Текст книги "Проспер из Фламинго"

Проспер был поистине тронут. Он положил портсигар в карман и сказал немного охрипшим голосом:

– Мне хотелось бы расцеловать всех вас, мои детки!…

И в то время, как бармен прятал свои стаканы и мешалки, Проспер целовал нежно щеки девушек. Это было патриархальное и очаровательное зрелище.

В четыре часа утра, пожав руку управляющему, мсье Пармелану, он очутился на площади Пигаль, пустынной и молчаливой. Первые отблески зари освещали небо, крыши домов выделялись своими изломанными краями на фоне розового сердолика. Он обвел взглядом это место, являющееся центром мира, где люди развлекаются, и медленно направился к улице Абес. Он думал, не делает ли он ошибки, покидая «Розовый Фламинго». Не сожалеет ли он о своем решении. Нет! Он устал вдыхать пыль этого кабаре, устал улыбаться всем этим идиотам и слушать их глупый смех. Ах, каким приятным и успокаивающим ему покажутся деревенская тишина Мот-ан-Бри и деревенские прелести, после тридцати лет парижской жизни. Он ускорил шаги и поднялся в свою квартиру на шестом этаже. Луиза отворила ему дверь. Она была в рубашке и на ее лбу были маленькие папильотки. Более, чем когда-либо, она напоминала ему окорок в папильотках. Но удовлетворенная душа Проспера не остановилась на этих сравнениях, оскорбительных для жены стрелочника. Он обнял свою подругу и сказал ей весело:

– Луизета, с четырех часов пяти минут я простой рантье. «Розовый Фламинго» больше меня не увидит.

– Тем лучше, – ответила Луиза. – Благополучно ли прошел последний вечер?

– Посмотри!

И широким взмахом руки Проспер бросил на стол семьсот пятьдесят франков: результат чаевых и подарков от старых клиентов.

– Ну что, моя старушка? Я получил семьсот пятьдесят франков с одиннадцати часов вечера до двух часов ночи, вот как меня ценят!..

– Еще бы!

– И это не все… Подожди немного… Закрой глаза. Смотри!.. Серебряный портсигар блеснул

в его руке.

– О! Подарок!

– Да, ты угадала. Память… Это женщины из бара сложились чтобы подарить его мне!..

Такое объяснение опечалило Луизу.

– Этот портсигар дали тебе женщины?

– Да!

– Покажи!

Луиза открыла портсигар и остановилась на выгравированной надписи. Она прочла ее вполголоса и повторила:

– Люсьен, Ирма, Жоржетта, Шарлотта… Красиво, нечего сказать!..

– То-есть как, красиво?

– Ты принимаешь подарки от проституток?

– Извини… Они поднесли мне официально, при всех, этот маленький подарок. Здесь нет ничего неприличного. В этом нет ничего общего с подарком, который кокотка сует под подушку своему возлюбленному.

– Послушай… Я нахожу очень странным, что эти добрые женщины раскошелились на такую драгоценность так просто. Здесь что-то нечисто…

– Луиза! Ты шутишь…

– Не за твои же прекрасные глаза преподнесли они тебе «признательную благодарность»

– Ты с ума сошла!

– Брось, мой милый, ведь я не вчера родилась.

– Это видно по твоей роже. Как бы то ни было, ты мне сделаешь одолжение и не будешь пользоваться этим портсигаром в моем присутствии.

Проспер пожал плечами.

– Ах, оставь меня с твоим паршивым портсигаром, – добавила Луиза. Они не разорились ради тебя, эти твои приятельницы.

– Паршивый, этот портсигар?.. С гравировкой по углам и с замком с рубинами?

– С рубинами из мостовой, мой дорогой.

– Ты мне надоела. Когда ты бросишь в конце месяца свою столовку, посмотрим, подарят ли тебе твои клиенты пианино.

И, облегчив душу этими резкими словами, Проспер спрятал свой портсигар в ящик ночного столика. Он лег около Луизы. И в то время, как его подруга похрапывала, лежа на спине, он грезил о цыплятах и кроликах, которых он сможет купить на семьсот пятьдесят франков с его прощального вечера.

II

Мот-ан-Бри – это деревня, не более живописная, не менее безобразная, чем большинство селений в Бри. Она пересекается одной большой улицей и изборождена переулочками, где фермерские дворы чередуются с огороженными садами. Группы зеленых деревьев окружают черепичные дома, как пучки петрушки лангусту, и колокольня высится над крышами, как шахматный король среди пешек.

Мот – ан-Бри имеет все прелести деревень старой Франции; заставу, полевого сторожа, привокзальное кафе и своего идиота. Идиот – это человек с зобом, которого муниципалитет терпит за то, что он выполняет обязанности чистильщика. Он поедает все кухонные отбросы и заменяет таким образом и человека и телегу.

Среди других достопримечательностей Мот-ан-Бри, следует отметить главных посетителей трактира, а именно: Ласонжа– сборщика податей, Тру – помощника мэра, Бигарса– нотариуса в отставке и Мандибеля– кузнеца. Эта четверка неразлучных друзей играет в Мотан-Бри роль норн [Норны – богини судьбы] из германской мифологии. Они не держат в своих руках судьбу обитателей Валгаллы [Валгалла – рай в мифологии северных народов], но они неусыпно следят за делами деревни и ее жителей. Они интересуются даже делами, которые их совсем не касаются, и нисколько не стесняются в крепких выражениях, обсуждая действия и поступки соседей.

Переезд Проспера Мижо и Луизы Меригаль в Мот-ан-Бри был целым событием. Проспер получил в 1904 году в наследство маленькое имущество, полу ферму, полу жилой дом, расположенный на углу дороги Куломье и главной улицы в северной части деревни. Все знали, что ферма перешла в руки какого-то парижанина, профессия которого не была точно известна. Одни утверждали, что Проспер был пианистом в кинематографе, другие, – что он управлял баром в мюзик-холле на бульваре, еще некоторые злословили, что он проводник по заведениям Монмартра. Но так как Проспера не видали никогда раньше в деревне, то его положение оставалось невыясненным. Когда узнали, что он распрощался со своим домом в Париже и собирается поселиться со своей женой на маленькой ферме, любопытство жителей Мот-ан-Бри возросло, и мсье Тру, помощнику мэра, было поручено разузнать обо всем подробно. Тогда только узнали удивительные подробности о человеке, желавшем закончить свои дни в Мот-ан-Бри.

Мсье Тру, родившийся в Тулоне и любивший преувеличивать, заявил своим соотечественникам, что Проспер был управляющим самого известного кабаре в Монмартре, что он посещал наиболее знатных людей столицы, и что он удаляется в Мот-ан-Бри после того, как скопил состояние.

Приезд Проспера еще больше поднял его престиж, раздутый сообщениями помощника мэра. Его вид внушал к нему уважение. Он сильно по ходил на президента американской республики своими солидными, широкими плечами, энергичным взглядом и седыми волосами. Он никогда не злоупотреблял плотскими удовольствиями, и потому все еще сохранял крепкое здоровье и непоколебимый оптимизм. Мсье Тру, исследовавший прошлое своего согражданина и будучи счастлив, что его коммуна обогатилась таким почтенным администратором, первый хорошо принял вновь прибывшего и засвидетельствовал ему общее уважение. Он решил лично ввести Проспера в кружок привокзального кафе. Не без горделивого чувства он объявил однажды вечером своим друзьям:

– Господа, я имею удовольствие сказать вам, что мсье Проспер с будущей недели примет участие в нашей игре. Как только он устроит свой дом, он будет нашим и вы увидите, говорю ли я правду, уверяя вас, что это прекрасный человек.

– Так! Так! – проворчал кузнец Мандибель. – Вы всегда приходите в экстаз при виде парижан! Достаточно того, что человек приехал из Парижа, чтобы вы уже потеряли голову… Я убежден, что этот ваш парижанин не сумел бы смастерить простого ключа.

Тру собрал свой табак в пакетик и возразил с превосходством образованного человека:

– О, вы, Мандибель, настроены враждебно к прогрессу, к большим городам, к науке, ко всему, что противно вашим старым привычкам и что выводит вас из вашей темноты!

– Так!.. Так!.. Ваши большие города, это гнезда притворщиков и бездельников, которые боятся марать свои жакеты… Все наши парни бросают нас, чтобы попасть в Париж, потому что там они находят кино и девок… Франция могла бы отлично существовать и без Парижа. Не правда ли!.. Между тем как Париж подох бы с голоду без мужиков, которые дают ему хлеб… Нет, вы не разубедите меня в этом!..

Бигарс и Ласонж толкнули друг друга локтями, подмигивая глазами. Они часто смеялись над антагонизмом, существовавшим между Тру и Мандибель, над вспыльчивым южанином и спокойным уроженцем Бри. Ах! Этот Мандибель настоящий тип старых деревенских жителей! Со своим длинным подбородком, носом, усеянным угрями, с пучком белых волос на морщинистом лбу, он был искренним поборником деревенской жизни, защитником презираемой земли, покидаемой своими неблагодарными сынами. Он хвастал, этот старый упрямец, что никогда не ступит ногой в Париж и умрет, не повидав Эйфелевой башни. Он вовсе не был глуп, далеко нет! Забивая гвозди в подковы лошадей, он рассуждал вполне логично и возражал всегда умно.

– Мсье Проспер будет нашим добрым гостем, – сказал нотариус, говоривший елейным тоном итальянского прелата и восхищавшийся в глубине души, что человек посвященный в тайны парижской жизни, оживит их разговоры.

– Кажется, у мсье Проспера были там очень хорошие связи? – добавил сборщик податей Ласонж, тасуя карты.

– Ах, мой дорогой, – вскричал помощник мэра с видом осведомленного человека, который мог бы долго говорить на эту тему, – вы и не представляете себе каким кабаре управлял мсье Проспер! Это неслыханно… Там платят за бутылку шампанского сто двадцать франков, за ножку цыпленка пятьдесят франков, за ломтик ветчины двадцать пять франков и за апельсин десять франков… Оно называется «Розовый Фламинго». Американские миллиардеры, самые шикарные типы Парижа, танцуют там под музыку негритянского оркестра.

– Негритянского?

– Да, мой друг… И всю ночь с голыми женщинами, обвитыми серпантином и пьющими шампанское прямо из горлышка.

– Слушать это, и то становится противно, – проворчал кузнец.

– Подумайте только, мсье Проспер испытал все… Он был на «ты» с князьями и маркизами… Впрочем, вы сможете попросить его самого рассказать вам некоторые воспоминания из его жизни.

Мандибель пожевал свою глиняную трубку, конец которой был обвязан скрученной веревочкой и сказал, покачивая головой:

– Так!.. Так!.. Я понимаю, что это значит. Нужно будет надевать белые перчатки, чтобы снять карты этому господину.

– Да нет, мой старина. Вы заблуждаетесь. Вы увидите сами, что он очень простой и добрый…

При этом сборщик податей раздал карты для манильи [Манилья – карточная игра]. Бигарс объявил пятьдесят пять. Ему засчитали очко. Игра только началась, как старый Мандибель покачал головой и заметил, скорее для себя, чем для других:

– Черт возьми!.. пятьдесят франков за цыплячью ножку! Сколько же нужно заплатить в этом заведении за две ноги какой-нибудь потаскушки?..

Появление Проспера в привокзальном кафе было целым событием. Бригреду, хозяин кафе, был взволнован предстоящим посещением своего скромного кабачка королем лимонада. Он принял его с видом скромного литератора, принимающего у себя знаменитого писателя. Тру пригласил Проспера сесть рядом с ним на табурет, в то время как нотариус, сборщик податей и кузнец уселись напротив на плетеных стульях. Лицо Ласонжа напоминало лисью мордочку, а глаза его были красны, как у добросовестного чиновника, проводящего все вечера за проверкой счетов и за справками по книгам податей. Он никогда в своей жизни не знал кутежей, бедняжка, но он пожирал со страстью романы, в которых говорится о парижских нравах, где автор описывает чудесную жизнь гуляк и ночных посетителей кабаре, посвящает читателя в дурманящие сцены, полем действия которых являются отдельные кабинеты, и собирает пикантные подробности относительно жизни известных кокоток. И теперь Ласонж уже заранее предвкушал любопытные откровения, которые их новый друг не замедлит им сделать.

Бигарс, как хитрый нотариус и большой дипломат, наблюдал за Проспером через свои очки. Он соперничал в любезности с сборщиком податей и выказывал при помощи ловко составленных фраз свое удовольствие от знакомства с их новым партнером. Только один Мандибель молчал, он не спускал глаз с Проспера и, держа руки в карманах своих бархатных брюк, казалось, хотел сказать:

– Ну что же!.. Он не представляет собой ничего особенного, их парижанин!

Проспер говорил о своем устройстве на ферме и ссорах с железной дорогой из-за своей обстановки. Потом Тру предложил сыграть в рамс [Карточная игра]. Собираясь впятером, они часто играли в эту легкую игру, вызывавшую всегда у Ласонжа шутки относительно пиковой дамы. Жетоны заменялись спичками и каждая спичка стоила пол сантима. Однажды нотариус предложил увеличить ставку для большего азарта; но Мандибель, будучи довольно скупым и нелюбящим проигрывать, запротестовал:

– Сантим очко! Э, нотариус, вы видно, здорово обобрали ваших клиентов за тридцать лет службы!

Бигарс не любил таких шуток. Он посмотрел на кузнеца из-под своих очков, в то время как заместитель мэра покрякивал от удовольствия, раздавая карты.

У Проспера было удачное начало. Нотариус открыл даму пик.

– Прекрасная женщина, – сказал сборщик податей, повторявший уже в течение десяти лет это выражение.

Тру посмотрел в свои карты, нотариус тоже. Мандибель почесал подбородок и, колеблясь, протянул руку к даме пик.

– Ну-ка, возьмите ее, – сказал Тру. – Она полна козырей, как селедка икры.

– Так!.. так!.. Я предоставляю ее мсье… Он лучше меня знает бесстыдных женщин.

Проспер взял даму улыбаясь, и открыл рамс. Он выиграл пятнадцать спичек. Партия продолжалась целый час. Проспер закончил ее с восьмьюдесятью спичками. Выиграв восемь су он благородно предложил своим партнерам выпить по рюмке старого коньяку и начал рассказывать им о «Розовом Фламинго», так как все они, за исключением Мандибеля, умирали от желания узнать подробности относительно знаменитого кабаре. Про них можно было бы сказать: нетерпеливые ученики Монмартрского Мефистофеля, страстно жаждущие следовать за ним по приключениям Вальпургиевой ночи…

– Не правда ли, – сказал Тру, задававший точные вопросы, чтобы показать, что у него есть технические познания в области науки кутежей, – вашими лучшими клиентами были аргентинцы и американцы, приезжавшие на некоторое время в Париж?

– Да, вы понимаете, что с их оборотами это нетрудно. Ужин в пятьдесят луидоров – это для них сущая безделица… Не говоря уже о суммах, которые они швыряют на женщин. У нас был один тип из Нью-Йорка, являвшийся к нам каждую субботу в отдельный кабинет с четырьмя птичками… Знаете, что являлось для него самым большим развлечением. Бросать билеты в десять долларов за спину каждой из них и предлагать остальным доставать их зубами.

– Ах! Тысяча чертей и одна ведьма им в зубы… – воскликнул Мандибель, хлопая себя по ляжкам.

Нотариус покачал головой с видом знатока. Сборщик податей, взволнованный этим рассказом, промочил себе горло коньяком. Бледные описания последнего романа Октава Фалье, который он не давно прочел, ничего не стоили по сравнению с открытиями Проспера и стушевывались перед его рассказами. А Тру, закрыв глаза, казалось, торжествовал: «А что я вам говорил!» Но ничего не действовало на насмешливое настроение старого Мандибеля, который повторил, ударяя себя по бедрам:

– Банковские билеты в пропасть!.. Ах, чтоб вас! Но какие же капиталы должны быть у них?..

– И заметьте, – возразил Проспер спокойно, что этот американец не являлся исключением. Я мог бы написать целые тома об этом, если бы владел пером… Вы понимаете, в течение тридцати лет я наблюдал за важными сделками, за подозрительными комбинациями, за причудливыми выдумками знатных кутил, у которых есть деньги, чтобы тратить их, и желания, чтобы их удовлетворять… В конце концов, привыкаешь… Когда я входил в комнату, где какой-нибудь старый, обросший волосами тип, с перевернутым ведерком от шампанского на голове вместо шляпы, забавлялся, давя клубнику на обнаженной груди маленькой равнодушной женщины, я даже не удивлялся и только просто говорил лакею: «Прибавьте к счету № 5 еще восемьдесят франков за ягоды…» В общем все это кажется чем-то особенным со стороны, вблизи же вовсе не обращаешь на это внимание.

– А все-таки, – сказал нотариус, вытирая очки, – люди часто бывают отвратительными…

– Вовсе нет… От времени до времени им просто надоедает постоянно лицемерить, так как предрассудки держат их на цепи. И тогда они начинают прыгать, чтоб немножко отойти.

На часах кафе пробило семь. Проспер встал, пожал руки своим новым друзьям и вышел.

– Ну что? – спросил помощник мэра.

– Вы были правы, – сказал нотариус, он страшно интересен.

– И не гордый, вы обратили внимание, – добавил сборщик податей.

– Я сразу же принял его за порядочного человека. Я не ошибся, – закончил помощник мэра. Но у старого Мандибеля тоже было что сказать. Он прибавил:

– Так!.. так!.. Я не понимаю, чем бы он мог гордиться перед нами. Ведь по существу он, можно сказать, просто бывший владелец публичного дома.

Остальные запротестовали. Они считали себя лично оскорбленными заключением кузнеца.

– «Розовый Фламинго» не публичный дом, настаивал Тру.

– В этом нет ничего неприличного держать ресторан, – сказал Бигарс.

– Мсье Бигред тоже управляет привокзальным кафе… Неужели вы будете о нем также отзываться, как о мсье Проспере, дядюшка Мандибель? – спросил Ласонж.

Но дядюшка Мандибель был упрям. Он ударил по столу своей трубкой и ответил:

– Я сказал бы это и мсье Бигреду, если бы он разрешал своим посетителям бросать билеты в сто су за спину моей жене.

* * *

Это июньское утро сияло от солнечного света. Деревня, обильно орошенная ночной грозой, сверкала своей мокрой травой и влажными ветвями. Проспер, в калошах и рубашке со спущенными рукавами, взял Луизу за руку, и стоя вместе перед деревянным забором, отделявшим огород, они вдыхали легкий воздух и наслаждались солнцем.

– Ну что, моя старушка, – сказал Проспер – не совсем похоже на площадь Пигаль?

– Конечно… Посмотри на эту зелень и сравни ее с несчастными деревьями в Антверпенском сквере.

– Знаешь, что я тебе скажу? Слушай! Я был идиотом, что не расстался с этой проклятой лавочкой еще пять лет тому назад. Конечно, в таком случае я скопил бы меньше денег, но разве нужны они, чтобы жить здесь. Наш огород полон овощей… А ты имеешь кроликов в клетке и птицу во дворе… Фрукты можно будет продавать… Итак, чего же нам не хватает, чтобы быть счастливыми? Негров, бьющих в кастрюли и напудренных девиц? Нет, покорно благодарю… Мне кажется, я так полон воздуха, что скоро взлечу вверх.

– Продолжай, глупенький…

– Это еще не все, Луиза, нам нужно разделить между собою труд. Ты должна заняться птичьим двором… Ты ведь знаешь, что цыплят и кроликов недостаточно кормить только ласками. И ты еще не все сделала, когда повязываешь голубую ленту вокруг шеи большого черного кролика… Ведь эти животные нуждаются в ежедневном уходе за ними.

– Отлично. Проспер. Я лучше знаю это дело, чем ты.

– Я же с своей стороны буду занят огородом и фруктовым садом… Пять гектаров земли под сенокосом я поручу Матье, нашему соседу, который будет ее обрабатывать из трети урожая… Он даст мне также молодых побегов для прививок… Я уверен, что если я умею пересаживать капусту и полоть горошек, то я сумею также прививать грушу к глицинии…

– Ах ты, горе земледелец!

– Болтай себе сколько хочешь, моя Луиза, и пойди посмотри, не поднялся ли наш салат со вчерашнего вечера?

И чувствуя себя счастливыми, как два владельца замка в своем новом парке, они склонились над салатом и нежно смотрели на маленькие его ростки, достойные участвовать в кукольном хозяйстве.

– О, – воскликнул Проспер. – Вот улитка на пятом, направо… Не двигайся, Луиза… – Он клонился, положил улитку между двумя сучками дерева и раздавил ее в аллее.

– Ты видишь, – сказал он важно, – как нужно за всем следить. Я читал в земледельческом словаре, что улитка пожирает в один день зеленых листьев в семь раз больше своего веса. Двадцать пять улиток могут начисто объесть грядку салата в сорок восемь часов. Напоминай мне каждый вечер поливать салат раствором уксуса, рвотного ореха, двууглекислой соды и серы.

– Ты еще нас отравишь, мой бедный друг!..

– Луиза, ты ничего не понимаешь в этом. Смотри лучше за своими кроликами.

За главным корпусом дома находилось нечто вроде гумна, клетка для кроликов и курятник.

– Посмотри на этих очаровательных крошечных русских кроликов…

Луиза взяла одного за уши и положила к себе в передник.

– Послушай, – заметил Проспер, наклонившись над животным. – Что это такое? Его глаза совершенно красные…

– Так что?

– Не думаешь ли ты, что они больны, твои крошки?

– Ну, умная голова, у русских кроликов глаза всегда красные! Ах! мой бедняжка, я советую тебе быть здесь, в деревне, осторожным. Здесь тебя живо поднимут на смех, да еще как!

Они направились в сторону курятника.

– Вот два! – воскликнула, торжествуя Луиза.

– Два чего?

– Два яйца… Они совсем теплые.

Курица взлетела, забила неловко крыльями и закудахтала от страха. Ее минорные кудахтанья разбудили петуха, спавшего в углу, как удовлетворенный Дон-Жуан после удачного приключения. Он сначала последовал из принципа за курицей, затем нерешительно остановился и посмотрел своим круглым глазом из-под взъерошенного гребешка на Луизу и Проспера. Казалось, он требовал от них, чтобы они оставили его на будущее в покое и не отгоняли от него его кур, занятых своей низменной работой ежедневной носки яиц.

– Не кажется ли тебе, что у него дерзкий вид, у этого петуха? – сказала весело Луиза.

– Он напоминает мне Фреди, этого франта, который приходил к нам в «Розовый Фламинго» забавляться с девицами, влюбленными в его рот с золотыми зубами.

– Осторожнее! – воскликнула Луиза, ты чуть не раздавил утку.

Нога Проспера уже действительно наступила на белую утку с желтым клювом, которая, спрятав голову под крыло, мечтала о недоступных червяках в раю, полном болот. Она кое-как полетела в сторону гумна и упала в экстазе на старый кусок ремня, лежавший в пыли. Размяв плоским клювом заплесневелую кожу и убедившись, что это не съедобно, она отбросила ее в сторону и села под тачку обдумывать свои пессимистические мысли относительно этого света, полного разочарований.

Прежде чем войти в дом, Проспер и Луиза приласкали дворовую собаку, уступленную им прежним владельцем. Ее звали Томат. Конечно, это не очень подходящее имя для собаки, но судьбе угодно было, чтобы она принадлежала некогда одному английскому мальчику из Шантильи, окрестившему ее «Томагавк» [Индейский топорик], в память Майн Рида и Фенимора Купера. Ее второй хозяин переделал Томагавка в Томата. Эта неуважительная кличка, впрочем, подходила, как нельзя лучше, к собаке, которая была доброй, но некрасивой… Он был зачат однажды в дождливый день русской борзой, внезапно влюбившейся в пуделя. В результате этой связи получилось нечто неопределенное. У Томата была длинная морда и длинный хвост его отца, тонкие лапы и полное туловище его матери. Он был похож на печную трубу, поставленную на четыре солодковых корешка.

– Это чудесная сторожевая собака, – уверял их владелец Томата. – Когда она на дворе, вы можете спать вполне спокойно.

Проспер и Луиза должны были констатировать вскоре, что великодушный даритель несколько преувеличил храбрость Томата. Однажды поздно вечером, в сад зашел бродяга попросить милостыню. Проспер пошел выпроводить его. Когда он вернулся в кухню, Луиза заметила:

– Каким образом Томат впустил этого человека?

– Это правда… Он даже не лаял…

Удивленный Проспер позвал собаку через окно. Томата не было ни в будке, ни во дворе, ни на гумне. Проспер обошел весь дом и нашел собаку дрожащей от страха всеми своими четырьмя конечностями, во дворе, под большой бочкой от вина. Разочаровавшись в храбрости Томата, Проспер и Луиза все же продолжали любить его, как любят, несмотря ни на что, уродливого, плохо воспитанного и обжорливого ребенка. Если Томат не блистал ни красотой, ни смелостью, то он был замечателен своим аппетитом. Он проскальзывал на кухню и съедал заднюю часть барашка быстрее, чем можно было бы ее разрезать; съев баранину, он осторожно проносил кости к будке собаки соседа, дяди Матье; потом, с невинным видом, возвращался к столу, чтобы выпросить маленькую добавку.

– Посмотри на этого большого неряху, – говорил Проспер, – он думает только о том, как бы поесть и поспать. Но стоит только какому-нибудь щенку, величиной с кулак, залаять на него, как он прячется скорее за курятник… В будку, обжора!..

И как бы испытывая садистское удовольствие при выслушивании этих жестких истин, Томат смотрел на Проспера, обмахиваясь хвостом и облизывая свои отвислые губы, с угрюмым и лицемерным видом иезуита, берущего жизнь с ее хорошего конца.

* * *

Нотариус жил на базарной площади. Столовая его жены служила после воскресной обедни местом свиданья для дам Мот-ан-Бри, приходивших сюда выпить рюмочку муската и слегка позлословить. В это утро мадам Бигарс, Ласонжи, мадемуазель Фифрелет, школьная учительница, разговаривали с увлечением. Никогда еще их собрания не были такими оживленными, как со дня замечательного события, т. е., приезда Проспера в деревню.

– Я заявляю вам определенно, – сказала мадам Бигарс, – я готова отдать руку на отсечение, что они не женаты!

– Как, неужели она не его жена?

– О! Жена нотариуса бросила взгляд на своих шокированных собеседниц. – Они живут, как муж и жена, – утверждала она.

Это выражение «как муж и жена» звучало отвратительно для ушей добродетельной мадемуазель Фифрелет и святоши мадам Ласонж. Оно символизировало им испорченность современных нравов, извращенную жизнь и дерзкий вызов обычаям и приличию.

– Они живут как муж и жена? – бормотала мадам Ласонж.

– Да! На мой взгляд это старая связь.

– Старая связь! О!

– Это слово было еще ужаснее, но мадемуазель Фифрелет, не стыдившаяся употреблять смелые слова, когда того требовали обстоятельства, пояснила:

– Итак, мадам Бигарс, вы полагаете, что он жил бы даже с бывшей певицей.

– Ну что вы! Ведь вы ее еще не видели, как же вы говорите это, – протестовала мадам Ласонж.

Конечно, в ней слишком мало изящества, но вы знаете, как мужчины странны!

– Все это только предположения, Мадам Бигарс, так как, в конце концов, вам ничего неизвестно… Разве ваш муж видел их документы?

– Нет. Их дела ведет нотариус из Куломье…

– Но то, что мне сказала позавчера мадам Тру дает право так говорить… В то время как ее муж собирал справки в Париже в доме господина Проспера, почтальон принес заказное письмо, адресованное мадам Луизе Меригаль. Но консьержка сказала ему: «Мсье Проспер и мадам Меригаль не живут здесь больше».

– Значит его жену зовут Луиза Меригаль?

– Итак, это не его жена?

– Может быть, это ее псевдоним? Может быть, она пишет в журналах?

Предположение мадемуазель Фифрелет забавляло мадам Бигарс.

– У вас богатая фантазия, – сказала она.

В это время вошла мадам Тру. Она вернулась из церкви и, казалось, сгорала от желания рассказать какую-то новость.

– Вы говорите об этой парижанке? – сказала она, усевшись на стул. – Вы сейчас услышите нечто интересное.

– О!

– Я возвращаюсь из ризницы, где разговаривала после обедни с священником. Мой муж запрещает мне беседовать с ним, так как это может повредить ему при выборах в Генеральный Совет; но я ему сказала на это: «Альберт, моя совесть – это моя совесть. Ты не можешь мне запретить говорить с духовником…» Короче говоря, знаете, что я услышала из уст самого священника? Он, конечно, сделал визит мадам Проспер и сказал ей, что надеется иметь ее в будущем своей прихожанкой. Тогда она ему ответила: «Господин священник, я вам очень благодарна, но я не нуждаюсь в вашем посредничестве, чтобы быть услышанной добрым богом. Когда чего-нибудь хочешь, всегда лучше обращаться к самому хозяину, чем к его служащим. Я буду давать вам ежемесячно пять франков на бедных, но увольте меня от обязанности рассказывать вам о моих прегрешениях, которым вы все равно не можете помочь, и от обязанности смотреть, как вы, каждое воскресенье, проглатываете нашего господа в облатке от аспирина.

– О! Она сказала это! с возмущением воскликнула мадам Ласонж.

– Разве таким языком говорит хорошая супруга? – сказала жена нотариуса. – Поверьте мне, такая женщина способна на все…

– Конечно. Нужно иметь грубый ум, чтобы сказать священнику, что он ест бога.

И после этого неприятного заключения, мадемуазель Фифрелет попрощалась с мадам Бигарс. Направляясь к своему дому, она прошла мимо привокзального кафе и встретила Проспера со своей женой, выходивших оттуда после завтрака. Она ответила сухим поклоном на приветствие рантье и подумала в глубине своей души старой девы, строго нравственной и сухой, как пергамент:

– Чтобы нравиться теперешним мужчинам, нужно смеяться над религией и уметь подымать ноги… Благодарение богу, я такой не буду.

И при одной мысли, что насмешливый домовой мог бы обнажить ее перед собранием зубоскалящих самцов, она потуже подобрала свою юбку и поспешила к себе вдоль низких домов.