Текст книги "Повелитель света"

На следующее утро, в девять часов, все, как обычно, собрались в столовой Мирастеля. Были там и господин Монбардо с супругой; необходимость возвращения в опустевший Артемар повергла их в такой ужас, что госпожа Аркедув разместила всех у себя до новых распоряжений.

Скверная ночь. Крайняя усталость и тревога не дали уснуть никому. Дождь никак не кончался. Они проклинали его за то, что пошел слишком поздно, если бы он начался накануне, на влажной земле отпечатались бы следы. Никаких новостей. Робер Коллен так и не вернулся, герцог д’Аньес еще не приехал, а почтальон пока не принес мсье Летелье письмо с требованиями похитителей, которого тот так ждал – на которое так надеялся!

Много говорили – из страха, что молчание оставит слишком широкий простор для фантазий. Госпожа Летелье, помимо печали, испытывала глубокую досаду оттого, что Мария-Тереза исчезла в ту самую минуту, когда герцог д’Аньес изволил просить о чести стать ее зятем. Она горячилась, рыдала и повторяла в отчаянии, к коему примешивалась злоба:

– Я бы предпочла… Ох! Я бы предпочла выдать ее замуж за того турка, чем оставаться в неведении о том, что с ней сейчас…

И она принималась рыдать, прежде чем изречь другие сумасбродства.

Максим, обеспокоенный затянувшимся отсутствием Робера и уязвленный единодушным безразличием по отношению к такой преданности, удалился в свою лабораторию, где он мог хоть немного побыть в тишине. Но рыбки в аквариумах его больше не интересовали. Океанография его утомляла. Кисти и краски действовали на него так же, как конфеты на детей, когда им не хочется сладкого. Максим прошелся рассеянным взглядом по коробкам из его коллекции, что висели на стенах ротонды, и проникся презрением к себе за то, что когда-то их ценил.

В них, однако же, содержались любопытные вещицы. Некогда он развлекался тем, что ловил всевозможных животных, форма и цвет которых совпадали с формой и цветом среды их обитания, да так точно, что враги не способны были их заметить. Гонялся он и за теми зверушками, что изо всех сил стараются походить на других животных – либо для того, чтобы пугать противников, либо ради того, чтобы усыпить бдительность своих жертв. Одним словом, это была коллекция миметизмов.

Желая понизить градус своего беспокойства, Максим попытался вспомнить самые сложные из этих наивных охот, когда животные прятались с таким совершенством, что сам факт их поимки был сродни чуду. И он с грустью припоминал, с какой радостью накрывал стеклянным колпаком какого-нибудь незнакомого зверька, буквально сливавшегося то с веткой, то с листом, а то и с камнем. Сколько раз, чтобы порадовать его, отправлялась на поиск миметизмов Мария-Тереза!.. Бедная дорогая сестричка!..

Ну уж нет! Уединение и бездействие определенно ничего не дадут! Уж лучше застегнуть гетры и отправиться на помощь Роберу.

Предупредив господина Летелье, Максим ушел в горы.

Дождь прекратился.

В Мирастеле ждали, но время тянулось столь медленно, что это приводило в отчаяние. Господин Летелье расхаживал взад и вперед по коридорам замка и садовым аллеям. Господин и госпожа Монбардо пытались читать газеты, в которых случившееся описывалось абсолютно не так, как все было на самом деле.

Что до госпожи Летелье, то она поднялась в комнату дочери вместе с госпожой Аркедув, и первая старалась представить Марию-Терезу в окружении ее личных вещей, тогда как вторая с нежностью вдыхала стоявший там цветочный аромат. В дверь то и дело звонили посетители, оставляя карточки с выражениями сочувствия. Приняли в то утро лишь мадемуазель Бараден, единственную родственницу Фабианы Монбардо-д’Арвьер. Всю свою печаль она излила в изобиловавшей банальностями длинной тираде, чем лишь усугубила всеобщее подавленное состояние.

В четыре часа господин Летелье, карауливший на террасе, где он дожидался прибытия, по воздуху или по земле, герцога д’Аньеса, услышал голос Максима, окликнувшего его из окна лаборатории. Рядом с Максимом стоял Робер.

Господин Летелье поспешил к ним.

– Мой друг, мой дорогой друг! – воскликнул он, заметив, что секретарь буквально валится с ног от усталости.

Робер остановил его:

– Я провел на Коломбье ночь и утро, но не жалейте меня: в том месте, где я был, пролились лишь две-три капли дождя… И все не так плохо, как можно было ожидать.

– Вам что-то известно!

Робер и Максим переглянулись.

– Да, папа, есть новости. Но мы хотели сообщить их лишь вам одному, потому что, если их узнают другие, они не успокоятся, пока не вытянут из нас все мельчайшие детали. А мы убеждены, что лучше не описывать то, что обнаружил Робер.

– Но почему?

– О! Успокойтесь: в его находке нет ничего ужасного! Напротив: она дает нам важный козырь. Но мы бы предпочли, Робер и я, чтобы вы увидели все своими глазами, а потом мы обменялись бы впечатлениями. Вы же знаете, сколь тенденциозен порой бывает даже самый нейтральный рассказ, ведь говорящий, выбирая те или иные слова, невольно высказывает свое мнение. Любая фраза – это суждение, каким бы беспристрастным оно ни казалось. Здесь же речь идет об улике столь необычной, необъяснимой, о проблеме столь трудной, что совершенно необходимо собрать как можно больше независимых мнений на этот счет.

– Хорошо. Но вы можете сопроводить меня сейчас же…

– Это на вершине горы Коломбье, – сказал Робер. – Мы отправимся туда завтра вместе с полицией. Я думал, она уже здесь.

– Франсуа д’Аньес еще не приехал? – удивился Максим. – Просто поразительно!

Господина Летелье вырвал из раздумий, в которые его погрузил этот разговор, рев приближающегося автомобиля.

Подойдя к окну, он увидел гоночную машину, несущуюся по дороге со скоростью ракеты. В треске ружейной пальбы, нарастающем грохоте пулеметных очередей, она шла на штурм аппарели. Она подпрыгивала; она зигзагами поднималась по склону даже быстрее, чем с него сходит лавина; она безумно, с неудержимым рычанием скользила на виражах. Сквозь брызги грязи, разлетавшиеся во все стороны из-под ее колес, среди чемоданов и запасных покрышек, в ней можно было различить четырех мужчин в прорезиненных плащах, непонятно каким образом разместившихся на двух ее ковшеобразных сиденьях.

Господин Летелье замер на месте от восхищения. Каждый поворот был сродни фигуре высшего пилотажа. Последний герцог д’Аньес преодолел на двух колесах. Спустя мгновение неистовый треск мотора заполнил грабовую аллею, и дымящийся, запачканный грязью стальной монстр остановился перед монументальной каменной лестницей.

Господин Летелье спустился навстречу вновь прибывшим.

Избавившись от непромокаемого плаща и зюйдвестки, которые придавали ему вид морского волка, появился герцог д’Аньес – стройный, грациозный. Напрасно в лицо ему хлестал ливень и дул ветер: он был так молод и хорош собой, что походил на прекрасного принца, с которым только что стряслось что-то ужасное.

Он объяснил свою задержку:

– Я хотел выехать еще вчера, как только получил ваше сообщение, мсье. Но префект полиции настоял на том, чтобы со мной отправился один из его подчиненных, который освободился лишь сегодня. Позвольте представить вам господина Гарана и господина Тибюрса.

Господин Летелье протянул руку двум мужчинам. Первый пожал ее проворно и крепко. Но второй, должно быть, принадлежал к какому-то тайному обществу, так как он едва коснулся ладони и пальцев астронома. Это было почти неприлично.

Смутившись, господин Летелье провел путников в свой кабинет.

Там он, не теряя ни секунды, рассказал им все, что знал об этом ужасном происшествии, включая разговор, который состоялся у него с Максимом и Робером. Его выслушали в благоговейном молчании, однако же, когда он начал высказывать гипотезы, один из незнакомцев, господин Гаран, его прервал.

Это был субъект средней дородности и воинственного вида, со смуглой кожей, синеватыми щеками и коротко подстриженными волосами с проседью. Черные усы, казавшиеся угрожающими и непомерно большими, напоминали рога бизона. Густые и столь же черные брови походили на еще одни усы, выросшие не там, где надо. И вся эта украшавшая его лицо растительность то и дело норовила взметнуться вверх, к небу.

– Простите, – сказал он, – если здесь я вас остановлю. Но нам в префектуре известна история случившихся в Бюже грабежей, и по пути сюда я рассказал о них этим господам. Что до предположений, которые могли прийти вам в голову, то я предпочел бы их не знать. Позвольте мне прежде составить собственное мнение о том, как обстоит дело. Вот побываем на горе Гран-Коломбье, тогда уж все и обсудим. Это метод, достойный во всех отношениях, скажу я вам.

– Прощу прощения, совсем забыл, – спохватился герцог д’Аньес, – мсье Гаран – инспектор сыскной полиции.

Господин Летелье, которому не терпелось начать действовать, указал на другого незнакомца, поглощенного осмотром комнаты, и спросил у господина Гарана:

– Ваш коллега разделяет ваше мнение?

Полицейский улыбнулся из-под рогатых усов:

– Этот господин не является моим коллегой… Я не имею чести…

– Тибюрс – один из моих друзей, – пояснил герцог д’Аньес, заметив замешательство. – Он может оказаться нам полезным… да… в самом деле полезным… Это наш с Максимом старый товарищ по пансиону.

Облаченный в макферлейн[33]33
  Макферлейн (англ. macfarlane) – однобортное мужское пальто без рукавов с большой пелериной и отложным воротником.


[Закрыть] в крупную клетку, этот бледный, гладко выбритый молодой человек с постоянно приоткрытым алым ртом, выделявшимся на его лице, как томат на белом сыре, с круглыми глазами и словно выточенными из мрамора классическими чертами – этот молодой человек, повторюсь, являл собой совершенный образец англомана.

Он, несомненно, превратился бы в приятного маленького француза, всего лишь отрастив светлую бородку и растянув свои ярко-алые губы в улыбке, которая так на них и просилась. Возможно даже, одетый как вы или я, Тибюрс ничем бы от вас или меня и не отличался.

Однако же вот: Тибюрс изображал англичанина. Галльскую выправку он прятал под лондонскими тканями, парижскую физиономию скрывал под британской маской. Потому-то, вместо того чтобы походить на лорда, он больше напоминал клоуна, играющего эту роль.

– Мой друг, – продолжал герцог д’Аньес, – он…

– Я – шерлокист, и ничего более.

Господин Летелье вытаращил на него глаза.

– Простите?

Сохраняя полнейшее хладнокровие, Тибюрс прямо посмотрел на собеседника.

– Я сказал, что я – шерлокист, – повторил он, но тут же покраснел так сильно, что цвет лица сравнялся с губами. – Говорят же: карлист, к примеру; вот и я – шерлокист.

В эту минуту господин Гаран мог бы служить аллегорией иронии, господин д’Аньес – раздражения, а господин Летелье – растерянности. Заметив это, Тибюрс промолвил:

– Вы ведь, мсье, конечно, слышали о Шерлоке Холмсе?

– Э-э-э… Уж не родственник ли он этой Августы Холмс, музыкантши?

– Никоим образом. Шерлок Холмс – тоже виртуоз, но виртуоз сыска. Это гениальный детектив, о невероятных приключениях которого рассказал сэр Артур Конан Дойл…

– Э! Мсье, к черту романы – мне сейчас не до них! И плевать я хотел на вашего Шайлока Хермса!

– Шерлока, – поправил его Тибюрс, – Шерлока Холмса. – И он продолжал, ничуть не смутившись: – Так вот, мсье, я являю собой живого соперника этого воображаемого героя и применяю к сложным ситуациям реальной жизни его несравненный метод.

Герцог д’Аньес, заметив, что господин Летелье раздражается все больше и больше, робко произнес:

– Я убежден… в самом деле… что Тибюрс нам очень поможет.

– Уделите мне несколько секунд, – сказал Тибюрс. – Если вы мне не верите, то лишь потому, что недостаточно осведомлены. Позвольте объяснить… Видите ли, мсье, я осознал свое призвание, еще когда изучал философию, но не в один из тех дней, когда корпел над трудами высокочтимых схоластиков, а в один из тех вечеров, когда читал притчу Вольтера «Задиг, или Судьба». В ней, мсье, есть один отрывок, который можно считать прототипом всех полицейских расследований: в нем Задиг, никогда не видевший собачку царицы, поразительно точно описывает ее первому евнуху, исходя лишь из тех следов, которые она мимоходом оставила в небольшой рощице. Это чтение открыло мне глаза, и я решил развивать в себе проницательность, которой – скажу без ложной скромности – я обделен не был. Какое-то время спустя в руки мне попали рассказы Эдгара По; я был очарован прозорливым умом сыщика Дюпена. Наконец, в последние годы, после «Убийства на улице Морг», «Похищенного письма», «Тайны Мари Роже», в литературе возникло целое направление детективных романов, и призвание мое стало вырисовываться все четче и четче. По правде сказать, Шерлок Холмс определяет это литературное направление, как Наполеон определяет историю своей эпохи, но каждое из этих произведений, однако же, имеет свое значение и является настольной книгой охотника за неведомым. Их совокупность, дополненная несколькими трактатами по логике, составляет библиотеку сыщика-любителя – и эта библиотека, мсье, всегда со мной.

Произнося эти слова, Тибюрс открыл чемодан, который скрывался под полами его макферлейна, и извлек из его глубин множество основательно переплетенных фолиантов. Он выложил их, один за другим, на стол, придвигая к Аристотелю Мориса Леблана, к Марку Твену – Стюарта Милля, к Гегелю – Гастона Леру, к Конан Дойлу – Кондильяка; располагая по соседству с тремя первыми томами «Зрителя» «Аромат дамы в черном» и «Приключения Арсена Люпена» – с «Индуктивной и дедуктивной логикой».

– Вот мои учителя, – сказал он с торжественным жестом. – Но не думайте, что я только тем и занимаюсь, что изучаю эти книги. Я усердно работаю и над собой, мсье, и над тем, чтобы приобрести разносторонние знания великого Шерлока. Я откладываю учебник по алгебре, столярному ремеслу, медицине или животноводству, лишь когда надо бежать в гимнастический или фехтовальный зал, в боксерский клуб или манеж; и каникулы мои всегда проходят под знаком прикладной логики: я перехожу от принципов к практике, от теории к работе на месте… Ну, что вы на это скажете?.. С удовлетворением вижу, мсье, что вы готовы отказаться от своего первого впечатления. Говорю же вам: я найду вашу дочь, не волнуйтесь. Так и быть, сейчас я окончательно развею ваши сомнения!

С этими словами Тибюрс плюхнулся на диван, скрестил ноги, уставился в угол потолка, немного погрыз ногти и быстро, с некоторой небрежностью, провозгласил резким и бесцветным голосом, точно как актер Жемье, игравший Шерлока Холмса:

– Мсье, у вас есть собака породы грифон Булье, длинношерстный, как ее принято называть. Но вы не охотник, поэтому для вас она скорее домашний питомец. Да, вы не охотник, но пианист. И даже очень хороший пианист или по крайней мере полагаете, что таковым являетесь. Добавлю, что вы служили в кавалерии, что обычно вы носите монокль и что одно из ваших любимых занятий – стрельба по мишеням. Тсс! Прошу меня не перебивать.

И, не переставая смотреть в потолок, он продолжал:

– На брюках, в самом низу, у вас шерсть, и шерсть эта принадлежит либо резвой породы собаке, либо козе. Однако же не в наших обычаях укладывать у себя в ногах коз. Стало быть… Вывод можете сделать сами. С другой стороны, я знаю, что в силу ваших занятий у вас нет времени для охоты, из чего я заключаю, что собака, несмотря на породу, для вас скорее компаньон. Вы играете на фортепьяно; да. Пожимая руку, я ощутил на кончиках ваших пальцев профессиональные мозоли пианистов. Они сказали мне о том, что вы много играете. Однако же человек вашего возраста или вашего ума не смог бы проявить столько усидчивости в искусстве столь деликатном, не будь он виртуозом или не полагая себя таковым. Памятуя об Энгре и его скрипке[34]34
  «Скрипка Энгра» – буквальный перевод французской идиомы violon d’Ingres, не имеющей аналога в русском языке. Своим происхождением это выражение обязано великому французскому художнику Жану Огюсту Доминику Энгру (1780–1867), хорошо игравшему на скрипке (Энгр даже выступал в составе известных французских оркестров и музицировал вместе с Ференцем Листом). По-русски столь серьезное увлечение уместно назвать «второй натурой» или «вторым призванием».


[Закрыть], осмелюсь утверждать, что гениальность в астрономии не мешает вам быть и талантливым пианистом. Вы служили в кавалерии, так как ходите, расставляя ноги в стороны, и спускаетесь по лестнице так, будто опасаетесь зацепиться шпорами за ступени. Стало быть, вы привыкли к лошадям. И это давняя привычка, так как в Париже вы верхом не ездите. В годы бедной и трудовой молодости брать уроки верховой езды вы позволить себе не могли, значит освоили это искусство на службе. Тишина, прошу вас. Вы носите монокль. Несомненно. Я заметил след под бровью. Из-за стрельбы из пистолета или карабина вы имеете обыкновение прищуривать левый глаз, когда на что-то смотрите: он чуть меньше, чем правый, и мелкие морщинки вокруг, так называемые гусиные лапки, слева более выражены, нежели справа. Вы не охотитесь, из чего следует, что вы стреляете по мишеням. Всё. Я закончил.

– И похоже, весьма собой довольны! – воскликнул Гаран насмешливым тоном.

Но господин Летелье не был расположен к шуткам. Не говоря ни слова, он вытащил откуда-то из-под стола меховой мешочек для согревания ног и бросил на середину комнаты.

– Вот грифон Булье длинношерстный, – сказал он.

Затем он открыл шкаф и указал на пишущую машинку:

– Вот фортепьяно.

Из ящика он вытащил лупу часовщика, вставил ее под правую надбровную дугу и резким тоном добавил:

– Вот монокль.

Наконец, он предъявил фотографию, на которой был запечатлен в привычной для него позе: правый глаз – у окуляра меридианного круга, левый глаз прикрыт, как и у всех астрономов во время наблюдений.

– А вот карабин или пистолет, – прохрипел он раздраженно. – Что до кавалерии, то я не знаю, что вы хотели этим сказать. Быть может, у меня и кривые ноги, но я никогда не сидел на лошади. А теперь, мой юный друг, позвольте мне заметить, что, для того чтобы выставить себя глупцом, вы неудачно выбрали время и место и что, если бы у нас было принято гадать по полету канареек[35]35
  Игра слов: французское слово serin, «канарейка», имеет и другое значение – «глупец», «простофиля».


[Закрыть], счастливых предзнаменований от вас мы бы в жизни не дождались. Это всё. Я закончил.

При последнем весьма нелестном сравнении господин Гаран громко расхохотался. Но едва господин Летелье в порыве гнева произнес эту тираду, как тут же пожалел о содеянном. Тибюрс теперь уже не пытался подражать Шерлоку Холмсу. Позеленевший и сконфуженный, он дрожащим голосом бормотал неразборчивые извинения. Он выглядел таким огорченным, что астроном, проникшись жалостью, поспешил добавить:

– В конце концов, всем нам свойственно иногда ошибаться… Как знать, быть может, завтра вам повезет больше… Простите мне эту вспышку. А теперь я прикажу проводить вас в ваши комнаты.

Он позвонил. Появился слуга. Но герцог д’Аньес задержался после ухода своих спутников.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал он мсье Летелье. – Прежде всего, мсье, простите меня за Тибюрса. Я привез его вот почему. Тибюрс – мой друг еще с коллежа. Я знаю его много лет и все эти годы был свидетелем его доброты, великодушия, и лишь в последние месяцы он стал совершать глупости. Это самая надежная, самая преданная, самая… наивная… из собачек. Тем не менее даже эти его качества не послужили бы достаточным основанием привезти его в Мирастель, если бы не одно обстоятельство: Тибюрс был со мной, когда я получил ваше сообщение. Потрясенный столь ошеломляющей новостью, узнав разом и об исчезновении мадемуазель Марии-Терезы, и о вашем подразумеваемом согласии на наш брак (раз уж вы попросили меня о помощи), я на какое-то мгновение растерялся – как-никак я получил согласие, но однако же потерял невесту!

– Простите, простите, но…

– Секунду. Тем временем, мсье, Тибюрс мне поклялся, что он найдет мадемуазель Марию-Терезу. Я пребывал в таком замешательстве, что позабыл обо всех тех промашках, которые допускал ранее этот псевдо-Шерлок… «Ах! – сказал я ему. – Найдешь Марию-Терезу – проси у меня все, что хочешь!» И я тотчас же понял, какую глупость совершил… Дело в том, мсье, что вот уже два года, как Тибюрс любит мою сестру, и Жанна тоже любит его. Конечно, если бы это зависело только от меня, они бы давно уже поженились, так как я не знаю людей более достойных, чем Тибюрс и Жанна. С другой стороны, вам известно, что моя сестричка не очень хороша собой…

Стало быть, Тибюрс, который располагает колоссальным состоянием, намерен на ней жениться не ради приданого… Короче говоря, все были бы только счастливы…

– Так в чем же дело? – спросил господин Летелье.

– А в том, мсье, что я вспоминаю моего покойного отца, герцога Оливье, мою покойную мать, урожденную д’Этраг де Сент-Аверпон, и всех моих предков. Не будут ли они страдать, там, на небесах, из-за того, что представительница рода Аньес выйдет замуж за простолюдина?

– Что об этом думает мадемуазель д’Аньес?

– Моя сестра полагается на мнение главы семьи, то есть на мое. В наших домах подобные решения не обсуждаются… Вот только… гм… когда Тибюрс мне сказал: «Отдашь ли ты мне мадемуазель Жанну в обмен на мадемуазель Марию-Терезу?» – мне подумалось, что моим предкам, покоящимся в могилах, вряд ли есть до этого дело… и я ответил: «Да. Отыщи Марию-Терезу, и Жанна станет твоей женой». Час спустя, после посещения префектуры полиции, я сам поразился своему сумасбродству. Как мне хотелось вернуть обещание и не брать с собой бесполезного Тибюрса! Но я уже не имел на это права. Хоть я и убежден в его бездарности, теперь я должен облегчить ему задачу, в случае успешного выполнения которой в соответствии с данной мною клятвой он будет вознагражден!

– Теперь я понимаю, почему он был так расстроен! Бедный юноша! Жаль, что он не очень смышлен, этот господин Тибюрс; он бы обязательно нашел Марию-Терезу. Когда тобой движет такой мотив, можно добиться чего угодно! Любовь!

– Да, мсье, любовь! Если вы измеряете шансы на успех силой любви, тогда уж мою невесту должен отыскать я сам, не так ли?

– Гм… вашу невесту… Дело в том… Послушайте… Я был немного не в себе, когда посылал телеграмму… Есть и другой молодой человек, который, соперничая с вами, просил руки моей дочери… Признаюсь вам, что касается меня… гм… В общем, она сама сделает выбор. Она будет свободна выбирать между вами и господином Робером Колленом… Но по правде говоря, я уверен, что тот, кто ее найдет…

– Но, мсье, – воскликнул герцог д’Аньес, совершенно озадаченный, – разве вы не знаете, что наше чувство взаимно?

– Впервые об этом слышу, мсье.

– Надо же! Но… мне казалось, все об этом знают…

«Определенно, – сказал себе господин Летелье, – я слишком долго жил среди звезд».