Текст книги "Присцилла из Александрии"

Кроме того, о толщине мрамора упоминает и Страбон, сообщая, что Птолемей IX из жадности осквернил гробницу, чтобы завладеть золотым гробом и заменить его стеклянным. Эти массивные стены вызывают затем удивление императоров Августа, Калигулы и Септимия Севера, при их благоговейных посещениях гробницы героя. Из рассказов об этих посещениях мы знаем, что тело Александра почиталось в продолжение веков. Септимий Север, как говорит в своей «Истории» Дион Кассий, спрятал даже в этом мраморном зале несколько священных книг о религиях Древнего Египта, которые он не желал дать изучать ученым и в то же время не решился уничтожить из боязни мести, которая иногда поражает осквернителей святыни. Совсем близко от нас, в Александрии, в той самой земле, которую мы постоянно попираем своими ногами, находится самый ценный документ об истине, за которой мы гонимся. Нам остается только его достать.

Аврелий сделал безнадежный жест. Эта задача невыполнима. Каким образом предпринять раскопки? Как проникнуть в землю, которая принадлежит христианам? Для христиан исчезновение памятников, почитаемых язычеством, было благодетельным событием, знамением божественной воли. Они не позволят их воскрешать.

Он покачал головой и сказал:

– Уж легче пройти пешком через весь мир до самой обители мудрецов.

Но Соклес повторял:

– Как знать? Как знать? – И прибавил: – Менальхос, который жил в Бруциуме близ улицы Сема, когда-то рассказывал мне, что его погреб имел сообщение с подземным акведуком, сооруженным в раннюю эпоху Александрии и ныне лишенным воды. Он говорил об этом всякий раз, когда хотел доказать правильность своей излюбленной мысли о превосходстве наших предков над нами во всех областях материальной жизни. Он восхищался мощью старинных сооружений, прочностью материала, и в качестве примера приводил стены этого акведука. Однажды он предложил мне туда спуститься. Он изучил его историю и знал, что акведук был обнаружен во время постройки мавзолея Клеопатры, потому что архитектор наткнулся на него, воздвигая фундамент. Таким образом, мавзолей Клеопатры примыкал к гробнице Александра. Местонахождение дома Менальхоса указывает, что акведук должен был идти параллельно обоим этим памятникам. Следуя по этому акведуку, который от землетрясения не пострадал, ибо Менальхос говорил о нем несколько лет назад, можно прийти прямо к гробнице Александра. Сам Менальхос находится в таком состоянии, что едва ли узнает своих друзей. Но можно было бы столковаться с его сыном относительно покупки дома. Тогда было бы легко предпринять необходимые работы…

Аврелий сделал рукой жест, словно отметая эти пустые проекты.

– Но почему Олимпиос, который не перестает улыбаться, до сих пор не высказывает нам своего мнения? – спросил Соклес, оборачиваясь к своему другу.

Олимпиос ответил:

– К чему доставлять себе так много хлопот? Истина находится в нас самих, и достаточно заглянуть в свою душу, чтобы ее открыть. Человек, размышляющий в одиночестве, достигает большего, чем может дать ему храм Аммона или река Ганг. Я не знаю, что написано на папирусе Александра, да это меня и не интересует. Я предпочитаю расшифровывать вечный папирус, который непрестанно разворачивается в моей душе, и ясновидение, которого я почти достиг, объясняет мне немые иероглифы и невидимые символы. Никакое слово пророка, никакое святое поучение мессии не может сравниться с маленькой истиной, луч которой мы извлекаем сами при свете собственного сознания.

– Я охотно соглашусь с тобой, – сказал Соклес. – Но какую моральную силу я приобрел бы, если бы у меня была уверенность, что высшие существа управляют человечеством, и если бы я мог стать служителем их мысли!

– Единственное средство их достичь и общаться с ними – это погрузиться в неподвижность и размышлять. Ты хорошо знаешь, как велика сила размышления. Сосредоточенная мысль обладает таким могуществом, что никакой закон вселенной не может ей противостоять. Разве необыкновенные результаты, которых я достиг, не являются блистательными доказательствами?

Теперь настала очередь улыбаться Соклесу и Аврелию, но их лица скоро приняли серьезное выражение. Они знали, что в этом было слабое место их друга. Олимпиос утверждал, что обладает силой Симона-волшебника, которой хвалились некоторые эфиопские гимнософисты, а именно способностью подниматься на воздух единственно благодаря могуществу своей воли. Он говорил, что достиг лишь первоначальных результатов. Он поднимался редко и не слишком высоко и всегда в отсутствие других людей. Это была тайна тех скрытых сил, которые он приводил в движение, они требовали одиночества. Аврелий и Соклес делали вид, что верят этим силам, и никогда не требовали доказательств.

Тута наклонила к своему хозяину преданное лицо, словно желая заговорить. Но в этот миг на обоих берегах реки раздались крики. Луна поднялась высоко на небе, придавая фантастический вид селениям с их огнями, сикоморовому лесу и отдаленному монастырю. Друг против друга, разделенные широким Нилом, группы людей посылали одна другой угрожающие крики, между тем как стая испуганных ибисов бороздила небо.

Во главе толпы на левом берегу был старик, согнувшийся под тяжестью белой овцы, которую он наконец опустил на берег реки. За ним стояли женщины и мужчины, игравшие на арфах и тамбуринах. Юноши и девушки держали светильники, то поднимая, то опуская их, и время от времени испускали крики, то жалобные, то радостные. На противоположном берегу блеск луны внезапно осветил изображение большого металлического креста. Христианский священник, скрестив руки, стоял, склонившись над рекой. Монахи и крестьяне, по-видимому, молились позади священника, прерывая молитву лишь для того, чтобы послать угрозы толпе, стоявшей на другом берегу Нила.

Лодочники объяснили философам значение сцены, разыгравшейся у них на глазах.

Селения, разбросанные на левом берегу, остались верны древней религии Египта и там продолжали поклоняться богине Нейте, покровительнице этих мест. В первый вечер месяца Шойак, по тысячелетнему обычаю, жители приходили к Нилу, чтобы в честь богини принести в жертву овцу; это жертвоприношение совершалось для того, чтобы река не замедлила выступить из берегов и продолжала приносить плодородие их полям. Но на противоположном берегу находился монастырь, и крестьяне, жившие в его окрестностях, были христианами. Их влечение к суеверию требовало удовлетворения. Они боялись, что, если не совершат известных обрядностей, Нил затопит только один берег. Вот почему служитель Иисуса, облачившись в священническое одеяние, приходил в предписанный египетским обычаем день заклинать реку и видимостью церемонии бороться с влиянием жреца богини Нейты.

– К счастью, в этом месте много крокодилов, – сказал один из лодочников. – А то обе стороны бросились бы в воду, чтобы схватиться врукопашную.

Лодка скользила между обеими группами по серебристой воде. Теперь языческий священник горстями вынимал из мешка каменную соль, которую высоко подбрасывал. Она падала, рассыпаясь серебряным дождем. Ладан, в изобилии сжигаемый на обоих берегах, извиваясь, поднимался двойной спиралью, которую ветер соединял в небе.

– Вот символ заблуждения всего человечества, – сказал Соклес. – Люди ненавидят друг друга за различие верований, но на определенной вышине их молитвы соединяются, образуя целостный фимиам, который растворяется в непознаваемом.

Почти одновременно на обоих берегах раздались крики. Христианский священник и монахи упали на колени под большим металлическим крестом, который качался, как бы пораженный ужасом. Напротив, горсти каменной соли, разбрасываемые со все большей быстротой, образовали расширяющиеся светящиеся круги. Фонари были высоко подняты, треугольные арфы совсем обезумели.

Христиане и язычники уставились на лодку, которая благодаря размеренному движению весел двигалась вперед плавно и величественно. Высокие борта скрывали философов и гребцов. Людям на берегах видна была только Тута, стоявшая на носу в белой тунике, слегка развеваемой ветром; при лунном сиянии, в тысяче капелек света, отражавшихся на волнах, этот образ сказочной женщины в фантастической лодке заключал в себе что-то чудесное. Крики перешли в молитву, и одинаковое восхищение красотой заставило склониться обе группы врагов.

– Тута – Дева Мария для одних, богиня Нейта для других, – сказал Аврелий. – И только служанка для нас.

И немного спустя прибавил:

– Может быть, среди них найдется человек, для которого она будет только любимой женщиной!

Глава VI
Статуя Афродиты

Облокотясь о перила террасы, Присцилла смотрела на море. Солнце еще стояло высоко. Парил зной, и воздух был неподвижен. От сверкающих вод исходила безграничная сладость.

Позади нее расстилались бесконечные сады виллы Диодора. Вилла возвышалась фасадом к морю, сейчас же за западным некрополем и катакомбами Александрии. Она была сооружена сто лет назад самым расточительным из Диодоров, по образцу римских вилл. Со всех сторон она была окружена колоннадами с широкими портиками, где некогда стояли мраморные статуи всех греческих и римских богов. Дед Присциллы убрал их и заменил статуями святых и мучеников, слишком большими или слишком маленькими, которые казались торжественными и как будто чувствовали себя не на месте под веянием свободных морских ветров. За исключением статуй, великолепие жилища было сохранено в неприкосновенности. Позднейшие Диодоры не решились посягнуть на мозаики атриума, которые изображали знаменитые сцены из мифологии, на настенную живопись, на лазурные купола, на широкие бассейны посреди зал, куда можно было сходить по ониксовым ступеням и где струи воды распространяли мистическую поэзию языческого сладострастия, разлитую в их текучем порыве.

Слева тянулись термы, давильня, где выжимали вино, комплувиум, где купали скот, жилища прокуратора и вилликуса, помещения для рабов, коровники, овчарни, пчельники и птичий двор. А справа густели сады с их артистически распланированными цветниками, клумбами разноцветных цветов, аллеями, усыпанными песком цвета розового коралла, оросительными каналами, беседками с разрисованными куполами для отдыха и мечтаний.

Прадед Присциллы, который начал возделывать культуру этих садов, был маньяком в отношении необыкновенных цветов и редкостных кустарников. Разбогатев благодаря спекуляциям на зерне, имея также большой доход от своих бумагопрядилен, он без конца тратился на выписку из стран всего мира растений, которых никогда еще не видели в Александрии, вместе с землей, на которой они росли, и даже водой для поливки из их родной стороны. Он разослал посланцев во все места, где только можно было подозревать признаки растительного царства. У него были садовники ассирийцы, индусы и персы, которые копали, сажали, прививали. Он мог похвастать цветком бледной розы в форме солнца с живыми щупальцами, сосущими кровь, как щупальца осьминога: ее доставил один эфиоп с таинственных истоков Нила; он наслаждался, сидя в тени пальмы с широкими ветвями, которая росла только в неприступных горах царства Магеддо, и между жилками своей коры имела магические знаки исчезнувшего языка.

Присцилла вздрогнула. Уйдя в мечты, она не услышала шума весел галеры, которая плыла вдоль берега и казалась темным пятном в наступающих сумерках. Она вышла из порта Евностоса и направлялась к Кирене или Карфагену. На палубе слышались песни и смех, доносившиеся до девушки. Присцилла поняла, что это была труппа бродячих актеров и танцовщиц.

То были, вероятно, греки. Некоторые из них, обнаженные до пояса, с женственными лицами и завитыми волосами, были одеты, подобно сирийским женщинам, в юбки красноватого цвета, к бахроме которых были привешены камни всевозможных цветов. Упершись в бока, двигая животами и поднимая колени, они плясали под звуки расстроенной лютни двусмысленный и забавный танец, чтобы рассмешить моряков.

Еврейка с огромными грудями, имевшая только прозрачную повязку вокруг бедер, тоже плясала, размахивая над головой тамбурином, в который она ударяла в такт движениям.

Присцилла могла различить грубые лица гребцов с выражением скотского веселья и заметила, как они приподымались на скамьях, чтобы лучше видеть импровизированный спектакль. Она разглядела также на корме судна две фигуры, лежавшие на канатах, которые, тесно переплетясь, сжимали друг друга в объятьях. Казалось, что магнитная сила бешено притянула их друг к другу в такой неразрывной ласке, что она будет длиться вечность.

Несколько мгновений Присцилла, вытянув голову, смотрела со страстным любопытством. Затем поняла, что должна была отвернуться и бежать от видения зла. Она прошла вдоль террасы, спустилась по ступенькам и вышла на аллею.

Но новое ощущение уже пробегало по ее телу. Ей страстно захотелось кричать, бежать, чтобы дать выход той кипучей силе, которая жгла ее, хотя она и не могла отдать себе отчет, в чем тут дело. Она заметила, что вокруг нее кустарники и цветы стали ярче, чем всегда, в их формах таилось обвинение, и они говорили с нею языком, ужасный смысл которого впервые стал ей понятен.

Она задела рукой пестик цветка, который оставил на ее коже след сероватого семени. Она увидела желтую каплю в чашечке одного цветка, упругий стебель которого, казалось, тянулся к ней. Растения вокруг нее выпускали семя, пыльцу и влагу, вызывающие в ней отвращение. Тычинки дрожали от желания, чаши цветков были полны наслаждения, венчики похотливо выставляли себя напоказ. Некоторые цветки являли форму яйца, основы всего живого, другие воспроизводили мужские и женские органы, третьи – органы размножения животных. Там были странные цветки, нечто вроде растительных насосов, поглощавших жизнь из лучей у света. Дыхание оплодотворения приподымало чаши лилий, расширяло их луковицы и, проникая в самую глубину травы, заставляло их трепетать до корней.

И все это вертелось вокруг нее, как земная радуга, дрожало, испускало благоухание и влагу, пробегало по ней легкими касаниями и опьяняло приторными ароматами. Неожиданно с уединенного дуба сорвался маленький желудь и попал меж ее грудей. Круглый и теплый, он скользнул по ее животу; она сделала несколько шагов и почувствовала в ушах звон; ей показалось, что какое-то дерзкое животное покушается ее убить коварной лаской.

Лишаясь сознания, она оперлась о зонтичную сосну, и рука ее прикоснулась к стекающей смоле; с отвращением она отдернула свою липкую руку, словно прикоснулась к чему-то бесстыдному.

Она пришла в себя. Только что она познала искушение. Подобно отшельникам в пустыне, она должна была выдержать борьбу. Сотни раз читала она рассказы об искушениях, которые выпадали на долю святых. Она знала, что демон умеет принимать самые различные личины и превращаться то в человека, то в животное, то в растение. Это он явился ей в лучах заходящего солнца на судне в непристойном образе пляшущих героев. Это он теперь качался в бархатистых розах, сочился молочным соком в соцветиях энфорбий, тянулся иглами кактуса, распускал дремлющие на поверхности бассейна большие белые кувшинки, обвивал водоемы с вьющимися пурпурными ипомеями. И это снова он в соседней роще, при помощи стволов и ветвей, чертил карикатуры на ноги и их безобразное волосатое зарождение.

Почему она была жертвой этих чар? Она молилась, как всегда, она отгоняла дурные мысли, она раскаялась в поцелуе, которым ее уста насладились помимо ее воли.

И вдруг она почувствовала, что понимает, откуда исходит эта сила искушения, обволакивающая ее. Она пустилась бежать легко и быстро, миновала виллу и достигла маленького домика с плоской крышей, примыкавшего к баням. Там помещалась мастерская, в которой работал старик. Он убирал свои инструменты и складывал кожаный передник.

– Дай мне молоток, тяжелый молоток, – сказала Присцилла.

И, не дожидаясь его ответа и найдя то, что ей было нужно, она ушла. За цветниками расстилался большой зеленый луг, который орошали проточные воды. Присцилла перешла луг и оказалась в рощице из зонтичных сосен, которую она тоже миновала. В заброшенной нижней части сада, где сладострастная растительность разрослась в беспорядочном изобилии, под сенью сплетенных ветвей, спускалась аллея.

Присцилла раздвинула ветки тамариндов и теребинтов, и среди зелени открылась лежащая мраморная фигура. Это была Афродита.

Она осталась на диво белой, несмотря на дожди, а также всяческих паразитов. Она обнажала безупречное плечо и бедра, изгиб которых был поэмой человеческих форм. Ее ноги частично ушли в землю как бы для того, чтобы выразить вечное родство земли с символом, который она представляла. Ее уста хранили загадочную улыбку, посредством которой скульптор хотел выразить тайну любовного притяжения.

Тогда Присцилла изо всех сил опустила молоток на мраморную улыбку и разбила узкий лоб, глаза без взгляда, потом груди и округлые ноги. Она наносила удары с энергией, которую дает уверенность в добродетельном и полезном поступке. Ей стало весело.

Когда уничтожение статуи было окончено, она почувствовала усталость, ей стало жарко. К ее чувству освобождения примешалась смутная печаль. Она спрашивала себя, не навлечет ли на себя месть со стороны скрытых могучих сил, над которыми она бессильна, будучи в состоянии лишь коснуться их изображения.

Она подняла голову и на противоположном склоне, в нескольких шагах от себя, между ветвями теребинта, заметила молодую женщину, которая смотрела на нее.

Ее лицо было ей знакомо. Присцилле казалось, что она узнает в этих черных глазах, в этом ясном овале, полном волнения, беспокойства и доброты, черты лица рабыни, почти одного с ней возраста, которую она часто встречала, выходя из дворца, и которая всегда провожала ее взглядом, полным привязанности. Присцилла мгновение смотрела на нее, но не нашла больше прежнего выражения в глубине ее глаз. Наоборот, она увидела в них упрек, почти ужас. Вечер позолотил ее плечо. Под покрывалом угадывалась крепкая грудь гармоничной формы. Красота, исходившая от нее, была красотой богини. Присцилла разбила только материальную форму. Но богиня, живая, из плоти и крови, Афродита, которая не может погибнуть, стояла перед ней и теперь, в свою очередь, готовилась поразить ее невидимыми чарами.

Образ Афродиты сделал движение рукой. Она хотела подойти и заговорить.

Присцилла уронила молоток, который еще держала в руках, и в паническом ужасе убежала.

Тута смотрела, как силуэт Присциллы исчезает в сумерках за соснами; она увидела ее снова на лугу, по которому она промелькнула, прелестная и быстрая, как тающая надежда.

Тогда Тута медленно повернулась и пошла обратно через дикую растительность. Она не знала, впрочем, что сказала бы Присцилле на самом деле. Смутный инстинкт толкнул ее. Аврелий, ее хозяин, собирался оставить Александрию, чтобы отправиться в путешествие, откуда он уже не вернется. Она хотела во что бы то ни стало его удержать. Она вспомнила, что единственным звеном, связывающим его со здешним миром, являлась привязанность к девушке, которую он видел только ребенком и с которой никогда не говорил.

Тута часто рассматривала в библиотеке своего хозяина камею, изображающую голову молодой женщины, у которой были черты лица Присциллы несколькими годами старше. Она часто заставала Аврелия погруженным в созерцание этого изображения и связала вместе это полное скорби созерцание с поручением приносить хозяину ежедневно вести о девушке.

Она не хотела, чтобы он уезжал. Она пересекла всю Александрию и по морскому берегу дошла до виллы Диодора, чтобы увидеться с Присциллой, единственным существом, могущим удержать философа. Она намерена была броситься к ее ногам и сказать ей, что один человек, очень мудрый и очень добрый, который порой со слезами смотрит на камею с изображением ее матери, нуждался в одном ее слове, даже менее того, в одном ее мимолетном взгляде, который осветил бы всю его жизнь.

Она чувствовала в себе чудесную способность убеждать. Через трещину в стене она пробралась в сад и стала ждать захода солнца. Случай привел Присциллу в самое уединенное, самое благоприятное для разговора место.

Но Туте пришлось быть свидетельницей уничтожения статуи. Она видела, как прелестная Присцилла с нахмуренным лбом и сжатыми губами изо всех сил бьет по изображению той красоты, которая служила предметом поклонения ее хозяина.

Какие противоречия встречаются в человеческих душах! Стоило ли прибегать к помощи такой девушки? Слова замерли у нее на устах.

Тута дошла до того места в стене, через которое сюда проникла. Она окинула взглядом сад, который заходящее солнце заливало прощальным блеском. Зонтичные сосны были похожи на чаши, протянутые к небу страждущими для получения даров. Цветники казались громадными пестрыми снопами, таящими в себе пламя. Струи фонтанов били не переставая, неутомимо распыляясь в пурпуре заката.

«О, как далеки одни от других!»

Она вышла на дорогу и направилась обратно в Александрию.