Текст книги "Присцилла из Александрии"

Она шла маленькая и белая по бесконечной аллее, окаймленной кипарисами, обелисками и каменными сфинксами, рядом с этим чудовищем Петром, который приходил к ее отцу и вид которого вызывал в ней глубокое отвращение. Он держал ее за руку, и она чувствовала его потную ладонь и пальцы. Она была его вещью, его собственностью, его рабой. Он не тащил ее силой. Она шла рядом с ним послушно, по своей доброй воле.

Справа и слева знакомые ей люди смотрели на нее с ужасом. Но по мере того как она шла, ею овладевало веселье. От ее спутника исходил тошнотворный запах, и порой он издавал звериное ворчание. Они торопливо шли к намеченной цели, которая издали вырисовывалась в лунном сиянии. И эта цель была бедной часовней, походившей на ту, которую она видела несколько лет назад в песках, среди келий монастыря сирийки Зенобии. На пороге этой часовни стоял Иисус Христос. Но это не был церковный Христос, изображение которого носят во время процессии. Он не был ни сияющим, ни блестящим. У него была треугольная борода по обычаю евреев с берегов Мертвого моря. Одно плечо у него было выше другого, колени искривлены, и, подойдя ближе, Присцилла увидела, что тело его было совершенно обезображено. Под лохмотьями, которые его прикрывали, она различала следы проказы, влажные язвы, мерзкие болячки. Тело его было покрыто отвратительными насекомыми. Паразиты ползали по его ногам, вши шевелились в его волосах, черви поедали его нарывы. Она поняла, что это был настоящий, человеческий Христос, который принял на себя все грехи и несчастья, чтобы спасти дух. И она упала на колени, чтобы преклониться перед ним. Но тогда ужасный Петр, ее мерзкий спутник, с силой встряхнул ее и протянул ей камень, чтобы она бросила его в прекрасного Христа. Она заметила, что кисть ее руки была липкой, но не от пота, а от крови, которой она запачкала свои руки и белую тунику и которая капала с нее в продолжение всего длинного пути по аллее. Она почувствовала, что должна против своей воли совершить самое ужасное преступление – бросить камень изо всех сил. И она его бросила.

Но как осмелится она рассказать этот сон и кто сумеет его разгадать?

– Мы пришли. Посмотрите на барельеф, что в низу двери, – сказал Теламон, – мой отец его нашел. Это работа Фидия, и он украшал храм Аполлона в Делосе…

Первый двор был вымощен большими мозаичными плитами оранжевого цвета и окружен бюстами Сократа, Платона и наиболее славных греческих философов.

Через мраморные ворота молодые люди проникли во второй двор – квадратный, обсаженный пальмами, окруженный двойным портиком, посредине которого стояла статуя Гермеса. Сидя на каменных скамьях, несколько человек образовали полукруг и разговаривали, вдыхая свежую прохладу сумерек.

– Ипатия опередила нас, – весело сказал Теламон, пропуская вперед своих двух спутников.

В самом деле, она была там. Присцилла в замешательстве смотрела на знаменитую последовательницу неоплатонической школы.

Овал ее лица был совершенен. Большой зеленый драгоценный камень, который она носила в своих волнистых волосах, бросал на ее неподвижные черты изумрудный отблеск. Глаза ее были огромны, переменчивы, прозрачны, и нельзя было сказать, зеленого ли они цвета, как драгоценный камень в ее волосах, или синего, как сапфировое ожерелье вокруг ее шеи. Она была закутана в восточную шаль более темной синевы, чем цвет сапфира, синевы бурного моря в сумерках; шаль была усыпана серебряными сверкающими блестками, от которых она переливалась и бросала отсвет, подобно волне, отражающей звезды.

– Я ждала тебя, – сказала она, вставая. – Ты ведь знаешь, что в метании диска ты – мой излюбленный партнер.

И величественным, немного театральным жестом она протянула Теламону свою маленькую руку, прибавив с улыбкой обычное приветствие древних греков, которое переняли эллинисты Александрии:

– Возвеселись!

В самом деле, Теламон мог возвеселиться. Лицо Ипатии освещалось только мыслями, которые ей были дороги, и вдруг она сразу оживилась и стала действительно веселой, когда увидела юношу. Это не ускользнуло от внимания высокого и сильного, украшенного драгоценностями мужчины, сидевшего рядом с ней. То был богатый поэт Паллад. Он покраснел от неожиданности и уязвленного тщеславия. Пушистые, завитые волосы придавали ему вид большого, розового барана, которого легко раздразнить. Он считал себя самым прекрасным и самым умным человеком в Александрии, и его природная гордость была так велика, что дружеский жест, любезное слово, обращенное женщиной в его присутствии ко всякому другому мужчине, он воспринимал как личное оскорбление.

– Какая прекрасная девушка! – сказала Ипатия, разглядывая Присциллу и осторожно приподнимая вуаль, которая закрывала часть ее лба.

Присцилла на одно мгновение увидела чудесный взгляд философки, устремленный на нее. В нем было искреннее восхищение, немного невольной нежности и, может быть, та капля зависти, которую женщина в тридцать лет всегда испытывает в присутствии пятнадцатилетней девушки.

Они стояли друг против друга, почти одинакового роста, являя собой образ женской красоты в двух его видах: познания и невинности.

– Дитя! Дитя! – шептала Ипатия вполголоса, скорее для самой себя, чем для Присциллы. – Пользуйся жизнью как только можешь. Быть может, есть мудрость, которая ускользает от мудрых и которой владеют лишь те, кто ничего не знает.

Все, что Присцилла затем видела и слышала, казалось ей странным сном, от которого она очень хотела бы освободиться. Но каким образом? Марк громко смеялся в обществе двух или трех молодых людей, которых забавляли его оттопыренные уши и слишком длинный нос. Присцилла последовала за Ипатией и Теламоном в крытую галерею и уже представляла себе те выражения, в которых на следующий день будет исповедоваться в грехе, куда робость погружала ее все глубже и глубже.

Крытая галерея была узкая и длинная, с двумя рядами платанов, верхушки которых освещало заходящее солнце. Два негра-раба, сидевшие на корточках на пороге, встали и подняли лежавшие возле них на земле металлические диски с привязанным к ним ремнем.

Естественным жестом, без колебания и стеснения, Ипатия сняла большую, синюю в серебряных блестках шаль, обвивавшую ее тело, затем скинула голубую тунику. К великому замешательству Присциллы, она появилась почти обнаженная, в коротких шелковых штанишках и в прозрачной тунике бледно-голубого цвета, переходящего почти в белый, которая открывала ее плечи, часть грудей и ноги. Спокойная и блистательная, без мысли о своем теле, она взяла диск из рук негра и вышла на солнце.

Теламон последовал ее примеру. Тело его было бронзового цвета, мускулистое, широкое в плечах, узкое в бедрах, голени казались выточенными. Присцилла вспомнила слова, слышанные ею во время проповеди относительно испорченности языческих нравов. Смысл этих слов оставался для нее загадкой. Но теперь она их поняла. Чувство симпатии, которое поначалу она испытывала к Ипатии, сменилось ужасом. Что это было за создание, которое без колебаний открывало перед мужчиной и женщиной свои формы: ведь Бог сотворил их на погибель и повелел скрывать их стыд!

Теламон и Ипатия по очереди метали диск и бегали смотреть, на каком расстоянии он упал; при этом они радостно смеялись, лица их разгорелись, и сияние непорочной жизни исходило от их движений.

Но это продолжалось лишь несколько минут. Внезапно, не предупредив своего партнера, Ипатия бросила к его ногам диск и тремя легкими прыжками исчезла в дверях направо, ведущих в купальню, где принимались холодные ванны.

Теламон, должно быть, привык к неожиданным выходкам Ипатии, так как тоже направился к двери мужской купальни, находящейся напротив.

– Не скучай, девочка, – услышала Присцилла сквозь шум журчащей воды. – Только когда ты познаешь математику и философию, ты поймешь, какое наслаждение доставляют метание диска и холодная вода на разгоряченном теле. Но, может быть, для тебя не имеет значения наслаждение?

Если бы Присцилла смогла сейчас же отыскать своего брата, она, возможно, и решилась бы убежать из гимназиума. Но страх показаться смешной и тайное тяготение к этому миру, столь новому для нее, удержали ее.

Впрочем, пришедшая группа людей наводнила галерею и окружила Ипатию, вышедшую из купальни под своим покрывалом цвета морской воды.

Худой человек со сверкающими глазами поднял к небу дрожащий палец и, жестикулируя, громко заговорил. Это был Исидор Газа, один из лучших друзей Ипатии, который слыл даже ее женихом.

Он говорил с необычайной быстротой.

– Существует соответствие между снами существ, связанных узами симпатии. То, что невидимый мир рисует для меня во время сна, он рисует также и для тех, чей образ создал мой дух перед тем, как уснуть. Сны исполняются, и, если удается уловить связь, существующую между ними, можно прочесть будущее легче, чем прошлое. Я утверждаю, что стою на пути строго научного разгадывания снов. Не угодно ли вам, чтобы я показал вам блестящий пример? Я не совещался с Ипатией. Я не видел ее со вчерашнего дня. И я вам скажу, что она видела во сне в предрассветный час, в тот час, когда сны почти всегда бывают символическими.

– Ну? – спросили сразу несколько человек.

– Ты видела во сне, – сказал он, оборачиваясь к Ипатии, – и я в этом совершенно уверен – льва, сидящего на задних лапах между двумя пустыми урнами недалеко от разрушенной башни. И я добавляю, что на вершине башни сидели черные птицы.

Ипатия улыбнулась и заявила, что она не только ничего подобного не видела во сне, но даже совсем не имела сновидений.

– Напряги свою память, – сказал Исидор.

Нет, ее сон был глубок и совершенно лишен сновидений.

– Это ничего не меняет в том, что я говорю, – заявил Исидор, бросая на присутствующих взгляд, исполненный радостной ясности, какую может дать только непоколебимая вера. – Образ существовал. Только сон был слишком глубок, чтобы сознание могло его удержать. Я достиг того, что почти вся жизнь Ипатии разворачивается перед моими глазами. Я знаю, что она скоро отправится в Афины, что она будет выступать в Риме, а также проживет некоторое время в Сиракузах. И какая долговечность! Я знаю, что она проживет до ста лет…

– Вот уж благодарю! – сказала Ипатия.

Пошли гулять под платанами. Присцилла слышала утверждение Исидора, что, когда он выпустит свой трактат «О соответствии ночных снов», каждый сможет узнать свое будущее и вследствие этого лучше устроить свою жизнь. Она смотрела на него с ужасом, думая, что это один из тех магов, которых осуждала церковь.

Теламон, наклонясь к ней, указал ей на человека лет тридцати, который в это время разговаривал с Ипатией:

– Вот Прокл.

Но это имя было неизвестно Присцилле.

– Он был посвящен в халдейское таинство, – прибавил Теламон с восхищением. – Минерва три раза являлась ему в детстве.

Заходящее солнце разливало невыразимо нежный свет. Слышались доносящиеся с ристалища крики и смех юношей, и звонкие голоса их звучали музыкой. Другие, окутанные белыми плащами, вели диспут под портиками.

Группа, следовавшая за Присциллой, прошла в сад, аллеи которого, усыпанные песком, были окаймлены густыми зарослями бересклета, только что политого, где переливались сверкающие капельки, подобно маленьким жемчужинам.

Струи воды били из ониксовых фонтанов, окруженных белыми лавровыми деревьями.

Присцилла очень плохо понимала то, что слышала, и ее угрызения совести становились все мучительнее, потому что она сознавала, что испытывает удовольствие, встречаясь взглядом с Теламоном.

Лицо Прокла было полно энтузиазма. Ему были открыты тайны божества, и он жил в дивной атмосфере, которую его воображение создало вокруг него. Он был приглашен в Вавилон жрецом на мистериях в честь великой Гекаты. Он вступил в общение, благодаря интуиции, с гениями и духами высшего разума. Он совершал очистительные жертвы, практикуемые в орфических мистериях, он подразделял дни на присутственные и неприсутственные, подобно египетским священникам; он очищал себя в честь Весты, он постился в честь Астарты, он читал на восходе и на закате молитвы в честь солнца. Все виды священного служения были ему знакомы, все обряды – дороги.

– Иисус был не более, как посвященный в таинство, впавший в заблуждение, – говорил он Ипатии. – Он изменил мистериям. Он слишком рано раскрыл их, чтобы сделать полезными людям. Мы присутствуем лишь при начале печальных последствий его ошибки. Ибо мы не можем предвидеть всех гибельных последствий, какие будет иметь эта ненависть к культуре, это презрение к разуму и красоте, которое проповедуется его именем. Разумеется, он хотел не этого. Но не следует приводить в движение силы, употребления которых не знаешь, и низвергать на мир пламя, господином которого не являешься. Аполлоний Тианский поступал правильно, когда переходил из святилища в святилище, чтобы объединить религии и проповедовать, что один и тот же Бог находится во всех храмах. Он существует как для посвященных, так и для других людей в иных областях жизни. Никогда самый великий не приносит миру пальмовую ветвь. У славы завязаны глаза. Чтобы будить сердца людей, необходима даже некоторая доля народной посредственности.

– Разумеется, Аполлоний превосходил Иисуса величием мысли и поучениями своей жизни, – ответила Ипатия и обернулась, чтобы бросить долгий взгляд на Теламона, словно желая призвать его в свидетели. – Ему не следовало творить чудеса. Он исцелял больных, он пророчествовал, он становился невидимым, он воскресал из мертвых. К чему? Важна только истина. Недаром ее всегда представляли обнаженной, выходящей из источника. Горе мудрецу, который облекает ее одеянием волшебника и митрой мага. Его труд погибнет.

Глаза Прокла засверкали. Он смотрел на волосы Ипатии, тщательно завитые, на складки ее паллиума, артистически собранные, на гармонию ее движений, как будто личность Ипатии была живым противоречием ее же слов.

– Не думаешь ли ты о том, что твоя красота придает силу твоему учению и делает более убедительными истины, которые ты выражаешь? Впрочем, она есть дар, данный тебе только для этой цели духовными силами, которые нами управляют. Но разве и чистые духовные силы не отливаются в материальные формы, чтобы воздействовать на грубый разум людей? Афина Паллада на самом деле существует и будет существовать, пока мы будем во власти нашей, столь требовательной, телесной оболочки. Не замечаешь ли ты непостижимой глупости людей, их низости, их безумной любви к материальным благам? Сколько времени требуется для созревания одной идеи? Какой океан мрака мы пытаемся осветить одной искоркой? Еще понадобится много времени для того, чтобы мудрец и шарлатан стали похожи друг на друга. Иисус хорошо сделал, публично воскресив Лазаря, Аполлоний хорошо сделал, возвестив о смерти Домициана в Эфесе… И я, я следую их примеру, собираясь изобрести магический шар, с помощью которого смогу своей волей ниспосылать дождь и тем повергать людей в изумление: после этого они должны будут поверить в мою мудрость.

Беседуя, они сделали круг по саду и подошли к воротам, выходившим на первый двор гимназиума.

Ипатия, задумавшись, на мгновение остановилась у порога.

– Да, Платон сказал, что последняя оболочка, которую сбрасывает с себя мудрец, и притом с наибольшим трудом, это – личная гордость. Я не льщу себя мыслью, что уже дошла до этого. Но я думаю, что если от магического шара будет падать дождь с неба, то не в его власти будет сделать так, чтобы исчезли заблуждения. Люди падки на фокусы, проделки, чудеса. Тем хуже! Разум должен представать совершенно чистым и обнаруживать свой блеск без всяких материальных доказательств. Пускай это будет для немногих! Истина опьяняет невежественных людей и вызывает в них вкус к убийствам. Недаром в храмах тайна была всегда главным принципом высших знаний. Мир будет страдать от заблуждений Иисуса и его гордыни.

Вслед за Ипатией и Проклом Присцилла собиралась пройти через ворота и удалиться из сада, теперь пустынного, где сумрак начал наполнять аллеи, накидывая покрывала на струи фонтанов и белизну лавровых деревьев.

Но вдруг Теламон с силой и вместе с тем нежно привлек ее к себе. Он обхватил ее за плечи и склонил к ней свое улыбающееся лицо. Неторопливо откинув руками голову Присциллы, он на мгновение нежно прикоснулся к ее губам.

Она не успела защититься от столь неожиданного поступка. Она обмерла, вдохнув из уст юноши легкий, пьянящий аромат меда и акации, который на миг лишил ее сознания.

Теламон смотрел на нее теперь без волнения, с выражением нежной иронии в глазах. Это был для него плод, который он надкусил, чаша драгоценного вина, из которой он отпил глоток, ничего больше.

Присцилла выпрямилась, дрожа всем телом, но при движении, которое она сделала, из-под ее туники выскользнул маленький золотой крест, висевший у нее на шее, подарок епископа Кирилла.

Теламон с удивлением посмотрел на эту драгоценность и даже коснулся ее, желая убедиться, что это действительно крест.

– Ты христианка! – сказал он.

Она не успела ответить ему утвердительно. Улыбка Теламона стала горькой. Он прижал девушку к себе бурным движением и снова поцеловал в губы. Но это был другой поцелуй: долгий, глубокий, он разжал ее уста, его она почувствовала на своих зубах, а руки Теламона сжимали ее груди и смело пробегали по всему телу.

Она отбивалась и вырывалась из объятий юноши. Она почувствовала ужас, тем более сильный, что сладострастие, доселе ей неизвестное, пронзило ее дрожью, и она испытала физическое страдание.

Она вспомнила вдруг, что ангел зла, желая ввести в соблазн, принимает образ прекраснейших детей человеческих. Сатана стоял перед нею в саду, исполненный очарования, с гибким станом, развратным лицом юноши, причесанный по моде греков эпохи Платона.

Все окружающее приняло для нее другой вид. За зарослью роз она читала надписи, более непристойные, чем в порту Киботос. В бассейнах лица демонов, ухмыляясь, разглядывали чувственные линии ее живота, которого, казалось, не скрывали больше складки покрывала. Волны живого зноя, подобно крыльям, скользили в воздухе и заливали ее вокруг бедер. Тела, трепетавшие в соитии, сотрясали белые лавровые деревья сада.

Она вышла из ворот, бросилась на двор, где она узнала стрельчатый выход среди бюстов философов. Ее брат был там. Она с силой схватила его за руку и увлекла прочь.

Выйдя наружу, она пустилась бежать. Она чувствовала глубокое отчаяние и думала только о том, что уносит на себе клеймо поцелуя, демонский знак зверя, запятнавший ее. И только позже ей суждено было узнать, что нет ничего более мучительного для добродетельной души, чем тоска по аду, увиденному однажды и добровольно потерянному.

В этот же самый вечер, в час, когда перед барельефом Фидия философы обменивались установленными формулами вечернего прощания, большая стая птиц пролетела белым облаком по темному небу. Они летели из Фив, они неслись с Верхнего Египта вместе с весной, они переселялись в страну, менее знойную.

И юноши, одетые в белое, ставшие внезапно серьезными и молчаливыми, в едином порыве протянули к ним свою правую руку. Птицы летели в Грецию, они коснутся золотого купола храма Солнца в Коринфе, дорических колонн Парфенона в Афинах и его купола, лазурного, как щит Минервы. Они сделают, может быть, остановку в Дельфах, чтобы напиться из мраморного бассейна, в котором Пифия купала свое бессмертное тело. Они будут летать там, откуда философы издали посылали свою благочестивую мысль.

Долго еще в сумерках они оставались неподвижны, пока ночь не укрыла своим мраком две белых стаи – на земле и на небе.

Глава IV
Кровь христиан

Старый Амораим спешил в этот вечер вернуться в еврейский квартал. Он ходил торговаться с купцом из Ракотийского квартала относительно покупки воска для своей свечной торговли в Дельтском переулке и, может быть, никогда еще не возвращался домой так поздно.

Проходя мимо общественных садов, он приостановился. Не повернуть ли налево и пойти прямо вверх по маленькой улице, которая, правда, пользовалась довольно дурной славой? Обычно он избегал ее, так как был набожным и скромным евреем и не мог видеть двери грязных притонов, так как чувствовал в своей душе возмущение. Не пойти ли ему по улице Садов, дорога через которую была, конечно, длиннее, зато все дома были приличны?

Он не знал, что в эти секунды решал вопрос о жизни и смерти сорока тысяч евреев – своих александрийских единоверцев.

Если бы он это знал, то упал бы во прах, моля Бога оставить ему его смирение, которым он всегда отличался, и дать спокойно торговать свечным воском в самой скромной лавчонке на самой узенькой улочке в Дельтском квартале.

Но человеку не известна его судьба, особенно когда он так простодушен и невежествен, как Амораим.

Он не любил долго выбирать. Когда в его голове возникали два решения, он всегда выбирал то, которому суждено было иметь печальные последствия.

Как бы далеко он ни заглядывал в свои воспоминания, он видел, что его всегда окружали неудачи, которые следовали за ним, как тень. Ребенком он во время игры сломал ногу и остался хромым. Отправившись в паломничество в Иерусалим, он подхватил злокачественную лихорадку в Яффе, где высадился с корабля. Там он пролежал три месяца у одного рыбака, дом которого сгорел во время его выздоровления, поэтому вынужден был вернуться в Египет, так и не приложившись к месту, где некогда возвышался храм.

Его жена умерла, родив ребенка, который не пережил ее. Он был арестован по подозрению в краже, потому что его приняли за другого Амораима, который был на него похож, и ему лишь с большим трудом удалось доказать свою невиновность. Он был некрасив и косноязычен. У него был маленький участок земли в окрестностях Александрии, но в прошлом году град уничтожил его жатву; это был какой-то необыкновенный град, который не тронул полей его соседей, но ограничился лишь маленьким квадратом его владения, точно сам Господь Бог пожелал подчеркнуть свою особую немилость к недостойному созданию. В довершение всех бед, раб, обслуживающий это поле, умер, и Амораим лишился последнего дохода со своего маленького имения.

Но он привык к ударам судьбы. Каждый раз он со все большей покорностью склонял голову. Он чувствовал, что его преследует злая сила. Вот почему, боясь последствий, он старался как можно меньше действовать. Он редко выходил из дома. Он испытывал тревожный страх, продавая свечи своим малочисленным покупателям, и, делая это, всегда произносил про себя молитву, чтобы пламя этих свечей освещало только счастье его ближнего.

Он остался добрым и кротким. Он не знал зависти, и радость для него заключалась в служении другим. Он не пенял на несправедливость своей участи. Но иногда наивно пытался обойти свою судьбу. Именно это он и сделал в тот вечер.

– Я пойду по улице Садов, – выразил он свое решение почти вслух.

И зашагал. Но, сделав два-три шага, он повернул назад, решив, что таким образом обманул враждебные силы, и направился прямо по Высокой улице, в конце которой начинался еврейский квартал.

Он споткнулся и едва не упал. Протянув руку, он нащупал что-то горячее и влажное. Он коснулся бороды, шеи, человеческого туловища. При неверном свете звезд он увидел кровь на руке. Кто-то лежал здесь недвижно.

Он наклонился и узнал лицо некоего Гиероса, известного в Александрии христианина, который имел школу и преподавал теологию.

Первая мысль Амораима была – бежать. Если обход солдат застигнет его возле этого человека, который был, вероятно, убит, как он докажет, что не он убийца? По делам, происходившим в тесных границах их квартала, евреев судил их этнарх, но убийство христианина было подсудно императорскому трибуналу, и еврей, попавший туда, никогда не выходил оправданным.

Он пошел по Высокой улице, но сейчас же в его ушах прозвучало имя, произнесенное суровым тоном:

– Амораим!

Это он сам окликнул себя. Хотя ему никогда ничего не удавалось, он поставил себе за правило, чтобы никогда себя не упрекать, исполнять лишь то, что его совесть полагала справедливым.

А оставить мертвеца в канаве было несправедливо. Кругом все окна были закрыты. Надо было, конечно, постучаться в христианский дом, чтобы попросить помощи. С большим трудом он взвалил тело на спину и заковылял по улице. Он вспомнил, что церковь Святого Марка была недалеко, а рядом с ней находился красный кирпичный домик, где жил псаломщик.

Гиерос был человек большой и тучный. Амораим, который не был слишком силен, спотыкался под тяжестью своей ноши. Он шел потихоньку, маленькими шагами.

«Это за твои грехи, Амораим, Господь послал тяжесть на твои плечи. Ты не был ни достаточно набожным, ни достаточно смиренным».

Что-то текло по его уху, и это казалось ему более теплым, чем собственный пот. Несколько раз ему приходило в голову отказаться от своей затеи и положить тело у стены. Он вспомнил, подвигаясь вперед, что этот самый Гиерос ненавидел евреев и несколько раз публично выступал против них.

«Амораим, иди, Амораим!»

Как далеко эта церковь Святого Марка! Она как будто отступала назад на темном горизонте. Теперь ему казалось, что она кружилась вокруг него среди фарандолы колоннад и обелисков.

«Смелее, Амораим, чтобы исполнить доброе дело, которое готовит беду для твоих соплеменников! Сегодня ночью старый праведный человек должен донести эту тяжелую ношу, этот труп для того, чтобы восторжествовала несправедливость».

Амораим остановился перед узким окошком, едва не упав от усталости. Он дышал изо всех сил. Затем прислонил тело Гиероса к стене и постучал в ставень. Он стучал долго, ибо церковный сторож спал очень крепко.

Амораим услышал наконец ворчание человека, доносившееся изнутри дома. Ставень открылся, и громадная голова Петра-сторожа, лысая и страшная, показалась в окне.

Но это уж было выше Амораимовых сил. Кто угодно, только не этот человек! Он знал о его дурной славе. Он всегда сворачивал в сторону, встречая его на улице. Он боялся его, боялся скверны его дыхания, боялся зла, которое исходило от него благодаря взгляду маленьких глаз.

Впрочем, надо ведь было оказать помощь христианину. А он был на пороге обители другого христианина.

– Гиерос! Это Гиерос, которого убили! – сказал Амораим ошеломленному Петру.

И, подстегиваемый ужасом, спасаясь от злой судьбы, которая теперь становилась уже навсегда неизбежной, он бросился бежать и исчез в ночи.

Петр, открыв дверь, успел различить, что убегавший был хромой человек, а заметив его широкие, как крылья, рукава и квадратную шапку, сказал:

– Да ведь это еврей!

Епископ Кирилл совмещал в своей душе пылкую веру, глубокую посредственность и безграничную любовь к богатству. Он был красноречив, ибо оратору не надо иметь много мыслей, и легко воодушевлял толпу, потому что своим высоким ростом, длинной бородой и голубыми глазами походил на изображение первых апостолов Христа. Он был лишен всякой чувствительности, хотя и обладал сангвиническим темпераментом и, вследствие этого, был подвержен приступам внезапного гнева, когда грубость его натуры давала себе полный выход. Он умел ненавидеть и был безжалостен к тем, кто думал иначе, чем он. Золото возбуждало в нем физическое влечение, с которым он никогда не мог справиться.

С обнаженной головой, при свете факелов, которые несли шестеро вооруженных слуг, он крупно шагал, сжимая руку своего спутника, который с трудом поспевал за ним.

Петр повторял свои объяснения:

– Их, должно быть, целая шайка. Они, без сомнения, убили его в своем квартале, куда он отважился забрести. После чего они в насмешку принесли его к церкви. Я слышал, как они богохульствовали и смеялись, убегая.

– Да, – сказал Кирилл. – Это так. У Гиероса были странные привычки. Он любил гулять по ночам один. И вот куда это его привело!

И он бросил строгий взгляд на Петра, который тоже блуждал иногда ночью по тем же самым причинам, что и Гиерос, по Ракотийскому кварталу и темным припортовым улочкам.

– Я его поднял на улице и положил в своей комнате. Мне показалось, что у него раны на голове и груди. Наше тело, должно быть, содержит много крови, ибо три ступеньки моего крыльца были совершенно красные.

Кирилл, уйдя в свои мысли, возбуждал сам себя:

– Церковь погибнет, если она не будет защищаться тем же оружием, каким ее бьют. Ни Константин, ни Феодосий не осмелились пойти до конца, и вот почему мы оказались в таком положении. Терпимость становится преступлением, если она порождает преступления. Язычники и евреи готовы были бы вновь распять Христа, если бы они могли это сделать. У нас нет ни императора, ни папы. Есть только сила верующих. Каждый должен действовать по мере сил своих. Бог доверил мне людей смелых и страстных, воодушевлению которых я сам же способствовал. Неужели же я не воспользуюсь ими, чтобы защитить Господа Бога?

Он ударил по плечу Петра, который почтительно поддакивал ему.

– Время настало, – продолжал епископ, как бы охваченный внезапной мыслью. – Вот уже триста семьдесят лет, как все христиане были изгнаны из Александрии. Куда направились они тогда? В Ливийские пустыни, в Фиваиду. Вот чего требует справедливость! Подъявший меч от меча и погибнет! Если евреи убивают наших, мы вышлем их в те места, куда некогда были изгнаны христиане. Они найдут почерневшие камни, где когда-то наши мученики разводили свой огонь, и будут пить из тех же колодцев, если гнев небесный их не иссушил.

Вдруг воображение Кирилла как бы зажглось. Он представил себе еврейский квартал после насильственного изгнания его обитателей. Этот квартал не был велик, хотя и имел население в сорок тысяч человек по причине необычайной способности еврейского народа к скученной жизни. Но он содержал несметные богатства. Кирилл знал старинные предания, которые гласили, что, когда два с половиной века тому назад император Адриан сжег Иерусалим, могущественные фамилии Гамалиилов и Гилелей разделили между собой сокровища храма, дворца Ирода и крепости Антония. Гамалиилы отправились к берегам Евфрата, но Гилелеи, которые были многочисленнее и владели большей частью сокровищ, прибыли в Александрию, обосновались возле восточного некрополя и положили начало еврейскому кварталу.

Кирилл знал также легенду, которая переходила из уст в уста среди портовых матросов и бедняков предместья.

Лет сто тому назад один карфагенский моряк, напившись, пошел гулять после захода солнца по Александрии. Сам не зная как, он достиг Дельтского квартала и теперь бродил наудачу среди маленьких перекрещивающихся улиц. По рассказам стариков, эти улицы были так узки, что иногда, вытянув руки, можно было коснуться обеих противоположных стен, и это позволяло моряку удерживать равновесие, когда он шатался. Он наткнулся на раскрытую дверь дома, которого впоследствии так и не смог найти, и переступил через порог. Ему показалось, что он попал на праздник или, может быть, погребение, которое собрало в одной части дома господ и слуг вместе: ему почудилось, что он слышит бормотание голосов, подобное тому, что бывает, когда большое количество людей молится одновременно. Он спустился по лестнице, которая попалась ему на пути, и остановился, созерцая неожиданное зрелище.