Текст книги "Присцилла из Александрии"

Три канделябра, поставленные треугольником, освещали квадратную комнату, которая показалась ему сплошь выложенной золотом. Он заметил в больших бронзовых кувшинах груды монет всевозможных стран. Мехи из верблюжьей кожи были плотно набиты золотым песком, который, местами просыпавшись, усыпал землю, как простой песок. Там были слитки более темного золота, загораживающие отверстие галереи в глубине, где трепетали, теряясь из виду, золотые песчинки. Направо и налево были в беспорядке нагромождены предметы необыкновенного вида, подвешенные к потолку, прикрепленные к стенам, разбросанные по полу: это были рукоятки мечей, зеркала, диски, массивные шары, крупные ожерелья – они переливались желтым блеском рядом со статуями, исполненными в натуральную величину, с золотыми лицами, золотыми одеяниями и цоколями из того же металла. Посредине возвышалось нечто вроде алтаря, перед которым стоял сверкающий золотой подсвечник. И на алтаре, как на священной дарохранительнице, покоился ковчег, изношенный, стершийся от времени, украшенный голубыми сапфирами, с четырьмя большими золотыми кольцами по бокам: крышка его имела с обеих сторон по херувиму из массивного золота – они стояли друг против друга с распростертыми крыльями. Это был тяжелый, древний дивный ковчег из позеленевшего золота, золота тысячелетнего, так отполированного веками поклонений, пожаров и скитаний, что оно уже не блестело, но испускало таинственное сияние святости.

Пьяный матрос, внезапно отрезвев, подумал об опасности, которой он подвергнется, если будет схвачен в этом зале, перед этими баснословными сокровищами. Он потихоньку выбрался наверх и вышел на улицу.

Впоследствии он таинственно исчез. Этот конец придал веру его неправдоподобному рассказу. Полагали, что евреи убили человека, который мог найти место, где хранились их сокровища.

Кирилл вспомнил эту историю. Она подтверждалась другими фактами, которые он знал. Поэтому святыня Моисеева племени, святая святых, ради чего царь Соломон воздвиг из порфировых глыб, скрепленных свинцом, храм на холме Мориа – ковчег, содержавший закон, ковчег, потускневший от южного солнца в изгнании, облитый волнами Красного моря, мог находиться в его руках, в подземельях Александрии.

Он вздрогнул от реальности этой мечты. Ирод-старший присоединил к богатствам династии Асмонеев чудовищные богатства Аравии, завещанные его отцом Гирканом.

Кирилл мог проследить судьбу еврейских сокровищ в продолжение осады и разрушения Иерусалима в эпоху Тита, до момента, когда Адриан сжег храм в последний раз. Ничего невероятного не было в том, что карфагенский матрос проник вечером в дом Гилелей, где втайне покоилось среди богатств Ирода святое святых царя Соломона.

И это золото могло принадлежать ему! Он не испытывал никаких угрызений совести, желая его так страстно. Он употребил бы большую часть этого золота на защиту церкви, поддержку монастырей и сооружение соборов. Ведь, в конце концов, он составлял с церковью одно целое. Будучи патриархом Александрии, он имел право взять золото, чтобы заботиться о своих единоверцах и строить им убежища. Золото было необходимо религии. Оно должно пойти на отливку потиров и дароносиц. Таинственное вино причастия нуждалось в чаше из чистого божественного металла. Подобно Коринфской и Библосской Афродите, изображения Девы Марии должны были состоять из цельной золотой глыбы.

Его видение было так реально, что, подобно карфагенскому матросу, он был почти ослеплен им. Он шатался как пьяный в золотистом тумане. Он испытывал такое ощущение, словно погрузился до лодыжек в рассыпанный золотой песок.

– Осторожно, – сказал Петр, – здесь кровь.

Они пришли.

Кирилл, наклонившись, увидел, что его сандалии запачкались.

– Он лежит за дверью, – прибавил Петр с некоторым смущением, сторонясь, чтобы пропустить Кирилла.

Но тотчас же у него вырвался крик изумления: трупа не было на том месте, где он его оставил.

Комната Петра была очень обширна и освещалась единственной свечой; ее пламя трепетало от ветра, который ворвался через оставленную открытой дверь. Комната была грязна, в ней царил беспорядок. Паутина затянула углы потолка и спускалась с железного фонаря, подвешенного к крюку. Грязная тряпка лежала на виду на столе. На середину комнаты был вытащен раскрытый деревянный сундук с грязным бельем и лохмотьями. Тысячи насекомых ползали по черному каменному полу среди объедков, которые не выметались. А в глубине находилась вавилонская кровать, громадная, пышная, вся покрытая позолотой, под пологом из ярко-малинового дамасского бархата, на четырех колоннах, покрытых скульптурой; оттуда спускались звериные шкуры, дорогие, но рваные меха и шелковые подушки, почерневшие от копоти.

Кирилл не успел удивиться контрасту между грязью комнаты и пышностью ложа, столь не подходящего для духовной особы. Прямо против себя он увидел прислонившуюся к стене, посиневшую человеческую фигуру, бледную пародию на того, кто был Гиеросом, преподавателем теологии; это был бескровный призрак с лицом, напоминающим просфору, с прозрачными глазами и руками, сквозь которые просвечивали кости.

Он в ужасе попятился к двери. Но человек, лишенный крови, разбитый последним усилием, осел под тяжестью собственного тела, дрожа губами, бледнее воска.

Тогда Кирилл понял, что это был сам Гиерос и что он превратился в бескровный призрак лишь для того, чтобы вся его пролитая кровь преобразилась в золото для вящей славы Христа.

Он подошел к нему, стремясь обрести уверенность в подозрении, и стал на колени возле умирающего.

Петр последовал его примеру и приподнял качающуюся от слабости голову Гиероса.

– Это евреи? Тебя убили евреи? Говори!..

Голова, еще теплившаяся жизнью, качнула справа налево в знак отрицания.

– Я – епископ Кирилл. Я дам тебе отпущение грехов. Скажи мне, кто тебя поразил?

Восковой рот задрожал и произнес несколько слабых звуков. Еле внятная вибрация слогов достигла слуха обоих мужчин. Это было как бы дуновение, но в этом дуновении они уловили слова, подобие фразы.

– Нет! Не евреи! Христиане! Никанор из Эфеса, его любовница Олимпия… На Высокой улице… Это они меня убили!.. _

И голова заколебалась снова, прежде чем стать совершенно неподвижной. Кирилл машинально бормотал отходную, когда раскрылась дверь и на пороге появился человек.

Он был высокий, полный, с птичьей головкой, не соответствующей всей его фигуре. Он подошел, с недоуменным и скучающим видом, по очереди окинув взглядом стоящего Петра, коленопреклоненного епископа, мерзкую комнату и пышную кровать. Это был префект Орест, которого Кирилл приказал спешно вызвать. Он нервно потирал свои выхоленные и унизанные перстнями руки. На улице слышался звон оружия.

– Ну, – сказал он, – Гиероса убили. Я всегда думал, что это случится. Прокуратор Ракотийского квартала предупреждал меня несколько дней тому назад об опасности, грозящей человеку с его репутацией…

Он не докончил. Кирилл внезапно выпрямился. Его решение было принято. Да разве величие церкви, слава Христа не оправдывали какую угодно ложь?

Он поднял руку театральным жестом.

– Его убили евреи. Он сказал мне это, умирая. Кроме того, Петр видел их. Если императорское правосудие бессильно защитить нас, мы вооружимся и защитимся сами.

Префект сделал усталый жест. Уже давно организованные Кириллом христиане составляли отряды фанатиков, более многочисленные и дисциплинированные, чем его собственные солдаты.

Он наклонил голову, заранее утомленный всей предстоящей ему скукой, тяжестью решения и несправедливостью, в которой ему придется принять участие. Он меланхолично закутался в свою тогу и осторожно, чуть не почтительно раздавил носком своих котурн с серебряными шнурами паука, подползавшего к лицу мертвеца…

В узкой каморке, в которой обычно спал Амораим, позади лавки, он рассматривал свое платье, разложенное на убогой кровати. Его единственное черное суконное платье, почти новое, с широким поясом, было запачкано нечистой христианской кровью. Тщательно обследовав пятно, он все свернул в узел, чтобы сжечь на следующий день.

Конечно, он не гнался за изяществом, но когда человек стар и одинок, он имеет мало радостей. Приличное, хорошо сидящее платье, гибкий широкий пояс, удерживающий тепло, доставляли маленькие ежедневные удовольствия, которых он отныне будет лишен. Он подумал, что теперь у него нет ничего, кроме нескольких жалких лохмотьев, чтобы прикрыть свое тело.

Но неважно! Он принимал без горечи это новое унижение. Он избег большой опасности, совершив то, что казалось ему справедливым. Старый Амораим будет похож на нищего, но он облачен в прекрасное одеяние исполненного долга. Кроме того – разве нельзя усмотреть в том, что только что произошло, знак маленького благоволения? Может быть, Господь становится немного милостивее к старому набожному человеку?

И он перед тем, как уснуть, несколько раз повторил:

– Ты всегда грешил гордыней. Смирись, Амораим!

Глава V
Три философа

Аврелий выронил из рук книгу, которую перечитывал в пятый раз, – житие Аполлония Тианского, составленное его учеником Дамисом. Он перешел во внутренний дворик своего маленького квадратного дома и очутился среди зарослей белых роз, которые цвели в его саду и вились вокруг колонн террасы.

Его лицо, всегда печальное, теперь светилось. Он выпрямился во весь свой высокий рост, и седеющие виски его густых волос казались двумя белыми пятнами, словно то были две розы, срезанные с одного из этих кустов.

Только раз в день он прерывал свои ученые занятия или выходил из скучной дремоты. Это было, когда его рабыня Тута возвращалась из Александрии, куда она ходила на рынок. Ибо он жил у Канопийских ворот, за городской стеной, рядом с сикоморовым леском, который простирался вдоль Мареотийского озера.

Каждый раз он взглядом вопрошал Туту, и она, вынимая из своей ивовой корзины овощи, масло или плоды, отвечала ему приблизительно одно и то же:

– Я ее встретила недалеко от храма. Мне пришлось долго ждать, потому что она поздно вышла. Она была сегодня со своим отцом.

И почти всегда прибавляла:

– Присцилла, несомненно, самая прекрасная девушка в Александрии.

Это было все. Взгляд Аврелия терял свой блеск, интерес к жизни исчезал, он возвращался в свою библиотеку и садился среди свитков в деревянных футлярах, папирусов, написанных на всевозможных языках, и дощечек, наполовину стершихся и почти неразборчивых.

Эти книги были его утешением. Семь лет назад он пережил большое и тайное горе, о котором ни с кем не говорил. Печаль, не выражающаяся вслух, производит опустошение в глубине. Какая-то внутренняя пружина остановилась в душе Аврелия и убила его волю. У него не хватало смелости выходить за пределы своего сада, и он прекратил всякие сношения с окружающим миром. Его друзья думали, что он отправился путешествовать. Он погрузился в полное одиночество. Он отпустил своих слуг, за исключением Туты, молодой рабыни-армянки, которая закупала платья и пищу, платила налоги и была единственным звеном, соединяющим его с внешним миром.

Он отдался философии с пылом любовника, приникающего к телу своей возлюбленной. Книги, которыми он владел, были неоценимы. Два человека, с которыми он еще продолжал встречаться, Соклес и Олимпиос, старые друзья его отца, доставили ему часть драгоценной библиотеки Серапеума. Эти два старца, которые некогда преподавали в Музее науки и философию, регулярно приходили, раз в неделю, посидеть среди белых роз Аврелиева сада и поспорить о мудрых вещах в тот час, когда заходящее солнце заливает пламенем воды Мареотийского озера.

Двадцать шесть лет назад оба они участвовали в революции, происшедшей в Александрии. Император Феодосий издал тогда приказ о разрушении языческих храмов, и епископ Феофил, предшественник Кирилла, выполнял это указание с фанатичным ожесточением. Олимпиос и Соклес возвели укрепления вокруг старинного храма Сераписа, оплота язычества, пытаясь бороться с яростью христиан. Они хотели спасти духовные богатства храма – громадную библиотеку, ибо Серапеум содержал шестьсот тысяч свитков, подаренных некогда Антонием царице Клеопатре: они были собраны Эвменом, образованным царем Пергама, в Греции, Сирии, Персии и многих других странах мира.

В одной золотой трубке хранился папирус, исписанный рукой Пифагора, с пометками Аммония Сакка и Плотина; ученые разворачивали его с благоговейным трепетом. Там хранились неизвестные произведения еврея Филона и несколько рукописей легендарного Досифея, который слыл учителем легендарного Симонамага. Там были произведения, начертанные на тонких камнях работы друидов Бретани. Там можно было найти пергаменты, пропитанные маслом такого высокого качества, что они хранили линии руки халдейского мага, который коснулся их тысячу лет назад. Другие, вывезенные из Индии, представляли собой бесчисленный ряд медных пластинок. Ящик из зеленчака хранил несколько страниц из Книги перемен китайца Фо-Хи. Там можно было увидеть письмена на зендском и деванагарском языках, клинопись и иероглифы. Там были папирусы, составленные из примитивных триграмм, а также написанные на языке, на котором не говорил ни один народ. Маленькая красноватая дощечка, по преданию, происходила из исчезнувшей Атлантиды.

В ночь, предшествовавшую решительному штурму Серапеума, Олимпиос и Соклес, предвидя гибель библиотеки, захватили большое количество наиболее ценных книг и спрятали их в Александрии. А утром они были свидетелями пожара, во время которого сгорела остальная часть библиотеки.

Они скрылись, чтобы избежать расправы, и не появлялись до самой смерти Феодосия, когда наступил покой. Тогда Соклес вернулся к себе. Но Олимпиос, проведя год в хижине собирателя трав, среди болот, окружающих солончаки Шедии, нашел, что эта уединенная жизнь была лучшей, какая только может быть для искателя истины. Прошли годы. Распространились слухи о его смерти, которых он не стал опровергать. Подобно анахоретам Фиваиды, он спал на жесткой земле, укрываясь под тростниковой крышей, скудно питаясь овощами или плодами. Каждую неделю он проходил пятьдесят стадий, которые отделяли его от дома Аврелия, где встречался с Соклесом. Эти три человека, одинаково влюбленные в философию и одиночество, проводили всю ночь за рассуждениями о бессмертии души, могуществе экстаза и таинствах перевоплощения.

С каким пылом они искали тогда истину и пытались уяснить ее себе! Какие прекрасные часы переживали эти мудрецы, почти одинаково далекие от всего земного! Сидя под мраморными портиками, они вдыхали ночную свежесть озера, которая была не так сладка им после знойного дня, как духовный ветер, рождавшийся от их речей.

С большим пальмовым листом в руке Тута иногда развлекалась тем, что отгоняла от них москитов, и они улыбались друг другу, глядя на ее молодость и красоту, как будто она была живым символом невидимого света, который они искали.

Когда звезда Сотис начинала бледнеть и синева озера становилась пепельного цвета, Тута засыпала, положив голову на руки, на мозаичных плитах террасы. Три философа прохаживались под сикоморами, трепетавшими над их головами, подобно серебряному ореолу их волос. Их спор никогда не кончался, и они обещали себе к следующей встрече найти неопровержимое доказательство вечной истины. Между ними родилось соревнование. Каждый претендовал на познание источника более чистого, чем у других. Именно это соревнование побудило недавно Соклеса предпринять таинственное путешествие на юг, откуда он надеялся вывезти существенный материал для своих изысканий. Он не пускался в объяснения заранее, но уверил своих друзей, что по возвращении, которое произойдет ровно через три месяца, он их заставит сделать решительный шаг к намеченной цели.

Наконец Соклес, после усердных просьб, добился от Аврелия обещания приехать вместе с Олимпиосом в Саис, куда он рассчитывал прибыть в первый день месяца Шойак. В согласии с Олимпиосом он использовал желание Аврелия увидеться с ним, чтобы победить странную потерю воли, лишавшую его возможности выйти из своего дома. В конце концов Аврелий сдался, и Тута, которая также должна была принять участие в путешествии, позаботилась о том, чтобы он не переменил своего решения.

Открыв садовую калитку накануне назначенного дня, Тута увидела своего хозяина, который по своей привычке ждал ее на террасе. Она с удовлетворением отметила, что взгляд его был увереннее и стан прямее, чем обычно.

– Ну? – сказал он.

– Я видела Присциллу и даже прошла за ней в церковь Теонаса, – ответила Тута. – Ее сопровождал чернокожий человек, необыкновенно уродливый. Она преклонила колени и почти коснулась лбом каменного пола.

Безмолвное движение Аврелия выразило грусть. Чтобы отвлечь его мысли, Тута поспешила рассказать новости, которые она услышала на рынке.

Небольшими группами более шестисот монахов с горы Нитра вступили в Александрию через Канопийские ворота. У них был дикий вид, а под своими плащами они скрывали оружие. Говорили, что они пришли отомстить за смерть христианина Гиероса, убитого фанатиками-евреями. Также говорили, что епископ Кирилл произнес в церквях вдохновенные речи, в которых объявил, что скоро в городе не останется ни одного еврея. Он воспользовался этим случаем, чтобы заодно бросить проклятия Ипатии и всем философам Музея.

Но Аврелий рассеянно слушал эти новости.

– Тута, – сказал он. – Я принял важное решение. Я хочу отправиться в Индию, как Аполлоний Тианский, и добраться до обители мудрецов, где он познал истину…

Тута и три философа, растянувшись в большой, плоской четырехвесельной лодке, под тентом из оранжевого виссона, плыли по одному из рукавов Нила в сторону Канопа и моря. Они оставили справа громадную массу красного гранита, служившую крепостной стеной Саиса, гробницы Априеса и саитских царей, надгробный памятник Амазиса. Луна освещала илистые воды, и лодка скользила по реке цвета охры.

Соклес не хотел рассказывать своим друзьям о результатах своего путешествия, прежде чем они не завернутся поудобнее в свои шерстяные плащи и последние отзвуки песен портовых грузчиков не замрут вдали.

– Я подготовился к признанию своих ошибок, – улыбнулся Олимпиос.

Наконец Соклес заговорил:

– Не спрашивали ли вы себя когда-нибудь, почему после завоевания Египта Александр Великий углубился в пустыню, чтобы ценой тысячи опасностей достичь храма Аммона?

Он остановился, чтобы насладиться изумлением своих спутников.

– Все историки говорят об этом, – сказал Аврелий. – Он хотел вопросить оракула, принять ли от египетских жрецов титул сына божьего, который носили до него все фараоны. Но не для того же, чтобы задать этот вопрос, ты пригласил нас на торжественное свидание после трехмесячного отсутствия?

Соклес пожал плечами и продолжал:

– Не следует забывать, что армия Камбиза погибла в песках, попытавшись проделать ту же экспедицию. Разве не знал Александр почти в точности, благодаря своему наставнику Лизимаху, одному из величайших магов древности, что жизнь его будет непродолжительна, и разве терял он когда-нибудь время и усилия попусту? Он был посвящен в таинство, его войска занимали Каноп, где он находился, и жрецы Сераписа могли его там провозгласить сыном Юпитера с таким же правом, как и жрецы Аммона. Зачем же он в таком случае пустился в путь? Что он искал, отправляясь в такую даль?

– Какое могут для нас иметь значение поступки этого полководца? – сказал Аврелий. – Ты говоришь, что Александр был посвящен в таинство. Я этого не думаю. Не потому, что из-за него погибла тьма людей в бесполезных сражениях и победах, ибо и посвященный может быть орудием в руках смертоносного рока, намерения которого от нас ускользают, но потому, что его жизнь была полна личных насилий и преступлений, внушенных злобой и тщеславием.

– Александр был посвящен в таинство своим наставником Лизимахом в Самофракии, – сказал Соклес. – Начиная с того времени, он с одинаковым усердием почитал всех богов. Он простирается ниц в храме Сераписа в Мемфисе и в храме Геркулеса в Тире. Без свиты, пешком он приходит к первосвященнику иудейского храма близ Иерусалима и падает к его ногам. Он осыпает халдейских магов дарами и увозит из Индии старого гимнософиста Каламоса, словно тот был царем: Каламосу пришлось сжечь себя, чтобы доказать, как мало он дорожил жизнью. Александр знал, что повсюду поклоняются одному и тому же богу, только под разными символами, и ему было безразлично, имеет бог внешность Молоха или быка Аписа. Это познание доказывает, что он получил посвящение. Впрочем, объединение мира, о котором он мечтал и которое пытался осуществить, смешивая между собой расы, еще лучше это доказывает. Во всех завоеванных им странах он прежде всего проводил закон об обязательных браках. Он хотел соединить узами крови победителей и побежденных, потому что видел в этом зародыш всеобщего мира. «Смешивайтесь друг с другом» – вот его слова. «Любите друг друга», – позже сказал Христос. Один употребляет силу, другой – чувство, один соединяет кровью, другой – любовью, но цель одна и та же.

– В этом есть доля правды, – сказал Аврелий, – но опять-таки я не вижу…

– Я подхожу к цели моего путешествия. Лизимах, наставник Александра, был уже очень стар, когда занимался воспитанием сына Филиппа. Он не оставил никаких сочинений, но мне удалось восстановить отдельные периоды его жизни, его поучения по отрывкам из сочинений позднейших философов, где говорится о нем. Это был весьма возвышенный ум, и несчастье его жизни было в том, что он остался не замеченным современниками из-за своего косноязычия и выражения тупости, разлитой по его лицу. Он путешествовал по всем странам, посещал разные храмы. Он провел три года у семнофемских кельтов, святилища которых имеют форму правильного квадрата и находятся под землей. Он изучил искусство предсказания у вавилонских магов и законы размножения в фиванских школах. Из Египта он привез любопытные изыскания о ходе человеческой истории.

Он утверждал, что на протяжении бесчисленных веков мудрость передавалась из поколения в поколение, как священный факел, небольшим числом неизвестных лиц, которые были ее блюстителями и открывали истину лишь постепенно, учитывая разрушительную силу, которой обладает мудрость, если она становится известной слишком рано. Он знал, что эти избранные лица, эти носители как бы божественной миссии, находились в ту эпоху частично в пустынях Египта в храме Аммона, частично на острове, затерянном среди северных морей, и, наконец, в монастыре Индии, на берегу таинственной реки Ганг. Мечтал ли он о том, чтобы сблизиться с ними и поучиться у них мудрости? Это вполне вероятно. Но что достоверно известно и даже подтверждено Клитомахом Карфагенским в конце его «Бесед» – так это то, что он был отвергнут храмом Аммона и, полный разочарования, возвратился в Самофракию.

За несколько лет до своего путешествия в Египет он начал злоупотреблять вином. Может быть, именно это послужило основанием к тому, что его не сочли достойным более высокого посвящения, а не тупое выражение его лица, которое не смогло бы обмануть вождей человечества. Я полагаю, что именно его невоздержанность побудила его рассказать то, что не подлежит разглашению, тайну, которая могла быть произнесена лишь между камнями святилищ, не отдающими эхо. Он говорил, что человека ведут к совершенству три пути: знание, действие и любовь. Один за другим должны были народиться три героя, зачинатели трех различных путей, из которых первый, Пифагор, уже исполнил свою задачу, создав элементы эллинской мысли. Благодаря знакомству с наукой предвиденья он знал, что третий появится лишь позднее в Иудейском царстве. Но он, Лизимах, имел честь быть воспитателем второго, полководца, который выведет народы из их косности, который с помощью насилия сделает попытку создать один народ из всех народов. По правде говоря, ему не пришлось насладиться честью, выпавшей на долю Александра, так как Филипп удалил его от своего сына вследствие все усиливающегося пьянства старого философа. Но он убедил Александра в его божественной миссии.

И чтобы узреть духовных наставников земли, Александр отправился в храм Аммона и добыл, как просил его Лизимах, папирус, на котором один из них начертал краткое изложение вселенской науки. Почти все портреты Александра, представленные нам историками, изображают его с маленькой цепочкой из зеленой бронзы вокруг шеи, к которой подвешен футляр из темного металла. Лизимах, тяжело больной, при вести, что Александр возвращается из Египта, пускается в путь из глубины Македонии. Но он умер, прежде чем успел с ним свидеться. Повелитель носил драгоценный папирус на шее, а позднее, после его смерти, мы видим, что Пердикас, который был его душеприказчиком, после окончания бальзамирования, когда собирались уже запаять гроб из массивного золота, положил черный свиток на грудь, напичканную ароматными специями. И этот свиток должен находиться там еще и сейчас.

Соклес посмотрел на своих собеседников. Аврелий, подперев подбородок рукой, слушал его со страстным интересом. Тута моргала длинными ресницами и, по-видимому, боролась со сном. Олимпиос улыбался. Вдали, на левом берегу, в окнах маленьких селений, расположенных на берегу Нила, зажигались огни. Путешественники услышали неясный гул музыкальных инструментов.

– И тогда, – с живостью сказал Аврелий, – ты одним ударом достиг бы цели, которую себе наметил я, собираясь в еще более далекое путешествие. Я тоже знаю легенду о посвященных, и она завладела мной. Аполлоний Тианский часто о ней упоминает, а я знаю почти наизусть всю его жизнь, написанную его учеником Дамисом, где рассказаны его приключения во время поездки в монастырь близ неприступного города Палиботра, под легендарными пальмами неведомой Индии, монастырь этот он называет обителью мудрецов. Я поклялся, что прежде, чем умру, побываю там. Я согласился победить свою слабость только для того, чтобы и самому пуститься в путь вдоль реки Ганг к тому месту, где, как упоминает Аполлоний, расположены в форме лотоса семь узких глиняных келий с маленьким алтарем посередине. Но говори же. Что тебе сказали мудрецы храма Аммона? Не принадлежат ли эти царственные мудрецы к братству избранных, живущих в Индии?

Соклес какое-то время оставался безмолвным, потом заговорил:

– Я обещал себе все вам рассказать, и я это сделаю. Я всегда в душе смеялся над безумным Лизимахом, который, совершив опасное путешествие, чтобы сблизиться с самой почитаемой из когда-либо существовавших жреческих общин, не смог обуздать свою невоздержанность. Наши страсти следуют за нами столь же неизменно, как и наша тень. Иногда мне случалось, подобно ему, приводить себя, благодаря вину, в восторженное состояние духа. Я помню, что вы меня упрекали за это. Поэтому я старался в продолжение всего путешествия пить одну лишь воду, хотя маленький мех с вином был навьючен на моего верблюда, ибо вино может доставить драгоценную отраду при чрезмерной усталости. Когда я, измученный двухдневным путешествием через пески, заметил вдали широкую тень, отбрасываемую оазисом Аммона, я не устоял перед желанием дать ослабевшему телу такое же удовлетворение, какое получила моя душа. Я отпил немного вина, которое с избытком вернуло меня к жизни. Я оставил моего проводника возле первого колодца, под первыми фиговыми пальмами, а сам поспешил к гигантским колоннам, которые я увидел между деревьями, чтобы немедленно предстать перед иерофантами храма.

Мы одинаково поразили друг друга. Они одеваются в звериные шкуры, живут в храме, наполовину разрушенном, который и не думают восстанавливать. Они не принимают приношений от населения, питаясь дичью, которую убивают сами, что является исключением из правил всех жреческих общин во всех культах. Охота является, по-видимому, главным предметом их разговоров. Они показались мне какими-то тупыми и грубыми, и это мнение не изменилось в продолжение нескольких дней, что я провел у них. Должен вам признаться, что, когда я излагал им цель своего путешествия, вино бросилось мне в голову, я говорил развязно и не дал им понять, что владею крупицей той мудрости, которую я искал. Но должен также признаться, что они слушали меня рассеянно и интересовались главным образом тем, не привез ли я с собой вина. Я отдал им все, что осталось в моем мехе, и они с жадностью выпили.

Позже я спрашивал себя, не хотели ли они меня обмануть. Может быть, они были только слугами настоящих иерофантов и сочли меня недостойным свидания с их господами? Я расспрашивал местных жителей, но то были полудикие люди, живущие в отвратительных хижинах. Я исследовал оазис и не нашел никаких следов скрытого святилища. Я пришел к убеждению, что это место было покинуто людьми, достигшими совершенства. Все же мое путешествие не было бесполезным. Мне удалось установить в разговорах со жрецами-охотниками, что они хранят легенду о времени, когда храм Аммона служил обителью для людей, которые назывались повелителями духа. Они также с гордостью говорили о посещении этих мест Александром и знали, что македонский царь приходил не ради оракула, но для того, чтобы получить талисман, который он и унес с собой.

Порой до философов доносились звуки музыки треугольных арф, кифар и тамбуринов. Лодка приблизилась к левому берегу. Видны были люди, бегавшие взад и вперед, размахивая фонариками. В то же время на противоположном берегу раздались другие песни, и показалось шествие. Тута поднялась и, стоя на носу лодки, попеременно глядела на оба берега.

– Если я правильно понял, – сказал Аврелий, лицо которого теперь выражало самое глубокое разочарование, – твои изыскания привели тебя к убеждению, что Александр был обладателем высоких истин мира, что эти истины были записаны и он носил их на своей шее в продолжение всей жизни, а после его смерти их положили вместе с ним в гроб. Согласно выраженной им при жизни воле, гроб был перенесен в Александрию. Но что с ним стало ныне? Мавзолей, в котором он находился, фамильный склеп Птолемеев, подземелье, сооруженное Клеопатрой для погребения себя и Антония, обвалились тридцать лет назад, при последнем землетрясении, которое разрушило почти всю улицу Сема. Христиане усмотрели в этом чудесное знамение. На том месте, где находился агатовый и хрустальный купол гробницы Стратоника, была построена часовня Святого Афанасия. И я думаю, что над мраморным залом, где покоился Александр, теперь возвышается церковь Святого Марка.

– Возможно, – ответил Соклес, – но эта зала была построена из мраморных глыб такой толщины, что она должна была выдержать обвал старой александрийской земли. Знаменитое пророчество гласило, что царство того, кто сделается обладателем тела Александра, будет цветущим и незыблемым. Птолемей отправил целую армию в Дамаск на поиски священных останков. Он верил пророчеству и был заинтересован в том, чтобы защитить от людей и от времени гробницу, от которой зависела судьба династии.