Текст книги "Казнь египетская"

III

Когда финикийский пират валялся в ногах Рамзеса, умоляя помочь в поисках беглянки, он не преувеличивал своего отчаяния.

Вот что произошло во время его короткого визита к начальнику носителей паланкина королевы-матери. Этот начальник был в старину тирским купцом и считал Агаму когда-то своим хорошим знакомым: грубый и ленивый, он должен был бежать из своего отечества и спасся от кредиторов, присоединившись к каравану, который возил фараону ежегодную дань от финикийских городов. Человек этот принял посетителя с подобающим высокомерием, отмечая разницу, существовавшую между богатым, но лишенным официального положения купцом и служителем королевы. Намек Агамы на радость встречи после долгой разлуки не произвел желанного эффекта, а восторженное описание прелестей ахеянки вызвало только сухой ответ:

– Королева-мать не хочет больше увеличивать число своих рабынь.

До сих пор Агама обращался с ним почтительно, как с важным сановником, но теперь он переменил тон и, опуская свои тяжелые веки, свысока заметил:

– Рабыню можно было бы продать за пятьдесят два золотых кольца, дурень! Если ты обещаешь, что в первый раз, как королева-мать будет переезжать реку, ее паланкин остановится на минуту около моей барки, я дам тебе два кольца.

В виде задатка он опустил ему в руку половину серебряного кольца. Этот образ действий произвел магический эффект. Особенно когда еще он добавил:

– Если карета царицы не остановится против моей барки, я донесу судье Фив, что тебя заочно осудили в Тире и приговорили к продаже в рабство и что мне поручено привезти тебя обратно, закованного в цепи, в трюме моего корабля. У меня даже есть копия приговора, – с наглостью продолжал пират.

Начальник носильщиков сделал вид, что он в восторге от этой шутки; фамильярно похлопав по плечу своего дорогого товарища, он уверял, что только горячая симпатия может заставить его оказать ему такую услугу.

Самое большее, что он возьмет сверх двух обещанных колец, – это копию приговора суда, о которой говорил ему Агама и которая, как он уверял, возбуждала его любопытство.

Вот что было обещано с той и с другой стороны.

Торговец знал теперь, как нужно разговаривать со старинными друзьями. Умудренный таким опытом, он радостно потирал руки, возвращаясь на свой корабль.

Но он нашел каюту, где помещалась Ио, пустой!

Агама поднялся наверх как сумасшедший.

Экипаж отсутствовал. Все разбрелись по кабачкам. Только двое рулевых остались стеречь корабль. Он нашел их, наконец, отдыхающими под парусами, куда они забились, чтобы избежать палящих лучей полуденного солнца. Пират разбудил их ударом ноги.

– Ио, Ио! – бормотал он. – Где Ио?

Испуганные негры терли спросонья глаза.

– Безмозглые негодяи, я уверен, что она похищена офицерами, которые сегодня утром были здесь. Они хорошо заплатили вам за вашу небрежность! Но я прикажу разорвать вас на части. Не надейтесь, что я этого не сделаю. Законы египтян не позволят? Смеюсь я над их законами! Вернувшись в Тир, я брошу вас живьем в брюхо Ваалу!

Один из рулевых не вставая проворчал:

– Удрала тоже и старуха.

Агама разом остановился. Он совершенно забыл о Банизит.

– Это дело ее рук, – шумел он, – клянусь Астартой! Старая колдунья выбрала удобный момент, чтобы удрать с девушкой, которую она продаст какой-нибудь сводне!

Агама стрелой помчался в полицию, там он разбудил старшего писаря, который поспешил написать на куске папируса приметы пропавших рабынь. Он дважды останавливался, чтобы очинить палочку из тростника, которой писал.

Пока он писал, прошло ровно столько времени, сколько нужно потратить, чтобы выгравировать то же самое на граните.

Агама, дрожавший от нетерпения, допытывался, продолжительны ли будут поиски. Чиновник поднял голову, украшенную повязкой наподобие той, какие надеты на сфинксах, и вежливо ответил, что не знает, но если финикиец потрудится зайти через несколько дней, начальник полиции будет очень рад сообщить ему что-либо об этом предмете.

– Через несколько дней! – завопил Агама. – Тогда будет слишком поздно. Нужно ее искать сегодня, сейчас же. К чему эти бумажонки, если вы считаете их годными только для того, чтобы на них спать?

Писарь бросил на него взгляд, полный презрения, и, считая дело поконченным, закрыл глаза, чтобы снова передаться сну, так грубо прерванному. Торговец понял, что он имеет дело с честным служителем – явление очень редкое и вместе с тем ужасное, отнимавшее у него всякую надежду на успех.

Обходя всю набережную, он принялся расспрашивать об Ио направо и налево.

В этот-то критический момент Рамзес, возвращавшийся с маневров, встретил его и снова возбудил его энергию, обещав заплатить полностью запрошенную за Ио цену.

Отныне дело касалось не рабыни сомнительной стоимости, а пятидесяти двух колец золотом, которые он поклялся вернуть.

– О Мелькарт! – глухо произнес он, целуя маленький цилиндр, сделанный из кристалла, прикрепленный к его ожерелью. – Клянусь обеими колоннами из позолоченного серебра и изумрудов, которые украшают вход в твой храм в Тире, я жертвую тебе десятую часть суммы, если ты мне поможешь получить ее всю!

Заинтересовав таким образом могущественного бога, более могущественного, конечно, чем слабые ахейские боги, которым ахеянка, вероятно, тоже поручила свою безопасность, он ушел, намереваясь обшарить все вертепы стовратных Фив.

Он был уверен, что Банизит, воспользовавшись невинностью Ио, затащила ее в какой-нибудь лупанар. Маленькая дикарка так глупа, что старуха сумеет ее обвести вокруг пальца.

«Вот награда за то, что я взял ее к себе! – думал он, совершенно забыв, что купил бедуинку в Мемфисе с тем, чтобы потом бросить ее на мостовой Фив, как только она выучит Ио языку египтян и таким образом увеличит ее стоимость. – Старуха уверила ее, что знает этот огромный город и найдет ей верное убежище. Она сказала, что, утомленный напрасными и дорогостоящими поисками, по всей вероятности, я вернусь к своим делам и уеду на родину».

При мысли о тайных мучениях, которым он предаст Банизит за ее верную службу, если удастся схватить обеих женщин, жестокая улыбка искривила его красные губы.

Он зашел в харчевню, чтобы там подкрепить свои силы. Здесь он присел на корточки перед низким и грубо сделанным столом, так что его колени почти касались подбородка.

Лавочка представляла не что иное, как узкий коридор, выходивший на улицу. Печь, вспыхивавшая в темноте, освещала закоптелый силуэт повара, совершенно голого, покрытого потом. Он то поворачивал гуся, надетого на вертел, то шевелил опахалом, чтобы раздуть пламя. Резкий запах аммиака уничтожал совершенно приятный аромат, исходивший от гуся, так как хозяин из экономии заменил топливо брикетом из помета, высушенного предварительно на солнце.

Финикиец очень ценил нежное мясо и потому сделал легкую гримасу, когда ему подали живность жирную и пережаренную, пропитанную резким запахом дыма. Хлеб, твердый как камень, царапал ему горло. Пиво прокисло.

Невзирая на все это, Агама ел с жадностью. Он очень жалел, что не мог зайти в лучшую таверну, потому что в этой нижней части города сгруппировались все публичные дома, которые он намеревался обыскать.

Пока он занимался омовением рук и рта из чаши с водой, он заметил очень веселого странствующего цирюльника, который без церемонии поставил на колени своего клиента, встреченного только что на пороге харчевни, и принялся подбривать ему череп своей бронзовой бритвой. Увидев платье Агамы, цирюльник испустил возглас удивления:

– А-а, человек в пурпуровой одежде, не тот ли ты самый финикийский купец, который прибыл только сегодня утром из Мемфиса?

– Я действительно тот самый купец. Что тебе от меня нужно?

– Ничего!.. Чего мог бы я ожидать от чужестранца, настолько лишенного вкуса, чтобы носить бороду и длинные волосы, тогда как он мог бы обриться и купить парик. У меня есть великолепный. Не хочешь ли приобрести по случаю? Прежний хозяин, старый писарь, не взял его с собой в саркофаг по той простой причине, что вдова была очень экономна и предпочла его продать. О чужестранец, купи его! Он мало ношен, всего только сто лет! Так как ты, кажется, богат, но настолько скуп, что приходишь есть с бедняками, то мой парик как раз то, что для тебя нужно.

Шутка была встречена громким взрывом хохота. Так как обитатели Фив не очень-то почитали финикийцев, а цирюльник был известен своими чудачествами, то возле него сразу образовался кружок.

Не отвечая, Агама перешагнул порог.

Пользуясь тем, что его широкие плечи пугали насмешников, он поспешил завернуть за угол улицы.

Еще не успев сделать тридцати шагов, он снова услышал голос цирюльника за своей спиной. Пират испугался преследования; он обернулся, готовый защищаться.

Человек догонял его бегом. Туника его, сделанная из кожи, открывала голые ноги, худые как у обезьяны. Агама поспешно схватился за кинжал, скрытый под одеждой.

Маленький цирюльник на этот раз был один и должен был дорого поплатиться за свои насмешки.

– Остановись, господин! – крикнул он. – Я могу тебе быть полезен!

– Единственная для меня услуга, чтобы ты убирался, собака!

– Подожди минутку! Сколько ты заплатишь, если я укажу тебе тот дом, который ты ищешь?

– Убирайся, плут! Я не такой доверчивый иностранец, чтобы ты мог меня так легко надуть.

– Я честный ремесленник, но мое ремесло часто помогает мне видеть много тайных событий, таких, например, как побеги рабов.

При этих словах купец сразу переменил тон:

– Ты знаешь, где находится моя беглянка?

– Очень может быть. Она рыжая, не так ли?

– На ней зеленая одежда. Ты ее видел?

– Да, я ее видел сегодня утром, в тот момент, когда корабль подходил.

– И это все? Проклятый плут! Убирайся!

– Я еще был на набережной, как вдруг заметил старуху и рядом с ней молодую, кутавшуюся в огромное покрывало, чтобы скрыть свои странные одежды. Обе женщины шли быстро. Клянусь Тифоном, тогда я сказал себе, что это подозрительно, и последовал за ними. Теперь я знаю, где она.

– Где же?

– Я тебе этого не скажу. Ты был со мной недостаточно почтителен! – отрывисто ответил маленький человек.

Агама достал из-за пояса скромный слиток свинца и бросил ему.

– Разве она так дешево стоит, твоя дикая женщина? – скорчил гримасу цирюльник. – В таком случае не стоит терять времени. Прощай, я пойду спать.

– Сколько же ты хочешь?

– Золотое кольцо!

Взбешенный Агама бросился на него с поднятым кинжалом.

– Говори сейчас же, или я тебя убью!

Но ловкий цирюльник увернулся и замахнулся в свою очередь бритвой с комическим видом.

Пират понял, что последнее слово осталось не за ним; он отвязал одно из золотых колец, висевших на его груди, по обычаю путешественников, в виде ожерелья.

Цирюльник прикинул его на ладони.

– Ну, ладно, оно также тяжело. Следуй за мной. Мне будет нелегко объяснить туда дорогу.

Импровизированный проводник пустился вдоль улиц, по обеим сторонам которых тянулись открытые лавки. В этот час они закрывались.

Голые рабы тащили просмоленные длинные доски, которые вставлялись в нарочно сделанные для этого выемки с помощью сильных ударов кулака по дереву, и они укрепляли их еще бронзовыми перекладинами.

Лавочник запечатал ставни печатью из глины, смоченной слюной. Затем все удалились медленно, как люди, привыкшие к сидячей жизни.

Одежда их состояла из верхней рубашки; огромные завитые парики из овечьей шерсти мрачно обрамляли их одутловатые лица. Их добрые выпуклые глаза бросали на Агаму удивленные взгляды. Один ювелир сразу определил цену дорогого пояса из золота и эмали, украшавшего одежду чужестранца.

– Сделай-ка такое же, Татим-Хаби, тогда и ты будешь так же искусен, как я! – кричал ему маленький цирюльник, знавший всех и скользивший с ловкостью ужа между прохожими.

Рабочие выходили из красильни; они все время озирались, чтобы лучше разглядеть пурпур финикийской ткани. Их руки по локоть были окрашены в голубой цвет.

– Эй, товарищи! – окликнул цирюльник. – Сейчас видно, что ваша грязная вода воняет. От вас так и несет дохлой рыбой.

Этот зубоскал, вооруженный бритвой, был почти гол в своей жалкой одежде. Его глаза кровоточили вследствие болезни, полученной при спанье под открытым небом в холодные ночи. Но, несмотря на все это, он был счастлив, так как мог каждую минуту удовлетворить свою единственную потребность – привлекать всеобщее внимание.

Тщеславие скорее, чем жадность, как и желание приобрести значение в глазах чужестранца, заставило его выдать убежище бедной девушки.

– Вот их жилище! – указал он на узкий коридор, который углублялся между двух закрытых лавочек.

В это самое время в коридоре послышался сильный шум.

Какой-то пьяный человек отбивался от огромной негритянки, которая выталкивала его вон.

– Убирайся, пьяница, или я позову полицию! – кричала она.

На ней был передник простолюдинки, сшитый из белой холстины, который обнаруживал огромные груди, татуированные голубой краской. Серебряные браслеты, широкие и выпуклые, едва закрывались на ее мясистых руках. Ее волосы, заплетенные в виде жирных шнурочков, оканчивающихся маленькими шариками из земли, спускались вокруг ее лица с приплюснутым носом. На каждой ее щеке красовались по три царапины. Плоское серебряное кольцо, вдетое в правую ноздрю, еще более увеличивало ее сходство с мордой быка.

– Бенелеба! – приветствовал ее маленький цирюльник, едва доходивший ей до плеча. – Я веду к тебе богатого гостя.

Бенелеба улыбнулась финикийцу. Ее огромные глаза сверкнули, осветив все лицо, а толстые губы обнаружили два ряда восхитительных зубов.

– Войди, о чужестранец, и будь дорогим гостем в нашем дворце счастливых дней.

– Хозяйка, – шепнул цирюльник, – твоя беглянка должна быть здесь, но будь ловка, так как может случиться, что в этом доме есть еще двери, кроме этих.

Эта пивная лавочка была такая же, как и все пивные лавочки в Фивах. Стены, оштукатуренные известкой, пестрели всевозможными надписями, где преобладало слово «пить»: «Пей, а затем проспи свой хмель», «Я выпил восемнадцать чаш вина», «Вино IV года из Синны самое лучшее», «Пиво из проса лучше вина IV года». И еще много других, восхвалявших прелести местных красоток. Попадались такие игривые изречения: «Опустошив одну – наполнить другую». Таков девиз неизвестного философа, который нарисовал кубок и рядом прислужницу.

Глубину залы занимали темные пузатые амфоры с запечатанными горлышками, помещенные одна на другой. На них крупными буквами красовались надписи, обозначавшие названия и год вин. Налево стояли бочонки с пивом. Справа же помещались более изысканные сосуды: графины из стекла и алебастра, заключавшие в себе пальмовую водку. Запах всевозможных сиропов, перемешиваясь с запахом пьяниц и крепким ароматом женских тел, делал атмосферу еще более тяжелой и удушливой.

Штук тридцать ламп, сделанных из простой глины и наполненных маслом с трещавшими в нем светильниками, спускались сверху на шнурках и освещали потребителей. Последние состояли из горожан и офицеров, которых сейчас же можно было отличить по их кирасам, выложенным черепахой. Все они столпились в кружок около танцовщицы. Можно было слышать звон погремушек, украшавших ее лодыжки, и шлепанье ее голых ног о циновки. Несколько женщин подошли к финикийцу; их лица скрывались за прозрачной материей. Большей частью были египтянки из низшего класса. Белила так густо покрывали их лица, а глаза так сильно были подведены коголем, что невозможно было определить их возраст.

Только контуры грудей выдавали года. Самые старые закрывали их чашечками из дерева или серебра. Агама оттолкнул нескольких, напрасно ища глазами Ио или Банизит.

– Вооружись терпением, – шептал ему маленький цирюльник. – Конечно, ты не встретишь их в общей зале. Выспросим-ка осторожнее.

И он с видом знатока распорядился подать самое дорогое вино. Оно носило название «Звезда Хору» и привозилось из южных Оазисов.

Женщины поспешили собраться вокруг пьющих, а Бенелеба, огромная и толстая фигура которой восседала позади бочек, послала им требуемое вино.

Когда амфора опустела, цирюльник крикнул во все горло:

– Бенелеба! Не воплотилась ли в тебе богиня Опет? Я никогда не видал более грациозной самки гиппопотама, чем ты! Дай-ка нам поскорее вторую амфору со «Звездой Хору».

Недовольный финикиец воспротивился было этому, но цирюльник движением глаз дал ему понять, что хочет развязать языки женщинам. При виде целого потока драгоценного вина, эти последние устремились к нему с радостным гоготаньем.

Те, которые не могли больше пить, но все же заботились об интересах заведения, позволяли себе разные маленькие шутки. Они давали пить своим грудям, глазам и ушам. Вино текло по их коже, оставляя полосы на густом слое белил.

Цирюльник сильно забавлялся. Он опустошал свою чашу, щедро поливая вином шею своей соседки, маленькой беленькой сирийки, уверяя, что видит, как оттуда поднимаются две розовые кувшинки, которых нужно только немножко полить, чтобы бутоны распустились совершенно.

Цирюльник щекотал разом и самолюбие, и белую кожу пьяной девушки. Чтобы выразить свое удовольствие, она повалилась навзничь. Ее нога, болтавшаяся в воздухе, зацепила стол, на котором стояла амфора, еще наполовину наполненная вином.

Агама притворился, что презрительно подымает голову, между тем как он осматривал все кругом, надеясь обнаружить присутствие Ио. Поэтому все содержимое амфоры попало ему в лицо. Но – о чудо! – золотистое вино превратилось в черное, когда стекало с его бороды на платье, обнаруживая, таким образом, искусственную окраску его седеющих волос.

Маленькая сирийка, по-прежнему распростертая, опьяненная взрывом хохота, раздававшегося в зале, коснулась своей голой ногой его бороды. Тогда рука Агамы опустилась на ее лодыжку и сжала ее.

Сильным движением он схватил эту тварь за ногу и, размахивая как пращой ее телом с болтающейся головой и вертящимися руками, раздробил ей череп о свод.

Послышался глухой треск, и целый дождь – на этот раз уже не вина, а чего-то горячего и красного – обагрил зрителей.

Тело недвижной массой упало на стол. Вдруг водворилась такая глубокая тишина, что можно было расслышать, как падали капли крови на пол.

Страшный взрыв криков и восклицаний сменил тишину. Мужчины бросились на Агаму, толкая бегущих женщин, крики которых смешивались с общим шумом. Агама, вызватывая кинжалом одной рукой, другой схватил амфору из-под «Звезды Хору» и размахивал ею как палицей, поместившись позади трупа, который служил ему защитой. С львиным лицом, покрытым мускулистыми морщинами, со своей волосатой гривой и грудью, обмоченной кровью и вином, он представлял такое ужасное и дикое зрелище, что нападающие отступили.

Они окружили убийцу в ожидании полиции, которую тщетно призывала Бенелеба, стоя на пороге и колотя кулаком по барабану.

Пользуясь всеобщим смятением, Агама очистил себе путь с помощью все той же амфоры, которой он вертел в воздухе. Даже неустрашимая Бенелеба отступила.

Он отцепил полдюжины золотых колец со своего колье и бросил ей их.

– Плата в кассу, что же касается девчонки, то она сама меня оскорбила.

И он исчез, поднимая платье, чтобы легче бежать в темноте.

Сделав сотню шагов, он остановился, удивленный тишиной, царившей кругом.

Полоса неба, усеянная звездами, освещала улицу, совершенно пустынную позади. Его никто не преследовал. Жертва была только проституткой. Ее хозяйка высчитала, вероятно, что все расходы были покрыты. Да и скандалы вредят почтенным дамам.

Утомленный Агама присел на камень; воспоминание о том, что он искал в этом кабачке, воскресило перед ним маленький силуэт цирюльника с блестящими глазками, который исчез, как только началась свалка.

– Клянусь Мелькартом, я одурачен. Мой проводник не имел ни малейшего понятия о том, где скрывается Ио. Он просто пьяница и заставил заплатить за вино, может быть, даже мошенник, считающий теперь свои барыши.

Холодный гнев овладел Агамой. Поднявшись с камня, он спрятался за поворотом улицы, чтобы дождаться появления этого человека.

Цирюльник был наполовину пьян, когда поливал свою соседку вином: убийство несчастной сразу отрезвило его. Он покинул финикийца среди угрожающего круга осаждающих и, воспользовавшись беспорядком, спрятался в глубине кабака. Он в самом деле видел обеих рабынь финикийца, проходящими по знойной и пустынной набережной в полуденный час. Старуха спрашивала дорогу у прохожих. Он видел, как она исчезла в коридорчике Бенелебы и вообразил, что она собиралась продать чужестранку негритянке.

Встретив Агаму в харчевне, ему пришла в голову мысль, что от этой продажи купец будет в убытке. Желание играть роль в предстоящей охоте убедило его предложить свои знания и услуги финикийцу. Но сейчас грубость азиатского пирата относительно безобидной дочери разврата возмутила молодого фиванца, выросшего среди более мягких и цивилизованных нравов.

Он вдруг возненавидел жестокого варвара и поклялся, что отныне разыскиваемая рабыня утрачена им навсегда.

Если она, как он думал, находилась у Бенелебы, то нельзя было терять ни минуты. Он взобрался по наружной лестнице, шагая сразу через четыре ступеньки. Лестница соединялась с крышей. Крыша эта, сделанная из земли, образовала широкую террасу, вокруг которой помещались комнатки вроде ячеек, задернутые простой занавеской. В этот час они пустовали, все пансионерки были заняты внизу. Однако из самой отдаленной доносились слабые стоны.

«Это новая покупка, – подумал он. – Бенелеба ее привязала, чтобы не нашли. Теперь она горюет, что не может веселиться с другими».

Он бросился туда, приподнял занавесь, которую тихо колебал ночной ветерок. Лампа в виде корабельного носа, поставленная на полу, бросала колеблющийся свет на постель, сделанную в виде ниши в стене. Там приютилась парочка, и стоны, не имевшие ничего общего со скорбью, вырывались из груди мулатки.

Он помешал известному акту, обычному в этом доме. Напрасно благонамеренный маленький человек вопрошал все уголки террасы. Ни одного указания. Только храмы богов имеют в Фивах подземные помещения. Ни одного скрытого убежища. Неужели старуха была так неосторожна, что заставила свою подругу снова перейти город, чтобы предложить ее в каком-нибудь другом притоне?

Если так, то цирюльник считал себя освобожденным от всяких обязательств. Он уже взвешивал вышину стенки, чтобы спрыгнуть в коридор и удрать, так как не имел никакого желания попасть снова в общую залу, как вдруг вытаращил глаза от удивления.

Дверь соседнего жилища выходила в глухой переулок. Там жил фабрикант бритв по имени Типро, уроженец Мемфиса, его знакомый.

Так как беглянок не было у Бенелебы, очень вероятно, что они скрывались там.

Фиванец повис на карнизе, выступавшем над фасадом, и, подобно кошке, одним прыжком очутился на земле и принялся стучать кулаком в маленькую дверь жилища Типро. Стучался он долго, наконец дверь полуоткрылась, и курносый профиль старухи недоверчиво выглянул из-за полуотворенной двери. В ту же минуту чистый голос с сильным иностранным акцентом крикнул из глубины комнаты:

– Банизит! Банизит! Не открывай. Если это твой друг Типро, то он скажет свое имя за дверью.

– Привет вам, – сказал цирюльник, – хотя мое лицо незнакомо, я все-таки войду. Я так же сильно ненавижу того, кого ты ненавидишь, потому намерен помочь тебе скрыться от его преследования. Узнай же, жестокий финикиец ищет вас в пивной, которая находится в конце узкого прохода; в этот час полиция должна быть тоже там. Вот почему я думаю, что вам вредно оставаться в этих местах.

Ужас исказил испуганное лицо Банизит, она обернулась и жалобно застонала:

– Теперь ты погибла! Ведь я тебе говорила, о Ио! Наше бегство – безумие!

«Клянусь Сет-Тифоном, никогда бы не поверил, что молодая похитила старуху», – подумал цирюльник.

На пороге появилась другая женщина с лицом бледным, как кувшинка при лунном сиянии; она держала лампу в своей энергичной маленькой ручке, которая не дрогнула, когда она направила свет прямо в лицо вошедшему.

– Друг или недруг, войди, о фиванец, – сказала она. – Здесь только две женщины. Сопротивляться было бы поздно.

– Где же владелец лавочки, Типро?

– Он отсутствует. Банизит знавала его еще в Мемфисе. Поэтому попросила указать, где он живет. Она надеялась найти у него приют, но так как он отсутствует, то мы принуждены были завладеть его жилищем, сломав глиняную печать, висевшую на дверях.

Пока Ио говорила, фиванец с беспокойством рассматривал густую копну ее волос, сиявшую как золото при свете лампы.

– Еще один вопрос, о чужестранка! У нас в Египте только пастухи имеют такие волосы, как ты. Они все колдуны, и я их боюсь. Если же на своей родине ты, так же как и они, была дочерью пастуха, то скажи откровенно. Ты поступила бы нечестно, сглазив меня, так как все же я хочу оказать тебе услугу.

– Я дочь вождя, а не пастуха. Такие волосы не редкость среди ахейцев. Ты подозреваешь во мне колдунью, но тогда бы я сейчас же воспользовалась своим могуществом и спасла бы себя, – сказала печально рабыня.

– Это мне больше нравится! Теперь бежим! Твой господин, я не знаю его имени…

– Агама.

– Агама не будет для тебя кротким господином, так как я думаю, что его способ ласкать женщин будет стоить ему ночи, проведенной в тюрьме. Полиция с минуты на минуту может накрыть тебя здесь; она знает, что ты спряталась в этом переулке.

– Ты слышишь, о безрассудная Ио! Он знает, где мы, – кричала в ужасе Банизит. – Он удовольствуется тем, что снова получит тебя. На меня же обрушится весь его ужасный гнев, ведь я собака, не имеющая никакой цены.

– Как же он узнал об этом? – прошептала Ио.

– Праздный вопрос, – сказал смущенный цирюльник. – Пока слова неистощимо льются из твоих уст, о Банизит, вода утекает из часов. Поспешим! Куда хотела бы ты идти, о ахеянка? Теперь я обращаюсь к тебе, так как убедился, что в вашей запряжке молодая кобылица тащит старого мула. Свобода – прекрасная вещь, а все же есть нужно. Хотя у тебя кожа бледна и безжизненна, красота все же прокормит тебя. Более уродливые попадали в богатые гинекеи. Не отчаивайся от людей: их капризы бесконечны, а прихоти не имеют границ. Пока ты найдешь одного, я думаю, твое намерение – зарабатывать себе хлеб в веселых домах. Здесь есть такой у Бенелебы. Но, к счастью, ты этого не знала: его нужно избегать. Я знаю сотни таких же, где твоя молодость будет хорошо принята и где твой финикиец не разыщет тебя никогда, потому что я буду переводить тебя из одного в другой.

Услышав эти слова, девушка впала в мрачное отчаяние.

– Твои советы мудры, о фиванец! Но ахеянка избегает богатых гинекеев, – пояснила Банизит. – Несколько офицеров из свиты фараона чуть не купили ее у нашего господина. Но мысль принадлежать одному из этих господ до того сводила ее с ума, что она наверное утонула бы в водах Нила, если бы я не согласилась помочь ее бегству.

Цирюльник хитро подмигнул своим больным глазом.

– Я понимаю! Если бы я был женщиной, то также предпочел бы величественного старика, которого я мог бы водить за нос, молодому ветреному фату.

– Ты в этом ровно ничего не смыслишь, – заворчала Банизит. – Молодым человеком легче командовать, пока опытность не сделает его недоверчивым. Для меня ни один любовник не был бы достаточно невинен!

– Бросьте ваши советы! Я ахеянка, и в жилах моих течет благородная кровь. Я никогда не соглашусь сделаться презренной наложницей этих египтян. Их черные лица, лишенные бороды, были бы посмешищем для женщин моего племени.

– О дикость! – вздохнул фиванец.

– О молодость! – вздохнула Банизит.

– Слушай же, – сказал маленький человек, – хотя твое презрение к бритым лицам не внушает мне высокого мнения о твоих суждениях, все же твоя гордость мне нравится. Пусть будет по-твоему; так как ты чувствуешь отвращение к пивным лавочкам, то я найду тебе убежище среди бедного люда, который обитает в «городе мертвых». Многолюдство необходимо, чтобы хорошенько спрятаться; только любовь и смерть собирают людей в такую толпу, среди которой можно было бы чувствовать себя в полной безопасности. Переедем реку до рассвета. Ты скроешься в моем жилище.

– Да наградят тебя твои боги за сострадание к несчастной, о добрый фиванец! – взволнованно ответила ахеянка, поспешно набросив покрывало на свои светлые одежды.

Он испытующим взором осмотрел переулок.

– Путь свободен, – объявил он. – Поспешим!

Они вышли. На беду, ночь не была темной. Луна уже взошла и обливала своим холодным светом деревянные ставни лавочек. Ночью город был наводнен кошками. Эти огромные фантастические кошки бесшумно бегали друг за другом по плитам. Одна из них, свернувшись клубочком посреди дороги, лизала свою темную шерсть. Увидев беглецов, она подняла плоскую морду с глазами, похожими на два золотых диска.

Банизит и цирюльник прошли справа, набожно склонив голову и шепча молитвы. Ио шла слева; она вдруг вскрикнула, почувствовав на своих плечах что-то эластичное, теплое и мягкое, мурлыкавшее над ее ухом.

Это была кошка, блуждавшая на террасах и выбравшая ее промежуточным пунктом между небом и землей.

Ио, неподвижная от ужаса, защищала щеку рукой. Животное соскочило на землю и исчезло. Фиванец почтительно взглянул на ахеянку, уверяя, что боги Фив благоприятствуют ей.

Он шел так быстро, что чужестранка едва поспевала за ним. Вода стянула ее обувь, сделанную из кожи козы. Она первый раз шла по плитам большого города и потому спотыкалась на каждой выбоине, протоптанной колесницами.

Ее тень бежала за бесформенной тенью Банизит, а силуэт цирюльника с тонкими ногами служил им компасом. Ночная свежесть начала пронизывать их насквозь.

Бедуинка проворчала:

– Разве река еще далеко?

– В конце той улицы. На другом берегу придется идти еще дальше.

– И все из-за глупой стыдливости этой взбалмошной, – заворчала Банизит.

– Кто тебя заставляет идти с нами? – заверещал маленький человек. – Пойди предложи свои прелести на пирушках! Твой остов великолепно заменит маленький деревянный скелет, который кутилы передают друг другу, поощряя себя лучше пользоваться жизнью.

– Терпение! Терпение! Та, которой ты льстишь, будет когда-нибудь старухой. Тогда она пожалеет, что, имея зубы, не ела, имея ноги, не танцевала, имея груди, не любила.

Девушка весело ответила:

– Банизит, в мои годы ты ела, танцевала и любила, но, кажется, из этого ровно ничего не вышло.

– Я была уродлива, – сказала Банизит глухим голосом. – Если бы не это, то теперь я была бы окружена многими хорошими вещами, вместо того, чтобы шататься всю ночь за такой сумасшедшей, как ты, и быть уверенной, что если избежишь смерти под палками, то только для того, чтобы погибнуть от голода и страха.

Вдруг цирюльник, шедший все время рядом, схватил их за руки.