Текст книги "Девушка из Стамбула"

– Возможно, могила, да только для матери. Ты должна найти к ней подход. Для твоего же будущего. Как бы тяжело тебе ни было. Это  –  твой долг. Думаю, присутствие Сююм облегчит задачу, несколько смягчит разговор. Говори с матерью бережно, ведь она  –  женщина. Ладно, идите. Желаю удачи!

Загида шла, размышляя над словами мачехи. Сююм видела, как изменилось настроение сестры.

– Ты почему боишься матери?  –  спросила она.

– Ты не поймёшь, золотце, ведь ты ещё ребёнок.

– Клянусь, я всё пойму!

– Я любила её, а теперь чувство погасло. Меня, совсем ещё маленькую, она оставила без отца, сделала сиротой. Она внушала мне неуважение к отцу, обманывала. Я сама разыскала свою семью. Ей это не понравится. Она захочет разлучить нас. А я полюбила всех  –  отца, вас, вашу маму, доктора… Всех, всех!.. Как же я могу расстаться с вами?

– Мы тоже любим тебя, апа!  –  воскликнула Сююм.  – Не надо туда возвращаться, вместе жить будем.

Они поднялись на пароход. Загида снова заговорила о стихах, желая ещё побыть в мире прекрасного, не думать о неприятностях.

С примеркой получилось удачно. Обещали часа через три-четыре платье закончить. Теперь надо было идти к матери.

– Сююм, если мать попытается удержать меня, скажи, что возвращаться без меня тебе страшно, ладно? А если не отпустит, одна доберёшься?

– Конечно, только без тебя я не хочу. Тогда останусь с тобой.

Загида засмеялась.

Они постучали в дверь, им никто не открыл. Тогда Загида достала свой ключ. Дома никого не было. «Понятно, мать, как всегда, шатается по чужим домам»,  –  недобро подумала она. Сююм с интересом озиралась по сторонам. Обошла плохо обставленные комнаты.

– Зимой здесь, наверное, холодно, апам?  –  спросила она.

В квартире было неуютно. Отовсюду тянуло холодом бедного нежилого обиталища. Загида была рада, что матери нет. Она быстро набросала записку: «Была, тебя не застала, скоро приеду ещё. Я здорова». Девушка торопилась, боясь, как бы не вернулась Малахат-ханум. Даже не угостила сестрёнку. Сююм предложила поехать на трамвае в слободу Баязит к Камал-бею, земляку отца.

Их приняли ласково, усадили за большой стол с самоваром.

– Это наша Загида-апа,  –  сказала Сююм.

– Машалла,  –  воскликнула хозяйка Зарифа-ханум,  – какая большая! Ты очень похожа на отца, да поможет тебе Аллах!

– Ты уже сдала экзамены на аттестат зрелости?  –  поинтересовался Камал-бей.  –  Если надумала поступать в университет, там у меня одноклассник служит.

Сююм сказала, обратившись к этому бородатому, рано постаревшему человеку:

– Госман-абый[22]22
  Абый  –  обращение к старшему по возрасту мужчине.


[Закрыть], почему вы не приезжаете к нам? Папа сейчас дома, спрашивал о вас. Сказал, чтобы приехали.

Бородач был немного навеселе.

– Приеду!  –  сказал он.  –  Пока что дело есть у меня. Пишу книгу. Я, если пью, то до чёртиков; когда читаю, глотаю книги, а когда пишу, забываю обо всём на свете! Сейчас я как раз пишу, а как закончу, книгу продам и куплю одежду. Ты ведь понимаешь, что в таком виде в гости не ходят? Вот тогда и приеду… А ты, девушка, что же, инженеру Вахиту дочкой доводишься?  –  спросил он неожиданно по-русски.

– Да она же не русская, Госман-абый,  –  турчанка!  –  вскричала Сююм.

– Все они одним миром мазаны! Маржа  –  и всё тут! Русская, турецкая, ногайская  –  всё едино!

– Что такое «маржа»?  –  спросила Загида.

– Так называют русских женщин  –  искажённое от имени Мария,  –  ответила Сююм.

Зарифа-ханум сказала:

– Прошу вас, пейте чай. Госмай-бей лишнее говорит. Но я умоляю вас, пожалуйста, не ругайте его!

– Да, да, не ругайте его, он пьян,  –  передразнил её хозяин.  –  Туташ, отец твой  –  друг мне. Но он дурак.

– Госман-бей?! Как же инженер может быть дураком? Он человек воспитанный и очень умный!

– Потому и дурак, что умный. И не только дурак, он  –  просто соринка. Ты, туташ, не верь им. Все они  –  шовинисты татарские, уверяют, будто всё татарское  –  самое замечательное: перемячи, пельмени, литература, музыка, женщины. Всё прекрасно! А я утверждаю, что всё это  –  чушь! Я в России учился, могу судить объективно. Сами русские  –  тоже соринки. Если бы не были такими, разве стали бы большевиками? Единственно, что есть у них стоющего,  –  так это водка, да и она  –  отрава чудовищная. Меня русская водка отравила… Я думаю, время моего поколения подошло к концу. Кто прочтёт нам заупокойную женазу здесь, на чужбине? Кто предаст тела наши земле?

– Госман-абый, так когда же вы приедете к нам?  –  повторила Сююм свой вопрос.

– А когда приехать?

– Приезжайте сегодня, атам дома как раз.

– Сегодня у меня денег нет.

– У нас есть деньги, давайте вместе поедем.

– Астагфирулла[23]23
  Астагфирулла  –  выражение недоумения.


[Закрыть]! Чтобы я, адвокат Госман, брал деньги у детей?! Я  –  не мусор какой-нибудь, я  –  Госман!

– А что такое деньги? Разве не тот же мусор, Госман-бей?

– Ай да молодец! Верно, говоришь! Да ты, оказывается, умна, как и отец твой. Деньги, конечно же, мусор. Всё на свете  –  мусор, не мусор только я!

 
«Я!»  –  говорю я убеждённо —
И силу чувствую в душе.
Цари, и боги, и законы
Мне сором кажутся уже…
 

– Сором…  –  повторил он и, пошатываясь, пошёл к выходу.

– Так-то вот, соринки…  –  сказал адвокат, исчезая за дверью.

– Бедняга,  –  вздохнула Зарифа-ханум,  –  на родине он большим человеком был, а здесь не смог найти работу, не пригодился. Оттого, что русское образование получил. Остался без денег, без влияния, запил, не выдержав постоянного невезенья. Сам он очень хороший человек, жертва эмиграции. Сколько таких же вот замечательных людей пропало!.. Большевистская революция сильно навредила нам.

Когда девочки собрались уходить, женщина сказала:

– Крошки мои, передайте привет маме, отцу. Приходите ещё.

Выкупив у портнихи платье, девочки к ужину вернулись домой.

* * *

На другой день в двенадцать они уже были в доме доктора в местечке Эренкой.

Все гости были знакомы Загиде, за исключением женщины, которую молодёжь называла хозяйкой и учительницей, а старшие  –  Халимой-ханум.

Поскольку учитель Салих с женой уехали в Бурсу, их не было. Отсутствовали и другие приглашённые, так что народу оказалось немного.

Халима-ханум, хозяйка школы, сказала:

– Вот, пришла к доктору-бею за консультацией и встретила вас. Признаться, я уже постарела, обленилась, из дома не выхожу. С тех пор, как потеряла своего Рахматле, со мной случилось что-то  –  утратила интерес к жизни. Прежде, бывало, во время каникул, усидеть не могла  –  бежала в Стамбул. Всех земляков обходила, не оставляла никого. А после  –  то ли земляков меньше стало, то ли детьми больше занимаюсь…

– А как дочка? Школу, наверное, уже закончила?  – спросила Хадича-ханум.

– В этом году она на последнем курсе женской учительской школы,  –  ответила Халима-ханум.  –  И сын нынче саблю на параде победы пристегнёт. С ними, вроде, легче будет. А впрочем… Не знаю, право, что и сказать: будущее покажет. Меня очень волнует, что уже восемь лет о родных никаких вестей не имею… Кто жив, кто мёртв  –  не знаю ничего!.. Тем и живу, что во сне их вижу. На родине четыре сестры и три брата остались… В старые времена хоть переписываться можно было, в хадже видеться могли. А теперь из родины нашей настоящую тюрьму сделали. В прошлом году в посёлке Алазыз приезжие с Кавказа обосновались. Говорят, казанцев у них там, на Кавказе, много стало. Большевики, якобы, сгоняют людей с насиженных мест и высылают в другие края. В Казань же множество хохлов нагнали. Ума не приложу, для чего они делают это! Искоренить наши старые обычаи хотят, разрушить прежнюю жизнь? Не знаю… Дети переселенцев малярией заражены были. Вы же понимаете, я  –  учитель, не могу оставаться безучастной. Пришлось ещё и врачом быть. Вот, пришла к доктору, чтобы расспросить о некоторых способах лечения, узнать о лекарствах. Вы, наверное, слышали, покойный муж мой ведал размещением беженцев в Алазызе. Я в школе работала. Было у меня тогда четверо детей. Только переехали, они друг за другом болеть начали. Один чесотку подхватил, другой без волос остался, третий  –  малярией заразился. А в слободе ни доктора, ни аптеки. Пришлось самой лечить  –  по старым книгам. Спасла я своих детей. Соседи видели это, стали ко мне обращаться. Дети их иногда выживали чудом, так по всей округе о докторских «подвигах» моих молва пошла. Но вот от тифа умерла дочка, по неизвестной мне причине скончался сын. Но людей это не смутило… Когда заболел мой Рахматле, показывала его в Стамбуле врачам. И сама прочла множество медицинских книг. Однако спасти его не удалось. После смерти мужа детей устроила в интернат и стала помогать людям. Что ни день, едва освобожусь, бывало, в школе,  –  наскоро перекушу и бегу к больным… А болезни всё те же  –  малярия, чесотка, облысение… Тружусь, как могу, через чиновника по охране здоровья лекарства получить пытаюсь, а мне не дают: диплом нужен, говорят.

Задумалась я: надо бы окончить какие-нибудь краткосрочные курсы по медицине, но таких не оказалось. Были, правда, курсы по подготовке сестёр-сиделок. Науку эту я и без них хорошо изучила, поэтому поступать не стала. Сейчас меня все знают,  –  улыбнулась Халима-ханум,  –  «татарской апой» называют. Очень боюсь допустить ошибку, вот и пришла посоветоваться. Ну ладно, не стану мешать вам, пойду. Могу ведь и в другое время прийти.

– Больные платят что-то?  –  спросил доктор.

– Я не хочу брать. Но когда у кого-то рождается ребёнок, обычно несут: кто яиц пяток, кто масла кусок, а кто немного сыру. Больные мои очень бедны, я помогаю им во имя Аллаха. Сама я неплохо зарабатываю в школе. Самое главное моё лекарство  –  это соблюдение санитарии и гигиены. Из Египта заказываю душистые целебные травы, готовлю микстуры. Химией, понятно, не пользуюсь. Больные мои  –  по большей части дети из бедных семей. Участились в наших краях случаи сифилиса. Для лечения, доктор, нужны мне дешёвые, доступные моим подопечным лекарства. Сифилис просто косит людей.

– И чем вы их лечите?  –  поинтересовался доктор.

– Таких больных я отправляю в город. Но они не хотят туда ехать. Есть у меня немного лекарств. Однако самое верное средство  –  это заразить ребёнка, больного сифилисом, малярией. Как залихорадит  –  значит, спасён. А уж от малярии я его избавлю. У меня первое требование к роженицам  –  содержание младенца в чистоте. Бывает, что в первые два-три дня я сама купаю ребёнка и учу этому мать.

Принесли еду. Разговор переключился на другую тему. После супа Асма-ханум вынесла «тутырган-тавык».

– Что это?  –  спросила Загида.

– Курица, фаршированная яйцами. Попробуй, потом скажешь, как понравилось.

– А кто её разделает?

Асма-ханум пояснила:

– Это дело непростое, Загида. Существует определённое правило, и знают его не все. Поэтому разделывает человек опытный.

– Если нож у тебя острый, я займусь этим,  –  предложила Халима-ханум.

Она поставила блюдо с курицей к себе на колени и начала аккуратно отрезать кусок за куском и делала это очень ловко. Куски красиво выложила на блюде. Куриные ножки дала маленькому Батыру и дочке доктора, говоря:

– Это  –  всегда доля малышей.

Загида внимательно выслушала всё, что было сказано о новом для неё блюде, и с большим аппетитом принялась за еду. Женщины упоминали также о фаршированной индейке. Напоследок подали эчпочмаки  –  треугольные пирожки с мясом и картофелем.

После кофе Асма-ханум показала Загиде семейный альбом.

– Это всё, что осталось от прежней жизни, память о родине. Посмотри, как там одеваются, как живут.

В альбоме на фотографиях Асма-ханум сидела среди друзей, были семейные снимки, а также портреты писателей, поэтов, артистов, виды праздников, свадеб, сцены национальных торжеств. Обращали на себя внимание национальные наряды  –  платья, калфаки, каляпуши, ичиги, кавуши. Разглядывая всё это, Загида понимала, что народ этот когда-то был свободным, жил независимой жизнью, имел одному ему присущие обычаи и стиль. Это не могло не удивлять.

У Загиды было много вопросов.

– Разве снимки эти сделаны не в России?  –  спросила она.

– В России.

– Тогда где же здесь русские?

Женщин рассмешили её слова.

– Это наша земля, Дом наш, где деды жили тысячу лет. Для вас это Россия, а у нас её так никто не называет. Нельзя сказать, что русских нет там, но народ наш в свою жизнь их не допускает. Россия  –  это жандармы, банкиры, мелкие чиновники, берущие в судах взятки. Близкого общения с ними у нас нет. В таких больших городах, как Казань, ведём с русскими торговые дела, но друзьями или родными они не были нам никогда. На русских девушках у нас не женятся и своих в жёны им не отдают. Без исключения, разумеется, не обходится. Такие оригиналы, которые женятся на русских и выходят за них замуж, есть, но их мало. Иные содержат русских любовниц, но в семью их не приводят.

– Как красиво они одеты, ати!  –  обратилась Загида к отцу.  –  А у нас есть фотографии дедушек?

– Есть кое-что,  –  ответила Хадича-ханум.  –  Только они не в столь идеальном порядке, как у Асмы-ханум. Покажем.

– Существовала возрастная мода. Вот смотри, как одеты молодая девушка и женщина в годах. Обязательны только две детали: калфак и ичиги. Они были очень разнообразны. У дамы большой калфак, у девушки он средней величины, тут и вовсе один лишь цветок. Одежда мужчин, правда, старого покроя, но и она постепенно становится короче. Иди сюда, я покажу тебе старинное платье.  –  Хозяйка достала свадебное платье из дорогой ткани.

– В этом я была во время никяха.

Дверь открылась, и вошёл новый человек, учитель Фахри-бей.

– О, какая встреча!  –  обрадованно воскликнул он.  – Я собирался навестить каждого из вас, а вы все тут. Не могу денег на детей набрать. Наши баи на редкость жадные. Хочу со всех вас собрать дань. Если господа-барышники не помогут, плохи мои дела. Двух сироток в приют устроить собираюсь. Я слышал о полковнике, который, попав в Первую мировую войну в русский плен, получил от нас большую помощь. Приехал искать его. Если не поддержат такие, как он, тогда  –  кто же? Я нашёл его дом, а он охотником оказался, уехал уток стрелять. Из-за него целый день пропал. Ещё неизвестно, чем это кончится. Детей жаль. Такие способные, старательные. Нет у них ни отца, ни матери. Земляки пожалели их, привезли, боясь, что пропадут среди чужих. Привезти-то привезли, а прокормить не могут, сами в нужде. Беженцы, вроде них, всё едут и едут сюда. Получил письмо из города Карс. Ещё одна семейная пара с четырьмя детьми перебиралась через границу. Мужа застрелили. Снова деньги искать надо, чтобы детей в школу устроить…

– Ну, бисмилла! Приступим. Начну, пожалуй, с вас, доктор-бей…

– Постой, Фахри-бей, выпей сперва свой кофе,  –  сказала Асма-ханум.

– Обеспечить бы этих детей хоть на неделю! Тогда и кофе вкуснее покажется.

– Правильно, правильно, Фахри-бей, спасибо тебе!  – сказал доктор.  –  Ты  –  гордость наша! Нам на подобные праведные дела всё времени не хватает. Да и ленивы мы. Плохо, что землячество наше прикрыли.

– Ещё как плохо! Это уж я знаю! Работу эту один тащу, как могу. Ловлю людей, где придётся  –  на работе, в школе, в магазине. А тут ещё находятся такие, кто говорит, будто я занимаюсь поборами!

Сидящие за столом записались все. Денег дали, сколько могли.

– Признаюсь вам откровенно, я очень устал,  –  пожаловался Фахри-бей, потягивая кофе.  –  Полковника больше часа искал. (Тут вошла Халима-ханум.) О-о! Халима-ханум, вы тоже здесь! Да полегчают заботы ваши. Надеюсь, вы здоровы, иншалла? Дети ваши работают хорошо. Неделю назад управляющего видел. Он очень доволен ими. Так чем же дело-то ваше закончилось? Успокоились, наконец?

– А что случилось, Халима-ханум?  –  встревожилась хозяйка.

– Особой трагедии не произошло, но настрочили на меня донос в областной центр: якобы лечу, не имея диплома. Дело направили в суд. Явился жандармский офицер и отвёл меня в центр в наручниках. Вот ведь что делают с людьми сплетни! В суде выяснилось, что помогаю людям не из корысти, а по доброте своей облегчаю их страдания. Защищать меня пришло очень много людей. В результате  –  оправдали.

– Ну что ты скажешь!  –  возмутился доктор.  –  Женщина сотням больных помогла на ноги встать. И знаний-то у неё больше, чем у молодых докторов. Случись такое в Америке, ей сейчас же выдали бы докторский диплом. А здесь в наручниках в суд волокут!

– Это невежеством называется, и никак иначе!  –  сказала Халима-ханум.  –  Видимо, жандармский офицер себя показать старался. Произошло удивительное совпадение!  –  Через два месяца собственная жена его в беду попала  –  разродиться не могла,  –  улыбнулась Халима-ханум.  –  Присылают за мной, а я им: «Пусть поищут повитуху с дипломом!» и не пошла. Снова идут, умоляют помочь. «Пойду  –  говорю,  –  если жандармский офицер напишет, почему зовёт именно меня». Принесли письмо. Смотрю, а подписи нет. «Пусть,  –  говорю,  –  официальную бумагу пришлёт и подпись поставит». Отвечает: «Этого сделать не могу. Если жена умрёт, в суд на тебя подам за то, что не помогла». Я внимания не обратила на его угрозу. Через два часа идут с официальной бумагой и подписью. Тогда я поспешила. Жена его была без сил. Аллах помог: здоровый мальчонка родился, и жена поправилась. Только что была у меня, целовала мне руку. «Прости, ханум!»  –  говорит. Понятно, простила я, но высказала ей всё, что наболело… А всё ж дела мои не вполне хороши: работу по уговору в расчёт не принимают. Получается, что восемь лет зря старалась. А могла бы теперь учительскую пенсию получать…

После чаепития сын доктора сыграл на пианино. Дети пели. Девочки, пошептавшись, решили исполнить романс на стихи Рамеева «Гори, сердце». Сююм села за инструмент, а Загида запела:

 
Гори, гори, гори ты, сердце…
Гори с зари и до зари,
Гори и месяцы, и годы,
Безостановочно гори!..
 

Все слушали с большим вниманием. Аплодисменты сопровождались возгласами одобрения: Машалла! Афарин!

– Дочка,  –  сказал доктор,  –  а какую-нибудь другую нашу песню знаешь?

– Нет. Эта понравилась мне, я и выучила.

– А почему понравилась?

– Не знаю. По настроению она близка вам.

– А если точнее, стихи верно выражают и настроение, и сокровенные наши чаяния.

– Это так,  –  согласилась Загида.

– Потому-то на территории Идели и Урала эта песня была очень популярна. Только за одни эти стихи поэт достоин бессмертия! А ты знаешь хотя бы одного турка, чьи стихи были бы столь же известны и любимы? Нет, не знаешь. А почему? Потому что турку, живущему в Стамбуле, неведомо, чем живёт его народ, в какой духовной пище нуждается, что чувствует, о чём мечтает, почему страдает. Здешние поэты отличаются от наших именно этим. То же самое можно сказать о культуре в целом. Можешь ли ты назвать какую-нибудь драму или комедию, которые с одинаковым успехом ставились бы по всей Турции? Нет, не можешь, потому что в театре здесь играют только переводные пьесы, которые не затрагивают души турков. И пьес таких семьдесят из ста. Они чужды туркам, ибо написаны о другом народе и для другого народа. В стране этой воспитываются безродные бездуховные космополиты. И народ этот  –  смесь из албанцев, бушнаков, курдов, арабов, итальянцев, армян. В космополитическом обществе национальная культура, национальная литературная жизнь невозможны. Нет в нём турецкого духа, нет условий для его развития. В этом-то и состоит катастрофа турецкого общества…

Учитель Фахри встал.

– Всем вам большое спасибо,  –  сказал он,  –  доставая из кармана какие-то бумаги.  –  Хочу отчитаться, на что потратил восемьдесят одну лиру, которые собрал на праздник сахяра.

– Не надо, Фахри-бей, мы знаем.

– Ничего, вам не помешает послушать,  –  сказал учитель.  –  На одежду учеников ушло столько-то; на еду  –  столько-то; на книги столько-то. Вы не говорите, но, наверное, подозреваете, что я трачу на себя. Сейчас поеду в Банди. Морской инженер Габдрахман  –  из наших  –  уехал туда в летний свой дом. Если удастся застать его и добыть для детей пять-десять лир, было бы неплохо. Интересно, поезд туда сейчас есть?

– В это время поезд ещё бывает,  –  ответили ему.

Прощаясь, учитель всем пожал руку.

– Вот уже лет пять, наверное, человек этот без устали печётся о детях,  –  сказал инженер Вахит-бей.  –  Через его руки прошли дети всех приезжих. Кого-то он в школу устраивает, кому-то помогает сдать выпускные экзамены, кому-то достаёт книгу, кому-то  –  деньги. Кто бы нами занимался, если бы не было его?

– Это в крови нашего народа,  –  сказал доктор.  –  Там, вы же помните, в каждой махалле был свой неуёмный человек. А здесь у нас второго такого нет. Он единственный. И государству мы безразличны. Так что народ вынужден заботиться о себе сам. Подобные люди, творящие добрые дела, появляются лишь иногда.

– Да, что правда, то правда,  –  подтвердила Халима-ханум,  –  добрые дела у нас всегда держались на самоотверженности отдельных личностей. Возьмите хотя бы просветителей братьев Буби или Хусаиновых… А разве не были людьми редкой отваги те, кто прятал, спасая, десятки и сотни турецких офицеров, попавших в плен к русским в Первую мировую войну? За свою человечность они сами были казнены. А во время Второй мировой в плен к русским попало больше тридцати тысяч турков. Если читали репортажи Шведского Красного Креста, то знаете, как российские татары спасали пленных от голодной смерти. К сожалению, никто из оставшихся в живых турков не написал об этом ни слова. И когда большевистские газеты нападали на нас, никто из них не заступился.

Гости засиделись допоздна. Семья инженера отправилась домой лишь в полночь.

На следующий день Загида с утра занималась книгами, потом ходила с детьми купаться, с отцом говорила о людях, с которыми они общались вчера. Обед тоже прошёл без событий, без гостей. Семья пила кофе, когда пришёл человек в военной форме и протянул инженеру письмо. Получив расписку, он ушёл. Инженер вскрыл конверт. Наблюдавшая за ним Хадича-ханум заметила, как он изменился в лице.

– Что, снова в дорогу?  –  Она взяла бумагу и прочла.  –  Ну, никогда не дадут человеку отдохнуть,  –  вздохнула она и пожаловалась Загиде:  –  Вот так у нас всегда! Отца вдруг назначили руководителем комиссии по исследованию дорог в Тракии. Ты когда едешь?  –  спросила мужа.

– Не знаю. Сегодня же должен явиться в контору руководителя. Поеду в Стамбул.

– Ведь и двух недель не отдохнул! Когда же вернёшься? Ещё неизвестно, какая погода будет. Ты никогда не отказываешься. Другой на твоём месте отвертелся бы как-то.

– Мы не для того приехали сюда, чтобы государство обманывать. Обязаны выполнять любые приказы.

Он встал и начал собираться. Все были расстроены. Хадича-ханум спросила:

– Что приготовить тебе в дорогу? Надолго уезжаешь?

– Пока ничего не известно,  –  ответил Вахит-бей.  –  Думаю, на неделю, или дней на десять. Из Стамбула вернусь к ахшаму.

Он приехал, как обещал, ко времени вечерней молитвы и сказал:

– Завтра вечером отправляемся в Адерну поездом. Из дома поеду пароходом, который уходит в пять минут пятого.

Вечер и утро следующего дня прошли в дорожных приготовлениях. После обеда инженер Вахит отозвал Загиду в сторону и сказал:

– Такие вот дела, дочка. Не удалось нам с тобой подольше пообщаться. Когда вернусь, иншалла, у нас будет такая возможность. Ты здесь будешь? Только с матерью, дочка, непременно наладь отношения. Мы не собираемся лишать её дочери, но ты не должна отдаляться от нас. Объясни ей это. Что до университета, уверен: учиться тебе надо. Возраст позволяет, да и желание, способности есть. Мне кажется, тебе больше подойдёт филология. Может, займёшься общетюркской литературой, откроешь новое направление в науке. Это было бы замечательно. Маму постарайся убедить. Расходы я возьму на себя. Только есть у меня одно условие, дочка.  –  Загида посмотрела на отца.  –  Жить во время учёбы будешь с матерью.

Загида молчала. Инженер добавил:

– Это вовсе не значит, что я не хочу, чтобы ты жила с нами. Не пойми меня превратно. Это лишь желание, чтобы матери твоей тоже было хорошо. После занятий обедать будешь у нас, а вечером возвращаться к ней. Пусть не думает, что ты покинула её, обрекла на одиночество. Ты поняла меня?

– Хорошо, папа! Ты очень добр к матери. Ах, если бы и она в своё время была столь же великодушна к тебе!

– Не нужно осуждать её, кызым. Могут ведь быть вещи, которых ты не понимаешь. Что случилось, то случилось… От матери больше не сбегай. Пусть это не выглядит, как дочернее непослушание. Если будет в чём-то нужда, обращайся к Хадиче-ханум… Я обещал тебе, что улажу твои дела, но у матери нет никого, с кем я мог бы говорить. Родственников её я не уважаю, мнение их мне не интересно. Раньше был у матери старший брат, который способен был понимать. Умирая, он сказал: «Тяжёлое бремя ложится на твои неокрепшие плечи, зять».

Загида печально склонила голову, словно возложенный долг тяжело навалился на неё, и ничего не ответила.

Дети пошли провожать отца. Ехать с ним в Стамбул он не позволил.

* * *

Загида не виделась с матерью больше недели. До сих пор не было случая, чтобы они разлучались так надолго… Малахат-ханум подумала с тревогой, не случилось ли чего с Загидой, и рано утром позвонила в продовольственный магазин на острове, попросила позвать Загиду или мадам…

– Привет, мадам Марика!

– Привет, Малахат-ханум.

– Как там наша Загида?  –  спросила мать.

Мадам Марика принялась рассказывать:

– У Загиды всё отлично! Если бы вы её видели  –  округлилась, похорошела, не девочка, а ягодка сладкая! Знаете, Загида отца нашла! Оказалось, что на родину он вовсе не уезжал, а жил в Анатолии. Девочка так рада встрече! А он оказался очень добрым, чего только не подарил ей  –  золотые часики, золотой браслет, кольцо, серёжки, платья. Загида теперь у нас, как дочь султана!..

– А сейчас она где?

– У них. Они всё время вместе. У неё маленькие родственники есть, очень даже милые детки… Они вместе едят, вместе пьют чай, вместе в гости ходят. Загида такая счастливая!..

Марика ешё много чего собиралась поведать, но Малахат-ханум перебила её:

– Мадам Марика, не говори Загиде, что я звонила,  –  сказала она и повесила трубку.

Ну как могла Марика утаить от Загиды такую новость? Конечно же, она скажет, только где она, Загида? Мадам выглянула в окно, в саду девушки не было. Видно, ушла к морю. Жаль! «А мать, похоже, рада-радёшенька»,  –  пробормотала женщина себе под нос.

А на самом деле новость была для Малахат-ханум словно ледяной душ. Она помчалась на пристань. Села на первый пароход. В Хайбали сошла на берег и отправилась к Марике. Рано увядшая Малахат-ханум предстала перед мадам словно ангел смерти: глаза ввалились, свет в них померк, губы синие.

– Где Загида?

– Ещё не вернулась…

Не дожидаясь ответа, женщина кинулась по лестнице наверх. Не слушая Марику, обвела глазами комнату дочери и увидела платья. Она не собиралась трогать их, но любопытство возобладало. Ханум внимательно осмотрела новые прекрасно пошитые платья. Мадам Марика выдвинула ящик стола и показала комбинашки.

– Обратите внимание, Малахат-ханум,  –  сказала она с восхищением,  –  какое бельё  –  всё из шёлка!  –  Потом кивнула на чулки,  –  целых шесть пар купили. Уж и не знаю, сколько это стоит. А туфли какие! Постойте-ка, вот на браслет взгляните!

Малахат-ханум задыхалась от ненависти, но вещи всё же осмотрела. На столе лежали книги, напечатанные старым шрифтом. Желая остаться наедине, она сказала мадам Марике:

– Ты подожди Загиду внизу и, как только вернётся, позови сюда. Но обо мне  –  ни слова.

– Когда вернутся, отсюда будет видно, они живут по соседству, в том вон доме. Столуются всегда в саду. Хорошо, я пойду, взгляну,  –  сказала мадам и вышла.

Оставшись одна, Малахат-ханум снова осмотрела подарки. Столько платьев у Загиды сроду не бывало. Часы, кольцо, предметы туалета, халат, плащ… Выходит, они богаты. В ящике, когда доставали вещи, она заметила сберегательную книжку. Открыв её, увидела детскую фотографию Загиды. Написано её имя. Она повертела книжку в руках, прочитала, что написано, и убедилась: перед ней подлинная сберкнижка. Да, такая была и раньше, когда они с инженером жили вместе. Он оставлял её дома. Малахат снимала деньги, сколько хотела. Заглянула в конец… Несколько тысяч лир. Неужели это деньги Загиды?!

В соседнем саду послышались голоса. Малахат-ханум, спрятавшись за занавеску, стала смотреть. Вот Загида под руку с девочками. Дочь подтянулась, щёки румяные. Марика позвала её. Через мгновение девушка стояла перед матерью. Загида, никак не ожидавшая увидеть её, опешила.

– Анам[24]24
  Анам  –  мама, матушка моя.


[Закрыть]?..  –  Она замолчала, не зная, что сказать.

Малахат сердито посмотрела на дочь долгим, пристальным взглядом.

– Что же ты натворила?

Столь суровый вопрос заставил Загиду вздрогнуть.

– Анам, я не сделала ничего плохого, просто нашла отца и его семью.

– И не стыдно тебе?! Разве для того я растила тебя, пожертвовала жизнью своей?

– Анам, я не сделала ничего, что могло бы причинить тебе вред. Стыдиться мне нечего.  –  Она взяла в ладони руку матери.  –  Успокойся, ничего плохого я не сделала, нет причины так волноваться. Просто я нашла отца.

Малахат-ханум заплакала:

– Ты постоянно делала всё, чтобы свести мои старания на нет. Совершенно не ценила того, что делала я, желая вырастить тебя изысканной, благородной девушкой. Ты снова вляпалась в эту татарскую трясину! Ты опозорила меня.

– Анам, никого я не опозорила. Тем более тебя. В наших отношениях ничего не изменилось: ты  –  моя мать, я  – твоя дочь… Как было, так всё и осталось. Изменилось лишь то, что я нашла отца. Я поняла, какое это великое счастье  –  иметь отца. Никакой иной перемены нет.

– И что же теперь, я должна отдать им единственного своего ребёнка, которого вырастила с такими трудностями? Этим ничтожествам свою безупречную во всех отношениях дочь? Нет, нет… Мы сейчас же едем домой! Забудь их!

– Анам! Я нашла своих близких,  –  говорила Загида сквозь слёзы.  –  Все они родные мне. Я полюбила этих людей, и они хорошо ко мне относятся. Это так естественно, анам. Ты же любишь братьев бабушки. Я хорошо знаю, на что ты способна ради них. Я тоже имею право любить своих родственников. Или не имею?

– В таком случае убирайся к ним, ты не дочь мне!  –  крикнула Малахат.

– Как это не дочь? Подумай, что ты говоришь, как это возможно? К тому же я не собираюсь перебираться к ним. Но порвать с ними я не могу.

Вошла Гульчачак.

– Апа, мама обеих вас зовёт к чаю. Перемячи уже готовы.

– Солнышко моё, приехала мама, нам надо поговорить. Не ждите меня. Я после поем, с Марикой.

Удивлённая отказом девочка ушла. Загида взяла себя в руки, перестала плакать.

– Всё получилось случайно,  –  сказала она,  –  отца я нашла сама. Всё началось с того, что я встретила на пароходе этих девочек. Пойми же, в том доме о тебе не было сказано ни одного неуважительного слова. Напротив, вчера перед отъездом (отец уехал в командировку) он сказал мне: «Загида, не заставляй мать волноваться, прав на тебя у неё больше, чем у меня. Ты нашла отца, это очень хорошо, только мать надо слушаться. Мне такое поведение тоже не нравится».