большею точностью. Обыкновенно французские газеты говорят о Бисмарке, когда не имеют с ним ссоры, как о monsieur de Bismark. Не всегда игнорируют они и титул, который ему принадлежит; иногда, хотя не очень часто, имеют дело и с prince de Bismark. Титул князя напоминает им уже заслуги, которыми он приобрел его и которые совпали с ослаблением могущества французов. По своему официальному положению для своих друзей на запад от Вогезов он – Chancelier; к этому иногда добавляют титул Prince Chancelier, Illustre Chancelier, Archi-Chancelier или Grand Chancelier. Относительно его политического направления французы не всегда одного и того же мнения, большею частью они весьма различного взгляда. То газеты называют его le d’éfenseur des idées aristocratiques, то – le champion du Libéralisme moderne et de la raison humaine или еще – l’apôtre du Libéralisme. Во французских газетах с либеральным направлением встречаются часто рядом эти обозначения, предполагающие в Бисмарке две души. Легитимисты и клерикалы выражаются последовательнее; у них он есть и остается се révolutionnaire. Высокие качества союзного канцлера, как государственного человека, также вполне признаются французами. В дипломатическом отношении он – l’illustre diplomat, l’homme de Biarritz, когда желают обозначить великий успех его, подобно тому как l’homme de Sédan обозначает ужасное поражение. Он – habile, le Passe partout, la Main partout. Il voit dans les plus petites causes les moyens d’arriver а son but. При воспоминании о политике союзного канцлера, которою он победил Францию, о нем говорят: «Il profite de nos embarras avec une science admirable; toujours il se fait adroitement valoir». В отношении бедной, несчастной Франции, которая никому и воды не замутит, которая любит мир, и не предъявляет никаких требований, и желает только покойно жить и прозябать, он l’implacable chancelier allemand. По поводу внутренней и внешней политики Бисмарка и ее успехов говорят: «L’homme de la force primans le droit». Как немецкие демократические газеты, так говорят и французские листки, называя его политику политикою крови и железа. Он – l’auteur célèbre de cette politique de fer et de sang. Или же он опять le macchiavellique chancelier. Сверх того его называют l’homme des nobles moeurs et de la crainte de Dieu – в смысле иронии. Как известно, это выражение, собственно, употребляется только в применении к Пруссии, но по воззрению французов, в Бисмарке страна вочеловечилась, канцлер есть совокупность качеств пруссаков, их типа и квинтэcceнции (всего лучшего), le grand homme Prussien, le grand Prussien. Последнее выражение есть изобретение журнала «l’Union» и очевидно в pendant велико-турку. Потому что Бисмарк для французских ультрамонтанов представляется не более не менее как турком, он для них воплощение злого принципа, антихрист, вельзевул. Открытием этого может гордиться клерикальная газета «Revue de la Presse». С плохо скрытым недоброжелательством и завистью «Constitutionnel» называет его далее le pivot de la société, осью, вокруг которой вертится все нынешнее общество. Для обозначения одним словом великих успехов, достигнутых Бисмарком, его называют не le vainquer de Sédan или подобным образом, а le vainquer de Sadowa. Победы его над Францией игнорируются, таких совсем не существует; французы видят только предательство Наполеона и его генералов. За то приходится отвечать бедным австрийцам, которые не столь непреодолимы, как французы. Для прославления великих деяний Бисмарка ему дают почетный титул Richelieu de la Prusse, который в уме французов означает соединение всех способностей государственного человека и дипломата. Другие же не могут его так высоко ставить и спускают его на ступень ниже, называют его только Polignac en politique, но, конечно, Polignac réussi l’audacieux et puissant ministre. Творение Бисмарка, новая Германская империя, есть наконец для французской клерикальной прессы l’empire athйe de Monsieur de Bismark – конечно, потому, что чего же более можно ожидать от вельзевула? Свое сомнение в продолжительности этого творения французы выражают словами: il est un terrible joueur; a что основание Германской империи в глазах их не представляет ничего особенного – они выражают словами: Bismark n’est qu’un copiste.

Я возвращаюсь к описанию дневника о событиях 4-го февраля 1871 года.

В это утро шеф имел более времени и более интересовался прессой, чем в последние дни. До обеда я был шесть раз позван к нему. Один раз он дал мне лживую французскую брошюру «La guerre, comme la font les Prussiens» и при этом заметил: «Я бы хотел вас просить написать в Берлин, чтобы они составили что-нибудь подобное в нашем духе с обозначением всех жестокостей, варварств и нарушений конвенции французами. Но не очень обширно, а то никто читать не станет; это надобно исполнить скоро».

Другой раз дело шло о разных вырезках из газет, которые следовало собрать в сборник. Потом он показал небольшую брошюру, изданную неким Armand le Chevalier, 61. Rue Richelieu, с приложенным гравированным на дереве портретом канцлера и сказал: «Посмотрите вот, – указывая на покушение Блинда, предлагают меня убить и для этого прилагают мой портрет, подобно тому как давалась фотография вольным стрелкам. Вы знаете, в Арденнских лесах найдены были в карманах вольных стрелков фотографии наших лесных сторожей, которых приказано было застрелить. К счастью, нельзя согласиться, что мой портрет удался особенно, – так же как и жизнеописание. Это место (он прочитал его и потом отдал мне брошюру) должно быть помещено в печати, а потом в брошюре».

В заключение он дал мне еще несколько газет, сказав: «Вот посмотрите, нет ли там чего-нибудь относящегося ко мне и к королю. Я хочу скорей уйти, а то те из Парижа опять нападут на меня».

В брошюре г. Chevalier действительно приведены слишком сильные слова какого-то Ferragus о том, что Франция одобрительно бы приветствовала убийство шефа, хотя он в самом деле благодетель французов. Автор, который по стилю принадлежит к школе Виктора Гюго, говорит между прочим:

«Бисмарк оказал Франции, может быть, более услуг, чем Германии. Он работал над ложным единством своего отечества, но так же деятельно работал и над действительным возрождением нашего отечества. Он нас освободил от империи, он нам возвратил деятельность, ненависть к чужеземцу, любовь к родине, презрение к жизни, самоотвержение – словом, все добрые качества, которые отравил в нас Бонапарт. А потому хвала этому жестокому врагу, который нас спасает, желая нас погубить! Он, намереваясь нас убить, призывает нас к бессмертию и в то же время дарует нашей земной жизни свободу. Кровь, которую он проливает, оплодотворяет наше отечество; ветви, которые он срубает, заставляют дерево больше наполниться соком. Вы увидите, какими мы сделаемся великими, когда выйдем из этих страшных, но целебных сетей. Мы должны быть наказаны за 20 лет забвения своих обязанностей, за безнравственность и рабский образ мыслей. Испытание жестокое, но последствия будут славные; в доказательство указываю на мужественную стойкость Парижа и на жажду справедливости и чести, которые наполняют грудь нашу. Проходя теперь мимо оперного театра, чувствуешь себя пораженным стыдом. Эта нагота, которую так ярко освещало монархическое солнце, смущает стыдливость республики; отворачиваешься от этого символического памятника другого века, другой степени цивилизации. Бисмарк дал нам эту пуританскую гордость. Не будем благодарить его за это, но заплатим ему сильною ненавистью за это непрошеное благодеяние чужого человека, который сильнее в разрушении, чем в созидании, и охотнее проклинается, чем приветствуется. Пруссия сделала из него своего великого человека, но 8-го мая 1866 года вся страна сожалела о судьбе одного молодого фанатика – студента, который, предчувствуя в нем врага свободы, сделал по нему 5 выстрелов из револьвера.

«Бинд (сочинитель называет так пасынка Блинда) принадлежит к тому классу восторженных людей, к которому причисляются и Карл Занд, убийца Коцебу, и Стапс, хотевший заколоть кинжалом Наполеона в Шенбруне, и Оскар Бекер, первый покусившийся на жизнь короля прусского. Бинд не обманулся, чувствуя в себе дух римлянина; он стойко вел себя после ареста и порезал себе пульс или горло, чтобы не доставить палачу лишнюю жертву.

Если бы мы услыхали теперь, что предпринято более удачное покушение на жизнь Бисмарка, разве Франция не была бы настолько великодушна, чтобы рукоплескать этому? Но несомненно, что этот страшный вопрос об убийстве из политических причин до того времени, пока он смертною казнью и войною не искоренен из совести народа, всегда будет вопросом относительной нравственности.

В настоящее время, в октябре 1870 г., мы были бы в состоянии приветствовать как спасителя человека, которого несколькими месяцами ранее клеймили бы как наглого убийцу». Несомненно, прекрасный признак возрождения, которое, по словам статьи, должно было совершиться во Франции, а также и жажда справедливости и чести, которые наполняют грудь сограждан автора!

Шеф в час выехал верхом, но все-таки на него успел «напасть» приехавший в это время Фавр, и оба вместе работали в маленькой гостиной наверху.

За обедом были князь Путбус и граф Лендорф. Шеф рассказывал прежде всего, что он обратил внимание Фавра на то, что он, прославленный деспот и тиран, граф Бисмарк, должен был протестовать во имя свободы против прокламации Гамбетты, адвоката свободы, который хотел сотни своих граждан лишить права быть избранными, а остальных лишить свободы выборов, и потом присовокупил, что Фавр признал справедливость этого, сказав: «Oui, c’est bien drôle». «Впрочем ограничение свободы выборов, сделанное Гамбеттой, теперь же парижским правительством частью уничтожено и отменено. Он мне сообщил это сегодня письменно (письмо доставлено офицерами национальной гвардии), а раньше обещал это словесно», – сказал он.

Потом упоминали, что многие немецкие газеты недовольны капитуляцией, так как они ожидали немедленного вступления наших войск в Париж. Шеф заметил на это:

«Это зависит от полнейшего незнания положения дел здесь и в Париже. С Фавром я мог бы сладить, а народонаселение? У них сильные баррикады, 300 000 людей, из которых, наверное, сражались 100 000. Довольно пролито крови – немецкой – в эту войну. Если бы мы употребили силу, то было бы пролито еще больше при возбужденном состоянии народонаселения. И только для того, чтобы их унизить, – это стоило бы слишком дорого. – После некоторого размышления он продолжал: – И кто им сказал, что мы не войдем и не займем одной части Парижа? Или по крайней мере пройдем, когда они охладеют и примутся за разум. Надо полагать, что перемирие будет продолжено, и тогда мы можем требовать за наше согласие занятие Парижа на правом берегу. Я надеюсь, что в какие-нибудь три недели мы будем там. 24-го (он подумал) – да, 24-го было опубликовано основание Северо-Германского союза. Это было 24-го февраля 1859 г., когда мы во Франкфурте переживали эту особенно гнусную историю. Я сказал им тогда, это вам отплатится. Вы увидите. Exoriare aliquis. Мне жаль только, что тогдашний вюртембергский посланник при сейме, старый Рейнар, не дожил до этого. Но Прокеш пережил, и это меня радует, он был самый худший. Теперь он во всем соглашается с нами, хвалит разумную и энергичную политику Пруссии и (министр засмеялся насмешливо) всегда или уже давно предлагал сойтись с нами».

Потом шеф упомянул, что он сегодня был на Мон-Валерьяне. «Прежде я там никогда не был, – сказал он, – и когда посмотришь там на эти сильные укрепления и множество приспособлений для защиты, то надобно сознаться, что при штурме мы бы уложили множество людей – нет, об этом совсем не следовало думать».

После этого он сообщил нам, что Фавр приезжал сегодня за тем, чтобы просить выпустить из Парижа массу крестьян, которые в сентябре туда бежали. Большая часть этих людей из Banlieue, и их должно быть около 300 тысяч. «Я ему в этом отказал, – продолжал он, – присовокупив, что их дома заняты нашими солдатами, и если владельцы придут и увидят, что их собственность занята и разорена, то они могут прийти в ярость, в чем я их не могу осуждать и обвинять наших солдат, и последствием этого может быть опасная драка, а может быть еще худшее».

Затем опять он возвратился к своей поездке в Saint Cloud и Suresnes и рассказал между прочим:

«В то время, когда я осматривал погорелое место, где прежде стоял замок, и углубился в думу, в каком состоянии находится теперь та комната, в которой я обедал с императором, там находился тоже хорошо одетый господин, которого провожал один блузник, может быть, пришедший из Парижа. Я мог хорошо слышать их разговор, так как они говорили громко, а у меня слух хорош. «C’est l’oeuvre de Bismark», – сказал тот в блузе. Другой же только ответил: «C’est la guerre!» Если бы они знали, что я это слышал».

Граф Бисмарк-Болен сообщил потом, что ландвер где-то тут в окрестностях насчитал одному французу 75 сабельных ударов, который сопротивлялся и ударил перочинным ножом офицера.

«Семьдесят пять, – сказал шеф, – гм, это уже очень много».

Кто-то рассказал о подобном же происшествии в местечке Мо, где солдаты в то время, когда туда приезжал граф Герберт Бисмарк, накинулись на мельника, который бранил графа Бисмарка и высказывал желание видеть его между двумя жерновами, повалили мельника и так страшно избили его, что он в продолжение двух часов не мог пошевельнуться.

Потом упомянули о программе выборов, которую любезным согражданам рекомендуют кандидаты в национальное собрание. Некоторые выражения из нее были приведены, и вообще замечено, что они еще думают о себе много и в Бордо обещают совершить еще великие дела.

«Да, – сказал шеф, – я этому охотно верю. Фавр тоже пробовал раза два говорить со мною высоким тоном. Но это продолжалось недолго. Я всегда осаживал его легкой шуткой».

Некто вспомнил о речи, которую говорил Клачко 30 января в делегации рейхсрата против сближения Австрии с Пруссией и о разоблачении Гискры, которое было помещено в утреннем выпуске «National-Zeitung» от 2-го февраля. Последний говорил, что Бисмарк посылал его из Брюнна в Вену с мирными предложениями, которые привели к следующим условиям: не говоря о status quo Венеции до войны, граница прусской гегемонии до Майна, никаких военных издержек, но отстранение Франции от всякого вмешательства при заключении мира. Гискра с этим предложением послал барона Герринга в Вену, но тот был холодно принят Морицом Эстергази и после шестнадцатичасового ожидания был отпущен с уклончивым ответом. Отправившись в Никольсбург, он там только застал Бенедетти и получил в ответ: «Вы явились слишком поздно». Итак французское вмешательство, как уверяет Гискра, стоило Австрии тридцать миллионов военных издержек.

Кто-то заметил, что Пруссия могла бы в то время еще более отнять у Австрии что-нибудь из земель, например, австрийскую Силезию, может быть, Богемию.

«Это весьма возможно, – возразил шеф, – но деньги? Но что же они более могли дать! Конечно, Богемия составила бы порядочное приобретение, и были люди, которые о ней подумывали. Но мы этим навалили бы на себя много затруднений; и австрийская Силезия для нас не имела бы большой цены. Там именно более, чем в других местностях, симпатии стоят на стороне царствующего дома Австрии. В подобных случаях надо всегда спрашивать о том, что нам необходимо, а не о том, что возможно приобрести».

Вслед за этим он прибавил, что однажды в Никольсбурге вышел он в штатском платье и встретил двух жандармов, которые арестовали какого-то человека. «Я спросил, – продолжал он, – что тот сделал, но как штатский, не получил от них никакого ответа. Тогда я об этом справился у него самого, и тот мне ответил, что его взяли за то, что он неуважительно отозвался о графе Бисмарке. Чуть-чуть они не забрали и меня также с собой, потому что я сказал, что многие сделали бы то же».

«Это мне напоминает, что я однажды сам себе принужден был прокричать «ура». Было это в шестьдесят шестом году, вечером, после вступления войск. Я был болен, и жена моя не хотела пустить меня из дому. Я все-таки вышел тайно, и, когда намеревался около дворца принца Карла опять перейти улицу, там собралась большая толпа людей, желавшая мне сделать овацию. Я был тогда в штатском платье и в моей шляпе с широкими полями, которую я напялил на лоб; я не знаю наверняка, за что именно я показался подозрительным, некоторые же глядели на меня очень враждебно, так что я счел за лучшее вторить их “ура”».