Текст книги "Девушка из Стамбула"

Берлин, 1923

Раскаяние

Однажды в самом начале войны в один из холодных ветреных вечеров, прослушав последние известия из Анкары и посидев в читальном зале на диспуте, я вышел на улицу. В библиотеке мне делать было больше нечего. Жизнь в городе замирала. В театрах и кино было уже тихо, лишь за закрытыми дверями баров и питейных заведений всё ещё кипела жизнь.

Неторопливо шагая по улице Машрутият, я вышел к Городскому театру. Магистраль, по которой ходили трамваи, была переполнена кафе и пивными. Чтобы не встречаться с пьяницами, которые таскались из одной пивнушки в другую, я отправился по узкому проулку в сторону улицы Истикляль. Чтобы скорее выйти из довольно тёмного проулка на свет, я ускорил шаги и прошёл уже половину пути, как навстречу мне вышла женщина и без всякого стеснения сказала:

– Бей-эфенде, не угостите ли кружкой пива?

Вместе со словами в нос мне ударил запах похмелья. Я поднял глаза. Передо мной, слегка покачиваясь, стояла довольно стройная, симпатичная на вид турчанка.

Я окинул её взглядом с головы до ног. Она не выглядела затасканной, и мне стало жаль эту жертву нищеты.

– Что, понравилась?  –  улыбнулась девушка.

– Ну да, признаться, ты симпатична мне,  –  сказал я.  –  Мы с друзьями заигрались в нарды, и я совсем забыл про ужин. Если согласна поесть со мной печёночного супа, пойдём.

Она тотчас согласилась. Мы пошли в ашхану на рыбном базаре.

Есть мне не хотелось, но я всё же заказал две порции супа. Знакомому официанту сказал:

– Пусть положат побольше чеснока.

Пьяная девица жадно накинулась на еду. Я же ел не спеша. Увидев, как она голодна, я заказал ещё полпорции.

– Это тоже я должна съесть?  –  спросила девушка.

– Да, да, ешь на здоровье.

Она молча уплетала свой суп. Когда тарелка наполовину опустела, на лбу у неё между бровей заблестели крупинки испарины, на щеках заиграл румянец. Эти простенькие приметы добавляли ей привлекательности и увеличили мой интерес к ней. Подозвав официанта, я сказал:

– Сладкого у вас нет, но, может, у соседа-молочника кисель молочный найдётся?

– Хочешь киселя?  –  спросил я.

Она как-то несмело улыбнулась и сказала:

– Я бы поела.

Официант, вернувшись, доложил:

– Киселя нет, но есть катык с мёдом.

Я взглянул на девушку.

– Ладно,  –  кивнула она.

Я заказал два катыка. Мы его съели. Хотел угостить девушку сигаретой.

– Ты куришь?  –  спросил я.

– Валлахи, я ещё не привыкла, только пробую иногда,  –  призналась она, но сигарету взяла.

Сытная еда и выпитое делали своё  –  девушка слегка осоловела. Она с удовольствием посасывала сигарету, глотая дым, и веки её стали тяжелеть. Я перепугался, что она уснёт, и торопливо встал.

Расплатившись за еду, сказал девушке:

– Теперь нам не помешает выпить по чашечке кофе.

– Да, да,  –  согласилась она.

Зашли в кондитерскую. Магазин был почти пуст, только у окна сидела парочка и тихонько ворковала. Посадил девушку за столик против зеркала. Заказал два кофе средней крепости.

– Как тебя зовут?  –  спросил я.

– Макбуля,  –  ответила она, залпом опрокинув кофе.

Я взял свою чашку в руки и сказал:

– Посмотри в зеркало. Ты видишь себя?

Макбуля, думая, что испачкалась чем-то, принялась разглядывать своё лицо.

– Разве не видишь, что ты здоровая, молодая, красивая? И как же с этой своей стройной фигурой, молодостью, красотой можешь ты шляться по улицам, не боясь греха?

Я думал, что она встанет и уйдёт, бросив мне: «А тебе какое дело?»

Но слова мои, похоже, подействовали, потому что она продолжала сидеть и даже потупила голову. Воспользовавшись этим, я продолжал:

– Природа дала тебе красоту, чтобы ты была счастливой. Интересно, знаешь ли ты кого-нибудь из девушек, ступивших на этот путь, кто стал бы счастливой? Ты понимаешь, что дорога эта приведёт тебя к гибели? До тебя на ней пропала не одна тысяча девушек. Сегодня ты молода, красива, здорова  –  все улыбаются тебе, говорят сладкие слова, угощают пивом, водкой. Но эти люди думают только о собственном удовольствии. Если заболеешь и поблекнет твоя красота, никто из них даже не взглянет в твою сторону, выберет ту, что будет моложе и здоровее. Тебя, как мусор, выкинут на улицу. Так что не теряй времени, девочка, пока не поздно, уходи с этого пути.

– Как уйти, что мне делать, абый?  –  спросила девушка, не поднимая головы.

– Как, что делать? Ты можешь всё, было бы желание. Прежде всего, выйдешь замуж, создашь семью. Будет кому о тебе позаботиться. Станешь матерью семейства. Соседи с уважением будут называть тебя: «Макбуля– ханум».

– Кто же на мне женится?

– А почему бы не жениться? На красивой такой женится кто угодно. Но если станешь годами болтаться по улицам ты, конечно же, погубишь себя. Ты в полиции на учёте не состоишь?

– Нет, нет, не было такого!.. На этот путь меня дружки затащили. Не по своей воле пошла я.

– В таком случае, всё хорошо. Но если будешь продолжать в этом же духе, не приведи Аллах, в больницу попасть можешь. А если кто-то подаст в суд, говоря, что заболел, заразившись от тебя, окажешься в руках полиции, а там, глядишь, тюрьма… Тот, кто пошёл по этой дороге, назад не возвращается. А ты здорова?

Макбуля подняла на меня глаза:

– Валлахи, абый, чиста я, ничего такого нет.

Кивком головы я подозвал официанта, заказал два кофе с пирожными. Мы продолжили разговор.

– Где живёшь? В чьём доме?

– В начале улицы Тарлау, в доме итальянца, с такой же, как я, девушкой.

– Гостей принимаете?

– Нет, нет. Мадам не разрешает.

– Сутенёр есть у тебя?

– Ходил один за мной, да я не согласна. Есть приятель, только боюсь я его. Такие, как он, заставили меня заниматься этим против воли. Был один  –  обманул. Жениться обещал и бросил. После к другому попала. Этот тоже бросил. Осталась без денег… Так и пошло…

– Понятно. Не ты одна жертва обмана. По молодости такое обычно. Только не стоит отчаиваться. Надо устроиться на работу. Портнихой, шляпницей, цветы продавать  –  хоть что-то, лишь могла бы прокормить себя.

– Да вот, не устроилась…

– Ну ладно. А близкий человек, родственник какой-нибудь  –  сестра, тётя  –  есть, чтобы как-то мог помочь?

Девушка тяжело вздохнула, глаза наполнились слезами.

– Мама есть. Я с одним мужчиной из дома сбежала. Когда он бросил меня, хотела вернуться, да мама не приняла.  –  Макбуля горько заплакала.

Я понял, что это слёзы раскаяния, навеянные воспоминанием о счастливых временах, и не стал мешать ей: пусть выплачется от души.

– Мама жива ещё?

– Да.

– Она бедна?

– Нет, живёт на пенсию отца. На улице Мустафы-паши. У неё двухэтажный дом, маленький сад. Один этаж сдаёт квартирантам, а наверху жили мы с ней.

– Почему не живёшь с мамой?

– Говорю же, не пустила она меня. А я по ней так скучаю!

– Конечно, не пустит, раз пошла по такому пути. А если мама примет, ты откажешься от жизни, какой живёшь?

– Ещё бы, бей-абый! Не хочу я такой жизни. Я же говорю: сбежала от мамы с негодяем одним… Потом слонялась по улицам, чтобы время убить, вот и нарвалась… Не ожидала, что толкнут меня на дурное дело.

– Постыдное дело никто заранее не замышляет. Все, кто оказался на этом пути, так же, как и ты, неожиданно угодили в чей-то капкан. После, чтобы продержаться как-то, заводили шашни с тем и с этим, подхватывали хворь и попадали в полицию. Все они такие же горемыки обездоленные. Скажем, если ты села в поезд, который идёт на Кече-купер, он тебя туда и доставит. Верно? Но если не хочешь туда, есть возможность выйти на станции Саматия или ещё где-то. Ведь поезд сам тебя нигде не оставит и точно отвезёт на Кече-купер. Вот и этот путь похож на поезд. А ты в этом поезде сидишь. Чтобы уберечь себя от беды, должна выйти из него.

– Я поняла, бей-абый. Что мне делать? Куда идти?

– Ладно. Предположим, вернулась ты к маме, нашла работу. Сейчас работающие женщины нужны. Заработаешь что-то, даже если устроишься к швее ученицей. А уж потом встретишь суженого своего, замуж выйдешь, детьми обзаведёшься.

– Была я у мамы, она даже не взглянула на меня. Выгнала за ворота.

– Предоставь это мне. Только обещай, что на этот путь никогда не вернёшься. Иначе подведёшь меня, поставишь перед своей мамой в трудное положение. Думай. Если точно решишь исправиться, завтра отведу тебя к матери.

Девушка удивлённо уставилась на меня.

– А вы кто, бей-эфенде?

Судя по тому, как она смотрела на меня, я понял, что Макбуля не доверяет мне и даже побаивается. Может, за тайного полицейского агента приняла?

– Девочка моя, я не собираюсь как-то воспользоваться твоим положением. И к полиции никакого отношения не имею. Просто я человек, который видел и знает, что во многих случаях причиной несчастья людей становятся их небольшие ошибки, допущенные вначале. Увидев, что стоишь на краю пропасти, пожалел молодость и красоту твою. Не могу равнодушно смотреть на турецкую девушку, которая оказалась на таком пути, и, с благословения Аллаха, стараюсь спасти тебя. Если не возражаешь, от слов хотел бы перейти к делу. Мне надо обговорить с тобой некоторые вещи.

– Да как же я могу возражать?! Я всей душой благодарю и до конца жизни стану молиться за вас. Только боюсь, не удастся смыть мой позор… А что вы собираетесь делать?

– Девочка, нет на свете человека, который не сделал бы ни единой ошибки. Даже на луне и солнце есть пятна. Думаешь, нет грешниц среди женщин, которые живут в роскошных апартаментах и виллах? Думаешь, мужчины, сидящие на высоких постах, без греха? Безгрешен один лишь Аллах. Это хорошо, что желаешь очиститься, смыть свои ошибки. А теперь расскажи мне, как и когда сбежала из дома. Подробнейшим образом опиши, что за человек твоя мама, какую жизнь она ведёт, и назови своё настоящее имя. При разговоре с твоей матерью я не стану говорить ей, что встретил тебя на улице. То, что скажу я, будет неправдой. Чтобы обман мой не вызвал подозрения, я должен получить от тебя точную информацию.

Девушка и рот раскрыть не успела, как дверь кондитерской с шумом распахнулась, и на пороге появилась пьяная женщина средних лет. растрёпанные волосы закрывали половину лица, на голове чудом держалась мужская кепка, глаза красные, на лице блуждала безумная улыбка. За ней показался столь же расхлябанный мужчина. Женщина была настолько пьяна, что не видела людей и, как во сне, шла прямо на нас. Она пыталась сказать что-то, обернувшись к мужчине: «Мой милый…», но язык её заплетался. Мужчина потащил свою даму к свободному столику и усадил на стул.

Макбуля смотрела на них долгим взглядом. Чтобы узнать, о чём она думает, я спросил:

– Они знакомы тебе?

– Нет, нет. Она просто отвратительна! Совсем человеческий вид потеряла, бедняжка.

– А ведь, небось, тоже была молодой и красивой когда-то. Вот до чего довёл её путь, на который она ступила.

– Аллах да убережёт меня!

Девушка сказала это искренне, с чувством. Чтобы отвлечь её, я принялся пить чай и предложил ей:

– Пей, пока не остыл. Пирожные выглядят вполне аппетитно.

Имя её оказалось Мабрура. Она со всеми подробностями пересказала свою историю. Ответила на вопросы о матери.

План мой на завтра был готов.

Мы условились встретиться на другой день после обеда, в два часа, на остановке Сиркази, чтобы вместе отправиться на улицу Хаджи-Мустафы-паши, где жила её мать.

Вышли на улицу. Я боялся, что кто-нибудь из её знакомых будет приставать к девушке, потащит в кафе, чтобы угостить водкой, и тогда план мой рухнет. Поэтому пошёл провожать её до дома. Остановившись у ворот, сказал:

– Итак, завтра идём туда, где ты родилась, жила и, если Аллаху будет угодно, поживёшь и дальше. В дом, где служили женазу по умершему твоему отцу, ты должна войти, как в мечеть, чистой. Завтра утром сходи в баню и оденься скромно.

Я дал ей денег на баню, и мы расстались.

На другой день, придя к двум часам в условленное место, я увидел преображённую Мабруру в скромной одежде. Без помады и румян на лице, причёсанную просто, на прямой пробор. В трамвае коротко изложил ей свой план и спросил, что ещё надо делать, чтобы мать поверила мне.

– Мама очень набожна. Если в разговоре будете употреблять арабские слова, почаще ссылаться на Коран, ей это понравится. Она поверит.

Пришли на улицу Хажди-Мустафы-паши. Мабрура издали указала мне на свой дом и осталась стоять на перекрёстке, потому что здесь все её знали и ждать возле дома было бы неразумно. Встретиться договорились у озера Ядикуль.

Я не спеша пошёл к дому Фатимы-ханум. Для этого случая специально надел пальто с меховым воротником, взял толстую трость с серебряным набалдашником. Лаковые ботинки мои должны были произвести на жителей этого района впечатление, будто я  –  либо народный депутат, либо успешный бизнесмен. Негромко постучал в калитку своей знатной клюкой. Ответа не последовало. Постучал ещё.

– Кто там?  –  раздался женский голос.

– Это дом Фатимы-ханум?  –  спросил я.  –  Мне надо видеть её.

Слышу: в доме поднялась какая-то возня. Я поглядел по сторонам и заметил в окнах соседних домов женщин, которые с любопытством разглядывали чужака. Мабрура наблюдала за мной издали. Калитка открылась, и я увидел женщину лет пятидесяти в платке. Она удивлённо смотрела на меня.

– Простите, ханум, я хотел повидаться со вдовой покойного Мустафы-бея Фатимой-ханум.

– Это я, бей-эфенде. Прошу вас,  –  пригласила она.

Я прошёл внутрь дома, оставив трость у двери. Разделся, снял шляпу и ботинки. Она почтительно наблюдала за мной. Прошёл в гостиную и сел, куда указала хозяйка.

– Добро пожаловать, бей-эфенде. Простите, я не знакома с вами.

– Ханум, вы здоровы, иншалла?  –  сказал я и, отвечая на вопрошающий взгляд женщины, начал:  –  Я, ханум, знаю вас давно и осмелился побеспокоить по вопросу, касающемуся вашей семьи. Интерес к делу, которому служу, повысился, поэтому нас переводят в Анкару. Здесь мы жили в своём доме в слободе Ташвикия. Двухэтажный дом достался мне от отца. Нижний этаж сдаём, а на втором, в шести комнатах, живём сами. Трудности с жильём, дороговизна, понятно, есть везде  –  и в Анкаре, и здесь. Но до сих пор мы этого не замечали. В Анкаре с трудом, и то с помощью друзей, нашли двухкомнатную квартиру, но у нас дети, ханум. Жена моя, спасибо ей, до сего времени свято соблюдает наши обычаи. Если в какой-то день за столом у неё не бывает гостей, она начинает волноваться: «Нас забыли,  –  говорит.  –  Факиха-ханум, видно, обижена чем-то. А что случилось с Асмой-ханум, уже две недели не появляется? Что-то и зятя дорогого не видать, детишки заболели, что ли?» Сам я современные картёжные игры терпеть не могу, но проводить время в кругу друзей обожаю. Теперь и по радио интересные передачи послушать можно. Диспуты, беседы организуют. Двадцать пять лет прошло, ханум, как я женился. Мы уже старшую дочь нашу помолвили. Привыкли к этой жизни. Из друзей есть у нас Ходжа Сабри-эфенде. Он учёный, какие теперь редки. Каждую пятницу после ахшама у нас столуется. Речь свою стихами из Корана пересыпает да историями из жизни Пророка. По правде сказать, я особой благочестивостью не отличаюсь, однако истории из счастливых времён, когда жив был Пророк, слушать люблю. Тяжела будет разлука не только с домом и родными местами, но и с такими вот друзьями. Но государство, думаю, понимает, что делает, знает, куда нас посылает. Мне до пенсии три года остаётся. При необходимости готовы ехать хоть на восток! Слуга ваш покорный в Министерстве финансов служит.

– А что слышно о налогах на дом? Со времени кончины мужа я налог точно, день в день плачу, сколько положено. Малахат-ханум говорила, будто нашу улицу расширять собираются и некоторые дома будут сносить. А что будет с моим домом? Он тоже подлежит сносу?

– Нет, нет, ханум, я представитель финансов, то есть отношусь к руководству министерства. Вопросами налогов не занимаюсь, и к вам пришёл вовсе не по этому поводу. Поскольку нам предстоит жить в стеснённых условиях, кухарку свою вынуждены оставить здесь. Кухарка у нас чернокожая. По всей махалле нашей прославилась своими баклажанами, фаршированными мясом, и пельменями в бульоне. Сам я большой любитель хорошо поесть, поэтому переживаю. Но что делать? Мы не можем взять её с собой, нет у нас для неё места. Посмотрим, может, приходящую повариху найти удастся. А не удастся, так придётся терпеть, ничего не поделаешь. Я уже говорил, ханум, что занимаю высокий финансовый пост. Есть у меня секретарь, хотя и единственный. Честная, воспитанная девушка, человек высокой морали. Жена моя недолюбливает современную молодёжь, а её любит, как дочь. К сожалению, другого выхода нет  –  её тоже придётся оставить. В анкарской квартире слишком уж тесно, лишний раз не повернёшься. Девочка два года жила у нас и работала с осени 1937 года. Вначале она медленно печатала на машинке, но потом наловчилась так, словно уж сорок лет за машинкой. Девочка старательная, работала даже по ночам, лишая себя сна. Раньше она жила у швеи Софи в соседнем доме, но после мы взяли её к себе. У нас она чувствовала себя, как в родном доме. Но что поделаешь, мы вынуждены расстаться. Девочка тоже привязалась к нам, ей будет тяжело. Она держалась, не показывала вида, молчала, но в последнее время совсем приуныла. В глазах тревога, словно ей грозит беда. Не говорите, ханум, что так не бывает. В жизни возможно всё. (Всё это я выдумал для того, чтобы заронить в душу женщины сочувствие.) Теперь мы с женой ломаем голову, не зная, кому доверить сироту, у которой нет ни матери, ни отца. Один из сотрудников готов сегодня же взять Мабруру к себе в секретари (произнося это имя, я краем глаза наблюдал за матерью, и мне показалось, что губы её дрогнули), однако как доверить ангела человеку, которого знаешь не очень хорошо? Жалко девочку. Чем ближе разлука, тем больше она страдает  –  похудела, побледнела, льёт слёзы, прячась от нас.

Кому доверишь девочку в таком большом городе? Она говорит: «У меня, кроме вас, нет никого. Если уедете, я не смогу жить». (Женщина при этих словах то краснела, то бледнела.) Мне кажется порой, что есть у неё какое-то горе. Боится она чего-то. Я сказал жене: «Поговори с ней по душам где-нибудь в укромном месте, может, влюбилась в кого? (Что естественно, ханум, все мы были молоды, все прошли через это.) Если догадки окажутся правдой, до отъезда могли бы выдать девушку замуж, сыграть свадьбу и доверить её заботам мужа. А если объявятся родственники, пусть даже очень дальние, оставим Мабруру им. Потом можно и в дорогу. Совесть будет чиста.

Есть у жены моей слабость одна: уж очень любит она драгоценные камни. Как только появятся деньги, тут же бежит на большой базар и разглядывает самоцветы. Что понравится, покупает. Что тут скажешь, у каждого свои причуды. Я, например, не могу пройти мимо рукописных книг. Как увижу, сразу же покупаю. Читать Коран, написанный изысканной графикой,  –  ни с чем не сравнимое удовольствие! Дома у меня, ханум, есть Кораны самых знаменитых каллиграфов. Короче, жена взяла с собой на базар Мабруру и стала расспрашивать, какое горе есть у неё. «Расскажи мне,  –  сказала она,  –  ведь я у тебя вместо матери». Девочка говорить не хотела, но жена была настойчива. «Я убежала от мамы»,  –  призналась Мабрура,  –  причинила ей большое горе». «Ах, девочка,  –  воскликнула жена,  –  так вот почему ты так печальна всегда, столько слёз пролила!.. А мы разве не огорчали своих матерей? Посмотри на дочь мою, разве она не мучает меня? Это дело обычное. Возвращайся к матери, поцелуй ей руку и помирись». Мабрура отвечала: «Всё не так, как вы думаете. Я в глаза ей посмотреть не смею»,  –  и горько заплакала. Нам не известно, что случилось между вами, ханум, в чём состоит её грех. Мы поискали и установили, что мать, которую обидела Мабрура, это вы. Жена собиралась прийти к вам с Мабрурой, но из-за сборов в дорогу, сами понимаете, времени не нашла, поэтому заниматься этим пришлось мне. Ханум, я пришёл, чтобы просить вас за Мабруру: простите её, пожалуйста.

Как я уже говорил, мне неизвестно, что произошло между вами. Но что бы ни было, мать остаётся матерью, даже если дочь очень виновата перед ней! Простите ей грехи, как Аллах милосердный прощает рабов своих. Тогда уже и мы могли бы с лёгким сердцем отправиться в Анкару.

Из глаз женщины дождём хлынули слёзы.

– Простите, бей-эфенде, я не знаю вашего имени.

– Меня зовут Аунидыр.

– Ауни-бей, вы очень постарались, спасибо вам. Была у меня дочь по имени Мабрура. Она опозорила семью, растоптала уважение к отцу и матери. Я отреклась от своего ребёнка и назад принять не могу.

– Ханум, вполне возможно, что Мабрура совершила большой грех и заставила мать страдать. Но нельзя забывать, что грех она совершила по неопытности. Так что это, скорее всего, не грех, а ошибка. Но кто из нас не ошибался? Разве что сам Аллах. Подумайте, пожалуйста, хорошенько, ведь если не простите её, девочка останется совсем одна. И кто знает, что будет с ней дальше. Она молода, красива и если, не приведи Аллах, её совратят, не вы ли будете виноваты в этом? И я, и жена моя очень просим: простите свою дочь ради всего для вас святого.

– А вы, бей-эфенде, верите в обещания моей дочери?

– Как себе самому, ханум. Позвольте мне привести её, пусть и нам достанется немного чести и хвалы за богоугодное дело.

Женщина подняла голову.

– Да, пусть будет, как просите, бей-эфенде, решаюсь только ради вас.

Я поспешил к Мабруре. Увидев меня, она побежала навстречу.

– Ну как?

– Мать вначале не поверила в искренность твоего раскаяния, но я убедил её. Согласилась только в память об отце и сказала: «Сбежит ещё раз, пусть на глаза мне больше не показывается!» Дальнейшее теперь зависит только от тебя самой. Пойдём! Перед мамой сразу же встань на колени, целуй ей руки. Завтра или в другой день принесёшь свои вещи. Но не сегодня. Сначала сдай их в камеру хранения на пристани Кадыкой. Если таксист узнает, где живёшь, знакомцы твои станут сюда таскаться и навлекут на тебя новую беду. Завтра поймаешь другое такси и перевезёшь пожитки. В слободу Бейуглы несколько месяцев не показывай носа. Если встретишь кого-нибудь из прежних приятелей, вся наша затея провалится. Так и знай!

Слова мои девушка выслушала очень серьёзно, как приказ. Дойдя до дома, она остановилась, решимость покинула её. Я постучался. Когда калитка открылась, подхватил Мабруру под руку и повёл в дом. Девушка только наклонилась, чтобы поцеловать матери руку, Фатима-ханум тут же заключила её в объятия. Обе залились слезами и поцеловались. Я незаметно вышел на улицу и зашагал на остановку трамвая. На том миссия моя была завершена.

* * *

Прошли годы. Вторая мировая война, пробудившая во многих народах волю к независимости, неожиданно закончилась полной безнадёжностью и разочарованием. Ни единая из довоенных проблем, которые, казалось, можно решить лишь силой оружия, решена не была. Война закончилась, оставив после себя ещё большую, невиданную доселе в истории нищету и болезни.

Всё, что человечество с величайшими трудностями копило многие тысячи лет, и не только материальные ценности, но сокровища духовной культуры, человеческую нравственность, на создание которых великие пророки разных народов  –  философы, идеалисты, писатели, святые  –  приложили невиданные усилия  –  всё это звери в человеческом обличии потопили в море крови миллионов людей.

Ни победителям, ни побеждённым окончание войны не принесло никакой радости. Мир оказался лишь в хаосе, под угрозой новой войны.

Эпизод моей жизни, связанный с Мабрурой, давно забылся. В один из базарных дней решил я навестить друга, который жил в Арканкое. Едва успев на пароход, идущий в Кадыкой, поднялся на верхнюю палубу. Мест там не оказалось, и я остался стоять. Я ещё и оглядеться не успел, как услышал:

– Ауни-бей, сюда идите, прошу вас, Ауни-бей,  –  звали кого-то сразу две женщины.

«Кто же этот счастливчик, которому приготовили место?»  –  подумал я. Внезапно передо мной появилась молодая женщина.

– Простите, Ауни-бей,  –  сказала она,  –  там для вас есть место.

Я сообразил, что Ауни-бей  –  это я, и молодая женщина, так по-свойски обратившаяся ко мне, вызвала у меня некоторую оторопь.

– Вы забыли Мабруру, которую однажды зимним вечером спасли от беды? Прошу, пойдёмте, мама тоже ждёт вас.

Тут я вспомнил случай, который произошёл в первый год войны. Чтобы скрыть своё замешательство, я воскликнул:

– Машалла, вы стали такой стройной, подросли, вас и узнать трудно.  –  Хотел вспомнить имя её матери, и сказал:  –  Маму вашу зовут Гайша-ханум, не так ли?

– Нет, нет, бей-эфенде, она Фатима.

Фатима-ханум смотрела на нас с улыбкой. Я тоже улыбнулся ей, подошёл к удобно расположившейся на сиденье женщине с ребёнком на руках. Полненькая девочка лет двух-трёх, похожая на фарфоровую куколку, ухватилась за подол Мабруры.

– Встань, сынок,  –  сказала Фатима-ханум четырёхлетнему малышу с чёрными, как агат, глазами,  –  пусть дядя сядет,  –  а сама осторожно приподнялась, боясь разбудить спавшего младенца, и протянула мне ладонь.

– Я рада вам, Ауни-бей. Мы вас очень искали, очень. Валлахи, я уж потеряла надежду и стала думать, что это был не Ауни-бей, а святой Хозыр Ильяс. Привёл ко мне дочку и исчез.

Я огляделся и, убедившись, что поблизости нет никого, кто знал бы, что я не Ауни-бей, решил продолжить старую роль.

– Так уж получилось, ханум. После того дня мы уехали в Анкару. Жене тот климат не подошёл. Да и квартира была слишком тесна. Заболела она… Там же справили дочке свадьбу.

– Иди сюда, сынок,  –  позвала Фатима-ханум мальчика,  –  поцелуй дяде бею руку.

Ребёнок подошёл и неожиданно, подражая военным, щёлкнул каблучками и приложился губками к моей руке.

– Машалла, машалла, видно, военным будешь, сынок?  –  сказал я и погладил малыша по голове.  –  Пусть Аллах даст тебе счастья. Как же зовут его?

– Мы дали ему ваше имя, бей-эфенде. Ауни он у нас.

– Дочка тоже ваша, ханум?

– Конечно, эфенде, её зовут Асма. У зятя была подруга, которая умерла. Назвали в её честь. Асма наша у отца любимица. А младшего внука Тимером звать.

– Машалла, я рад, что Мабрура вышла замуж.

– Ей посчастливилось в том же году. Это вы, Ауни-бей, принесли в наш дом удачу. Зять похож на вас, такой же хороший человек. Торгует ягодами и фруктами. В Самании у него магазин. В Бандиде сад выращивает. Мы сейчас туда направляемся. Есть там у него небольшой домик. Останемся в саду. Ахмет будет приезжать  – нельзя же бросить магазин.

– Как ваша ханум, бей-эфенде?  –  спросила Мабрура, делая вид, будто знакома с моей семьёй.  –  Как Лями поживает? А Фазыл, наверное, уже школу окончил?

– Всё хорошо. Я в Стамбуле по делу. Дети в Анкаре,  –  ответил я.

Фатима-ханум подозвала проходившего мимо разносчика.

– Что вы будете, бей-эфенде?  –  спросила она.  –  Чай или кофе?

– Спасибо, ханум, не беспокойтесь.

– Ну нельзя же так, бей-эфенде! В тот раз я так разволновалась, что забыла угостить вас. Если бы вы знали, как корила я себя за это! Простите меня, неужели и сегодня не позволите угостить вас?

– Ну хорошо, тогда кофе средней крепости.

– Три кофе средней крепости,  –  заказала Фатима-ханум.

Мальчик сказал:

– Мама, а мне чай.

– Я шоколада хочу,  –  подхватила девочка.

Принесли кофе. Мы пили его, и всем было хорошо так, словно мы давние добрые друзья. У лоточницы я купил девочке шоколад, а мальчику пригоршню конфет.

Пароход приближался к Хайдарпаше. Женщины встали. Фатима-ханум повернулась ко мне:

– Ауни-бей, вы знаете, где мы живём, приходите, когда сможете, зять тоже будет очень рад.

– Приходите вместе с вашей ханум,  –  добавила Мабрура.  –  Магазин Ахмета в Саматии напротив христианской церкви, на углу. Дорогу туда укажет каждый.

Мабрура пыталась поцеловать мне руку.

– Всё это благодаря вам, бей-эфенде. Мы никогда не забудем вас,  –  призналась она.

– Бею-зятю передайте от меня привет,  –  прогово– рил я.

Фатима-ханум сказала:

– Мы ему много говорили о вас, он очень хочет познакомиться. Признаться, Ауни-бей, вы просто подменили мою дочь: она так внимательна ко мне. И к мужу с большим уважением относится, слушается его. Я очень благодарна, у меня слов не хватает, чтобы выразить всё моё уважение и восхищение вами.

Семейство двинулось к выходу. Впереди Фатима-ханум с младенцем на руках, за ней, не спеша, шагала Мабрура, держа за руки мальчика и девочку. Она поправилась, округлилась немного. Было видно, что она уверенный в себе человек.

От той Мабруры, что лет пять-шесть назад, покачиваясь, возникла передо мной на старой, тёмной улице Бейуглы, в ней не осталось ничего. И вот она, довольная и весёлая, с высоко поднятой головой, идёт в купленный мужем сад и, казалось, всем своим видом показывает, что природа в этот солнечный день пышно цветёт лишь для неё одной.

Я тоже был несказанно доволен, что без особых усилий, просто проявив когда-то немного доброты, своими глазами увидел чудесный результат, обрадовавший меня. Черноглазый малыш, как заправский солдат, щёлкнувший передо мной каблучками, был мне как бы наградой за мой скромный поступок. Пароход двинулся в сторону Кадыкоя, я же всё не мог освободиться от впечатления, навеянного встречей с Мабрурой.

Искренняя благодарность двух женщин была преувеличена в тысячу раз по сравнению с той малостью, которую я для них сделал. Но она смыла в душе моей печаль, которую оставляла неблагодарность людей за мои по-настоящему добрые поступки, превосходившие эту малость.

Случай этот лишний раз убедил меня в том, что не зря учат нас не быть равнодушными, делать добро, что для человека это просто обязательно.

Видеть, как радуются люди, как они счастливы, и сознавать, что ты причастен к этой радости,  –  наслаждение, которое нельзя сравнить ни с чем. Я и сегодня с большим удовольствием вспоминаю этот случай…

Стамбул, 1948